Разночинец

Глава 2

1

Железная дорога — или в просторечии просто «железка» — изменила в Тульской губернии буквально всё.

Когда-то здесь шумели дубравы, окаймленные не слишком густыми ольшанниками. Князю Дмитрию Донскому пришлось выдвигать полки на рубежи тогдашней Руси — за Дон и Непрядву — потому что только там можно было найти поле, способное вместить два войска для генеральной битвы. За минувшие века леса свели: народу становилось больше, а значит, требовалось больше хлеба. Но эти перемены не поменяли в жизни тульских крестьян ровным счётом ничего. Время от времени соха землепашца выворачивала из земли то обрывок кольчуги, то наконечник стрелы, а то и смятый золотой перстенёк или почерневший серебряный крестик. Местные баре только радовались таким находкам и охотно платили за них крестьянам — как за памятки старины. Однако всё было как встарь.

Но коптящие, гремящие колёсами и надрывно свистящие паровозы сделали то, чего не удалось доселе никому — взломали старинный уклад, словно вор запор на сундуке.

Ефим Севостьянов был тогда очень молод. Однако на его глазах тихое старинное благолепие стало меняться на нечто новое и малопонятное. Старики говорили, будто что-то подобное запомнили их деды и прадеды, когда царь Пётр Алексеевич задумал строить в этих местах канал. До ума тогда он тот канал не довёл, забросил из-за войны со шведом, и всё вернулось к старине.

Отец Ефима тоже хмыкал в бороду и говорил сынам: «Попомните мои слова: и эту блажь забросят». Сыновья батюшке перечить не стали, но старший, Иван, через пару месяцев завербовался на Хрущёвскую, уголь копать. Средний, Матвей, нанялся к графу Бобринскому в лесники, когда тот начал леса на голых холмах насаживать. А Ефим, когда батюшка преставился, получив на руки — кроме собственной жонки с двумя детишками — ещё и выводок младших сестёр, вынужден был искать заработок понадёжнее. С куска земли при такой ораве сыт не будешь. Воля волей, а чересполосицу никто не отменял, и отдавать почитай весь урожай как плату за «обрезки», означало обречь семейство на голодную смерть.

И подался Ефим на ту же Хрущёвскую, куда и братец Иван. Только старший уголёк рубил, а младший завербовался на «железку».

Работка была такая, что даже он, привычный к тяжёлому труду, к вечеру падал с ног. Таскать тяжеленные шпалы, укладывать ещё более увесистые рельсы, крепить одно к другому, соединять в единую колею, отсыпать гравий — всё это рабочие делали буквально вручную. Инструмент есть — молотки да лопаты. Работу начинали с рассветом и завершали на закате. За день так натаскаешься да намашешься, что белый свет не мил. Иной раз казалось, вот сейчас ляжет и помрёт. Но время шло, а Ефим всё не помирал. Даже крепче сделался, хотя и так был высок, широк в плечах и отменно силён. И платили очень хорошо, по полтине за день, а то и по семьдесят копеек, ежели сверхурочно работать довелось. Землянку Севостьяновы своими силами отрыли, обустроили, печурку жестяную Ефим сам склепал и битым кирпичом с известью обложил. Жить можно, здесь все шахтёры и рабочие так живут. Одну из сестёр замуж выдал, две младшие не дармоедки — берут стирку за деньги, ведь семейных здесь мало, а в чистом всем ходить хочется. Тоже копейка в семью не лишняя. Они с Марьей ещё и третье дитя соорудили, на крестины сыночка своей артели проставлялся.

Казалось бы — всё есть, живи да радуйся. Но Ефим ведь не только за заработком из родных Бобриков подался.

«Нравом буен и неуживчив», — говорили о нём в деревне. Не то, что старшие братья, кои и себе ладу могли дать, и семьи свои в благости содержали. Ефим удался в материну породу, а она родом из Люторичей. А там, поговаривают, половина деревни от шведов, пленённых под Полтавой, происходит. Ежели в иных семействах только мужики баб вразумляли, то у Севостьяновых воевала матушка. Ох и била она батюшку, опосля чего супруги мирились — до новой драки. И все дети пошли в рассудительного отца — кроме Ефима, ставшего первым задирой на деревне.

Марью свою он, бывало, смертным боем бил, но кого таким удивишь? Сестёр за косы таскал. Уже и старшенького своего «поучать» подзатыльниками начинал. Но в артели до поры вёл себя тихо, ни с кем не задирался. Там все до единого мужики молчаливы и крепки, как дубы столетние, да и инструмент в руках тяжёлый. С такими не задерёшься. Однако рано или поздно буйный нрав должен был себя проявить, и случилось это аккурат на застолье в честь крещения младшего сынка, когда хмель снял все прежние запреты.

И ладно бы — мужики друг другу рожи начистили. Всякое бывает. Но Ефим знатно отличился не только в драке…

2

— Да-с, неприятная история. Что же мне с этим Севостьяновым делать, Иван Николаевич? Железная дорога важна для империи, её строительство нельзя задерживать ни на день. А здесь из-за одного буяна сгорел склад древесины. Она, как-никак, денег стоит.

— А вы, как полицмейстер, что изволите предложить? Законопатить Севостьянова в тюрьму? Это его не изменит. Равно как и не вернёт ни затрат на шпалы, ни сам их запас. Ведь только позавчера привезли свежую партию…

— Ущерб существенный, Иван Николаевич. Вполне потянет на ссылку в Сибирь.

— Жаль, но… вы правы, Викентий Ильич, — инженер защёлкнул крышку часов и привычным движением сунул их в кармашек. Тихонечко прозвенела серебряная цепочка дорогого аксессуара. — Ещё безумно жаль семью дурака. Не стоит морщиться, я действительно жалею этих несчастных, когда представлю, какая судьба их ждёт без кормильца.

— Здесь живёт брат этого буйного, говорят, вполне приличный мужик. Неужели не возьмёт на себя обязательства по содержанию родственников?

— Я наводил справки о его брате. Шахтёр, женат, шестеро детей. Ещё шестерых нахлебников он просто не прокормит. Благотворительностью никто заниматься не намерен, это выглядело бы как поощрение преступности…

…Горячую голову разбуянившегося Ефима остужали в «холодной», куда его препроводили после всех учинённых непотребств. Ну, когда сумели изловить и повязать. Морду набили, пары зубов недосчитался. А когда узнал, что по пьяному делу склад со шпалами подпалил, закинув на крышу горящую лампу — а соломенная крыша возьми и вспыхни, словно порох — то и закручинился добрый молодец. Такое не спустят. Когда батюшка был молод и в крепости пребывал, за такое могли на конюшне запороть. Теперь, когда все вольные, отвечать придётся иначе.

Выходит, сидеть ему в тюрьме с варнаками. А Марья с детишками и сёстры по миру пойдут.

Закручинился добрый молодец ещё сильнее, когда огласили приговор: Сибирь. Где та Сибирь находится, он имел самые смутные представления. Говорили, будто туда идти полный год, а то и поболее. Но делать нечего: раз натворил, то и к ответу притянули. И отправился Ефим в дальний путь, гремя цепью в колонне тех самых варнаков, коих опасался. А Марья с детишками пристроилась в обоз, следовавший за ссыльными. Хорошо, хоть сестёр за собой не потащила, отдала брату Ивану на попечение.

Было это в 1873 году от Рождества Христова. В Иркутск ссыльные преступники попали год спустя. Ефиму повезло: не помер по пути, да и жена рядом, поварихой в обоз нанялась и подкармливала мужа, за детишками следила. Да и ему самому малый срок вышел — всего три года ссылки, чай не душегуб, а просто дурак. Ссыльных на работу водили — что-то строили, что-то копали. О прошлом годе тот срок и вышел. Хотели, было, Севостьяновы в Тульскую губернию возвращаться, да к тому времени прижились в Иркутске. Земли здесь столько, что вовек не распахать. Хоть уголёк не копают, но мануфактуры имеются, а рабочие руки везде нужны. На ссыльного, понятное дело, косились, однако взяли разгружать баржи и плоты, и не прогадали: могучий туляк хорошо исправлял своё дело, и из простых грузчиков со временем перешёл в десятники. Подумывал пойти в плотогоны, у них заработок хороший.

Та история с дракой, последующим сожжением склада и ссылкой словно что-то сломала в самом Ефиме. Первый задира на деревне, злой муж, избивавший жену, куда-то подевался. Пить, правда, вовсе не бросил, но с тех пор не то, что с мужиками задираться перестал — даже Марью свою почти не колотил. Так, для порядку, «чтоб себя не забывала». У начальства стал на хорошем счету. Когда случались свободные дни, Ефим подрабатывал где только мог, где требовалась трудная мужская работа. К трём сыновьям добавились ещё две девчушки, домик деревянный неподалёку от речного бережка выстроили, завели какое-никакое хозяйство, жили не хуже других. «Остепенился», — говорили о нём.

В день, когда почитай полгорода выгорело, Ефим вместе со своим десятком спасал людей в старом особняке, где иной раз подрабатывал на конюшне, благо жил неподалёку. Только когда огонь удалось утихомирить, узнал, что в нём погорел и их домишко. Сгинули и Марья, и четверо из пятерых детей. Спастись удалось только старшему, Савушке. Да и то парень обожжён, лежит в беспамятстве. Выживет ли сынок?

Молодой мужик, которому и тридцати ещё не было, враз поседел.

3

Ощутив на себе, что такое отравление продуктами горения, я «наслаждался» накатывавшим время от времени головокружением и слабостью. Гулять по городу, который, кстати, еще горит — тоже удовольствие ниже среднего. Пришлось вернуться к музею.

Если это действительно тот самый иркутский пожар, то вопрос «какой сейчас год» излишний. Однозначно 1879. Вот уж попал так попал. Хотя период довольно интересный: Россия активно индустриализуется, покрывается сеткой железных дорог, заводов и фабрик, начинают копать уголь и другие полезные ископаемые. Правда, это по большей части относится к европейской части страны. В наших палестинах железки пока нет, только в проекте. Основной вид транспорта — телеги и плоты. Дома на девяносто процентов деревянные — отсюда, кстати, и катастрофические последствия при любом сколько-нибудь серьёзном пожаре.

Из видов связи самый прогрессивный — телеграф. Проводной. Электричество — экзотика. Нет не то, что интернета и телевидения — даже радио ещё не изобрели. Поезда во всём мире бегают на угольно-паровой тяге. А в плане быта… Ну, не будем о грустном. Мне уже выдали ношеную, не по размеру, шинельку, отдалённо напоминавшую солдатскую, только тёмно-серого, почти чёрного цвета, растоптанные сапоги и фуражку — я же студент, или где? Вот и одели как студента. Влез в эту одежонку я с большим трудом, всё-таки предки были в массе слегка помельче нас, акселератов. Когда вернулся на площадь, хотел было расстегнуть тесную шинель, но передумал: она хотя бы делает меня похожим на…аборигенов. Незачем светить окружающим джинсы и рубашку образца начала двадцать первого века.

Как ни удивительно, я увидел того самого мужика, который вытащил меня из огня. Сначала думал — обознался, тот был моложе. Но нет, тот самый, хоть и седины в бороде прибавилось. Если во время пожара он был весьма деятелен, то сейчас неподвижно сидел на брёвнышке и смотрел в одну точку, не обращая внимания на толпу погорельцев и суетящихся помощников доктора.

Ефим. Кажется, его так звали.

— Что случилось, Ефим? — сам не знаю, что меня дёрнуло с ним заговорить.

Мужик поднял на меня взгляд — серый, тусклый, будто пеплом присыпанный.

— Дом сгорел, — без охоты ответил он. — И семейство моё… вместе с ним…

Блин… Значит, пока он меня спасал, его семья заживо горела? Какой ужас. Представляю, что он сейчас чувствует, видя меня живым и относительно здоровым. Честно говоря, я чуть не в буквальном смысле язык проглотил: сказать этому мужчине мне просто было нечего. Даже собрался тихо исчезнуть с его горизонта, как Ефим снова заговорил.

— Слышь, студент, ты не на дохтура часом учился?

— На учителя, — честно ответил я.

— На учителя… — тяжело вздохнул мужик. — Может, хоть с дохтуром поговоришь? Сынок мой… единый теперь… Его к обгорелым положили, так к нему не подходил никто. Помрёт ведь сынок…

Голос у мужика был таким же бесцветным, как и взгляд.

— Как звать сына? — самого себя я услышал, как со стороны.

— Саввой крещён… Севостьяновы мы. Двенадцатый год парню…

— Пойду найду доктора, поговорю, — для себя я твёрдо решил, что помогу человеку. Долг платежом красен.

4

Само собой, добрый доктор обнаружился примерно там, где я и ожидал его увидеть — во флигеле, куда сносили самых тяжёлых. Причём, места там на всех явно не хватало, и под крышей — ещё одна примета времени — располагали «приличных людей» и женщин. Представителей же «подлого сословия» укладывали снаружи. Не зима, чай, не замёрзнут. Сколько здесь было детей? Сложно сказать. Где-то с десяток точно. Кого-то из них баюкали странно безмолвные матери, которые даже не плакали и не причитали. Кто-то лежал на мешковине в одиночестве и полной отключке, и судя по всему, двое детей из тех, кого я увидел, уже не дышали. Мальчишек лет двенадцати здесь всего-то трое. Один без сознания, тихонечко постанывает. Второй тоже в отключке. А третий в сознании, хоть и не в себе — дыма наглотался.

А вот и товарищ доктор на крылечке показался — распоряжения отдаёт. Надо пользоваться моментом, пока он снова не скрылся. Впрочем, завидев мою персону, доктор сам меня окликнул.

— Семён Семёнович, если можете, помогите, — вид у него был на редкость разбитый, и я его вполне понимал. — Возможно, вы не медик, но начала медицины знать должны. Помогите в уходе за…

— Здесь дети, — я кивнул в сторону «палаты под открытым небом». — Почему они на улице, а не во флигеле?

— Потому что я не Господь, и не в состоянии помочь тем, кто точно не выживет, — доктор почти буквально ощетинился иглами, словно ёж. — Лучше помогите спасать тех, кого можно спасти.

— С вашего позволения, я всё же попытаюсь поспорить со Всевышним, — меня аж зло взяло.

Умом я понимал, что оказался в глубоко сословном обществе, где доктору, чтобы не нажить неприятностей, надо всегда быть в хороших отношениях с местной «приличной публикой» и их окружением. Но ради этого обрекать на смерть детей, которых даже не пытался лечить? Даже не соизволил ожоги промыть, положить хоть какую-то мазь или дать воды попить? Моя душа откровенно взбунтовалась против подобного свинства. Я начал понимать, откуда «ноги растут» у революции 1917 года, хоть никогда и не считал себя сторонником коммунистических идей. И что-то слишком внезапно господин доктор рассердиться изволил. Видно, я ему по больному месту попал… Он больше ничего не сказал. Просто развернулся и скрылся в глубине флигеля.

А я развёл бурную деятельность. Поймал за рукава каких-то женщин, велел нести воды, мёда, гусиного жира и чистые тряпочки на перевязку. С последним, увы, пришлось обломаться: лоскуты, которые эти бабы принесли, годились в лучшем случае для обтирки каких-нибудь механизмов. Но тут не жаловаться надо, а грамотно использовать то, что под рукой. Мёд — отличный антисептик, убивает любую заразу нафиг. Помню, как бабушка мне самому ожоги им лечила, когда сдуру схватился за горячий утюг. Жалко, мало принесли, придётся мешать с гусиным жиром с сильным перекосом в пользу последнего. Он тоже смягчает последствия соприкосновения кожи с огнём. Ну, а вода — тут всё понятно. Раны промыть, наложить мазь и повязки, и дать детям напиться. Особенно это актуально для тех, кто отравлен дымом… Словом, скоро мне стало сильно не до продолжавшего гореть города. Мой мир скукожился до маленького пятачка на площади, где лежали приговорённые тутошней медициной люди.

Дети, взрослые, мужчины, женщины… Сюда на руках и самодельных носилках сносили всех, кто не мог передвигаться самостоятельно. Их было всё больше и больше — пожарные и добровольные спасатели продолжали продвигаться и находили пострадавших. Обожжённых, угоревших… Время от времени накатывала волна дурноты. Я ведь и сам надышался всякого нехорошего. Но сейчас, когда у меня была хоть какая-то цель — спасать людей, сколько смогу — я забыл обо всём прочем.

Но я уже не был один. Постепенно мою инициативу стали подхватывать другие люди — как правило женщины, но подходили и мужики, и солдаты, и всякие разночинцы: мол, чем помочь-то. Явился в числе прочих и Ефим. Сына он признал сразу, и, завидев, что тот дышит, только перекрестился.

— Коли надо, так поговорю с возчиками, — сказал он. — Ежели перевезти болящих куда надо, а то здесь скоро не повернуться будет. Ты только скажи, студент.

— Поговори, Ефим, — устало кивнул я, вытирая пот рукавом. И кто придумал эту моду — летом в сукно заворачиваться? — А куда их везти-то? Полгорода выгорело.

— Найдём куда… Уж прости, студент, не спросил, как звать тебя.

— Семёном зови, — ответил я, на миг удивившись, насколько легко это имя ко мне «пристало».

— А по батюшке?

— Молод я, чтоб по батюшке величали.

— Молод — не молод, а доброе дело сделал, — видимо, эффект видимой цели в жизни и Ефима исцелил от депрессии. Сразу глаза живее стали, речь чуточку глаже. — Ну, хозяин — барин. Чего привезти-то, скажи, Семён. Добуду.

Мне сразу понравилось, что не было в глазах этого человека ни угодливости, ни тупого равнодушия. Только эхо пережитой боли и благодарность. Я только сейчас как следует разглядел его внешность. Рожа простецкая, в бороде и в копоти, сам в классической крестьянской рубахе и полосатых штанах, но на ногах не онучи с лаптями, а сапоги. Городской же, типа. Работяга явно не из последних, раз в сапогах «гармошкой». Судя по давным-давно свёрнутому на сторону носу, не дурак подраться. А судя по цепкому взгляду, не удивлюсь, если имеет связи в местном криминальном мире.

Надо сказать, в моём случае это полезное знакомство. Раз уж я сюда «попал», то нужно обживаться. А это нельзя сделать без «якоря» среди местных.