Роберт Фрипп — От Алого Короля до Искусного Мастера

King Crimson можно рассматривать как экспериментальную лабораторию по сплетению и расплетению живых музыкальных стилей ради создания «рекомбинантного до-ре-ми» (если воспользоваться фразой из недавней книги Билли Бергмана и Ричарда Хорна). В этом отношении Фрипп немного напоминает мне Майлса Дэвиса: это электромагнит с неуловимой энергетикой, в чьё силовое поле оказались вовлечены многие ведущие музыканты — их музыкальные гены перетасовывались и они выбрасывались обратно в мир, имея уже другие взгляды. Несколько выпускников Crimson нашли себе менее экспериментальные, но более доходные области деятельности — Грег Лейк (Emerson Lake & Palmer), Ян Макдональд (Foreigner), Боз Баррелл (Bad Company), Джон Уэттон (Asia) и Билл Бруфорд (гастролировавший в 1976 г. с Genesis). Выпускники KC делали и сольные альбомы: Макдональд и Джайлс (McDonald and Giles, 1971), Гордон Хаскелл (It Is and It Isn’t, 1971), Пит Синфилд (Still, 1973) и Бруфорд (четыре альбома с 1978 по 1981 г.).

Британский рок, особенно британский прогрессивный рок (что бы ни значило слово «прогрессивный»), похож на клуб или избранное общество: чем больше о нём узнаёшь, тем сильнее кажется, что практически все члены клуба в разное время играли практически со всеми остальными. Можно начать практически где угодно, и проследить сколь угодно много взаимосвязей: например, Cream — Blind Faith — Traffic. Потом оказывается, что гитарист Traffic Дэйв Мэйсон был сопродюсером дебютного альбома Family; басист Family Джон Уэттон одно время играл в Roxy Music; в первом составе Roxy Music играл Брайан Ино, а на его пластинках играл в качестве гостя Фил Коллинз, который был барабанщиком Genesis, а Питер Габриэл из Genesis работал с Фриппом, в чьей группе League Of Gentlemen участвовал бывший клавишник XTC Барри Эндрюс, а басистка League Of Gentlemen впоследствии играла в Gang Of Four. И так далее.

Было бы глупо сказать, что Фрипп (или любой другой) был в самом центре этой спутанной массы скрученных двойной спиралью и постоянно мутирующих нитей. Однако Алый Король несомненно был одним из рибосомных фокусов творческого синтеза и в своей эксцентрической манере касался всех музыкантов, с которыми работал, и оставил хорошо заметный след в истории рока начала 70-х и более позднего времени.

Кто из классиков-тяжеловесов прогрессивного рока оставил более убедительное наследие, чем King Crimson? Yes к 1974 г. перешли все мыслимые границы напыщенности (хотя и продолжали играть к великому восторгу народа); Emerson Lake & Palmer своими 36-ю тоннами аппаратуры, неестественными лазерными вспышками и психоделическим мюзик-холльным блеском фактически играли на публику; Procol Harum с пластинкой Exotic Birds And Fruit скатились в однообразные повторения и застой — это уже нельзя было назвать даже тенью тех жизни и души, что были у них когда-то. Глядя на подобные примеры выдыхающихся динозавров, и слушая пластинки всех этих групп сегодня, я остаюсь с чувством, что музыка King Crimson того периода звучит бесконечно менее старомодно — Фрипп, хоть и спотыкался время от времени, никогда не терял из виду цель. Совершенно ясно — он занимался этим ради музыки. Можно заметить, что Фрипп, распуская в 1974 г. King Crimson, просто знал, когда нужно уйти; как и Beatles в 1970-м, он знал, что мечта кончилась, что идти дальше по привычной дороге наверняка значило бы творческую смерть. Но ведь это и есть один из признаков высшего творческого таланта — точно знать, когда уйти, когда начать искать новую мечту.

Как уже было отмечено в предыдущей главе, Фриппа особенно раздражал коммерческо-промышленный аспект всего этого рок-представления. В октябре 1974 г., объясняя причины распада King Crimson газете Melody Maker, Фрипп сказал, что успешные рок-группы часто «создаются для того, чтобы удовлетворить некую потребность, но теперь сложилась ситуация, когда они, будучи творческими людьми, вынуждены сами создавать потребности — для того, чтобы продолжать существовать. Другими словами, они становятся вампирами.» (YPG 31, Melody Maker, 5 октября 1974) Что касается собственно музыки, в 1987 г. Фрипп сказал, что ранний прогрессивный и арт- рок — это «топорное попурри из плохо переваренных и неправильно понятых музыкальных форм.» (Дилиберто 1987)

Было впечатление, что не осталось непокорённых миров, что данный набор возможностей исчерпан. Но для артиста оставаться на одном месте значит идти назад, перестать расти — значит умереть.

Что касается самого Роберта Фриппа — который распустил King Crimson перед лицом непреодолимых (как ему казалось) космических, деловых и личных препятствий и фактически стёр себя с музыкальной сцены — то тогда, в конце 1974-го, он действительно исчез и с «сорванной башней» бесцельно бродил, не имея собственного «я». Срок фаустовского договора кончился, как ленноновская мечта, и его загнала в угол сама музыка. Создание осмысленной музыки больше не казалось реальной возможностью.

Однако Фрипп хотел разделаться с незаконченными делами, и действительно, осуществил это в нескольких проектах — в частности, он составил Молодёжный Путеводитель по King Crimson, двойной альбом «лучших вещей», в котором бросалось в глаза отсутствие «Человека-Шизофреника». Альбом содержал подробную хронологию King Crimson I–III, составленную Фриппом из рецензий на пластинки и концерты, интервью с музыкантами и страничек собственного дневника. В этот же период он занимался подготовкой к выпуску USA, записал вместе с Ино пластинку Evening Star и с ним же выступил на нескольких небольших концертах в Европе.

После распада King Crimson III Фрипп рассчитал, что ему хватит денег на три года. (Дав 1974, 14) И в самом деле, даже в своём дезориентированном состоянии он вынашивал личный трёхлетний план, включавший в себя подготовку, уход и восстановление. Деятельность первого года (завершение своих дел) должна была подготовить его к решительному уходу из музыкальной индустрии — и фактически из внешнего мира — в беннеттовское Международное Общество Непрерывного Образования в Шерборн-Хаусе, после чего он должен был изучить внутренние и внешние «ландшафты» и решить, что делать дальше.

Вполне возможно, что трансформационный опыт Фриппа в Шерборне — который является косвенным предметом этой главы — нельзя понять человеку, не испытавшему чего-то подобного. Однако очень может быть, что получить об этом некое представление можно в обзоре исторических декораций этого опыта. Поскольку столкновение Фриппа с традицией Гурджиева-Беннетта глубоко повлияло на его последующую музыку и общественное положение, и поскольку в музыкальной прессе, рецензирующей его деятельность, появлялась лишь самая поверхностная информация об этой традиции, я даю здесь несколько более существенное изложение — для заинтересованного читателя.

В последние годы Фрипп публично дистанцировался от традиции Гурджиева-Беннетта, предпочитая утверждать, что говорит только от имени своей собственной школы — Гитар-Крафта. Однако не так уж давно он вставлял записи голоса Беннетта в свои альбомы, а в статьях цитировал Гурджиева. Может быть, частично эта теперешняя политика сдержанности вызвана открытой враждебностью рок-прессы и насмешками над очевидным обращением Фриппа к «мистическому культу» — хотя, насколько я понимаю, в работе Гурджиева не было ничего ни от мистики, ни от культа.

Гурджиев

Кто такой был Георгий Иванович Гурджиев? Похоже, что даже когда он был жив — он умер в 1949-м, а дата его рождения точно не известна, скорее всего 1877 — задав такой вопрос десяти знающим его людям, вы могли получить десять разных ответов. Беннетт написал биографию Гурджиева, и его окончательная оценка этого человека говорит о том, что он был «больше чем Учитель и меньше, чем Пророк. Он был человеком с подлинной миссией, и ей он посвятил всю свою жизнь. Ему требовались люди, способные понять его идеи, и в то же время он был вынужден делать саму идею тёмной и трудной для понимания. Следовательно, он должен был искать тех, кто мог приобрести требуемую проницательность, а также целеустремлённость — для того, чтобы двигать его работу дальше. Сегодня [1973], через 24 года после его смерти, в разных частях света есть 30–40 человек, способных передавать его учение, но очень немногие могут разглядеть за этим человеком его идею.» (Беннетт, Свидетель, 379)

После смерти Гурджиева работа по его методу продолжалась в формальных и неформальных группах, разбросанных по многим странам. Всякая попытка проникнуть в истинный смысл работы Гурджиева ведёт к неизбежному заключению, что этот смысл можно понять только после непрерывных усилий в течение месяцев и лет — при помощи самонаблюдения, определённых упражнений, выполняемых под руководством квалифицированного учителя, и самоотверженной работы над собой в составе группы таких же искателей, поддерживающих друг друга. Гурджиев преподавал не столько доктрину или вероисповедание, сколько метод или способ — и понять этот способ из книг считалось невозможным.

Тем не менее он сам написал несколько книг, а с течением времени порядочное число его последователей (часто после сильного зубовного скрежета и переоценки ценностей — учитывая общепризнанно непередаваемую природу предмета) в разные годы также выпустили в печать свои соображения относительно Гурджиева, его идей и методов. В 1985 г. Дж. Уолтер Дрисколл в сотрудничестве с Калифорнийским Фондом Гурджиева опубликовал книгу Гурджиев: аннотированная библиография — замечательный список более 1700 книг, статей, рецензий, неопубликованных рукописей и других предметов на английском, французском и других языках. Пользуясь этим источником, можно получить существенное представление об этой загадочной личности и глубоком впечатлении, произведённом им на любого, кому повезло (или не повезло) столкнуться с ним.

Гурджиев родился в армянском городе Александрополе. Грек по отцу и армянин по матери, он имел, так сказать, гибкую ближневосточную внешность — и умел по своему желанию менять её, как хамелеон, олицетворяя то одну, то другую расу, в зависимости от требований момента. (С бритой головой и ухоженными усами, в юности он, наверное, был похож на величавого Тони Левина.)

Отец Гурджиева был преуспевающим, даже богатым скотовладельцем — но однажды его скотину уничтожил мор, и после потери всего своего богатства он работал плотником и ещё кем-то. Однако наиболее важным для Гурджиева оказалось то, что по призванию его отец был асохом — то есть бардом-рассказчиком, и был этим широко известен, имея в своём распоряжении сотни песен, стихов, легенд и преданий. Гурджиев унаследовал от него не только сокровища древней мудрости в быстро исчезающей устной традиции, но и склонность смотреть на мир аллегорически — как на исключительно богатую драму с трагическими и комическими элементами.

Гурджиев частным образом учился медицине и православной религии, но в какой-то момент (примерно в 20 лет), движимый потребностью поиска ответов на окончательные жизненные вопросы, покинул дом и пустился в долгое путешествие по Ближнему Востоку, Центральной Азии, Тибету, Индии и Египту — то в одиночестве, то в компании других столь же «идейных» личностей, называвших себя «Искателями Истины».

О многочисленных экспедициях и странствиях Гурджиева в этот примерно двадцатилетний период рассказано в его автобиографии — Встречи с замечательными людьми. Современный западный читатель непременно многое найдёт в этом духовном повествовании — поразительном и почти буквально невероятном. Книга пропитана описаниями чудес, изумительных психических подвигов, экзотических обычаев и какой-то далёкой сказочной или средневековой атмосферой. Гурджиев изображает подвижную, переполненную разными людьми жизнь в мифическом центре мира, колыбели цивилизации — жизнь, в которой течения организованных мировых религий смешиваются с эзотерическими учениями, в которой традиционные азиатские культуры восстают против сил модернизации. Это мир, в котором на современников-европейцев практически повсеместно смотрят как на бездушных глупцов, мир, в котором западные разграничения тела и души, материи и духа, земного и паранормального размываются и исчезают под ярким светом упорной воли к знанию.

Выдерживая жесточайшие физические невзгоды, учась профессиям маклера, торговца коврами, бизнесмена, «решающего проблемы», мошенника и виртуозного актёра (чему способствовало знание около 16-ти языков и диалектов), Гурджиев провёл эти годы, изучая себя и окружающий мир, накапливая убедительные свидетельства существования высших сил и знакомясь с многими, по его словам, «замечательными людьми» — гуру, йогами, факирами, рассказчиками, учителями, праведниками, целителями, монахами. Некоторые из них находились в фантастически глухих местах, скрытые в монастырях, неизвестных миру и совершенно недоступных для западных людей — там эзотерические учения передавались из уст в уста веками, а то и тысячелетиями.

В 1912 г., будучи убеждён в том, что он обнаружил и постиг некое знание, суть истины которого содержится во всех настоящих религиозных традициях, и происхождение которого восходит к довавилонским временам, Гурджиев отправился в Москву, где начал программу обучения, которую продолжал всю свою оставшуюся жизнь. Среди его учеников был П. Д. Успенский, с которым они разошлись в 20-х годах, но который написал систематизированное изложение ранних идей и методов Гурджиева — В поисках чудесного: Фрагменты неизвестного учения, книгу, которую Гурджиев одобрил и подготовил к публикации вскоре после смерти Успенского в 1947 г.

Практическая философия, которую Фрипп разрабатывал во время своего трёхлетнего ухода из музыкальной индустрии, которую он применил на практике в своей музыкальной деятельности конца 70-х и которая полностью расцвела в курсах Гитар-Крафта после 1985 г., многим обязана идеям Гурджиева, изложенным Успенским в его книге. Всеобъемлющая тема книги состоит в той идее, что в своём обычном состоянии люди живут и действуют бессознательно, как бы во сне, как автоматы. Все наши идеалы, мораль, идеологии, религии, искусство и высокие философствования — это просто подделка, продукт инстинктивного движения на ощупь в темноте, автоматических умственных ассоциаций, принятия желаемого за действительное, надменного самомнения, лени и пустого романтизма. «Можно тысячелетиями думать», — говорил Гурджиев, — «можно написать целые библиотеки книг, создать миллионы теорий — и всё это во сне, безо всякой возможности пробуждения. И наоборот — эти книги и теории, написанные и созданные во сне, будут только усыплять других людей, и т. д.» (Успенский, 144)

Отдельный человеческий организм, по Гурджиеву, есть просто животное, машина самообмана, следующая по пути меньшего сопротивления, бессознательно скользящая от одного дня к другому, вплоть до неизбежной смерти в конце. Ученики-оккультисты спрашивали Гурджиева о жизни после смерти, реинкарнации и пр., а он отвечал, что для большинства людей смерть и в самом деле есть последний конец — вы гаснете, как свеча, и всё. Только у тех, кто не переставая трудился, чтобы развить в себе душу, настоящее, постоянное, неизменное «я», может быть некая возможность того, что какие-то важнейшие качества их существа переживут смерть физического тела.

Фрипп в своём учении не размышляет о жизни после смерти, но разделяет утверждение Гурджиева-Успенского о том, что человек в своём нормальном состоянии есть сонный автомат. Это парадоксальная доктрина, веками находящая отклик во многих учениях, в том числе в кальвинистской доктрине предопределения: у нас нет свободной воли, и развитие личной свободы может начаться только с ясного осознания собственного абсолютного рабства перед обстоятельствами, мысленными ассоциациями, эмоциями, инстинктами, генетикой, биохимией, законами природы. Успенский приводит следующую цитату из Гурджиева: «Каждый взрослый человек всецело состоит из привычек, хотя он часто об этом не подозревает и даже говорит, что у него вообще нет привычек… Борьба с маленькими привычками очень трудна и утомительна, но без неё невозможно самонаблюдение.» (Успенский, 111–112) А вот фрагмент из фрипповской Монографии Гитар-Крафта III: Афоризмы: «Трудно переоценить силу привычки.»

Датский философ и религиозный мыслитель Сёрен Кьеркегор (1813–1855), считающийся первоисточником светского и религиозного экзистенциализма XX в., утверждал, что среднестатистический человек, автоматически следующий своими ежедневными маршрутами, неспособен как на грех, так и на раскаяние. Кьеркегор, всю свою жизнь отстаивавший сознательный субъективизм как необходимое условие подлинного существования, и желавший, чтобы на его могильной плите были выбиты слова «Личность», обыкновенно находил (как и Гурджиев) подтверждение своих взглядов в словах Сократа: «Познай самого себя.» Гурджиев формулировал это так: «Индивидуальность, единственное и постоянное Я, сознание, воля, способность делать, состояние внутренней свободы — всё это качества, которыми не обладает обычный человек. К той же категории относится идея добра и зла, само существование которой связано с постоянной целью, постоянным направлением и постоянным центром притяжения… Постоянная правда и постоянная ложь могут существовать только для постоянного человека. Если сам человек без конца меняется, то для него правда и ложь также будут без конца меняться.» (Успенский, 159)

Иногда Гурджиев определял свои методы как «Четвёртый Путь». Первые три пути — это путь факира, путь монаха и путь йога. Факир борется с физическим телом, отдаваясь постижению невероятно трудных физических упражнений и поз. Путь монаха представляет собой путь веры, развития религиозных чувств и самопожертвования. Йог достигает своих целей через знание и разум. О своём Четвёртом Пути Гурджиев говорил, что он соединяет одновременную работу над телом, эмоциями и разумом, и что по нему могут идти обычные люди в повседневной жизни — он не требует уединения в пустыне. Четвёртый Путь подразумевает искреннее принятие определённых условий, выдвинутых учителем; кроме того, величайшие усилия для того, чтобы постоянно и полностью отдаваться внутренней работе, даже если собственная внешняя мирская роль человека и не будет сильно меняться. Несмотря на настойчивые утверждения о том, что работа без учителя невозможна, Гурджиев подчёркивал ответственность каждого отдельного человека:

В своей брошюре 1988 г. «Введение в Гитар-Крафт» Фрипп, во всеуслышание называвший себя приверженцем Четвёртого Пути, писал: «В Гитар-Крафте нет ничего обязательного. Человека не просят изменять дорогим ему убеждениям или принимать какие-либо представляемые ему идеи. Наоборот, приветствуется здоровый скептицизм.» (GC Phamplet I)

Четвёртый Путь по самой своей природе предназначен не для всех. Гурджиев говорил, что знание никто специально не скрывает, но большинству людей это просто неинтересно. Мегган Мурхед, бывший руководитель гурджиевской группы в Бостоне, говорил мне о понятии «пяти из двадцати из двадцати» Гурджиева. Только 20 % всех людей когда-либо серьёзно задумываются о высших реальностях; только 20 % из них решают что-либо предпринять в связи с этим, и только 5 % из этих двадцати чего-либо добиваются[11].

Так в чём же состоит эта «работа»? Последователи гурджиевской школы пишут о «работе над собой», и часто употребляют заглавные буквы: «Работа». Гурджиев вновь и вновь настаивал на важности прямой передачи знания от учителя к ученику, и подчёркивал серьёзную опасность попыток учиться упражнениям по книгам или самостоятельно забивать себе голову абстрактными духовными понятиями. Те, кому удалось встретить настоящего учителя, знают чувство присутствия, столь важное во всём этом процессе — учитель есть воплощение того знания, о котором он рассказывает, и в каком-то смысле то, что он говорит, не так уж важно по сравнению с предоставляющейся ученику возможностью наблюдать за тем, что он есть на самом деле. Описания Гурджиева, сделанные теми, кто работал с ним, полны упоминаний о его непринуждённой манере держаться, экономии движений, кошачьей грации, о его почти подавляющем физическом присутствии — а также о непосредственности и грубоватом чувстве юмора. Один из учеников московского круга Гурджиева так описал первую встречу с учителем: «Он посмотрел на меня, и у меня появилось ясное впечатление того, что он как бы взял меня на ладонь и взвесил.» (Взгляды из реального мира, 12)

Хотя знание никто не прячет, попытки поделиться им с посторонними сопряжены с неизбежными трудностями и опасностями. Иисус называл это «метать жемчуг перед свиньями.» Гурджиев говорил, что те, кто изучает его методы, часто оказываются «неспособны правильно передать то, что он говорил в группах. [Ученики] очень скоро начинают понимать из собственного опыта, сколько усилий, времени и объяснений требуется, чтобы правильно понять то, что говорится там. Им становится ясно, что они не могут дать своим друзьям правильное представление о том, чему они сами научились.» (Успенский 223–224) Успенский рассказывает, что в первоначальной работе с Гурджиевым в Москве и С.-Петербурге ученикам было строго запрещено записывать (не говоря уже о том, чтобы публиковать) что-либо, связанное с Гурджиевым и его идеями; несколько позже Гурджиев смягчил это правило, принимая в качестве учеников многих из тех, кто впоследствии опубликовал отчёты о своём опыте в работе.

Итак, уже достаточно, как мне кажется, втоптав всё это в грязь, я предлагаю вам краткий конспект составных частей работы в группах Гурджиева с точки зрения постороннего.

Релаксация. Многие гурджиевские упражнения включали в себя определённый способ постепенного расслабления мускулов, начиная с мускулов лица и далее вниз по телу. Фрипп говорил, что не расслабившись, нельзя ничего сделать — и после Шерборна он каждое утро до завтрака проделывал упражнения для релаксации; такой ритуал, проводимый квалифицированным инструктором, был введён и в семинары Гитар-Крафта. Вместе с релаксацией проводится упражнение для ощущения разных частей тела «изнутри». Например, в группах Гурджиева для этого ложились на спину и сосредотачивали всё внимание сначала на носу, потом на правой ноге и т. д.

Прочие упражнения; Движения. Успенский описывает серию показавшихся ему «невероятно трудными» физико-психических упражнений, которые Гурджиев взял из разных эзотерических школ во время своих путешествий. (Успенский, 358) В общем, они представляли собой некое точное и выверенное сочетание счёта, дыхания, ощущения частей тела и движений, которые нужно было выполнять в некой скоординированной последовательности. Эти знаменитые «движения», часто делаемые под музыку, которую сочинял сам Гурджиев, были танцами, основанными на тех танцах, которые Гурджиев наблюдал (и в которых участвовал), в частности, среди суфиев и дервишей, а также в древних скрытых монастырях. Гурджиев учил, что эти танцы — не просто гимнастика, упражнения по сосредоточению и образцы телесной координации и эстетического чувства: напротив, в этих движениях было заложено настоящее, конкретное знание, передаваемое посвящёнными из поколения в поколение — каждая поза, каждый жест олицетворяли некую космическую истину, которую информированный наблюдатель может читать как книгу.

Разделение внимания. Гурджиев побуждал своих учеников совершенствовать способность разделять внимание, то есть способность полностью сосредотачиваться одновременно на двух и более вещах. Например, направить половину внимания на кончик мизинца, а половину — на интеллектуальную дискуссию. Смысл разделения внимания не в том, чтобы постоянно переключаться между одной и другой вещью, а в том, чтобы полно осознавать их обе — одновременно. За разделением внимания стоит «самовоспоминание» — состояние разума, постоянно существующее в гипотетическом идеальном человеке и временное и быстро исчезающее в остальных людях — при котором мы видим то, что перед нами, при этом не сводя взора с себя, смотрящего. Обычно, сосредотачиваясь на чём-либо, мы теряем чувство собственного «я», хотя можем, так сказать, пассивно реагировать на раздражитель. При самовоспоминании «я» не теряется, и, по Гурджиеву, мы действительно не спим только когда поддерживаем в себе это чувство своего «я». Подобно мастерству игры на музыкальном инструменте, такие формы повышенного самосознания могут быть развиты только годами практики.

Руки, голова и сердце. При всех вариациях и усложнениях, внесённых с течением лет, гурджиевская теоретическая картина человеческого организма сводится к трёхчастной модели, состоящей из трёх «центров»: двигательного, эмоционального и мыслительного. Чтобы стать настоящей личностью, необходимо уметь координировать эти три центра и стать способным на сознательный труд и намеренное страдание.

Абстрактный символизм. Гурджиеву нравилось сложное теоретизирование — создание хитроумных символических систем, воплощающих или символизирующих отношения между явлениями на всех уровнях существования — от атома до вселенной. Успенский посвящает многие страницы гурджиевской концепции «октав» — где музыкальная гамма «до-ре-ми-фа-соль-ля-си» служит универсальным критерием определения размеров и пропорций всех частей природы. (Теория октав оказала чрезвычайное влияние на пианиста Кита Джарретта, который прочитал о ней в Рассказах Вельзевула своему внуку — самой длинной, самой аллегорической и самой трудной книге Гурджиева.) Некоторые ученики Гурджиева всеми способами приукрашивают и превозносят октавы, другие обходятся вообще без них. Моё мнение таково, что теория октав имеет много общего с увлечением западных средневековых теоретиков музыки разными теонумерологическими гипотезами, основанными на целочисленных отношениях между интервалами и их символических значениях. Действительно, Гурджиев изучал работы средневековых алхимиков и иногда говорил о человеческом организме как о некой алхимической фабрике, предназначенной для трансформации различных материальных и психических субстанций. (Успенский, 179–180)

Кажется, что там, где есть музыка и люди, о ней философствующие, всегда найдётся место для той или иной формы нумерологии и загадочной квазиматематики. Т. к. и высота звука, и музыкальный ритм могут быть отлично представлены в числовых формах, практически невозможно противостоять стремлению найти в музыке примитивный математический смысл. Современный пример этого вечно соблазнительного хода мыслей — книга Питера Майкла Хэмела Через музыку к себе.

Ещё одной символической мысленной формой, с которой работал Гурджиев, была эннеаграмма — круг с девятью точками на окружности. Как сказал Гурджиев, «эннеаграмма — это универсальный символ. В неё можно включить всё существующее знание, а с её помощью — дать ему объяснение… Человек может быть один в пустыне, и начертив в песке энеаграмму, сможет прочесть в ней вечные законы Вселенной. И каждый раз он может узнать что-то новое, что-то, чего не знал раньше.» (Успенский, 294)

С помощью тщательного изучения закона октав и смысла эннеаграммы, Гурджиев предлагал своим ученикам альтернативные способы видения мира и своего места в нём. Говоря «альтернативные», я предполагаю, что Гурджиев искал альтернатив рациональным, линейным, ориентированным на язык изложению и риторике (хотя он, по любым меркам, был завораживающим оратором). Другими словами, его идеи лишь частично могли быть изложены в обычных словах и предложениях; чтобы преодолеть границы языка, он обращался к музыке (сам он играл на нескольких инструментах — Беннетт рассказывает, как однажды поздно ночью он импровизировал неземные мелодии на маленьком органе), танцу и визуальным символам, подобным энеаграмме.

Скажу больше — у меня впечатление, что Гурджиев был рад поговорить на теоретические темы со склонными к теории учениками, но сама по себе теория не является необходимой частью его учения. Или, говоря несколько иначе, Гурджиев, применял, скажем, сложную механику октавных законов для того, чтобы научить своих учеников думать. А в некоторых отношениях процесс мышления был важнее теоретического содержания предмета мышления.

Условия. Гурджиев делал сильный акцент на том, что ищущий должен вести свой собственный поиск — и учитель не может делать его работу за него; он скорее выполняет роль проводника на тропе самопостижения. Как учитель, Гурджиев специализировался в создании условий для учеников — условий, в которых был возможен рост, в которых усердный человек может добиться существенного прогресса. В том, чтобы очутиться в условиях, созданных способным учителем, есть ещё одна полезная сторона. Как сказал Гурджиев, «Вы должны понять, что у каждого человека есть определённый репертуар ролей, которые он играет в обычных обстоятельствах. но поместите его в обстановку, хоть чуть-чуть отличающуюся от обычной, и он не сможет найти подходящей роли — и на короткое время станет собой.» (Успенский, 239)

В 1918 г. неразбериха русской революции вынудила Гурджиева с небольшой группой преданных сторонников переехать из Москвы на Кавказ, в Ессентуки. Следующие четыре года основная группа переезжала с места на место — от Тифлиса в Грузии до Константинополя и, в дальнейшем, Германии. В 1922 г. Гурджиеву наконец удалось основать более или менее стабильную базу для своей деятельности в Шато-де-Прёр в Фонтенбло, близ Парижа — он назвал её «Институтом Гармоничного Развития Человека». Разнообразная деятельность Института привлекала к идеям Гурджиева много новых людей, и в 1924 г. он совершил короткий визит в Америку, где возбудил большой интерес и основал в Нью-Йорке группу. Возвратившись во Францию, в пору зарождения уже более широкого успеха, он едва не погиб в автокатастрофе. Во время долгого выздоровления его наставническая деятельность практически прекратилась, но с этого момента по 1935 г. он написал свои три основные работы: Рассказы Вельзевула, Встречи с замечательными людьми и Жизнь реальна только тогда, когда «я есмь».

Если Рассказы Вельзевула представляют собой сложный современно-мифологический «гобелен», а Встречи — книгу о духовных путешествиях, то Жизнь реальна — это изображение творческого процесса в плавном движении. Самая откровенная книга Гурджиева, она вводит читателя в собственные ассоциативные мыслительные процессы автора — например, в отрывках, где он пишет о самом процессе писания; ходе мыслей, побудивших его, тогда ещё молодого человека, отказаться от использования своих исключительных психических сил; несколько жестоких методах, при помощи которых он доводил своих нью-йоркских последователей до требуемого состояния, и своих сверхчеловеческих бессонных усилиях по поддержанию Института в рабочем состоянии и на крепкой финансовой основе во времена Фонтенбло. Жизнь реальна так и не была окончена — она очень знаменательно заканчивается двоеточием.

В 30-х и 40-х годах Гурджиев работал с маленькими группами в Париже, где он тогда жил, и в Нью-Йорке. Сам он в конце концов так и остался загадкой для людей Запада — даже для тех, кто знал его лучше всех. Сомнительно, что нам когда-либо удастся разглядеть «человека» за громадной силой его личности, которую ощущали все, кто с ним работал. Во время самых сильных личных кризисов он удалялся в круг своей семьи. Он предъявлял к своим ученикам чрезвычайные требования, но от себя, кажется, требовал бесконечно большего. Учитель или пророк, жулик или святой, хитрец или скромный слуга Бога, Гурджиев ушёл от нас, и среди некоторых его последователей сохраняется какая-то эсхатологическая атмосфера, тёплое воспоминание о не таких уж давних временах, когда бесконечное имело конкретное воплощение во времени.

Беннетт

Джон Г. Беннетт, время от времени входивший в число учеников Гурджиева, был совершенно другим человеком — современным европейцем, в котором гораздо легче было увидеть человека. Фрипп написал в краткой аннотации на оборотной обложке автобиографии Беннетта: «Если такой чопорный англичанин, как мистер Б., смог сделать это, то и для остальных из нас есть надежда. В наше время, в нашей культуре был учитель, самостоятельно прошедший через все ступени, спрыгнувший вниз и вернувшийся для того, чтобы объяснить нам, как сделать то же самое. Когда я открыл для себя Беннетта, у меня съехала крыша.»

Беннетт не скрывался, как Гурджиев, за слоями актёрства, многочисленных масок, иронии, сарказма, двусмысленности, за специально распространяемыми слухами о скандальном поведении, за туманным, смутным, мифологизированным, сказочным прошлым. Автобиография Беннетта от начала до конца свидетельствует об искренности, открытости, сомнении, любопытстве и сочувствии. Но, как и Гурджиев, Беннетт много путешествовал, владел многочисленными языками, религиозно самообразовывался, испытал множество глубоких внутренних переживаний и руководил группами учеников, выявляя их собственный человеческий потенциал. Как он пишет в автобиографии, в разные моменты жизни разные духовные вожди побуждали его пойти по своему собственному самобытному пути, но только приблизившись к концу жизни, он почувствовал себя достаточно уверенно для того, чтобы принять мантию учителя. Беннетт рассказывает, что в 1923 г. Гурджиев сказал ему, что наступит день, когда Беннетт «пойдёт по его стопам и продолжит работу, начатую в Фонтенбло.» (Беннетт, Свидетель, стр. 372) В 1970 г., следуя подсказке спокойного тихого внутреннего голоса, сказавшего: «Тебе следует основать школу», Беннетт организовал Международную Академию Непрерывного Образования. Имя было выбрано таким образом, чтобы «с одной стороны, указать на влияние Платона, а с другой — подчеркнуть, что здесь предлагается обучение, которое должно занять всю жизнь того человека, который пришёл к нему.» (Беннетт, Свидетель, 374)

О своих трансформационных переживаниях Беннетт пишет с клинической точностью, в размеренном, прозаичном тоне, застающем скептиков врасплох. Его первое значительное соприкосновение с невидимыми реальностями произошло в 1918 г., когда ему было 20 лет — во Франции во время Первой мировой войны его сбило с мотоцикла разрывом снаряда. Беннетта отвезли в госпиталь и прооперировали, и по всем внешним проявлениям он шесть дней был в коме; тем не менее он вспоминает, что какая-то часть его сознания не совсем исчезла, и он со стороны мог видеть своё тело, чувствовать других раненых в палате, время от времени слышать голоса. Находясь между жизнью и смертью, «я абсолютно ясно понимал, что быть мёртвым — это совсем не то, что быть больным, очень слабым или беспомощным. Во всяком случае, я не чувствовал никакого страха. Тем не менее я никогда не был смельчаком и меня, конечно, и тогда пугал шквальный пулемётный огонь. Я чувствовал полное безразличие к своему собственному телу.» (Беннетт, Свидетель, 3–4) Этот опыт стал началом нового пути в его жизни — он описывает возвращение к обычному существованию как возвращение в тело, которое было в каком-то смысле для него чужим.

У Беннетта появилась страсть к турецкому языку, и он стал работать в стамбульском отделении «Интеллидженс Сервис». Ему было суждено убедиться, что его душа пришла откуда-то с Востока, и его удивляло, почему он должен был родиться в Англии. (Гораздо позднее Хасан Шушуд объяснял ему: «Ветер может пронести семя через континенты. Сейчас ветер дует в сторону Англии. Вот почему ты родился здесь.» (Беннетт, 376)) Но даже в молодости его очаровывала суматоха стамбульской жизни, совершенно другая структура языка, которая, казалось, символизировала целый образ мыслей, образ жизни, совершенно чуждый европейцам. Контакт с исламом, дервишами, многими сталкивающимися культурами привёл Беннетта к определённым практическим выводам: «Весь день я общался с разными расами: англичанами, французами, итальянцами, греками, армянами, турками, курдами, русскими, арабами, евреями и людьми столь запутанного происхождения, что у них, казалось, вообще не было расы. Каждый из них был убеждён в превосходстве своего народа. Как же кто-то один мог быть прав, а все остальные — нет? Это была чепуха.» (Беннетт, 36)

Изучая персидскую и турецкую литературу, Беннетт вскоре познакомился с неким князем Сабахеддином, который в ходе многочисленных философских разговоров познакомил его с разнообразными религиозными и оккультными идеями, в том числе теософией и антропософией. В это время в жизни Беннетта начала вырисовываться определённая направленность: с одной стороны, он был занят напряжённой профессиональной деятельностью, поглощавшей немалую часть его энергии, а с другой — был полон решимости заняться поиском глубинной реальности. В эту борьбу двух миров он был вовлечён почти всю жизнь.

Именно благодаря Сабахеддину Беннетт познакомился с Гурджиевым — и назвал эту встречу «вторым решающим событием в моей жизни.» (Беннетт, 51) Гурджиев оказался в Стамбуле по пути из Тифлиса в Европу — он работал с учениками, устраивал лекции и демонстрации. Тогда же в городе был и Успенский — Беннетт познакомился и с ним, и впоследствии стал его учеником — но он работал более или менее независимо от Гурджиева. Реакция Беннетта на знакомство с Гурджиевым была типичной. С самого начала поражённый «самыми необыкновенными глазами, какие мне приходилось видеть», Беннетт заговорил о своих экспериментах с гипнозом. Гурджиев внимательно слушал, и Беннетт «почувствовал, что он не столько следит за моими словами, сколько непосредственно участвует в переживании. До сих пор у меня никогда не было чувства, что кто-то понимает меня лучше, чем я сам понимаю себя.» (Беннетт, 56) После того, как Гурджиев ответил продолжительным, красноречивым рассуждением о теории и практике гипноза, заворожённый Беннетт «остро почувствовал свою некомпетентность. Я был уверен, что он может ответить на все мои вопросы — но я не знал, о чём его спросить.» (Беннетт, 57)

Беннетт был превосходным математиком, и разговор перешёл к теории пятого измерения, недавно выработанной им под воздействием видения. Гурджиев опять серьёзно слушал. Наконец он отозвался: «Ваша догадка верна. Существуют высшие измерения или высшие миры, где полностью раскрываются высшие способности человека. Но какой смысл в теоретическом изучении этих миров? Предположим, что вы смогли бы математически доказать существование пятого измерения, но чем бы это вам помогло, если вы остаётесь здесь?… Перемена… не произойдёт благодаря изучению. Это похоже на человека, который знает всё о деньгах и банковских законах, но у него самого в банке ничего нет. Какая ему польза от всего его знания?» (Беннетт, 58–59)

Хотя Беннетта глубоко затронули слова Гурджиева и манера, в которой они были сказаны, на этом этапе своей жизни ему всё ещё казалось, что «наружная» жизнь «была слишком полна и интересна для того, чтобы в ней оставалось место для строгой дисциплины, которую, вероятно, потребовал бы Гурджиев.» (Беннетт, 61)

Здесь невозможно подробно рассказать о материальных и духовных странствиях Беннетта. В 1923 г. он, по совету Успенского, провёл несколько недель в гурджиевском институте в Фонтенбло, и в своей автобиографии описывает атмосферу лихорадочной деятельности, тяжёлый физический труд, психологические упражнения, работу над движениями, гурджиевские колкости, придирки и его же доброту и мягкосердечие. Беннетт — человек, полный энтузиазма, восприимчивый, заработавшийся и физически больной — после своих переживаний в Фонтенбло испытал такие великие мистические озарения, что с моей стороны было бы дерзко и безрассудно пытаться уместить их в несколько фраз.

Гурджиев, руководивший каждым шагом Беннетта, в конце концов предложил ему остаться ещё на два года, после чего, как он сказал, Беннетт сможет продолжать работу самостоятельно. Однако Беннетт чувствовал, что не сможет принять это предложение — он был ещё не готов. Он вернулся в Англию. В следующие 25 лет Беннетт вёл свою двойную жизнь: с одной стороны — деловой человек, исследователь угольных месторождений, промышленный консультант, с другой — автор духовных теоретических сочинений, ученик Успенского, искатель и вынужденный руководитель своих собственных дискуссионных групп.

В 1948 г. Беннетт в последний раз приехал к Гурджиеву, который жил и принимал учеников в маленькой наёмной квартире в Париже. Гурджиев поразил его тем, что продолжил его образование точно с того момента, на котором оно закончилось в Институте два с половиной десятилетия тому назад. Гурджиевский диагноз состояния Беннетта был в основном тот же: «Теперь у вас есть много знаний, но как Существо вы — ничто. Вы слишком много думаете.» (Беннетт, 239) И Беннетт вновь окунулся в упражнения, чтение, работу.

Вскоре после приезда Беннетта в Париж Гурджиев попал в ещё одну ужасную автокатастрофу. Отказавшись от всякой медицинской помощи, он постепенно вернул себе вид почти здорового человека, но оказалось, что на этот раз выздоровление было неполным. В середине 1949 г. Беннетт регулярно пересекал Ла-Манш, разрываясь между своими мирскими занятиями и обучением у Гурджиева, а здоровье последнего быстро ухудшалось. 28 октября, по записям Беннетта, американский врач Гурджиева наконец «взял дело в свои руки и перевёз его в Американский Госпиталь. Он лечил его от водянки. Гурджиев смотрел, курил сигарету, отпускал шутки и приговаривал: «Браво, Америка.» Он слёг и уже больше не вставал. Он тихо заснул, и его дыхание постепенно прекратилось. В 11 утра в субботу 29 октября он умер. Вскрытие показало, что большинство его внутренних органов было в таком жутком состоянии, что ни один доктор не мог понять, как ему удалось прожить так долго.» (Беннетт, 271)

После смерти Гурджиева Беннетт пребывал в смятении. Он чувствовал, что ещё не прошёл через полные, сознательные смерть и возрождение, о которых говорится в традиционных священных доктринах и которые Гурджиев считал истинным освобождением. Он продолжал работать в группах, но чувствовал, что это ни к чему не ведёт. Явно выделяясь среди друзей и товарищей по поиску как особенно одарённый человек, он всё ещё колебался: «Я всё сильнее осознавал пределы своей силы, а тем более мудрости. Я никогда бы не осмелился пойти на такой риск в отношении внутреннего мира других людей, к которому был готов Гурджиев.» (Беннетт, 285)

Последовавшие путешествия в Святую Землю и Персию возобновили контакт Беннетта с живыми источниками религиозных традиций во всей их вечной тайне. В конце 50-х его привлёк феномен «Субуд», центральной точкой которого был латифан — что-то вроде интенсивной управляемой медитации, ведущей к немедленному и радикальному изменению состояния сознания. Из описаний Беннетта явствует, что латифан был, видимо, схож с методами таких людей, как Гуру Махараджи — индийского мальчика-учителя, пронёсшегося в начале 70-х по Западу (и в процессе опустошившего умы некоторых моих друзей) — то есть, эффектные мгновенные психологические результаты несколько сомнительного значения.

После большой работы с латифаном Беннетт пришёл к выводу, что он «перестал работать над собой и предоставил латифану делать то, что я должен был делать своими силами.» (Беннетт, 350) В 1960 г. он оставил «Субуд» и возобновил практики, которым его научил Гурджиев. После долгих внутренних размышлений он вступил в Католическую Церковь, которую, как я уже упоминал в этой книге, он считал «хранителем тайны, которую она не понимает.» (Беннетт, 354) В Непале он встретился с 136-летним Шивапури Баба.

Беннетт, живший полной личной и профессиональной жизнью, подвергавший себя разнообразным дисциплинам, встречавшийся с разными учителями и учившийся у них, серьёзно работавший над собой с 20-х годов, постепенно стал доверять подсказкам своего внутреннего голоса. В 1962 г., когда ему было 65, он сказал: «Впервые в жизни я осмеливаюсь быть самим собой.» С новообретённой уверенностью он организовывал семинары и руководил учениками. В 60-е годы он много думал о современном образовании, и в конце концов начал поиск альтернатив. Хасан Шушуд, суфий из Босфора, наконец убедил Беннетта, что он должен «сделать прыжок» — стать независимым от всех существующих групп и пойти своим путём.

В последней главе автобиографии Беннетта рассказывается о его шагах по организации Международного Общества Непрерывного Обучения и о философии, лежащей в его основе. В отношении к современному миру Беннетт был пессимистом в настоящий момент и оптимистом в долгосрочной перспективе. Подобно своему новозаветному тёзке — Иоанну Патмосскому, автору книги Откровения — Беннетт верил в близкий апокалипсис: в 1973 г. он писал, что «мы находимся на ранних стадиях Парузии, Второго Пришествия Христа, предвещающего конец нынешнего мира.» (Беннетт, III) Старый мир распадётся ещё до конца XX в. Но Беннетт не пророчил гибели и разрушения; скорее, он призывал людей к работе по созданию контрдвижения, которое должно заложить фундамент нового мира.

Беннетт указывал на знакомые угрожающие признаки: неуправляемое моральными принципами ускорение технологии — когда «знание» (то есть главным образом неусвоенная информация) удваивается каждые десять лет или даже быстрее, а духовные вожди, способные должным образом обработать эту информацию, встречаются всё реже; распространение ядерного оружия; демографический взрыв на фоне нестабильного положения с запасами пищи; умножающиеся научные свидетельства глобальных изменений климата; гигантские правительственные и корпоративные структуры, неспособные повлиять на ход событий. Беннетт предвидел эпоху паники и распада, во время которой вера в традиционные институты и правительства будет окончательно потеряна. После переходного периода, который займёт 3040 лет, возникнет новый общественный порядок: «Это будет ни капитализм, ни коммунизм; ни национализм, ни интернационализм — это будет совокупность самостоятельных экспериментальных поселений, которые будут учиться помогать друг другу выжить. Большие города мало-помалу опустеют и придут в упадок. Места национальных правительств займут агентства, главной функцией которых будет управление распределением жизненно необходимых запасов. Жизнь упростится.» (Беннетт, IV)

Беннетт рассматривал своё Общество Непрерывного Образования как место, где люди, которые уже в какой-то степени осознают грядущие катастрофические перемены в мире, могли бы «учиться восприятию и пониманию, учиться выдерживать мировые перегрузки.» (Беннетт, V) Его долгий жизненный поиск привёл его к выводу, что требуемое обучение можно осуществить методами Гурджиева, дополненными техническими приёмами из других источников. Помимо культивирования продуктивных преобразований в сознании участников, Общество и подобные ему экспериментальные содружества должны были стать как бы маяками, видимыми для всех, и, возможно, образцами для подражания — в мире, неумолимо сползающем в глобальный мрак души.

В 1971 г. Беннетт купил Шерборн-Хаус — громадное величественное здание, окружённое садами и лугами, бывшую школу для мальчиков в Котсуолд-Хиллс в графстве Глостершир. (По словам Фриппа, эта школа была прототипом пансиона в фильме Если.) Во время поездки с лекциями по Соединённым Штатам он нашёл примерно 90 кандидатов на обучение. С помощью жены и нескольких ассистентов Беннетт 15 октября 1971 г. торжественно открыл Академию. Бесхозное состояние Шерборн-Хауса дало практикантам много работы: кухня, прачечная и котельная были в негодном состоянии, и многое пришлось импровизировать на месте. Учеников, воображавших себе несколько месяцев утопического времяпрепровождения в приятной деревенской местности, ждало неприятное пробуждение от грёз. На повестке дня были некомфортабельные условия, тяжёлая физическая работа, лекции, гурджиевские движения, дискуссии, психологические упражнения и конфликты. Первый Курс продолжался около 10-ти месяцев; затем Беннетт «выпустил свой первый класс», посоветовав им вернуться домой и рассказать то, что они узнали, в своих маленьких группах.

В 1972-73 гг. Беннетт вёл Второй Курс с новыми учениками, а в 1973-74 гг. — Третий. Он планировал провести пять таких курсов, а потом, в 1976-77-м, «пригласить [обратно] тех, кто показал свою способность передать усвоенное другим и готов сделать ещё шаг вперёд.» (Беннетт, 378) Однако Четвёртый Курс, начавшийся в октябре 1975 г., оказался для Беннетта последним. Он уже давно искал место в Америке, где можно было найти людей и устроить школу по образцу шерборнской, и в октябре купил Клеймонт-Корт — ферму и особняк на почти четырёх сотнях акров живописной местности в Долине Шенандоа в Западной Вирджинии. Пьер Эллиот, друг детства Беннетта, работавший с Гурджиевым и Успенским, был выбран им главой Американского Общества Непрерывного Образования.

Беннетт, несколько лет не покладая рук трудившийся над этими проектами, умер 13 декабря 1974 г. Его жена Элизабет сказала: «Его контроль над своим физическим организмом был таков, что лишь немногие в Шерборне знали, что ему осталось так мало.» (Беннетт, Эпилог, n.p.)

Гурджиев говорил о пробуждении личности; Беннетт взял эту идею и придал ей глобальное политическое значение. Гурджиев сосредотачивал внимание на том, чтобы шоковыми методами привести людей в сознание; Беннетт открыто говорил о сотрудничестве, бескорыстии, смирении, сохранении ценностей и любви.

Фрипп в Шерборне

Для Фриппа Беннетт был «живым доказательством того, что если отвратный чопорный ангичанин с серьёзными эмоциональными проблемами смог стать человеком благодаря упорным усилиям, то смогу и я.» (Уоттс 1980, 22) Однако в последние годы Фрипп изо всех сил старался дать понять, что он «не сторонник идей м-ра Беннетта. Я практически никому не рекомендую идеи м-ра Беннетта. Я сторонник Гитар-Крафта, я говорю от имени Гитар-Крафта. Но м-р Беннетт едва ли подошёл бы кому-нибудь из тех, кого я знаю. Но я совсем не сторонник м-ра Беннетта.» (Дроздовски 1989, 32)

Фрипп участвовал в Пятом Курсе Шерборна, который начался в октябре 1975 г. и продолжался 10 месяцев. Это, должно быть, был эмоциональный период для всех, кто имел к этому отношение — великий учитель только что скончался, и все дела вела его вдова (которая была одной из нескольких ассистенток Гурджиева в Париже).

Один из своих отчётов о Шерборнском годе Фрипп дал Стефу Причарду во время интервью для журнала Recorder Three в 1981 г. В ответ на вопрос: «Как Вы думаете, как именно на Вас повлиял Гурджиев?» Фрипп ответил: «Наверное, если бы я не прошёл через это, я не был бы здесь сейчас — и уж конечно, не в такой форме.» Он рассказал, что во время 10-месячного курса в Шерборне ученикам разрешалось покидать территорию Академии только на один день в три недели. «В мой год трое из наших попали в сумасшедший дом, а всего ушло 20 % [учеников]. Это была очень, очень тяжёлая работа; и вот разница между внутренней и внешней работой — если тебя что-то раздражает, ты можешь пойти в кино или посмотреть телевизор, или напиться, или что-нибудь ещё. А в Шерборне приходилось оставаться там и искать выход из ситуации — наверное, лучше сказать «работать с этим» …словом, нелегко. Пока я был там, меня бросила женщина, с которой я жил, и это было для меня ужасно — я был на грани самоубийства — это было нелегко. Но с другой стороны, это, безусловно, было началом моей жизни, если хотите.» Далее Фрипп рассказывал о распорядке дня, который начинался с подъёма в 6 утра (а если у тебя был наряд по кухне, то в 4:30). В 6:45 проводились утренние психологические упражнения, в 7:30 — завтрак. В 8:30 начиналась работа по овладению практическими навыками — в том числе металлообработкой, строительством, плотницким делом. «Кроме практической работы, у нас были космологические лекции, знаменитые гурджиевские движения, духовный кинез; но в основном всё было очень практично, школа по сути была не теоретической.» Многие возникшие в тот год вопросы «смущали разум», не подчиняясь рациональному анализу. Жилые помещения были холодными, некомфортабельными и не давали уединения (Фрипп жил в одной комнате с пятью другими мужчинами). Между жильцами постоянно возникали психологически провокационные ситуации. Ну и наконец, Фрипп даже уверовал в то, что в доме водятся привидения. (Recorder Three, n.p.)

Из-за разнообразных возможностей противостояния самому себе, представившихся там, Фрипп впоследствии вспоминал свой шерборнский год с благодарностью. Он говорил о глубокой ценности того, что созданный человеком грандиозный образ себя самого безжалостно развенчивался жёсткими физическими и психологическими условиями. По его словам, большинство из сотни (или около того) людей, принимавшей участие в курсе, пришли туда с более или менее определённым чувством, что они избраны Богом, чтобы спасти мир. Собственная фантазия Фриппа (грубо разбитая шерборнским реализмом и распорядком дня) состояла в том, что ему было предопределено либо стать министром, либо остаться рок-звездой и одновременно принять духовный сан. (Джонс 1979А, 20) Когда он ушёл из Академии, выяснилось, что хотя ему казалось, будто он получил отдалённое представление о внутренней цели жизни и её смысле, а также более точное чувство динамики своей личного писихического хозяйства, у него не было других планов, кроме как позволить будущему проявить себя.