Разночинец

Глава 5

Из ведра с водой на меня смотрело отражение усталой рожи весьма подозрительного вида.

Нечесаные и немытые патлы, уже начавшая кудрявиться неряшливая бородка, ну вылитый бомжара.

Так-то я на мордаху пригож и фигурой весьма справен, хоть в сериалах снимайся, но…

Черт, да много этих «но», очень много.

— Твою мать… — я вслух ругнулся, сел на траву и с наслаждением пошевелил пальцами босых ног.

Гребаные сапоги! Гребаные портянки! К счастью, заворачивать я их умею. Ну… почти умею.

Но, увы, со своими туфлями пришлось безжалостно расстаться. И с брюками. С рубашкой тоже и даже с трусами. Слишком уж моя одежда отличается от нынешней моды. И фасоном и материалами. А трусы вовсе не носят. Как не спалился — бог весть. Помогло то, что во время пожара изгваздался в саже, как черт-истопник, а потом ссудили шинелькой, которой прикрывался. А окончательно выручил врач — наградил за труды праведные застиранной рубахой косовороткой, потертым пиджаком, штанами и сильно ношенными, потрескавшимися сапогами. Про картуз и бельишко забыл сказать, оные мне тоже предоставили. Так что из моего сейчас на мне ровно ничего нет. А бумажник с правами и карточками куда-то исчез еще во время пожара.

Черт, если бы кто-то меня предупредил о таком повороте судьбы, никогда не поверил бы. А может и по морде дал доброхоту.

Но случилось то что случилось, теперь я Семен Семенович Георгиев, разночинец, студент-историк, а вокруг матушка Сибирь во всем ее великолепии, де еще самого настоящего девятнадцатого века. И вдобавок ко всему, я теперь помощник фельдшера каторжного этапа, следующего в Усть-Кут. Вот, сидят, бедолаги в казенной робе, кандалах и с бритыми наполовину головами.

Первое время кручинился так, что впору вздернуться было, но потом немного пообвыкся. Выживать-то как-то надо? Вот и выживаю как могу. А точнее, плыву по течению.

— Батюшка…

Я поднял глаза и увидел перед собой, босую, сильно сутулую женщину в линялой юбке и кофточке. Честно говоря, я сначала подумал, что это дремучая старуха, но потом разглядел, что она вряд ли старше тридцати лет, просто сильно измождена.

С этапом шло много вольнопоселенцев, скорее всего, она была из их числа.

— Батюшка… — женщина всхлипнула и согнулась в поклоне, держа руки у груди. — Можыть поможешь, молю благодетеля! Грят, фершал ты…

Если честно, мне сразу захотелось свалить куда подальше, потому что меня фельдшер как из козьей жопы дудка. Но пришлось соответствовать, назвался груздем — полезай в кузов.

— Что случилось?

— Фетка мой! — зачастила баба. — Мальчонка! Напасть с ним приключилась…

— Какая напасть?

— Онемел, вот те крест! — женщина с выпученными глазами широко перекрестилась. — Рота не зарывает, токмо мычит! Вот же лихо! Помоги, молим, а мы уж расстараемся, отблагодарим.

«Ну что за напасть?..» — вздохнул я про себя и пошел за бабой к телегам поселенцев.

А когда увидел мальчонку, сильно озадачился. Он действительно не закрывал рот, трясся всем телом и тихонечко подвывал.

— Что с тобой случилось?

— Ауу-ооо…

— Иди ко мне, посмотрю.

— Неауу-у… — мальчик начал еще сильней дрожать.

— Ну? — я обернулся к бабе.

Но она только перепугано затрясла головой.

— Бегали оне! — быстро наябедничала голенастая, белобрысая девчонка. — Фетка с Ванькой, да Провка с Манькой, да мной. А Ванька пужать стал, мол медведка в кустах, а Фетка спужался, заревел да побежал, а потом рот закрыть не смог. Вот так!

Я примерно понял, что случилось, но сильно растерялся. Скорее всего, пацан с перепуга просто вывихнул челюсть. В каком-то фильме я видел, как вправляют такое, но банально боялся приступить к делу.

Пока думал, из-за телеги неожиданно появился косматый плюгавый мужичок в драной рубахе до колен и с размаху отвесил девчонке подзатыльник.

Девочка взвизгнула и убежала, а плюгавый замахал руками и заорал, брызгая слюной.

— А неча тут! Не дам ничего! Нет и все, сказал. Нет у нас ничего. Ишь что удумала лярва! По миру пустить хочешь? Бог дал бог взял…

Баба упала на колени и попыталась обнять его за ноги, но мужичок грубо отпихнул ее ногой.

— Иди отсель, фершал! Даст Бог оклемается, а не оклемается, нового спроворим… — он глумливо ощерился, показывая черные пеньки гнилых зубов.

Я оторопел. Сначала хотел просто дать плюгавому по морде, я могу, при желании, но, из врожденной интеллигентности, как всегда, замешкался.

Вот не так я представлял девятнадцатый век. Совсем не так. Где, мать их галантные кавалеры, дамы в кринолинах и шляпках, зажиточные крестьяне с добрыми мордами и вся остальная посконная, скрепная благодать? Откуда взялось это сплошное невежество и дремучесть?

Пока думал, появился мой верный соратник Ефим. Прошелестел в воздухе размашистый удар, раздался глухой стук и мужичок улетел под телегу.

— Убивец!!! — взвыла баба, но тут же заткнулась при виде кулака под носом.

— Будешь лечить мальца? — спокойно поинтересовался Ефим. — Али пошли отседова, пусть их, баламошек.

— Угу, буду, — я кивнул. — Рогожка какая-нить нужна.

Обернул пальцы тряпкой, придержал пацана второй рукой за затылок…

В общем, каким-то загадочным образом получилось. Клацнули зубы, мальчишка ошарашено уставился на меня и перестал выть.

— Как зовут-то? — я улыбнулся.

— Фетка! — тихо ответил пацан, а потом убежал радостно вопя. — Фетка, я, Феткаааа!!!

Я немного потоптался на ватных ногах, да и пошел к себе. Фершал, бля…

Дело шло к вечеру, возле полуострога густо запахло дымом и варевом, каторжники и вольнопоселенцы поставили котлы на костры. Как недавно узнал, каторжников на этапе никто не кормил, их спасало только попрошайничество. Сам я столовался вместе с начальством этапа, поэтому просто ждал пока меня позовут на ужин. Кормили не то, чтобы изысканно, но обильно и сытно. Саламата да кулеш, крупа, мука, да сало, прости господи, первые дни от такой диеты несло меня как дизентерийного, но потом обвыкся и даже во вкус вошел. Здоровая пища, мать ее, никаких глютоматов, канцерогенов и прочей современной хрени. Сам тоже вносил посильную лепту в рацион, вчера, к примеру, грибов походя набрал — белые, знатные, настоящие гиганты. Дядька Макар, казак, который кашеварил, даже удостоил меня вполне дружелюбного кивка и тут же, немытыми и не чищенными, отправил грибы в котел.

Надо сказать, конвойные казаки вели себя очень независимо, на их угрюмых, бородатых мордах прямо читалось: я казак, государев служилый, а ты кто таков будешь? Впрочем, после того как я посоветовал прикладывать к чирью на пояснице десятнику Коновалому печеную луковицу и чирий на следующее утро лопнул, ко мне начали относиться более-менее сносно.

— Извольте откушать, господин фелшар! — небрежно бросил дядька Макар, проходя мимо.

Я кивнул и встал с бревнышка.

В избе за столом сидел капитан Наумов, пожилой, кряжистый офицер, исполняющий обязанности командира Иркутской конвойной роты и поручик Северский — этапный начальник, кривоногий коротышка, с рано начавшей лысеть головой. Оба сидели в нательных рубахах, по-домашнему. На стене, на крюках, висели их портупеи, с шашками и большущими кобурами. Так-то я не военный, с оружием не дружу, но из-за увлечения компьютерными играми, давно опознал в кобурах Смит-Вессоны «русской модели». Тяжеленные и красивые револьверы.

Я тоже скинул пиджак и скромно уселся на край лавки.

Макар поставил на центр стола большую деревянную миску с дымящимся кулешом, а потом, перед каждым положил по большому сухарю и пучку черемши.

Наумов и Северский переглянулись, потом дружно глянули на Макара. Тот крякнул и выставил на стол небольшую граненую бутылку из мутного стекла.

— Ну, с Богом… — Наумов сам разлил мутноватое содержимое бутылки по деревянным стопкам. — Боже царя храни! Аминь…

Вот честно, в своей прошлой жизни, я вел почти трезвый образ жизни, ежели употреблял, то элитный коньяк в медицинских пропорциях. А тут…

После того, как заел липковатой горячей кашей, остро смердящее сивухой содержимое стопки — испытал почти экзистенциальное наслаждение. Черт подери, воистину вся сила в простоте. И сухарь! Кисловатый, тающий во рту отдавая ржаной аромат. Как же вкусно…

Дальше мы степенно ужинали, черпая деревянными ложками кулеш из общего блюда и хрустя черемшой.

После того, как пропустили по последней стопке, Наумов тяжело уставился на меня, и натужно, с явным недоверием в голосе, просипел:

— Вот скажи фелшар…

Я приготовился к очередному экзамену. Твою же мать, тут каждая минута жизни сплошной экзамен. Я не человек этого времени, все чуждое, неосторожный шаг влево или вправо — прокол может стоить жизни.

— Вот скажи, фелшар, — Наумов прищурился. — Грят, у вас в столицах, нигилизм развелся, грят, люди не хотят жить порядками божьими, какие-то свои правила придумывают, царя-батюшку не чтят…

— И бабы! — поручик Северский с силой прихлопнул по столу ладонью. — Бабы силу почувствовали! Бабы! Етить их в дышло. Где баба — там и непорядок, смущение в умах добрым людям!

От тяжелых взглядов офицеров у меня по спине побежали мурашки. Сам то я, всегда придерживался довольно либеральных взглядов на положение женщин в обществе и на свободу мышления, но тут… тут пришлось импровизировать, потому что… ну… в чужой монастырь со своим уставом не лезут.

— Есть такое, господа хорошие… — я обвел взглядом капитана и поручика. — Всякое случается, порой, вовсе безобразное. Но мне батюшка с измальства толковал, по горбу ремнем приглаживая — закон божий — закон благостной, правильной жизни. Сей нигилизм мне непонятен. А бабы — истинно говорю, они предвестник конца света. Дай ей волю — попрощайся сам с волей.

— И как же думаешь? — Наумов ухмыльнулся. — Как бороться с сиим безобразием?

Я покрутил головой, потер бороду и решительно гаркнул:

— Пороть!!! Всех пороть нахрен, через задницу вбивать благолепие!

— Любо!!! — весело заржал Северский. — Не пропащий еще!

— Любо, правильно мыслишь, фершал! — Наумов саданул меня по плечу, едва не выбив с лавки. — Макарка, тащи есчо горькую!

В общем, ужин удался. До сегодняшнего дня капитан и поручик относились ко мне настороженно, а сегодня отмякли. За своего они меня точно не приняли, но какое-то доверие все-таки появилось.

Сел опять на бревнышко и улыбнулся. Сам-то я сугубо городской житель и никогда не отличался особой любовью к природе. Но сейчас мне даже начала нравиться кочевая жизнь. Легкий ветерок шелестит листочками на деревьях, приятно веет дымком, весело чирикают птички, завели свои трели сверчки. Благодать да и только. Вот только бы где туалетной бумаги раздобыть и вообще будет хорошо. Уж простите, задница моя к лопухам пока не привыкшая.

Ночевать мне предполагалось в той же избе, в чуланчике на охапке сена. Ночью еще было холодновато, но шинелька выручала. Уже было думал идти спать, но тут опять понадобились мои «фершалские» таланты.

— Тама… — казак покосился на арестантскую избу. — Один из варнаков вроде отходить начал. Положено тебе его оглядеть. Да не боись, мы присмотрим.

«Варнак» оказался из буйных, сплошь закованным в кандалы, по рукам, ногам и даже в ошейнике на шее. Я сам не медик, но сразу понял, что арестант до утра не доживет. С каждым вздохом в его впалой груди что-то булькало и натужно хрипело, глаза на изможденном лице запали, а из уголка губ текла розовая слюна.

Я сначала с ужасом подумал, что арестант туберкулезник, но его сосед, пожилой, заросший по глаза бородой дедок, тихо подсказал:

— Сенька непокорный, лихой парень, так ему всю требуху конвойные отбили еще на прошлом этапе.

Я молча вышел из камеры и потопал за своим фельдшерским саквояжем, который мне выдали перед этапом. В саквояже почитай ничего полезного не было, но когда сортировал содержимое, приметил небольшой флакон из темного стекла с притертой пробкой и кривой надписью на приклеенной бумажке — «лауданум», то бишь опиумной настойкой на спирту.

Налил половину ложки и влил парню в рот.

— Теперь заснет… наверное…

И тут как из рога изобилия посыпались жалобы от остальных арестантов. Я растерянно посмотрел на казака, а тот в ответ равнодушно пожал плечами: мол, если время своего девать некуда — пользуй.

И добрых два часа пользовал: промывал, мазал, перевязывал. Можно было послать и все бы поняли, как начальство, так и арестанты, но не смог — сказалась гребанная цивилизованность. Как не сблевал во время процедур — бог весть. Язвы, расчесы, нарывы, стертые из-за кандалов ноги едва ли не до костей, смрад давно немытого тела, прыгающие жирные бельевые вши…

Вышел уже затемно, совершенно опустошенным. От бессилия настроение сильно испортилось, я выругался про себя и потопал в избу, но попасть в свой чуланчик опять не довелось.

— Хороший ты человек, фельдшер, — ко мне подошел один из вольнонаемных возчиков. — Идем, чайку похлебаем! — он махнул рукой и радушно улыбнулся. — И к чаю чего найдется. Идем, уважь, не побрезгуй.

Я согласился, потому что в беседах с народом сам учился, почерпывал полезное, от говора, до бытовых особенностей. Тем более, с вольными общаться не запрещалось.

Возницы неожиданно оказались куда богаче чем остальной люд и даже начальство. На чистых тряпицах возле костерка с булькающим на нем чайником, было разложена шикарная снедь: сало, колбаса, копченое мясо, колотый кусковой сахар и даже, пряники и шоколад.

Скажу сразу, такого приема я не ожидал. Мне сразу вручили кружку ядрено заваренного чая, подкладывали еду, в общем, приняли как родного.

— Вот сразу видно — душа человек!

— Так и мы завсегда с уважением к хорошим людям!

— Хват-парень, я так сразу и сказал…

— Глядь, интилихент, а с пониманием к простому люду…

— Давай чайку подолью, скусный…

— А сахарок, сахарка подложи…

— А вот пряничек! И ветчинка!

Я сильно растерялся, не понимая, чем вызвано такое внимание, но потом списал на то, что это благодарность за помощь заключенным.

И сильно ошибся.

Разгадка появилась чуть позже.

В какой-то момент я заметил, что все вокруг исчезли, а я остался наедине с только одним возницей, которого все называли Борисом Трынпулем, а еще Выкрестом. Развязный смуглый парень с нервным, смуглым лицом.

— Видишь как бывает, — он обвел рукой снедь. — А бывает, вовсе никак… — он с насмешкой ухмыльнулся. — На том свете людишкам сахарок без нужды…

Я промолчал, потому что не нашелся что ему ответить. Сразу стало ясно, что меня пригласили к костру не для того, чтобы отблагодарить.

— Тут нам птичка напела… — голос Выкреста стал ледяным. — Что ты человека божьего грохнул. Да не простого, а уважаемого. Всяко бывает, я не осуждаю, может Глаз сам нарвался, но дело в том, что отец евоный, сильно горюет, да большие деньги за убивцу объявил. Да сам порывается еще посчитаться своим руками. Что скажешь, фершал?

Я опять промолчал, лихорадочно пытаясь найти выход из положения.

— Ты слушай, слушай… — продолжил цедить Трынпуль. — Тебя сейчас и деваться-то некуда, даже если нет на тебе вины. Как оно положено? Ежели бы повинился полиции, можыть тебя бы и оправдали по закону, а ты просто убег. Кругом виноват, получается. Так что не думай признаться капитану, он тебя враз в кандалы забьет, а в Усть-Куте только будут разбираться. А по дороге… по дороге всякое может случиться.

Я немного пришел в себя и поинтересовался у Бориса.

— И что ты предлагаешь?

— А ничего пока… — возчик растянул губы в улыбке. — Дружи с нами фершал, будешь всегда сыт, пьян и с деньгами. А там посмотрим, может вместе и найдем выход из положения. Сделаем из тебя человека…

Мне осталось только кивнуть. Другого выхода я так и не нашел. Выкрест был прав.