Машина легла в крен, земля встала справа стеной. По вертикальной земле карабкались полусогнутые солдаты, наперерез вертолету тянулись два черных шлейфа. Глаза уколола искра, стекла вдруг радужно запотели, - борттехник машинально протянул руку, чтобы протереть, но понял, что их опылило керосином из разорванной аорты ведущего. Сквозь жирный туман был виден белый кометный хвост скользящего боком вертолета.


- Теряю керосин, фонтан в салоне, - сказал ведущий. - Пошел на точку. Если сможешь, помоги отрезанным от группы - видишь черные камни, они там. И потом догоняй. Я сейчас запрошу подкрепление. Тут не меньше пары с десантурой нужно. Оборзели...



Едва не чиркнув колесами по земле, вертолет выскочил из пике - тела сжались пружинами - и с натужным ревом вошел в разворот с набором. Они разворачивались на духовскую позицию. На мгновение окна посерели, в кабине запахло горящей резиной, лобовые стекла покрылись хлопьями черной копоти. Щетки дворников заелозили, размазывая грязь.


Борттехник нажал на гашетки, - сейчас главное, чтобы внизу увидели пулеметный огонь. Пулемет лил свинец, песок кипел желтой лужей в дождь, люди перекатываясь, ползли за камни. Вертолет замер, перевалился на нос - пулемет вздернул ствол, плеснув огнем в горизонт, борттехник рывком вернул очередь вниз. Машина пикировала с нарастающим воем, несколько камней пыхали дымками в ревущее солнце, но борттехник бил в камни, пренебрегая этими плевками, зная, что встречные трассы огибают вертолет испуганными птицами, - если вообще летят, а не разбрызгиваются вкривь и вкось из трясущихся стволов. Вертолет вздрогнул, споткнувшись, в кабину ворвалось шипение, - сошли с направляющих эрэсы, и внизу, в не осевшей еще пыльной мути, кривым шахматным порядком расцвели черные, с острыми рваными лепестками, быстро склубились, легли под ветер...


Борттехник заметил, что жмет на гашетки молчащего пулемета - кончилась лента. Он поднял крышку ствольной коробки, обжег пальцы, не почувствовал ожога, наклонился, вытянул ленту из нового цинка и начал вставлять ее в дымящееся нутро пулемета. Глаза слезились от порохового угара, сердце задыхалось в саднящей груди, пулемет дышал малиновым жаром. Оранжевая плоскость земли, встав на дыбы, разворачивалась, и над ней, высунувшись в блистер, висел правак с автоматом. Они заходили на посадку.



Два удара сзади слились в один. Борттехник не испугался - так часто падала на виражах стремянка в грузовой кабине. Но сейчас машину мотануло, бросило вверх, командир выругался, заерзал, двигая педалями. Рулевой винт не откликался. Земля, ускоряясь, понеслась по кругу, внизу мелькнули два бойца, замершие с открытыми ртами и поднятыми руками.


- Пиздец! - это правый.


- Руби движки! - это командир. - Сгруппировались, щас ебнемся.


Борттехник привстал, перегибаясь назад, поднял руки, рванул краны останова, ударил пальцами по тумблерам аккумуляторов. Вертолет провалился в свистящую тишину, его вращение замедлилось. Стекло под ногами беззвучно лопнуло, взорвавшись пылью, сиденье садануло в копчик. Борттехник подлетел, ударился коленом о пулемет и макушкой - о центральную приборную панель, - и мир вспыхнул негативом.



...Сквозь вату и звон в ушах - далекие автоматный треск и пулеметный стук, на шее и за воротником липко, голова как расколотый орех, шевелитесь, вашу мать, вон к той скале, за камни, оружие не забудьте, сигналки, держи портфель, где у тебя гранаты, а вы что смотрите, военные, мы у вас погостим немного...


Они бегут.


И зря они так торопились.


- Возьми этих двух недобитков, вернись, снимите с борта кормовой, забыл я про него, а то хули мы с одними обрезами... Все цинки возьмите. Если у духов гранатомета нет, с пулеметом еще продержимся за камнями... И растяжку на дверь не забудь!



Трое вернулись к борту - он стоял как собака у забора, чуть подавшись носом вперед и задрав правый пневматик - передняя стойка провалилась в грунт, ее скрутило. Борттехник нагрузил солдат пулеметом и цинками, они тяжело побежали назад. Он задержался, устанавливая на ручку двери растяжку, выполз через командирский блистер, обогнул нос вертолета - и вздрогнул от неожиданности, хотя ожидал...


Человек прыгнул вбок и скрылся за большим камнем. При его рывке палец сам дернул спусковой крючок, автомат ужасно загрохотал, очередь взбила пыль и, развернувшись запоздалым веером, отколола от камня кусок. Борттехник не переставал давить на спуск, создавая битое поле, и сейчас сознание жило только очередью, которая должна быть нескончаемой, как воздух. И когда хлестнула и зазвенела оборванной струной тишина, камень качнулся, заметался, удаляясь, заворачивая по кругу за спину; руки мелькнули перед глазами, ударились в пыль, оттолкнули вставшую перед лицом землю; камни скачками понеслись навстречу, уворачиваясь, разбегаясь в стороны, внезапно выскакивая и пугая сердце человеческим контуром...



- Ну ты мельник, бля, - опуская автомат, сказал встревоженный командир, увидев его, белого от пыли, с бешеными глазами. - Чего стрелял?


- Там уже духи, - сказал борттехник. - Один был точно. Может, разведчик...


Отстегнул пустой магазин, потряс зачем-то возле уха, как спичечный коробок, бросил на землю. Подумал, подобрал, вставил обратно. Достал пистолет, попытался передернуть затвор, - и не смог. Лихорадочно тянул, скользя потными пальцами по ребристому металлу.


- С предохранителя-то сними, - сказал командир. - И нахуя тебе пистоль - застрелиться? Хватай пулемет, а то солдатики его сейчас сломают - им тока дай.


- Во попали, ебаный в рот, - сказал правак. - И как это вы, товарищи мудаки, от основной группы оторвались? И где сама эта долбаная группа - собирается нас вытаскивать, или как?


- Или как, - сказал командир. - Забыл, зачем прилетели? Их вытаскивать. Мы - их... Они там основные силы на себя завязали. Но сейчас на нашу падаль гиены набегут, это уж точно... Только бы Петрович дотянул - может нас хватятся. Да в любом случае должны «мессера» прилететь...



Борттехник лежал, установив перед собой пулемет, и, нервно зевая, похлопывал по его черному тяжелому телу. Хорошо, что есть пулемет, - что бы они делали с одними автоматами, - из их оскопленных стволов нельзя послать очередь дальше ста метров, - не говоря уже о кучности, пули будут тыкаться в упругую грудь жертвы шариками из промакашки и застревать в черных волосах (так учили тяжелые сны).


Вдалеке, в лабиринте изъеденного песчаного плато трещали автоматы, что-то бабахнуло, запрыгало по горам ломаным эхом...


Ему показалось, что камни впереди зашевелились. Он надавил на пластину механического спуска, выпустил длинную очередь, толку от которой, будь кто в камнях, было мало,- безногий пулемет бился как эпилептик. Тут же три испуганных автомата рядом задолбили, разрывая уши.


- Чего пугаешь? - сказал командир, отплевываясь и всматриваясь. - Там никого нет. А где они, вообще? - Он посмотрел вверх, на край обрыва. - На голову нам свалятся, что ли? Ничего не понимаю, лучше бы пришли уже! Или нам туда идти? Хрен его знает, где там кто...



Звон в ушах нарастал. Муха басовито гудела, ее звук переливался зеленым перламутром. Это еще не было точным знанием, это было сильнее, - как предчувствие неоткрытого еще туза, когда натягиваешь по миллиметру, касаясь глазами краешка рисунка и ликуя под маской невозмутимости, даешь дальше, много даешь... Он повернул голову, посмотрел на перевал - искоса, как натягивал карту, готовый принять отсутствие туза без сожаления, - и увидел четыре темные точки. Вдруг онемели ноги: острые прежде камни под коленями теперь кололи тупо, как сквозь ватные штаны. Он увидел, как вспыхивают на лишайном склоне горы блики лобовых остеклений.


Их сигнальную ракету заметили. От группы отделился один вертолет прикрытия и пошел к ним; следом устремился второй. Вертолеты неумолимо росли, миражно дрожащие в облаке выхлопа, с узкими, хищно вытянутыми глазастыми мордами, с тяжелыми ракетными блоками под короткими скошенными крыльями - уже были различимы красные головки управляемых ракет и гондолы с пушками.


- А вот и наш Бонд прилетел! - сказал командир, щурясь из-под ладони. - Еще орденок поимеет - да хрен с ним, за нас и Героя не жалко, а, товарищи бздуны? - и он весело толкнул борттехника в бок. - Лишь бы в нас не зарядил, он же потом думает!


Пара «мессеров» не снижая скорости, разделилась, вертолеты подпрыгнули и отработали нурсами по лабиринту, где вела бой основная группа, и по обрыву, под которым лежали окруженные. В лабиринте разбилась черная океанская волна, он забурлил, затрещало, как в печке, - там все кипело, и над грязной, с кровавыми прожилками, пеной пузырьками взлетали и падали камни. Сверху - череда разрывов, земля задергалась, на головы посыпался песок. Вертолеты сделали круг и, проходя над ними, успокаивающе покачали крыльями. Дайте только добраться до вас, и я вылижу всю копоть с ваших боков... Мелькнули на вираже длинные драконьи брюха, пара ушла к лабиринту и, не доходя, открыла огонь из пушек. Возбужденно крутя задранными хвостами, драконы кашляли и плевались огнем и белым дымом, очереди скрещивались, фокусируясь на невидимом пятачке, выжигая, перепахивая его.


Пара «восьмерок» уже летела к ним. Ведущий приземлился у самого лабиринта, и было видно, как высыпали из двери солдаты в касках и бронежилетах, побежали, пригибаясь и разворачиваясь в цепь; пулеметные расчеты залегали, снова вставали и бежали за автоматчиками, - взвод углубился в камни. Второй борт заходил на посадку, полого снижаясь. Он завис неподалеку. Ревя винтами и показывая голубое, в грязных потеках брюхо, опустился и мягко запрыгал на камнях.



...Солдаты бродили среди камней и собирали оружие убитых. Иногда раздавался выстрел, щелкая по горам пастушьим кнутом. Борттехник сидел в жаркой тени и курил очень горькую сигарету, постоянно сплевывая сухую пыльную горечь. Пальцы дрожали.



Пока грузились, два «мессера» кружили по окрестностям, рыскали, опустив носы и постреливая из пушек. Возвращались на 16-м борту, оставив свой покалеченный под охраной солдат. Борттехнику было плохо. Болела грудь - компрессионный удар, - болела и кружилась голова. Выпитая из чьей-то фляжки теплая вода застряла в груди граненым металлическим стержнем, - ему было неудобно в своем теле, оно было не своим, а снятым с чьего-то бешеного плеча. Дух жаждал покоя и спокойного ликования, но для тела покой был мучителен, оно гудело, его распирало изнутри, как глубоководную рыбу, поднятую в тихие, просвеченные зеленым солнцем воды поверхности. Хотелось потерять сознание. Вертолет заложил вираж, к горлу подступила тошнота, холодно взмокло лицо. Он встал, прошел на створки. Задернув за собой тяжелые стеганые шторы, нашарил в жаркой темноте ведро, - в нем тускло блеснуло редукторное масло. «Извините», - подумал борттехник, и его больно вырвало несчастным глотком воды прямо в масло. Пока не перестало трясти, сидел на бардачке у кормового пулемета и, подняв голову, смотрел в черный проем люка - там двигались тросы тяг, там бешено крутился вал трансмиссии, и воровской лучик недвижно лежал на его боку.


6.


...Они возвращались. Борттехник, сидя на скамейке в чужом салоне, пытался прогнать навязчивые сцены собственной смерти в вероятном прошлом получасовой давности. Смерти шли чередой, одна страшнее другой, - вплоть до отрезания головы, - этот вариант, уже булькая и задыхаясь, он пытался предупредить, подорвавшись на гранате, но никак не решался разжать руку.


В пылу борьбы он даже не заметил, что навстречу им пролетела пара с техбригадой и экипажем. Бригада заменила пробитый хвостовой редуктор, и когда солнце, красное как клюква, сидело на западных горах, хромой вертолет приземлился на базе.


Где в это время был его борттехник, автор точно не помнит. Он вообще не видит борттехника в первый час после прилета - его как бы не было на земле. Дальше понемногу проясняется. Кажется, быстро смеркалось - да, уже было темно, потому что костер за баней в окопе был ярок. Пили тут же, в ожидании закуски. Банщик пожарил мясо козы, подстреленной «мессерами» на обратном пути, - автор помнит, как ее разделывали в том же окопе. Он помнит, как потекла в пустое ведро вялая, прерывисто-густая струйка крови; отломилась с сухим треском козья нога, и ее выбросили на поверхность. Из мрака появились собаки и набросились на обломок с копытцем. Им выбросили еще ноги и голову. Ее тут же подобрал солдат с ножовкой, аккуратно отпилил крышку черепа с прямыми, кручеными винтом рожками, и боком, по-крабьи заскользил в сторону. Его остановил майор:


- Куда понес, шустрый? Это - моя добыча. - И, обращаясь к борттехнику: - Как, пулеметчик, головка бо-бо? Пойдем-ка, я тебя полечу, у меня средство есть.


Он завел борттехника в предбанник, жестко держа за локоть, развернул к себе.


- Ты после прилета сходил, отметился?


- Куда?


- Куда, куда! К ней. Показался бы, вот, мол, жив, почти здоров. Друг все-таки... Иди, иди, пусть она тебе башку хоть продезинфицирует и заклеит - вон как рассадил, - а у нее БФ медицинский есть. Потом потихоньку двигайте ко мне в балок. Я сейчас попарюсь и приду. И вот еще - рога мои захвати, не пойду же я с ними по городку. А хочешь, себе возьми. Не простая коза-то!


- А какая? - тупо спросил борттехник, глядя на зазубренный срез кости..


- Семен Семеныч!.. Ведь на ее месте должен был быть ты... - майор ткнул его твердым пальцем в грудь. - Если бы не я, - и он холодно засмеялся.



...В комнате, в полумраке, ветер от кондиционера шевелит цветы, высаженные в длинном цинке.


- Тебе сейчас нельзя напрягаться, давай я посмотрю голову. Надо промыть перекисью. Положи вот так, не дергайся. Ну что за блудливые руки, я же...


Пока ее пальцы осторожно перебирают его волосы, он сонно думает в ее колени: не хочу засыпать, после сна все уйдет, этот день кончится - а эта ночь должна быть бесконечна как новогодняя, и все должны веселиться и ходить друг к другу в гости с бутылками, но я очень устал, так жалко пропустить этот праздник, этот карнавал жизни - и в общем веселье всегда найдется темный уголок, куда можно спрятаться с ней...


- Щиплет? - она дует, склонившись, но он уже не отвечает.


Он будет спать пятнадцать минут - головой на ее коленях, окружив руками. Пока автор не постучит по его голове - ей неудобно, да и подозрительно долго вы отсутствуете, друзья. Майор уже выходит из бани и думает - где вы сейчас и чем занимаетесь?


...Сейчас они идут по темному городку, взявшись за руки. Они шарахаются от теней, выныривающих из-за углов, от скрипа песка под чужими ногами, - руки испуганно разлетаются, потом снова находят друг друга. Возле майорского балка, в темноте у лестницы он останавливает ее, поворачивает к себе, обнимает и шепчет на ухо...А она улыбается, она улыбается, закрывая глаза... Не торопитесь, думает автор, постойте еще минутку так, вы же не знаете, что будет дальше. Майор подождет...



Майор лежал на кровати и тренькал на гитаре.


- Ну, наконец-то, - сказал он. - Вы там спали, что ли? А тебя точно, только за смертью посылать. Я тут мяса принес, полкозы заныкал, отдельно пожарили, и водка уже остыла. Слушай, почему до сих пор подругу не завел - здесь много девушек красивых. Сейчас было бы кому за тобой поухаживать, второй день рождения отпраздновать. А так - опять втроем... Ладно, будем считать, семейный праздник.


Сидели, выпивали, ели сухое и пористое как пенопласт мясо козы. Майор рассказывал историю спасения, все время подливая в стакан борттехника.


- Наверное, ему нельзя так много, - сказала она. - Вдруг сотрясение мозга...


- Какого, нахрен, мозга? - горлышком бутылки отодвигая ее руку, сказал майор. - У военных нет мозгов. Один мозжечок, блин! Я, например полный идиот, несмотря на целого майора! А он вообще студент! Давай пей, студент, это лучшее лекарство от страха, который приходит ночью. Останешься сегодня один, закроешь глаза, и будешь кино смотреть про сегодня, - то падаешь не так удачно, - ты же не раз представлял это хряссь!? - то пулю ловишь, то взрываешься и горишь, - вертишься, мокрые простыни накручиваешь, - нет, без водки не уснуть. Если, конечно, один спишь, - и он подмигнул ему. - Мне вот бояться нечего, а ты давай, пей.


Вдруг он встал, взял сигареты, гитару, и со словами: «Пойду, подышу», - вышел.


Борттехник тут же распустил руки и губы, но она уклонилась:


- Мне надо выйти за ним. Ты не видишь, а он пьян и зол. Не знаю, чем все это закончится...


Борттехник остался один. Он положил гудящую голову на руки и закрыл глаза. Но задремать он не успел. Она вернулась:


- Он тебя зовет. Что-то мне не нравится это. Ни в чем не признавайся. А еще лучше, попробуй уйти, скажи, что голова болит. О, господи, какая я дура...


Борттехник вышел в темноту. Майор сидел на высоком крыльце, склонив голову на гитару. Не глядя на присевшего рядом борттехника, протянул ему плоскую фляжку с коньяком, пробежал пальцами по струнам. Вдруг задушил струны ладонью, сказал:


- А здорово мы сегодня повоевали! Понравилось тебе? Посыпался ты сегодня впервые, потом чуть не грохнули, - чувствуешь эту дрожь? Она сразу не проходит. Это излишек силы в тебе бродит - пренеприятнейшее ощущение - тело только зарядилось по полной, а уже все и кончилось... На земле-то успели сцепиться? Или мы раньше?


- Немножко, - сказал борттехник. - Когда за пулеметом на борт вернулся, там один уже был. Я весь магазин в него выпустил.


- Завалил?


- Не знаю, - сказал борттехник. - Я убежал.


- Да и хуй с ним. Все равно здорово. Наложить в штаны и с полными штанами продолжать воевать - тоже кайф... Но лучше не бояться. Война как Вий - увидит испуганного и скажет пулям - вот он! Нужно всегда быть быстрее самой войны, - а это значит, никогда не думать, прежде чем нажать на спуск. И никогда не жалеть после... Ты просто должен стать частью ее организма, и тогда она не тронет тебя.


Через каждую минуту он прикладывался к фляжке. Речь его уже заметно покривела, но, даже извилистая, текла свободно.


- А особенно мне спасать нравится. Когда у них уже надежды нет, а тут ты, как Чапай, - летишь и рубаешь, рубаешь... - глаза майора блеснули. Он пригнул голову, тронул струну. - Вот и песня есть хорошая, ты ее знаешь, - сказал он, и, подыгрывая на трех струнах, тихонько напел:


- Там, у самой кромки бортов, друга прикроет друг...


Сейчас начнется, - читая в памяти продолжение песни, заволновался борттехник.


Майор отложил гитару, затянулся, щелчком послал окурок в темноту искристой дугой, вдруг обнял борттехника за плечи, зашептал ему в ухо коньяком и дымом:


- Эта война, брат, моя третья война, - она самая лучшая в моем гербарии. Признаюсь, никогда у меня не было таких шахмат, никогда у меня не было такой женщины, никогда я еще не летал с таким удовольствием и так свободно, и никогда еще, - никогда! - я не попадал в такую дурацкую ситуацию... Она дикая, как и я, мы с ней как две собаки, жадные до жизни - умные собаки, но безумные, потому что собаки все же. Знаешь, я ношусь над этой землей, над пустынями и горами, как пес, выпущенный ненадолго на волю, во мне столько силы... И в ней тоже. А ты не собака, нет... Ты другой крови... Страх меня стал посещать - так хорошо долго не бывает. Сегодня вот думал - завалят стопроцентно... В общем решил я - если все нормально закончится, возьму ее с собой. Ты не возражаешь? - засмеялся майор, прижимаясь лбом к виску борттехника, который сидел кроликом в удавьем кольце, и ему, загипнотизированному этим странным шепотом, хотелось расколоться, - казалось, майор сейчас же простит, и станет, наконец, легко...


- Слушай, - вдруг сказал майор, отстраняясь, - слушай мою мысль, только что пришедшую. Она гениальна! - он поднял палец. - А давай останемся здесь - я могу организовать. Ты напиши рапорт, командира уломаем. Останемся? Пусть они все заменяются, хер с ними. А мы втроем останемся. Придет другая эскадрилья, мы будем летать, будем жить, играть в шахматы... У меня уже запах этой земли - как запах родины. Березки-хуезки! Это отсюда они такие березовые! Пойми, там нечего делать таким как мы, я в этом уже убедился - такая тоска, господи, какая там тоска! Две недели не выдерживаю. А здесь... Хочешь, я тебя научу летать на «крокодиле»? - вас же Степаныч натаскал немножко, за ручку держаться можете, - а я тебя асом сделаю, бля буду! Своим оператором посажу! Что ты там со своим пулеметом понял? Ни хрена ты не понял. Ты узнаешь, каково быть огненным богом, хозяином управляемых и неуправляемых молний, я научу тебя крутить мертвые петли, ты увидишь небо под ногами и землю над головой, выше которой не прыгнешь - это страшно и весело! Ну, отвечай, согласен?


- Согласен, - сказал борттехник, понимая, что майор пьян, и завтра он не вспомнит о своем бреде. И самым странным для него было то, что он действительно был согласен сейчас.


- Договорились! - майор хлопнул его по плечу и, опираясь на это плечо, тяжело поднялся. - А теперь пошли пить, петь и танцевать...


Но в балке майора вдруг совсем развезло. Отстранив протянутую кружку с чаем, он прошел к кровати и упал лицом вниз.


- Что будем делать? - сказала она шепотом.


- Чай пить, - сказал борттехник тоже шепотом, и, взяв ее за руку, потянул за перегородку на кухню.


Здесь, вместо того, чтобы подглядывать, - несколько строк из тех, что борттехник напишет в несохранившийся тетради. Но это будет через три дня, и совсем в других условиях. Дверь на лоджию открыта, ночной ветер колышет штору, шумит в кронах больших влажных деревьев, светит настольная лампа. Расписывая засохшее перо, он выводит на белом листе: «Рапорт, рапорт, рапорт. Товарищ майор, товарищ майор, товарищ майор». И с красной строки: «Мне страшно, - зашептала она ему на ухо, - кажется, сегодня я чересчур испугалась за тебя, и он это увидел. Мне еще страшней, сказал я, прислушиваясь к скрипу кровати за перегородкой, отодвигая эти звуки на самый горизонт своего сознания, чтобы не мешали мне слышать ее аромат - горько-сладкий, терпкий, осенний; чтобы я мог длить это остро-нежное мгновение, чтобы ее холодные пальцы могли скользить по моему дрожащему животу, и нерешительно-просяще, как кошка - одеяло, трогать мой ремень - и я уже не думаю о том, как буду выглядеть, - со свисающим до колен ремнем, стоя над вашим сокровищем и запуская пальцы в ее растрепанные волосы... О, только бы вы не проснулись, только бы не услышать командорские шаги... - удар в хрупкую челюсть негодяя будет сокрушителен! - но я не хочу думать об этом, потому что, преклоняя колени, забираю в горсть легкую теплую, влажную уже ткань, отодвигаю ее, раздваивая и раздваиваясь, освобождая теплый плод, и...».


...И майор проснулся (да и спал ли он?). Проклятье, ну почему пьяный никогда не спит мертвым сном, какого хрена ему все время нужно в мире бодрствующих, которые надеялись, что он угомонился до утра! Они метнулись, заправляясь, присели на лавку за стол, схватились за кружки с холодным чаем, лица их горели, зубы стучали. Майор заглянул, обвел их неожиданно трезвым взглядом, сказал:


- Спать пора, давай, дуй домой. Примолкли тут, мадонна с младенцем, блин.


И борттехник ушел. Он был пьян и счастлив, но в мякоти счастья таилась косточка стыда, - он обсасывал ее горечь, бродя по городку до утра и пугая сонных часовых.


7.



Утром до построения его вызвал к себе начальник штаба и предложил отправиться в профилакторий.


- Отдохнешь и подлечишься, - сказал он. - С головой шутить нельзя. И вообще, может это тебе звоночек был, - не будем судьбу испытывать. Там и про замену узнаешь в штабе армии. Вот документы. Иди к инженеру, предупреди, потом собирайся и на аэродром - там АН-12 перелетный дозаправляется, вылет через час.


«А может не надо?» - хотел сказать борттехник, но вдруг вспомнил ночные намеки майора. Встречаться с ним сегодня - трезвым, да еще с похмелья, - показалось совершенно необязательным и даже опасным. Зато поманила вдруг перспектива переместиться сейчас в знакомый оазис под Ташкентом, отстраниться от войны, остановить время, и рассмотреть весь этот жаркий месяц из прохладного далека.


Антракт, негодяи! - воскликнул он про себя, и от начштаба понесся к инженеру, потом в свою комнату, где переоделся в «гражданку», сунул в «дипломат» трусы, носки, книгу и пачку бумаги (ему уже грезилось, что вся пачка к концу отдыха будет исписана, - так толкались и теснились в голове нетерпеливые слова), и устремился на аэродром. К майору заходить не стал - «скажу потом, что не захотел будить после такой ночи». Он завернул в столовую.


- А ты разве не знаешь? - усмехнулась ее маленькая чернявая соседка. - Они с Бандитом в семь утра улетели. Он явился на завтрак первым, сказал, что летит на границу, и что там ее посылка ждет.


- Какая еще посылка? - удивился борттехник.


- Вот и она спросила. А он сказал «узнаешь», взял ее за руку и увел.


- Ну, прилетят, передай, что я в профилакторий улетел, - сказал расстроенный борттехник и пошел на аэродром.


А, может, оно и к лучшему, - думал он во время крутого подъема, скользя по лавке, - никого не увидеть, оставить вчерашнюю ночь неиспорченной, чтобы питать ею свое воображение неделю или две. Наверное, бог уберег - вдруг сегодня она, испугавшись, решилась бы, наконец, все прекратить...


Рядом сидел бледный лейтенант-артиллерист.


- Не боись, не собьют! - крикнул ему в ухо борттехник. - Не пришло еще наше время, мне вернуться сюда надо!



...Он бродил по Ташкенту, стоял у фонтанов, спускался в метро, вдыхал его металлический ветер, поднимался, курил в тени тополей, сидел за столиками открытых кафе, ел арбузы и дыни, думая о чем-то своем. В Дурмень возвращался под вечер, купался в пруду, ужинал в маленькой пустой столовой, потом, лежа в комнате на кровати, читал книгу, выходил на лоджию, курил, слушая, как цикадами свиристят звезды, что-то писал китайской перьевой авторучкой на белых листах бумаги в круге света настольной лампы (заглядывая через плечо, мы видим рисунки на полях, перечеркнутые куски, строчку, оборванную словами: «мне страшно, Рыжик»). Когда светало, снова шел на пруд, возвращался, срывая виноград, оплетающий аллеи парка. Он хотел, чтобы так было всегда, - чтобы терпеливо ждала его верная война, его друзья, его вертолет, майор, шахматы - и главное...


Но через неделю счастья в комнату вдруг ворвались старшие лейтенанты М. и Л. и с порога объявили, что они заменились!


- А тебя твой заменщик там ждет! Нахрена ты уехал? Собирайся и дуй назад! Мы только заехали сказать, сейчас в аэропорт и - домой! Встретимся в Магдагачах после отпуска.


- Вот, блин... - сказал борттехник. - Вы даже не понимаете, как вы все испортили! Е же мое, - в ужасе взялся он за голову.


Два старших лейтенанта с безумием свободы в глазах умчались, оставив после себя запах водки и развалины счастья. Старший лейтенант затосковал. Зачем, думал он, вышагивая по комнате, ну зачем я поехал в этот проклятый оазис, потерял последние дни, - и что теперь делать, когда там сидит эта сволочь заменщик, и я уже вычеркнут из списков счастья - где же этот прославленный армейский бардак?! Туда, сейчас же туда, майор поможет, он обещал, он же сам предлагал, ну хотя бы еще месяц до общей замены, чтобы вместе с ними...


Он начал метаться между профилакторием и военным аэродромом, узнавать, есть ли борта на Сабзавар, и через два дня улетел.



Лучше бы он задержался. Ни майора, ни ее там не было. Их не было ни в городке, ни в пустыне, ни в горах, ни в небе. Их не было в стране. Об этом борттехник узнал, ворвавшись в ее комнату прямо с самолета.


- Тю-у! - сказала соседка. - А вот и опоздавший. Опять не успел, юноша! Вчера вечером они улетели. На две недели. Она - в счет отпуска, он - как бы в профилакторий. Если бы ты не поторопился, увиделись бы - майору же нужно прибытие отметить. А позавчера мы тут их как бы свадьбу праздновали. Вот в тот день, когда ты улетел, он ей предложение и сделал. Утром увез в горы, в снега, сел там - и предложил! Красиво, да? Теперь отправились в Союз, чтобы как полагается. Она просила передать, чтобы ты дождался...


«Останемся! - злобно бормотал борттехник, быстро шагая к штабу. - Вот тебе и останемся! Наебал как котенка! Меня - в профилакторий, ее - замуж. За себя... А она, конечно, согласна! Дождаться! И зачем я должен дожидаться теперь?!». Но улететь, не увидев - это казалось ему вообще невозможным.


Он вошел к начштаба решительно, он даже не понял удивленного взгляда, когда потребовал оставить его здесь хотя бы на две недели. «А как я тебя оставлю? - спросил начштаба. - Ты здесь уже вне закона, приказ подписан, сидишь до первого борта. У тебя даже койки-то нет, по сути. Да ты что, с ума сошел, где это видано? Давай домой, что ты городишь, ну какие дела у тебя могут быть тут? Нет тут у нас никаких дел - рви когти, дурак, не гневи бога!».



В Сабзаваре он просидел еще неделю - пока оформил документы, пока ждал борт на Ташкент (на один опоздал намеренно, за что получил дыню). На построения уже не ходил, долго спал, шел в баню, валялся возле бассейна, прислушиваясь к звукам садящихся самолетов - не летит ли «горбатый». По вечерам рассказывал заменщику - молодому лейтенанту, как надо воевать. Ходил к ее соседке, пил чай, водку, глядя на стены ее комнаты, на ее кровать (здесь автор опускает целый том соседкиных рассказов, его мыслей, ее маленьких вещиц в его вороватых пальцах). Несмотря на соседкины намеки, уходил на ночь к себе. Сидел до утра на кухне, что-то писал, выбирался на улицу, курил в темноте, мокро шмыгая носом. Днем шел на стоянку, бродил возле пустой площадки своего (уже чужого) улетевшего борта, смотрел на песок и камни, думая, какой из них побывал под ее ногой - да что тут найдешь после ветра винтов! И вдруг однажды, рассматривая очередного претендента на памятный сувенир, он понял, что все закончилось. И пришла радость и лихорадка - все закончилось только здесь - он же знает номер части майора в Северо-западном округе, и ничего не помешает ему, когда заменится вся эскадрилья, и все отгуляют отпуска, - прибыть, найти, постучать в дверь, и сказать небрежно, когда откроют... Если майор, то: «Здравия желаю, товарищ майор, у нас осталась отложенной партия при счете 5:5 с неплохими шансами у черных». А если она? Но будет еще время подумать, что сказать ей, теперь главное, выбраться отсюда. И пусть она, прибыв, узнает, что нет его здесь больше, - с грустным злорадством подумал он. И никаких записок.


Поздним утром, когда все были на вылетах или на стоянке, пришел «горбатый». Старший лейтенант взял сумку с вещами, коробку с книгами, купленными в местном магазине, и присел на дорожку - казалось, что он уезжает в отпуск, поэтому он даже не осмотрелся напоследок, не забрал в память все, что было вокруг, - он уже был в будущем, он блуждал в его бесчисленных лабиринтах, и все коридоры выводили к ней. Он шел к самолету, опасаясь, - а вдруг они прилетели в нем? Тогда что ему остается - пожать руку майору, кивнуть ей и вот так просто улететь? Только бы их не было...


Их не было.


«Горбатый» оторвался от полосы и, резко задрав нос, пошел вверх, отстреливая гроздья тепловых ловушек. Пара Ми-24 шла чуть ниже, прикрывая небесного кашалота своими узкими крокодильими телами. И если бы кто-нибудь спросил сейчас старшего лейтенанта о тех, кто сейчас прикрывает его, - он назвал бы всех поименно. Но в тот момент он совсем не думал о том, что уходило сейчас под брюхо самолета. Он улетал с войны навсегда, еще не понимая, что такое это «навсегда»...



После отпуска он прилетел в свой амурский полк с опозданием на две недели, и пробыл здесь два месяца в ожидании приказа. Он не торопился. Вернулась его эскадрилья и, после грандиозной общей пьянки, разлетелась по отпускам. Зато теперь он имел записку от нее, - и там было только одно слово: «Рыжик!!!». Была ли она так гениально лаконична, или ей не дали дописать - какая разница? Это слово он мог читать бесконечно.


Наступила зима. Он жил один в холодной угловой комнате, выбираясь только в столовую (вкусные бараньи почки с гречкой подавала улыбчивая официантка) да на вокзал, чтобы запастись в киоске газетами и журналами. Вечерами, заварив чаю, набросив одеяло на плечи, он сидел за столом и думал над чистой страницей. Но писалось плохо - он не мог представить окончания - или продолжения? Тогда он ложился и читал «Три товарища», - потрепанную книгу, которую обнаружил в прикроватной трехногой тумбочке.


Здесь автор удивленно думает - сколько лет прошло с тех пор, а он больше не брал в руки Ремарка. Нет, брал, - пробовал на вкус и, поморщившись, откладывал. Почему же тогда, лежа в морозной комнате под тремя одеялами, и читая, как герой мчится на автомобиле в санаторий, где она умирает, - почему тогда он плакал, не утирая слез? Дело здесь не в Ремарке, а в одной только фразе: «Завтра вечером я увижу ее, - это было немыслимое, невообразимое счастье, в которое я уже почти не верил». Вот в чем причина, привередливый автор. И вообще - вместо того чтобы удивляться такой малости, расскажи лучше своему глупому герою, который сейчас на пике счастливого ожидания, что ждет его дальше. Предложи ему выбор - остаться вечно старшим лейтенантом на вечной войне (я подпишу твой рапорт, старлей!), с бесчисленными вариантами будущего и с переполненным жизнью настоящим, или же, безвольно отдавшись течению времени, повторить путь автора - по единственной, узкой и кривой колее, - до этой клавиатуры, до этих слов...


Я расскажу, а ты выбирай.


8.


Придет февраль, когда ты решишься на путешествие. Поедешь, конечно, на поезде, чтобы, постепенно приближаясь, репетировать, как высадишься одиноким десантом в незнакомом городке, где зимой влажно и слякотно, как будешь бродить долго, рассматривая место ее обитания, кружить по ДОСам возле их дома - и ждать, ждать когда она выйдет - а кто тебе сказал, что она выйдет? - но вдруг... И тогда сердце заколотится как в первый раз, и ты пойдешь медленно наперерез, и скажешь, подходя, - ... И как она вздрогнет и остановится, как повернет голову, и что скажет она, - вот вопрос всего второго тысячелетия, всех гор и пропастей, рек и пустынь, которые ты избороздил...



Но прежде ты выйдешь в Ленинграде и совершишь вояж по «Березкам» - тебе нужен подарок, а чеки Внешпосылторга жгут твою ляжку и уже идут слухи, что сеть «Березок» закрывается, народ бегает, скупая все, спекулянты у дверей просят продать один к трем и злобно кричат в спину, - давай-давай, жмись, все, что нажито непосильным трудом, все пропадет! И где-то на самом краю города, на берегу залива в хмурый февральский полдень ты найдешь еще не до конца разграбленную «Березку», и на втором этаже в парфюмерном отделе, когда продавщица предложит тебе желтую Шанель и фиолетовый Пойзон - вот лучший подарок для девушки, молодой человек, - тебя вдруг знакомо жестко возьмут за локоть...



Если ситуация в жизни выстраивается так, словно это не жизнь, а рассказ, где все подогнано автором, то стоит ли удивляться художественной логике этой жизни? Но, тем не менее...


- Товарищ майор? - обернувшись, удивился бывший борттехник, и тут же поправился, взглянув на погоны: - Извините, товарищ подполковник, поздравляю...- А взгляд уже прыгнул через погон, забегал вокруг, ища...


- Да не дергайся, нет ее здесь, - усмехнулся подполковник, довольный произведенным впечатлением. - Пойдем в буфет, посидим, накатим. И кто мне теперь докажет, что судьбы нет? Я чувствовал, когда входил, чувствовал непонятно что, ознобом по хребту...


В буфете было пусто. Сели за столик.


- Молодец, - сказал подполковник, наливая. - Я знал, что ты появишься. Скажи, что не к нам пробирался, - не поверю. Да и какой бы ты мужик был, если бы все забыл, оставил в прошлом. А может, ты отложенную партию ехал доигрывать? Я ведь ее сотни раз анализировал и понял - если черные играют без ошибок, они выигрывают. Преимущество, конечно, мизерное, но ты же у нас никогда не ошибался, не так ли? А это значит, я сдаюсь, и выплачиваю тебе твою штуку чеков. Обменяешь сейчас у входа, вот тебе и три тысячи - «Запорожец» купишь, в сад ездить. А своих добавишь - так и целые «Жигули». Опять же в сад. Что еще нужно, чтобы спокойно встретить старость? - засмеялся подполковник.


Борттехник замотал головой, оттолкнул пачку, перетянутую резинкой:


- Без игры не принимаю. Если не хочешь доигрывать, предлагаю ничью.


- Не может у нас быть ничьей, разве ты еще не понял? Либо я, либо ты, и это притом, что я тебя нежно люблю, старший лейтенант. Настолько нежно, что сам тогда полетел тебя спасать, - очень уж у нее глаза безумные были. Но она не раскололась и по сей день. Да я и не пытал особенно, - люблю, понимаешь, по-честному играть. Только в тот день точно понял - а до этого просто чуял! - что ты мой партнер не только по шахматам. Нет, можешь даже не возражать, зря не врать, я не требую. Играли честно, каждый по своим правилам, просто заранее не договорились. И везде у нас ничья. Я ведь летел тогда и думал грешным делом - бог сейчас выберет. А кого - черт его знает, как-то под ложечкой щемило. А когда он не выбрал, - ох, и молилась она за нас, наверное! - то я взял командование на себя. Ну не удержался, извини: тебя - в профилакторий, а ее увез. Все равно так должно было быть, - чтобы без лишних мучений, без иллюзий... Бог теперь помог - столкнул нас здесь, остановил тебя на подступах. Здесь и останься, прошу тебя. Зачем ворошить? У нас все хорошо. Перевожусь на Камчатку, буду замкомполка. В академию через годик. А она уже на шестом месяце... Ну-ну-ну, вот только не надо необоснованных предположений - даже не думай. (Я и не думаю, - промямлил борттехник, волнуясь и краснея.) И не оправдывайся, мне от тебя покаяний не нужно. Ты только одно скажи - у вас до меня началось, или после?


- До, - быстро сказал борттехник еще тогда заготовленную ложь. И добавил: - А с тобой и закончилось.


Подполковник покачал головой, глядя насмешливо прямо в глаза:


- Вот и хорошо. С одной стороны - ты был первым. А с другой - я победил.



Они еще долго говорили, - опустели две бутылки, стемнело за окном - и они смотрели друг на друга так же, как тогда, в первую свою партию, они вспоминали, вспоминали, - но уже мимо главной темы.


- Я напишу тебе с Камчатки, - напоследок сказал подполковник. - Приедешь, на рыбалку слетаем, ну и доиграем отложенную. А ей, ты уж извини, не скажу, что тебя видел, - пусть все идет, как идет. Повидаетесь, когда в гости приедешь. Учти, ошибку совершаю, сам не знаю, зачем. Кому от этого будет лучше? Но мне хочется, понимаешь, хочется, чтобы вы повидались. Вы оба у меня здесь существуете, - он постучал пальцем по голове. - Вместе. Мы там вместе, понимаешь? Я сам не понимаю... Короче, придет время, повидаетесь. Только не сейчас, ладно?


- Тогда подари ей это, - сказал борттехник, - как от себя.


- Пу-а-зон? - разглядывая и нюхая, сказал подполковник. - Яд, говоришь? Ладно, принято, пусть пахнет ядом.


Они вышли на улицу. Был поздний сырой февральский вечер. Когда пожимали руки и обнимались, глаза их слезились от ветра с залива.


ЭПИЛОГ



Пока все идет не так уж плохо, - думает он, наблюдая в окно вагона летящие мимо признаки марта. - Будем ждать письма с Камчатки. И пророчит ли песня, которую он мычит ночью в грохочущем тамбуре, - про это странное место Камчатка, про это сладкое слово «Камчатка», про то, что на этой земле я не вижу тебя, я не вижу здесь их, я не вижу здесь нас... Даже если пророчит, - мы все равно будем ждать письма.


И письмо придет. Но не с Камчатки, и не через месяц или год. Пройдет 17 лет, когда ты получишь известие от случайно выловленного Сетью однополчанина: «а помнишь того дикого майора с «мессеров»? Уже через полгода после перевода на Камчатку, при невыясненных обстоятельствах, кажется, что-то связанное с браконьерами, - авантюрист, ты же помнишь... А она? - ответно спросишь ты, не попадая дрожащими пальцами по клавишам. Но вестник совсем не помнит ее, - а разве он на официантке женился? Это которая из них? Там все официантки были одинаковы - всегда агрессивны и всегда подшофе...


Так мы не договаривались, - растерянно и жалобно думает он неизвестно кому и куда, ожесточенно грызя ногти. - А как же привычная картинка, стареющая вместе со мной? - генерал, генеральша, сын (или дочь), и когда-нибудь, все равно когда - встреча... Ведь главное было верить все эти годы, что у них, у нее - все хорошо. И кого теперь под трибунал за этот обман?



Накинув на плечи драную, лохмотья на локтях, куртку с тускло-золотыми буквами и «птичкой» на левом рукаве, автор сидит на балконе и курит «Беломор». Прикладывается к плоской фляжке, морщится, - что за коньяк пошел, сволочи! Перед ним проходят ноябрь, декабрь, январь - и все туман. И песня все бормочется - про туман. «Мы к земле прикованы туманом», - пел когда-то майор, и его сигарета дымилась рядом, на спичечном коробке...Когда-то или только вчера?


Только скажешь волшебное слово «туман», как все оживает - все с самого начала. Приамурский аэродром, укрытый мглистым волглым одеялом до самой травы, мокрый шелест этой травы под ногами, мокрые ботинки, кислый холодный запах металла, гулкость его, лупящаяся краска звезд на запотевших боках, влажный брезент ветхих, выцветших чехлов (да не тяни, рвется!), капельный бисер на лопастях... Оставь хотя бы это, - просишь ты неизвестно Кого. «Нет больше ничего, не надейся - читаешь ты в неожиданном письме из прошлого, - в 98-м пригнали из Новосибирска специальную машину со здоровенными ножницами, и эта тварь за 2 часа порвала все 24 (столько их осталось) наших ласточек на маленькие куски. А мы стояли, глотая слезы, и смотрели на всю эту гадость Когда все закончилось, довольный новосибирский цирюльник-машинист вылез и сказал "НУ КАК Я ИХ?". Потом много пили, потом кого-то били...».


И зачем придумали письма? Ничего этого нет больше. Давно уже нет - ни того, ни этого...



Но... Туман, туман, - бормочет он как заклинание, пытаясь оживить. Что за корявая песня, хромые слова... И только на последних строках куплета - мы не все вернемся из полета... - хлынет знобящий простор, и глаза заслезятся от внезапно ударившего ветра молодости, и следом, откуда ни возьмись - та самая жара, бледнопыльный пейзаж, белое, как застиранное в хлорке, небо, ржавые горы... И, лихорадочно шаря по карманам памяти, ты горько пожалеешь вдруг, что так невнимательно жил тогда. Ты даже не можешь толком вспомнить запах и цвет этой земли, запах горячего оружия и крови, свист пыльной бури, свои позывные, даты и названия, блеск этих речек под этим солнцем. А память твоя дырява потому, что ты не хотел смотреть войне в глаза, в любую свободную минуту уносясь в прошлое или в будущее. Надо было слушать войну как джаз - обсасывать каждый ее звук как гранатовое зерно, внимать импровизации боя и блюзам тягучего страха этих ночей - и слушать как музыку даже стук тарелок в столовой! Как музыку...



Кассета! - осеняет автора. - 60-минутная «Сони» с голосами «Каскада», где она? - он встает, озаренный надеждой - сейчас он вспомнит все! - И вот опять летим мы на задание, режут воздух кромки лопастей, - втанцовывает он в комнату.


- Где, черт побери, моя кассета, - орет он, шаря в пыльном ящике, - куда она делась - вот тут лежала каких-то пятнадцать лет назад! Да не мог я ее стереть! Я же ее там записал! Ты права, тогда я смеялся над этими лилипутскими голосами, а теперь мне нужно их послушать! Там у меня запись наших переговоров с бортового магнитофона, с проволоки, - когда мы е... когда мы посыпались! - уж ее-то я не мог, там звук моего пулемета! Как загрохотал мой грозный пулемет, о, как он грохотал! - как поезд ночью на бешеном перегоне, этот огненный состав пуль... И где теперь все это, я спрашиваю, и что теперь делать?!



Делать больше нечего, искать больше негде. Особенно, если учесть, что совсем другой вариант жизни вырос, возмужал и состарился за эти годы. А тот ушел далеко в сторону - как забытая комета с длинным периодом, с ее очень эллиптической орбитой, настолько эллиптической, что мнилась параболической, улетающей в никуда, в навсегда. Но вдруг, спустя века, она вновь засияла на твоем темном небосклоне, увеличиваясь каждый вечер, каждую ночь. Она возвращается, а это значит, цикл завершается, и сны становятся все ярче, и однажды, когда Марс, твой настоящий бог, приблизится к Земле вплотную, когда его красная капля будет каждую ночь гореть на западе, - вот тогда, в летящем сквозь летнюю ночь поезде, в плацкартном вагоне, на боковой полке возле туалета ты напишешь за ночь сценарий своей будущей вечной жизни, которую выбираешь. Сумрачный вагон летит, громыхая, шарахаясь от черных деревьев - не поезд, а летучий голландец железных дорог, и чай в стаканах с подстаканниками еще дымится на столиках, ложечки дребезжат, но нет уже никого (девочку-то спящую внизу оставьте, я не трону ее - это же муза!), только скорость, ночь, ветер - и воспаленная луна летит, не отставая, прямо возле окна, и, щурясь, читает по слогам трясущиеся каракули, которые ты чертишь на мятых листочках.


И что же ты чертишь там? Какую-то глупость, чушь собачью - вовсе не сравнимую с твоими дифференциалами и интегралами, божественной партитурой для божественного оркестра, - но разве формулы твои что-то значат сейчас, когда отпущенный тебе отпуск, растянувшись почти на двадцать лет, закончился, и пора возвращаться, потому что там пусто без тебя, и ты, оказывается, пуст без этого бледного неба и пыльной жары, без рева двигателей, скорости и захода на боевой, без горькой сигареты в трясущихся пальцах, жгучей сладости спирта, без полуденной тишины и печного жара стоянки, - и особенно - без хруста камней под ее легкими ногами, стука в дверь и ответного стука твоего сердца, торопливого шепота и блеска глаз во мраке грузовой кабины, без ее пальцев на твоих губах... Все это ждет тебя, как остановленный кадр - кивни только главному киномеханику, - и в шорохе и треске эфира оживут голоса, и высохшая пленка побежит, - и сквозь ливень царапин вспыхнет белое солнце, мелькнут ее коленки, ее улыбка, взмах ее ладошки, закрывающей экран, - и появится мерцающее название фильма, диагноз твоей неизлечимой болезни:



ВОЙНА, ЛЮБОВЬ МОЯ.


И. Фролов


***


Радио-этюды



Недавно заглянул на вышку к диспетчерам, спасибо за работу их нелегкую сказать. Уютное это место. Смену они уже сворачивали, «дичи» в небе над KDTO не наблюдалось и нашлось время обменяться профессиональными байками (затертыми и не очень). Наиболее задушевные представляю вашему вниманию.



Равенство


В жаркий летний день на 10 тысячах футов бодро стучит маленьким движком «полетаный» Пайпер Эрроу. Набор такой «взрослой» высоты занял с полчаса, причем на последнюю «штуку» футов ушло минут двадцать. Пилотская нирвана была грубо прервана указанием диспетчера Центра немедленно набрать 11 тысяч во избежание «траффика». Далее диалог.


Пилот (П): Вы это серъезно? (а то как же...) Я ж 11 займу только через 10 - 20 минут.


Диспетчер (Д): (чешет репу) А сколько надо чтобы снизиться на 9, а потом обратно на 10?


П: А... примерно столько же.


Д: (!засада! и тяжелый вздох) Вас понял, попробуем план Б. (лениво) Пайпер 207, держите коридор на 10-ти. (далее привычной для профи скороговоркой) Юнайтед Эйрлайнз 123, смена курса, новый курс 020. Американ 456, набор высоты прекратить, оставайтесь на 9, встречный траффик на 12 часов 10 миль на 10 тысячах - Пайпер. Транс Уорлд 789, ваш запрошенный маршрут отменен, правый разворот на курс 250, снижение прекратить на 11-ти. Делта 431....



Братство


Диспетчер порта неспешно беседует с пацаном-пилотом только-что вымученно «кинутой» на бетонку Сессны.


Д: Что там у тебя, вывозной сегодня?


П: Ну да. (полушопотом) Экзаменатор - зверь...


Д: Сильно волнуешься и страшно боишься?


П: Всяко..


Д: И правильно делаешь. (сочуственно) Какого ж ты хера, родной, вместо полосы на рулежку то приземлился?



Пятница


Полосы большого порта одновременно пользуют авиалинии и Национальная Гвардия. Диспетчер «разруливает» отбывающие борта.


Д: Ф-15 «Рафрайдер», рулежку разрешаю, следуете вторым номером за 767-ым Боингом.


Пилот «пятнашки»: (с вялым интересом) А куда идет 767-ой?


Д: (мечтательно) На Гаваи.... (злорадно) Но ВЫ следуете за ним только до старта!



Настойчивость


В разгар Иракской войны пилот четырехместного «Мушкетера» нудно уламывает диспетчера Центра дать сквозной коридор через зону тренировок авиабазы Эдвардс. Диспетчер проявляет вежливость в работе с клиентом.


Д: Зона R2125 на настоящий момент закрыта, но специально для вас я попробую с ними сторговаться...


Д: (радостно, минуту спустя) Мушкетер 123, Вам добро на вход в зону. У них только что закончились низколетящие мишени. Вы уж там как-нибудь увернитесь по возможности.



Скромность


Авиа-шоу в Ошкош, Висконсин. Частные самолеты прибывают до начала шоу тучами, башня из-за перегрузки частот вынуждена по радио работать в «одну-сторону». Пилоты подтверждают получение указаний визуально, качнув крыльями.


Д: Сессна 456, вы номер 3 на посадку, начинайте снижение.


Сессна аккуратно «машет».


Д: Питтс 123, вы номер 4, подвердите отмашкой.


Пилотажный Питтс молниеносно крутит «бочку» сначала в одну, потом в другую сторону.


Д: Питтс 123, поправка, вам посадку отменяю, идите на второй круг. А эти ваши выебоны попробуйте на публике.



Человеческое


В «отстойнике» на 8 тысячах десятки бортов крутятся подолгу в ожидании разрешения на посадку. В порту блокирована аварией одна из полос. Пилот «Бонанзы» с заметным раздражением в голосе запрашивает оценочную длительность задержки. Диспетчер немедленно парирует.


Д: Бонанза 123, у вас какие-то претензии?


Пилот начинает что-то говорить в микрофон, его прерывает отчетливый детский голос с вечным «папа, я хочу писать».


Д: Бонанза 123, ваша ситуация мне кристально ясна, начинаете снижение немедленно, идете вне очереди...



Пинг-понг


Иду по маршруту глухой ночью на границе двух центров УВД. При пересечении такой «границы» обычно происходит передача борта, причем дублируется это действо между центрами по телефону.


Центр А (приятный женский голос): Сессна 123, новый курс 195, свяжитесь с центром Б, частота 123.1.


Кручу ручку автопилота, меняю курс, отмечаюсь с центром Б. Через пару минут Б заворачивает меня обратно на курс 170. Голос мужской и очень усталый. Проблем нет, снова отмечаюсь с А. Вскоре ситуация повторяется, А ставит мою Сессну на 195, пересекаю «бордер», заново рапортую на 123.1. Б, недолго думая, отфутболивает меня обратно в зону ответственности А. Когда слышу ставший почти родным голос, стреляю на упреждение:


- А сейчас я, как дисциплинированный участник воздушного движения, сменю курс на 170 и частоту на 123.1, и оставлю Вас, сударыня, ненадолго в покое.


Центр А: (смущенно) Сессна 123, нет необходимости, со третьего раза я его (диспетчера центра Б) на поход в кино и пиццу уболтала. Сохраняйте прежний курс и спасибо за помощь...


***


Ася - растоптанная мечта...



Провалиться мне на этом месте, но восемнадцать лет тому назад Ася была ДЕВУШКОЙ МОЕЙ МЕЧТЫ. С БОЛЬШОЙ БУКВЫ. Как выяснилось, не только моей...



Ася трудилась официанткой в лётной столовой. Ася лавировала между столиками, из-под пилотки крупными волнами струились роскошные черные волосы... И Ася улыбалась... Казалось, улыбалась она только мне, единственному и неповторимому... :)



Гм... Короче, с Асей особых церемоний позволить себе не мог :) А должно ли было быть иначе? Вспомните - «Чем меньше женщину мы любим, тем больше... времени на сон» :)



Однажды, ноябрьским вечером, сидя в опустевшей столовой, собрал я в кулак всю свою волю и ласково-небрежно процедил: «Заходи, как освободишься, в четыреста седьмую левую. Скучать не будем...». «Ладно...», - как всегда улыбнулась Ася.



Ворвавшись в камеру (комнату офицерской общаги), с порога налетел на соседа: «Женька, вали отсюда, где хочешь ночуй, сейчас ко мне придет АСЯ!». «У-у-ух, Лёха...», - Женька понимающе кивнул, схватил фуражку и был таков...



Ася не пришла...



Часам к четырем утра в камеру вломился радостно-возбужденный Женька: «Лёха, я щас был с АСЕЙ!». «Ну и...», - «равнодушно» зевнул я. «Ну, в-общем...», - Женька вдруг притих (он ПОНЯЛ!), - «Она потом сказала - «А любви-то нет...»».



«Сволочь... ТЫ!», - только и смог произнести я. Так Балалайкин* растоптал МОЮ МЕЧТУ.



Вскоре Ася исчезла. Ходили слухи, что Ася скоропостижно вышла замуж то ли за нашего летуна, то ли за десантника одного из соседних полков, и уехала с ним к новому месту службы.



* - фамилия слегка изменена - слишком уж известный в ВВС персонаж...


***


Sierra Papa Incognita


(история одного тренировочного вылета)



В каждом самолете скрыта личность - сея метафизичиская посылка воспринимается в летающем обществе как аксиома, хотя публично об этом говорить непринято. «Великая Немытая Орда» (пассажиров) немедленно добавит лунатизм к длинному списку прегрешений своих верных пилотов, что опять таки очень плохо скажется на рекламе. Но, как бы то ни было, какое-то время подержавшись (нежно!) за рога штурвала или ручку-джойстик-дрочилку, перестаешь воспринимать самолет как бездушный механизм. Они все очень разные, и из двух одинаковых аппаратов, выпущенных в один день на одном и том-же заводе, машина «А» может оказаться редкостной стервой, которую кроме как емким польским словом «летадло» и не назовешь, а «Б» - лапочкой, которая иногда шепчет тебе в наушники чудесные слова. Надо только знать, как слушать.



С аэропланом мне сегодня повезло. Сьерра-Папа, верная подруга. В самом начале карьеры, ее, еще пахнущую всем новеньким, клиент по кличке Воздушный Тормоз (Spoiler) воткнул в бетон носовой стойкой, затем отмочил 7 или 8 «козлов» не отходя от кассы. Поверьте мне, надо иметь злой умысел, чтобы умудриться сделать такое на Сессне. Каким-то чудом она тогда самостоятельно дорулила до ангара, хотя пол в кабине практически отвалился. По всей правде, самолет после таких делов можно списывать, но у механика руки были золотые. А Тормоз, по слухам, стал летать на Бонанзе в другом аэропорту. Имея хорошее представление об уровне его летного мастерства, наша маленькая компания теперь держится от всех самолетов этого типа на приличном расстоянии, что, само по себе, весьма практичная предосторожность - бонанзы по праву гордятся репутацией «жлобовозов»... А Сьерра отвечает на преждевременное касание носовой джазовым танцем «шимми» и требует долгого ласкового выравнивания - она все помнит. Мы с ней как-то очень быстро нашли общий язык (после строгости тэйл-драггера я любое физически ощущаемое приземление засчитываю себе не посадкой, а «прибытием»), появилось даже странное ощущение, что машина мне доверяет. Отвечаю взаимностью, и если появляется возможность покатать семью - всегда берем с собой Сьерру.



На Сьерра-Папа я вышел в мой первый полет в сложных метеоусловиях. Беспросветный пресс облаков оставил тогда лишь только тонкий слой никудышной видимости у самой земли, а выше трех сотен футов все было вобще по нулям, собственных крыльев не видно. В тот день я понял почему старые «линейные» пилоты не пьют молоко. Усталый диспетчер, авионика и джеппсеновская карта привода доставили нас точнехонько на «пятачок» ВПП. Работать посадку по приборам новичку в соло-режиме непросто, слишком много всего очень быстро происходит, но я решал коммуникационно-процедурно-навигационную часть вопроса будучи абсолютно спокоен за пилотаж - к спине была притянута ремнями моя надежная Сьерра.



Сегодня мы разбили аренду на пополам с Ником. Один из нас обычно летит по приборам, «под капюшоном», второй страхует визуально. Ник - австралияк, диспетчеры приходят в легкий ступор от общения с нашим маленьким экипажем, когда после «обработки» жесткого австралийского акцента на них сваливается не менее жесткий русский. Иногда, ради прикола, Ник косит под Рассела Кроу (buildin’ flyin’ time here, mate, better prices than damn Hollywood...), а я до кучи добавляю индийский или британский прононс. Наземные службы сначала восторженно хрюкают в микрофоны, а потом перестают воспринимать нас всерьез, то есть посылают куда подальше.



Идем в ночь, красот земли и неба «под капюшоном» видно не очень, от скуки помогает I-Pod, подключенный в бортовую сеть и содержащий бредовую смесь отечественной и англоязычной музыки, точно соответсвующую моему вкусу, или, скорее, полному отсутствию оного. Мой мир ограничен размерами приборной панели - подсветка отстроена на минимум, стрелки приборов и экранчик GPSа, кажется, висят сами по себе в черноте космоса. Слышно как похрапывает на крейсерских оборотах мотор по имени Лайкоминг, и как шелестит, лаская крылья нашей Сьерры, прохладный ночной воздух. Еще слышно, как Ник с энтузиазмом подвывает под шевчуковское «Растреляли Рассветами». Полный бардак, одним словом.



Выходя на практический Ай-Эл-Эс привод, мы близко разминулусь бортами на встречном с парой «Геркулесов». Радара в этом порту нет - контроль с вышки был сугубо визуальным, то есть никаким - хорошо что хоть предупредили. Я снял «капюшон», мы «смигались» фарами и быстро определили взаимно безопасные курсы. «Герки» только-что отработали низкий сброс и шли из зоны в невозможно плотном строю - ведомый почти без огней, чтобы не слепить ведущего. Вместе они напоминали какое-то фантастическое многоглазое и многокрылое существо, которое проплыло по нашему левому борту с тихим величием школьного автобуса. Ник завистливо свиснул им вслед. Я поддержал.



На обратном пути в левом кресле сидел «закапюшоненый» Ник, я обеспечивал чистое небо из правого и откровенно бездельничал. Терпеть не могу быть пассажиром. Половинка лунного диска + отсутсвие низкой облачности = видимость «миллион на миллион». К тому же, в этом богом забытом районе и в это время суток траффика не было и быть не должно, но закон есть закон, сканирую периферийным зрением сектор за сектором, иногда отвлекаясь полюбоваться на ползущий под крыло сказочный ночной ландшафт южной Оклахомы. Всегда думал, что лунная радуга есть легенда, но в эту ночь она изволила нарисоваться из перистого облака прямо над нашими головами (северное сияние в этих широтах явление нереальное). Пришлось содрать капюшон с Ника, нужен был свидетель, иначе мне бы никто не поверил. Испуганный его восторжными охами и ахами, феномен мгновенно растворился в синей черноте, оставив легкую тоску на душе.



В какой-то момент заметил, что Сьерра слегка крутит хвостом. Ник, похоже, от скуки танцевал на педалях. От ответственности он однозночно отмазался - wasn’t me, no worries, mate, can bet your fraggin’ torch. Ну да, канечна! Обернулся назад, смотрю на руль поворота, надеясь засечь акт «педалирования» визуально (хотя управление и двойное, самому ставить ноги на педали или трогать штурвал нельзя, дурной тон). Вот оно, киль медленно переместился в сторону, я замахиваюсь чтобы треснуть Ника по затылку и ... замираю, фиксируя полувздох. Руль поворота был неподвижен, а в маленькоме квадратике ночи, до этого скрытом от меня хвостом Сьерры возникли, как злое колдовство, навигационные огни быстро сокращающего дистанцию самолета. Он на курсе перехвата, строго на нашей высоте и очень очень близко. В характерном V-образном оперении безошибочно угадывается... Бонанза!



Не знаю, что думал Ник, когда я стряхнул его со штурвала и кувыркнул Сьерру через левое крыло в почти вертикальное пике. В моем же больном воображении не осталось ни капли сомнения - Бонанзу «пивотировал» Тормоз, по обычаю пыхтящий дешевой сигарой и активно треплющийся по сотику, игнорируя радиовызовы центра и все писанные и неписанные законы неба, в то время как неподвластный ему автопилот и злой рок гнал его Бонанзу добивать когда-то однажды покалеченную им же Сьерру.



После перегрузок нас навестила добрая тетка Невесомость. Карандаш, карты и прочий хлам повис перед моим перекошенным от злости лицом, в глаза полезла поднятая с пола пыль, в наушники просочились протесты Ника. Не до этого сейчас. С скрипом зубов выкручиваю Сьерру из маневра уклонения в набор высоты, ловлю в прицел маяк уходящей в горизонт Бонанзы. Радио, как по волшебству, переключается на канал «борт-борт», и я радостно кричу в микрофон сложносочлененные крупнокалиберные оскорбления отечественного производства. Сочно. Одно скверно - нету у меня прицела, и пулеметов с гашетками тоже нету, и за Бонанзой на Сьерре угнаться... куда там.



Это был Тормоз, Ник. Ник невозмутимо пожимает плечами. Может быть. Ну и что. Спасибо за саэйв. Он опускает на глаза капюшон, в три движения возвращает на место наш курс и высоту, и еще через полчаса мы закатываем усталую Сьерру в ангар.



Ник прав, вся эта дурацкая мистика до добра никогда не доводит. Но, почему-то, каждый раз, когда вижу в ангаре Сьерру, я подхожу поздороваться. Простое прикосновение к прохладному металлу ее обшивки действует на меня, как чашка хорошего кофе. Сьерра может сказать очень много полезных вещей, если уметь слушать. И, кажеться, это у меня начинает получаться.



А в нашу историю про лунную радугу никто так и не поверил.


***


Верно говорят: Когда господь наводил на земле порядок, авиация была в воздухе :)


1989 год, аэродром Боровцы, в 276 отдельный вертолетный полк поступил "левый" борт - Ми-8. Борт не новый, откуда-то перегнали. Так и прижился.


Полеты - "борт 95 - пожар правого двигателя".


РП и инженеры в недоумении: ну нет в полку борта с таким бортовым номером! Шум, гам, суета, пожарные, "таблетка" и пр.


Все обошлось. Драли, разумеется, всех, по очереди, нещадно. Все просто: радисты 3 эскадрильи не передали РИТУ (речевой информатор - КБ) на перезапись в ТЭЧ, а планеристы не удосужились перекрасить бортовой номер :)


***


Друг рассказал.


Вот на Ходынке последний взлёт пару лет назад был, вот это шоу. В КБ Ильюшина на ремонте стоял большой самолёт (Ил76 по моему). Когда застройщики Ходынки почти подобрались к концу полосы, до руководства доперло, что если самолёт не улетит, то никакими способами его уже не вытащишь, тем более, что бабло за ремонт уже заплатили. Мобилизовав все силы опытного производства, закончили ремонт и подготовили самолёт к полёту. В назначенный день весь персонал КБ вышел провожать последний самолёт, уходящий в небо с Ходынки.


Самолёт готов к взлёту, прошли все проверки, дана команда на старт.


Пилот, зажав тормоза, выводит двигатели на взлётный режим. Все зрители замерли, хоть по расчетам пустой самолёт легко оторвётся от земли и наберет нужный запас высоты еще до того, как начнутся новостройки, всё равно в воздухе чувствуется напряжение.


А в это время на другом конце поля, на стройплощадке, уже почти подобравшейся к полосе вовсю кипит работа. Бравые парни молдаване укладывают очередной кирпич в кладку гробницы аэродрома N1, заливают бетоном колыбель нашей авиации. Конечно у подрядчика сроки и о безопасности думают в последнюю очередь, работа не останавливается ни на минуту. Между делом строители замечают необычное шевеление на другом конце поля, их интерес привлекает большая белая птица, выкатившаяся из огромных ворот ангара. И вот эта птица тронулась с места и нехотя начала свой разбег. Она всё ближе и ближе, но кажется, что полосы не хватит. Работяги напряглись, выпустили из рук инструменты и у многих по коже пробежал холодок страха, кто знает, что взбрело в голову этим самолётостроителям?


Но вот оторвалось переднее колесо, машина пробежала еще немного, и стремительно, но благородно, как белый лебедь, оторвалась от бетона. На мгновение закрыв стройплощадку своей тенью, оглушая всех рёвом двигателей, она всё выше и выше лезла вверх, всё более удаляясь от точки старта.


Обе группы зрителей облегченно вздохнули. Молдаване продолжили работу, Ильюшинцы пошли пить горькую, а белая птица растворилась в московском мареве, навсегда унося с собой дух русской авиации.


***


В 1954 годy на линии Воpонеж-Москва, на самолете Ил-14 загоpелся двигатель АШ-82Т. Кpыло пеpегоpело и отвалилось. Погибла делегация ноpвежских женщин.



Пpишлось сей факт обнаpодовать. Этот слyчай Ильюшин yчел пpи pазpаботке Ил-18 и ввел пpотивопожаpнyю пеpегоpодкy в виде титановой облицовки двигателя.



В 1964 годy на линии Алма-Ата - Москва, на самолете Ил-18 летела делегация Компаpтии Казахстана во главе с Пеpвым секpетаpем.


Загоpелся двигатель Аи-2ОМ. Гоpел-гоpел и отвалился.



Пеpвый секpетаpь подзывает стюаpдессy и говоpит: Посмотpите, y вас двигатель отвалился!


Hа что стюаpдесса, не моpгнyв глазом, ответила: Этот двигатель y нас выpаботал pесypс, и мы его сбpосили! Пеpвый секpетаpь покачал головой и сказал: Hадо же как в авиации экономно pаботают!


***


Внезапно возжаждавшие переучиться на «Боинги» техники проходят тестирование на знание английского. Сосредоточенно сопя, знатоки самолетательных организмов перетолмачивают с русского на импортный перлы вроде «У этого самолета не запускается третий двигатель. - Командир, у вас только два двигателя» или «Уважаемые коллеги, пожалуйста, подскажите кто взял мою отвертку». Сопение из-за какой-то локальной акустической аномалии звучит очень похоже на «вввоооллляяятттььь».


Но это только начало, второй этап будет повеселее - называть по-английски разнообразные железяки, заботливо принесенные в класс; железяки покрупнее, в здании не поместившиеся, присутствуют в виде цветных и не очень цветных картинок. Тут трудность еще и в том, что до перевода на английский приходится переводить с народно-аэродромного на русско-технический, да еще не пользуясь универсальным языком жестов и мычания, а это уже задача для многих практически невыполнимая.


Высокая комиссия, состоящая из руководства авиационно-технической базы, нескольких особо доверенных инженеров, пары «боингов» из Москвы и толмача, пригревшись в лучах жаркого южного солнца, откровенно скучает. Начальственные взоры неторопливо ползают по помещению, цепляясь за выступающие части разложенных узлов и агрегатов. Зацепившийся за особенно острый угол взгляд замначальника АТБ немного подергался, безуспешно пытаясь освободиться, и затормошил мозг. Мозг, проинвентаризировав чуланы памяти и не найдя там ничего кроме пыли и двух тараканов, пихнул локтем в бок дремлющего рядом инженера.


- Слушай, а это что за хххшштуковина?


- Эта хххтуковина? - впал в раздумье инженер, созерцая нечто похожее на помесь лома с патефоном. Где-то эту железяку он возможно и видел, но где именно и даже на каком типе самолетов оставалось загадкой; перед начальством получалось как-то неудобно. Пауза затягивалась.


Наконец, вдоволь насладившись игрой красок и чувств на лице подчиненного, замнач сжалился и отчетливо слышным во всем классе (вот такая таинственная там акустика, что ж поделаешь) конспиративным шепотом резюмировал:


- Ладно уж, не напрягай мозг - еще вдруг сломается... Сейчас эСДэки* отвечать будут, у них случайно и спросим...



* эСДэки - техники/инженеры по Самолету и Двигателю (СД)


***


Большой прапорщик



Тихий сибирский вечер опустился на аэродром, боец по прозвищу Студент устало щелкнул последними тумблерами ВИСПа (Выносной индикатор системы посадки - КБ) и поспешил в комнату отдыха дежурного летчика, чтобы успеть увидеть несколько мгновений эротики в фильме «Маленькая Вера», просмотр которого был так некстати прерван посадкой самолета. Это была неповоротливая громадина пассажирского Ту-134, и взлетно-посадочная полоса, привыкшая к небольшим и юрким МиГам, тяжко вздохнула под весом этого чудища. Чудище пробежало до конца полосы и застыло, не решаясь свернуть на рулежку, боясь задеть своими могучими крыльями растяжки многочисленных антенн, в великом множестве раскиданных по летному полю. Так и осталась она стоять на полосе, высокомерно поглядывая на убогость пожухлой аэродромной травы. В старое доброе время ее никогда не сажали в подобные места, но сейчас это был единственный действовавший военный аэродром под Новосибом, где ей досыта наполняли керосином ненасытное чрево.


Немногочисленная дежурная смена СКП (стартовый командный пункт - КБ), не обращая внимание на полтора десятка человек пассажиров с самолета, увлеченно продолжала просмотр известного кинофильма. Конечно, они знали, что прилетело несколько генералов с Дальнего Востока, которые направлялись в Москву, но слышали и команды командира полка по телефону диспетчера о подготовке бани и пельменей для гостей в «генеральском домике» на озере Яркуль, расположенного неподалеку от Купино. Отправка самолета планировалась ближе к обеду следующего дня.


Студент вместе со всеми смотрел фильм, поигрывая тощей связкой ключей на ремешке-«плетенке» из солдатского ремня, и, хотя время приближалось к полуночи, в кубрик его никто не гнал, здесь он был своим. И вот в один из самых острых моментов фильма скрипнула входная дверь, Студент машинально повернул голову и в темноте коридора, освещаемого лишь всполохами телеэкрана, увидел незнакомого пожилого старшего прапорщика с совершенно белой головой. Он был невысокого роста, коренаст, с удивлением смотрел на экран телевизора. В неверном свете телевизора солдату звезды на погоне прапорщика показались неестественно большими, причем их было почему-то четыре, медленно опустив взгляд, он увидел лампасы, двумя змеями сползавшие по брючине прапорщика. Генерал армии, постояв еще мгновение, уверенно двинулся в сторону комнаты дежурного авиадиспетчера.


"Генерал как беда, один не ходит" - тревожно подумал боец, одновременно застегивая пуговицы ХБ и пряжку поясного ремня, другой рукой при этом нахлобучивая пилотку, до этого лежавшую на колене, после чего с тихим шепотом:


"Шухер" он устремился к выходной двери, но было уже поздно - внешняя металлическая лестница гудела под ногами генеральской свиты. Студент развернулся, и почти не касаясь сапогами пола, пролетел мимо открытой двери диспетчерской в зал управления полетами, надежно укрывшись за блоками аппаратуры. Место он выбрал точно, зал освещался только несколькими настольными лампами во время работы, а сейчас там стояла благословенная темнота. Перед его глазами открывалось ярко освещенное окно комнаты диспетчера, где генерал разговаривал по телефону.


- Девушка, дайте мне Москву, Генштаб.


Что ответила дежурная телефонистка, Студент не слышал, вероятно, посоветовала абоненту проспаться, так как генерал армии, краснея на глазах, прогремел:


- Это говорит Главнокомандующий ракетных войск стратегического назначения генерал армии Сергеев!


К концу фразы он рычал словно раненный лев, как осталась в живых телефонистка, Студент не понял, и мысленно снял пилотку перед ее мужеством, но с Москвой она соединила буквально в несколько минут, в течение которых на СКП стояла звенящая тишина.


- Генштаб? Сергеев говорит.


И тут прозвучала фраза, которая елеем окатила израненную душу солдата:


- Дежурного генерала к телефону.


Братва, и генералы в наряды ходят!!!


- Сергеев говорит, какая блядь распорядилась меня в этой дыре в бане парить, да пельменями кормить?


Видимо «блядь» оказалась ранга немалого, так как он коротко завершил разговор:


- Я вылетаю немедленно!


Повернувшись, главком РВСН вышел в коридор, Студент невольно повернул голову за ним и чуть не зажмурился от блеска звезд - в тесном коридорчике, уже освещенного пыльной голой лампочкой, находились генерал-полковник, пара генерал-лейтенантов, несколько штук генерал-майоров и, как ефрейтор в офицерской столовой, сиротливо забившись в угол, среди них стоял наш командир полка в чине полковника. Сергеев, безошибочно определив в сироте местного командира, подошел к нему вплотную и спокойным, но не терпящим возражений тоном отдал приказ:


- Полковник, в течении часа обеспечить дозаправку самолета и вылет!


- Есть обеспечить вылет в течение часа! - отчеканил командир немного дрожащим голосом.


И тут, сам не зная почему, боец принял ответ полковника как приказ к действию, и рванул тумблера ближайшего блока ВИСПа в положение «Вкл». В кромешной тьме зала, на границе которой стояли Сергеев и полковник, один за другим, будто повинуясь голосу своего командира, стали вспыхивать мониторы, включаться радиостанции и диктофоны. Отцы-командиры вздрогнули от неожиданности, генерал армии усмехнулся, буркнул что-то вроде «Ну, вы, блин, даете» и пошел к выходу, полковник, ошарашено глянув в зал, поспешил за ним.


А театрализованное действие по отправке главкома, так неожиданно начатое импровизацией Студента, только разворачивалось. Выскочив из аппаратки после включения подходов и других аэродромных огней, солдат с изумлением увидел два здоровенных топливозаправщика, подруливавших к просыпавшемуся самолету и дежурную «шишигу» с РП и его группой, весело скакавшей к СКП по магистральной дорожке. И все это в первом часу ночи, уже в воскресенье! Через несколько минут ТУшка прощально ревя турбинами растворилась в ночном небе...


Студент домывал полы в зале управления полетов, готовя зал к утренней сдаче смены, когда услышал доклад командира полка об отправке самолета Сергеева, как он понял из разговора, на их аэродроме пытались задержать возвращение Сергеева в Москву, план не удался, но наш полковник подстраховался и держал заправщики и РП наготове, что в общем-то и спасло его от гнева главкома.


Вскоре все главные участники этих событий получили повышение, полковник ушел в штаб армии на генеральскую должность, генерал армии Сергеев стал маршалом и министром обороны, а Студент стал Дембелем и еще неизвестно, кто радовался больше!



P.S. Впоследствии, когда на гражданке он рассказывал, что смотрел в армии телевизор вместе с главкомом РВСН Сергеевым, причем фильм «Маленькая Вера», ему никто не верил, а зря, ведь в этом рассказе почти все правда...


***


НЕЧАЯННАЯ РЫБАЛКА.



ЧАСТЬ I Героико-трагическая.



Не помню, в тот же год это случилось, что и «Обычный полет», или годом позже, но то, что в другой раз - точно. Экипаж другой был. Впрочем, все обычные полеты друг на друга похожи, а в те годы охрана границы была еще рутиной, а не редким праздником. Итак, сидели мы в Анадыре в «профилактории» гостиницы аэропорта, летали на экономзону, а тут внезапно приспели выходные...


Вяло проснулись, вяло позавтракали чаем с хлебом. Снова ложиться спать неохота, за «Досираком» бежать еще рано (в те годы корейцам еще никто не подсказал, что сочетание звуков «...сирак»» в русском языке совершенно конкретные ассоциации вызывает). Послонялись по номеру, задумчиво посмотрели в окно на стоянки Анадырского авиаотряда. Покурили.


- А, может, на самолет сходим? - радостно предложил Коля Цукерман (Сахаров по документам). Обвел нас взглядом и увидел 5 пар угрюмых глаз. От самолета уже тошнило. Еще бы, ежедневно по 4-5 часов в воздухе. ... проведаем нашу «ласточку», - вяло продолжил Коля. Нависла свинцовая тишина. ... там шило в канистре осталось, - тут наш радист окончательно потух. От шила с Досираком тоже тошнило, тем более что в Анадыре стояла пыльная жарища и «наша ласточка», небось, с утра уже нагрела канистру в своем чреве до 30-35 градусов.


- Может, пульку распишем, или «Кинга»? - не надеясь на успех, предложил Гена Царь (по документам Король, а за карточным столом еще и «Кинг». Поэтому фраза «расписать Кинга» часто заменялась на «расписать Царя»).


- А вечером что делать?


- Да-а...


Георгич (командир нашего славного экипажа) сел на кровать и стал деловито менять тапочки на ногах на ботинки. Встал, прицепил к ремню неразлучный охотничий нож. Экипаж с интересом следил за командиром. Георгич натянул куртку летного комбеза, повернулся и уткнулся в пять пар слегка заинтересованных глаз. «Пойду, погуляю», - буркнул он, почувствовав необходимость хоть как-то объясниться. «Я с тобой», - хором заявили Коля и Саня Парамоненко, наш бортач. Вслед за ними засобирались Царь и Эльдар Рахматуллин, механик. Мне было лениво. Пыльный и жаркий пейзаж за окном не располагал к прогулкам по тундре. К тому же у меня с собой была почти не начатая книжка. «Ну, и где вас искать, если что?» - спросил я исчезающую в дверях спину командира. «Проверю, как там погранзастава рыбачит», - обернулся Жора, - «если идти левее дальнего привода, а потом вдоль берега, то не промахнешься». И быстро испарился.


Из окна номера было видно пробирающийся через покосившуюся колючку и бодро топающий в бескрайние дали экипаж. Я взял пеленг на них и завалился на кровать. Через 40 минут понял, что книжка «не идет». Было скучно и хотелось жрать. Питье чая с остатками хлеба позволило убить еще минут 20. Надо было принимать решение, и я его принял. Через 15 минут я уже пробирался через колючие спирали на задах стоянки авиатехники.


Первые комары появились еще когда я вышел на крыльцо гостиницы, но я к этому был готов, плотно застегнув кожанку, натянув поглубже на уши камуфлированную кепку и сунув руки в карманы. Точнее, комары в больших количествах свободно парили и в коридорах гостиницы, но там они были рассеяны в пространстве и оглушены сигаретным дымом и перегаром московских экипажей, и потому легко ликвидировались перед сном. А здесь они были бодрые, сплоченные в звенья и эскадрильи, озверевшие от бескормицы. Они тянулись за мной назойливым серым гудящим шлейфом. Самые быстрокрылые залетали вперед и, пикируя, пытались сесть на выступающие части лица (нос и уши), но срывались с них набегающим потоком и, кувыркаясь в турбулентном потоке за ушами, снова занимали свое место в арьергарде.


Почему-то в поселке Провидения, где мы базировались постоянно, комаров практически не было. Тундра была, море было, вроде все, как в Анадыре. А комаров не было. Редкие партии, завозимые рейсовыми самолетами из Анадыря, тут же рассеивались с плотностью 0,5 комара на одного аэродромного жителя (включая вездесущих еврашек - чукотских сусликов). Партии комаров, прибывавшие на еще более редких кораблях, пытались атаковать жителей Провидения, но тоже быстро терялись в незнакомой обстановке.


Размышляя об этом капризе природы, я заметил, что от жары и солнца, раскалившего спину через коричневую летную кожанку, изрядно взмок. Притормозил, извлек руки из карманов, расстегнул кожанку и куртку комбеза. Комары за спиной взвизгнули от радости и перешли в массированную атаку. Я чертыхнулся и ускорил шаг, скидывая самых настырных с физиономии руками. Обернулся назад и слегка обалдел: сильно уменьшившийся в размерах параллелепипед гостиницы был с трудом различим через колышущееся серое комариное облако. Теперь уж я взвизгнул и кинулся вперед удвоенными темпами. Тундра под ногами постепенно менялась. Из почти ровного каменисто-травяного покрытия, перевитого плетями шикши (такая чукотская ягода), она становилась все более сырой и кочковатой. Пришлось сбавить шаг под облегченный вздох комаров за спиной. Навстречу мне с сырых кочек взлетали все новые эскадрильи, полки, авиадивизии и воздушные армии злых полосатых тварей. Они немедленно занимали место в «карусели» над моей головой, откуда с переворотом через крыло с воем пикировали на голову, стукались об козырек кепки и оттуда строем шли к незащищенным частям тела пешком. Вентиляторное размахивание рукам не помогало, поскольку комары ухитрялись вцепляться в машущие руки зубами. Пришлось убрать руки обратно в карманы, а комаров с лица устранять лошадиным встряхиванием головой и интенсивным обдувом.


Вскоре я уже чуть ли не наощупь пробирался между кочками, раздвигая впалой грудью плотное комариное облако. Комары запутывались в волосах, пробирались под воротник, истерически зудели, запутавшись в волосатых ушах, стукались об глазные яблоки, присаживались на ресницы. С каждым вздохом в рот втягивало пару десятков комаров, а на выдох выносило только полтора десятка. Оставшиеся пятеро, видимо, зудели уже в желудке. Попытка дышать носом... гм... ну, вы поняли. Учитывая, что у комаров кусаются только самки, я ни до ни после таким вниманием у женщин не пользовался. Попробовал снова бежать, прыгая с кочки на кочку. Комары с гиканьем кинулись следом. Бежал, орал, матерился. Споткнулся, чуть не упал, такая масса в спину с разгона врезалась. Выдохшись, прекратил истерику, побрел дальше, тяжело дыша и почти равнодушно сдувая комаров со щек и носа. Гостиница скрылась вдали. Высоко над горизонтом жарило солнце. Я устало брел по макушку в комарах, пытаясь выдержать пеленг, периодически сплевывая комарами же.


Но все заканчивается, закончилась и эта пытка. Впереди блеснуло море, и я решительно свернул к берегу.



ЧАСТЬ II Промыслово-повествовательная.



Пройдя вдоль берега с полчаса и миновав пару подозрительно осмотревших меня рыболовецких «бригад» (на «рыбнадзора» похож, видать), я начал сомневаться, не слишком ли влево я взял от привода, и не пора ли мне возвращаться назад. Но взгляды рыбаков подталкивали в спину, от комариной стаи прибрежным ветерком оставило лишь рваные ошметки, шагать стало легко и приятно. Я даже позволил себе надеть темные очки, о стекла которых изредка стукались влекомые ветерком отдельные комарихи. Сначала из-за угла берега показался знакомый густой и затейливый мат, а затем и часть честнОй компании, тянувших сеть под бодрое «... твою мать» вместо заунывно-классического «Эх, дубинушка, ухнем». Пришел.


Первым делом я под недоуменные взгляды бойца, присматривавшего за костром, напал на баллончик диметилфталата, обильно полив им открытые части лица и края одежды. Остатки комариной армии отлетели подальше и там разочарованно и оскорблено попискивали, принюхиваясь. Только потом мой взгляд обратился к тихо шкворчащей сковороде на которой алели большие коричневато-красные аппетитные и душистые крупные куски горбуши вперемешку с жареными коричневато-кремовыми молоками. Я запустил пальцы в сковороду...


- Эй, правачина, хорош жрать, давай работать, - Георгич был говорлив и оживлен, его раскрасневшееся лицо гармонировало по цвету с зажатым в моей пятерне куском горбуши.


- Угу, прам шешасс... От ваботы хони вохнут, - я быстро запихал рыбу в рот и теперь говорил с сильным акцентом.


- О-о-о, мон шер, извольте к нам, а то можно и канделябром по загривку получить, - балагур Гена тоже не мог упустить случая разогнуть спину и поупражнять язык.


Пришлось спускаться, на ходу доедая кусок и сплевывая мелкие кости.


- Ну, что, ничего без правака сделать не можете? Говорите, что делать, только учтите, что я в ботинках.


На берегу валялись: несколько досок, резиновая лодка с веслами и камнем вместо якоря, куча потрохов, парочка местами драных сетей, прибрежный мусор из чешуи, водорослей, выбеленных морем деревяшек, ломаных ракушек, сухих крабьих панцирей, ржавых банок, драных сапог, обломков пенопластовых поплавков, стоял с десяток бочек и несколько 3-литровых банок с икрой. Часть из бочек была наполнена потрошеной рыбой.


- Давай, Влад, меняй Эльдара, будешь рыбу потрошить. Икру - в банки, рыбу в бочки, кету отдельно, горбушу отдельно, кишки чайкам, - Георгича обуревала жажда деятельности.


- Кишки тоже отдельно кетовые и горбушечьи?


- Чево? - опешил прерванный на полуслове Георгич.


- Ну, вдруг чайки претензии предъявят, что мы все в одну кучу валим...


- Остряк... Ножик есть?


- Командир, обижаешь, я же чей воспитанник? Правда до командирского размера мой перочинный еще не дорос, - я критически сравнил свой туристский складной с охотничьим тесаком, висевшим на Жорином боку, - но зато острый.


Командир заулыбался и пошел к берегу руководить пополненной Эльдаром бригадой. Коля уже затащил в море лодку и теперь пытался залезть в нее, не опрокинув и не набрав в сапоги воды. Я присел на корточки на брошенную поперек прибрежного ручейка доску. Та-а-ак, разрезать значит? Начинаю резать, стараясь прижимать нож на всю длину к рыбьему брюху. Нож скользит, рыба тоже, еще и хвостом махать начала з-зараза. Как бы по пальцам себе не угодить. Есть! Выдергиваю из рыбы два мешочка с икрой. Красная, горбушечья, значит в правую банку (кетовая побледнее с оранжевым оттенком). Так, где тут внутренности прикрепляются? Начинаю отрезать. Не прошло и пяти минут, как рыба заняла свое место в бочке. Беру следующую. Она выскальзывает из рук, обильно покрытых слизью предыдущей рыбины. Прислоняю сволочь к большому камню, плашмя кладу нож на выпуклость брюха, начинаю резать...


- Ай, паравачина, зачем ананизм делаешь?


- Тьфу на тебя, Эльдар, испугал то...


- Ты чито, первый раз рыбалка?


- На севере- да. На материке карасей ловил, но не разделывал.


- Саматри суда, вот берешь нозжик, рыба в попа пихаешь, потом вжи-и-ик... и все. Икра рвешь - и в банка, кишки рвешь - и в чайка. 5 секунд - и висё.


- Понял, учту. А если банка закончится, куда икру девать?


- Берешь все банка - и вон в тот маленький, 50 литров бочка виливаешь. Снова наполняешь, снова виливаешь.


- А-а-а, а если самец попадется, молоки куда девать?


- Вибрассивай нахрен.


- Я те выброшу, Эльдар, ты чему правака учишь? - у Георгича слух как у мыши летучей, - ишь, зажрался, молоку выбрасывать.


- Георгич, да иди ты нафиг, кроме тебя эти сопли больше никто не ест. Вон их целая сковородка, - Гена отвлекся на секундочку от выпутывания из сети здоровенного самца горбуши - «горбыля».


- Ладно, Эльдар, спасибо, я понял.


- Ага, и рыба не забывай солить, вон мешок.


Эльдар отходит к берегу и живо включается в дискуссию, временами перекрикивая Георгича и чаек, я потихоньку принимаю решение с молоками не связываться, а незаметно скармливать чайкам. Пусть Георгич потом с них спрашивает. Дело пошло веселее. Хватаю рыбину, втыкаю нож ей в жопу, вжи-и-ик. Внутренности, икра и рыбина почти одновременно летят в разные стороны. Вжи-и-ик, летят... Вжик - летят... Хвать, вжик - летят... Хвать, вжик - икра улетает чайкам, немедленно устроившим вокруг нее безобразную драку, а внутренности шлепаются в банку. Тьфу ты ну ты! Разгибаюсь, скармливаю чайкам внутренности, руки ломит от ледяной воды. Складываю потрошеную рыбную поленницу в бочку, пересыпая солью, затем иду наверх погреть лапы об костер. Там в котелке уже вовсю кипит уха, жарится свежая порция рыбы, боец на здоровенной доске освобождает икру от пленки, готовя «пятиминутку». Грею руки об большую кружку чая, потом снова спрыскиваю тыльную сторону ладоней «антикомарином». Из-за плеча доносится разочарованное комариное подвывание.


«Правачи-и-ина-а, ты опять жрешь?». Спускаюсь вниз, там снова груда непотрошеной рыбы. На рыбалке 4 сети. Их при помощи длинной доски, сбитой из нескольких более коротких, затаскивают перпендикулярно берегу на всю длину с интервалом метров 30-50 между соседними сетями. Рыба гуляет параллельно берегу, попадая в сети, размер ячеи которых пропускает сквозь себя мелочь, а подходящая застревает, просунув в ячею хотя бы голову до жабер. Когда в сеть попадает рыба, поплавки начинают дергаться и слегка тонуть. Как 2-3 погрузились - можно вытягивать. Пока последнюю сеть ставят, первую пора вытаскивать. Самая нудная работа - вытаскивать из сети запутавшуюся рыбу. Главное, сеть не повредить. Одна сеть метров 20 длиной, её Коля затягивает в море на резиновой лодке-бобике. Глубина небольшая, максимум по пояс, да и не так холодно - градусов 14 в воде. В ручейке, текущем с сопок из ледника, вода гораздо холоднее, градусов 5. Эльдар с Парамоном затаскивают/вытаскивают сети, Георгич с Царем выпутывают из них рыбу, я порю наловленное, Цукерман в свободном плавании: сам сеть ставит, сам ее и проверяет, не вытаскивая из воды. Все сопят, тихо матерятся, греют замерзшие руки дыханием, периодически стирают со лба комаров. Поток поставляемой мне на разделку рыбы постепенно редеет.


- Шабаш, мужики, днем уже хода не будет. Давайте пожрем, - Георгич, кряхтя, разгибается и бредет ко мне с двумя последними хвостами горбуши в руках. Все охотно отрываются от склизкой работы, Коля хватается за весла. Моем руки и, демонстративно кряхтя, ползем на крутой бережок к костру. Закуриваем, оглядывая плоды трудов. Бочонок с икрой заполнен почти наполовину, здоровенные деревянные бочки - почти все битком.


- Боец, на заставу не выходил? - Коля ползет вверх по склону, - когда они там приедут с бочками и солью?


- Нет, тащпращик, - нет станции.


- А «Айва» на пеньке - это что?


- Батареи сели.


- Дай сюда, - Коля отстегивает тяжелый аккумулятор и сует подмышку.


- Ну что, - вспоминаю я бородатую училищную байку, озирая уху, икру и рыбную жареху, - на первое - капуста с водой, на второе - капуста без воды, на третье - вода без капусты?


- Не нравится, не ешь. Чехов. Читайте классику, - оживает Царь.


- Боец, тебя как зовут? - интересуется командир


- Саша.


- Саша, ты с нами есть будешь, или уже напробовался, пока готовил?


- Да пока не ел... Не хочется.


- Тогда садись. Где Парамон?


- Уже иду, - Саня Парамоненко поднимается от ручья, держа запотевшую пластиковую бутылку.


- Развел?


- Командир, обижаешь... Догадался. Чай, не до церемоний.


Вообще-то в пограничной авиации, да и вообще на северах, принято ставить на стол спирт и воду отдельно, а каждый сам смешивает по вкусу. Но сейчас не тот случай: стол маленький, бутылок свободных мало, а рук и суеты при розливе - много. Так что Парамон проявил разумную инициативу.


Саша-повар разливает всем по мискам вкусную, с дымком и угольком, уху из 2 сортов красной рыбы и нескольких видов крупы. С овощами на Чукотке напряженка, но луковица в котелке плавает. Молча хлебаем, заедая душистым, с пригоревшей корочкой, заставским белым хлебом. Жора первым опустошает миску: «Сколько вас ждать можно? Шило греется и киснет». Дохлебываю уху через край, отдаю повару миску, в которой вскоре появляется несколько кусков рыбы и пара молок.


- Саша, поел? С нами по стопарику дернешь? Только, чтоб без залетов.


Солдат сглатывает слюну, глядя на истекающую слезой бутылку, долго борется с собой, потом кивает. Вскакивает, смотрит вдоль колеи прибрежной дороги в сторону заставы, садится и снова кивает.


- Не бойся, мой экипаж не сдаст, ты, главное, закусывай и лишнего не пей, чтоб не развезло.


- Да-а, 100 грамм не стоп-кран. Дернешь - не остановисси, - Гена так и сыплет сегодня цитатами.


- Ну, давайте, за работу. И заставе помогли, и сами порадовались.


Сдвигаем кружки, чокаясь. Глотаю холодную влагу, на лицо выступают слезы, в носу щиплет. Вгрызаюсь в душистый хлеб, потом занюхиваю куском рыбы. Осипшим голосом: «Ну Саня, ну Парамон, воды пожалел, что ли?»


- А шило я тебе куда дену, на землю вылью, чтоб воды по твоему вкусу долить?


- П-предупреждать надо.


- Привыкай.


- Я то что, вы на нашего повара гляньте, уб-бийцы.


Солдат Саша пучит глаза, пытается кашлять, дышать и нюхать хлеб одновременно. Я решительно отбираю у Парамона пузырь, беру свою кружку и иду к ручью. Сзади слышны могучие шлепки Жориной длани по хилой солдатской спине. «Последний дух ведь выбьет», - думаю про себя, сбегая по склону. На Чукотке в тундре можно пить прямо из ручьев, бегущих по камням, покрытым извечной буро-рыжей железистой коркой. Поэтому просто поднимаюсь по течению выше места разделки и пополняю пузырь до приемлемой градусности. Выпиваем еще по маленькой за мастерство повара, после чего Жора решительно наливает ему в кружку чай: «Ладно, хватит, ни тебе, ни нам скандал не нужен». Коля достает из подмышки раскаленный аккумулятор, подсоединяет к «Айве», связывается с заставой.


- Минут через 30 будут, с бочками.


Не торопясь, пьем чай с хлебом, густо намазанным свежей икрой (масла нет, естественно), курим, мимоходом подкалываем друг друга, снимаем куртки, снова наливаем чай. Пьем, щурясь на солнце, как коты. Комары почему-то не замечаются. На душе сыто, спокойно и лениво.


В той же неге и легком трансе разгружаем пришедшую заставскую шишигу, закатываем в нее полные бочки, забираем хлеб, сахар, соль, свежие аккумуляторы. Шишига, надрывно завывая и покачиваясь на кочках, исчезает в тундре.


Далее второй акт. Ловим, порем, солим, курим. Часам к семи - восьми вечера выдыхаемся. Рождается здравое предположение: «по стопарю». Закусываем холодной рыбой. После третьего стопаря рождается не столь здравое предложение: «а давайте искупнемся». И вскоре шумная ватага скатывается вниз по склону, на ходу теряя одежду, после чего прямо в трусах (Жора в необъятных семейниках, у Парамона фасон тот же, размер поскромнее) кидается в море. Оказывается, профиль дна в Анадыре похож на прибалтийский. Заходишь по пояс, потом выходишь по колено, снова заходишь по грудь, выходишь по пояс... Я просек фишку на первом повышении дна и, быстро и с воем окунувшись, кинулся на берег. Группа более толстож... кожих моржей гордо удалялась в лучах заходящего солнца, повизгивая и брызгая друг на друга водой. Потом было много смеха и радости при отжиме трусов, когда раздухарившийся экипаж принялся... э-э-э... меряться пиписьками. Замерзшими. Так что разницу в размерах могли заметить только сами владельцы хозяйства. Я, гордо покуривавший в сторонке уже в штанах, майке и берцах, остался несравнённым и, в каком-то смысле, несравнЕнным. Вечереет. По берегу разгуливают, переваливаясь и рыгая, сытые чайки


- Ну что, Георгич, - нахально заявил Царь, - неплохо бы после моржевания и погреться.


- Завтра вылет, - командир посмотрел на часы, - да и машина скоро придет.


- Ну, Георгич, холодно же, - взмолился Парамон, - а машина подождет, на крайняк, пешком дойдем, не заблудимся. Ночью, вон, как днем светло.


- Ладно, - сжалился командир, - наливай. Гена, не забудь завтра вылет на час перенести. Разок можно.


***


Звездный миг


или воспоминания о мусоре



Нас окружает мир, который мы создали своими руками, мир вещей. И этот мир живет по своим странным законам.


Вот, например - канцелярский мусор.


Перед началом каждого семестра я проводил в своем рабочем столе субботник, выгребая из ящиков горы планов, расписаний, рапортов студентов, отчетов по лабораторным работам и плохо отрисованных карт, но каждый раз эта канцелярская скатерть-самобранка заполнялась вновь. Под снятым бумажным дерном обнаруживались неожиданные предметы, вроде радиоламп, магнитиков, осциллографических щупов и цветных фильтров для сигнальных лампочек. На материковом базальте дна ящика валялась всякая мелочь, вроде скрепок, монет и предохранителей. Все это вытряхивалось в урну, но мусор неизменно восстанавливался. Каким образом он попадал в стол, было совершенно непонятно, возможно, он размножался партеногенезом.


Уже через пару недель с начала семестра при попытке выдвинуть перегруженный ящик стола, он с неприятным хрустом валился на колени, норовя острым фанерным углом зацепить самое дорогое.


Я думаю, что когда древнесоветский конструктор проектировал мой канцелярский стол, его под рейсфедер толкал Нечистый, потому что более сложной и уродливой конструкции я в жизни не встречал.


Ящики внутри тумбы жили своей сложной жизнью, и иногда без видимых причин валились друг на друга, а иногда, наоборот, намертво заедали. Причудливо изогнутые дюралевые профили, которые нужно было под сложными углами вставлять друг в друга, колесики из плохой пластмассы, самоотваливающиеся передние стенки... Один человек собрать советский канцелярский стол не мог, так как ему требовалось для этого минимум три руки и хвост, поэтому распавшиеся столы собирали всем миром.


Если все-таки удавалось вытащить все ящики, то в нижней части тумбы можно было найти давно потерянные и забытые документы.


Если выпустить канцелярский мусор из стола, то он начинал обживать преподавательскую, захватывая стол сотрудника, который был в отпуске (в академии, в госпитале).


Особенное, прямо-таки тропическое буйство мусора царило на чердаке кафедры, однако мусор секретный был отделен от мусора без грифа стальной дверью.


Весь секретный мусор кафедры числился за мной. Когда я, заступив на должность начальника цикла, впервые посетил хранилище грифованной техники, то почувствовал себя военным палеонтологом, обнаружившим гигантское кладбище доисторической аппаратуры. Из груд спецпредметов непонятного назначения подобно ребрам мамонтов торчали странно изогнутые волноводы и оскалившиеся обломанными директорами антенны «волновой канал», а под ногами клубками дохлых змей были свалены бухты кабелей и шлангов. Вдоль стен громоздились пирамиды добротной военной тары, перевязанные проволокой стопки рефератов, плакаты со схемами давно забытых изделий и чудовищный кульман с противовесом рейсшины из литого чугуна. Больше двух шагов от двери сделать было невозможно, потому что дальше пришлось бы лезть по опасно шатающимся грудам приборов.


Постепенно с помощью студентов-дневальных я стал наводить в хранилище порядок, продвигаясь вдоль склада. Чем дальше от входной двери, тем старше становились обнаруженные и очищенные от пыли артефакты. Там были шедевры угрюмого, военно-промышленного дизайна, окрашенные молотковой эмалью и эмалью типа «муар».


Некоторые приборы я даже пытался заставить работать. Щелкали массивные, с рифленым шариком тумблеры, зловеще-алым или грязно-зеленым начинали тлеть индикаторы питания, постепенно разгорались марсианским кирпичным цветом огромные лампы-самовары, конвульсивно подергивались стрелки индикаторов...


Однажды, когда я пробирался мимо какого-то прибора, из кармана брюк неожиданно вырвалась связка ключей на цепочке и, подрагивая, повисла под странным углом. Оказалось, что ее удерживал небольшой, но могучий магнит, притаившийся в приборе. Именно тогда, томимый нехорошим предчувствием, я позаимствовал на цикле гражданской обороны дозиметр, и обследовал каптерку...


Помню, один прибор меня здорово озадачил. Перед включением питания в огромный радиосундук для чего-то требовалось залить примерно полведра воды. Рассмотрев размеры фланцев торчащих из него волноводов, и прикинув прокачиваемую мощность, я устрашился и приказал отодвинуть прибор подальше.


Особенно мне нравилось разглядывать содержимое ящиков. По больше части там хранились пачки дипольных отражателей разных размеров. Их приволок на кафедру завлаб, которого наш шеф на свое горе взял на работу из управления тыла ВВС, надеясь на улучшение снабжения кафедры.


Завлаб, полковник-отставник, однако, повел себя странно. Подобно муравью, потерявшему свой муравейник, он начал совершать бессмысленные и хаотические действия, таская на кафедру толстенные стопки бланков заказов на запчасти. Когда он уяснил, что эти бланки сами собой не превращаются в реальные приборы (как ему, вероятно, казалось в управлении), он сменил тактику и осчастливил кафедру ящиком 20-ти ваттных резисторов ОДНОГО номинала.


Собравшийся консилиум цикла долго думал, что делать с этим ценным приобретением, и, в конце концов, решил изготовить из резисторов гриль и зажарить на нем дурака-полковника.


Интересно, что институтских мышей очень привлекли вощеные обертки диполей, и они, пока не отчаялись найти хоть что-нибудь съедобное, методично понадкусывали практически все пачки.


Мои изыскания продвигались медленно, но довольно успешно. Я уже не сомневался, что в дальнем углу склада найдется лабораторная модель грозоотметчика Попова, а в самом дальнем углу, на коробе неработающей вентиляции, лежали большие тетради в клеенчатых обложках. Я надеялся, что это рабочие тетради Леонардо.


Все испортил пожарный.


Однажды, обходя дозором институт, он забрел на кафедральный чердак. Увидев горы поломанных аудиторных столов и стульев, старых топокарт и плакатов, он сначала потерял дар речи, а потом долго жалобно и нечленораздельно кричал, размахивая пломбиром и делая в адрес командования кафедры угрожающие движения.


Стало ясно, что мусор с чердака придется вывозить.


Своего самосвала на кафедре не было, но шеф выпросил его в институтском гараже. Институт давал машину, бензин, путевку, но водителя с правами соответствующей категории нужно было искать самим.


Оказалось, что права категории С на кафедре были только у одного человека, начальника учебной части, полковника. Опасаясь быть справедливо и резко посланным, шеф завел разговор со своим замом намеками, однако полковник Харченко, у которого выслуги было уже больше 30 лет, отнесся к идее пилотирования самосвала с равнодушием убежденного толстовца-непротивленца. Мне выпало быть штурманом экипажа.


Дежурный взвод быстро загрузил самосвал, и мы двинулись. Был май, пригревало, деревья уже клубились зеленым дымком, самосвал бодро тянул, но на съезде с МКАД нас остановил ГАИ-шник. Харченко давно относился к военной форме как к спецовке, поэтому, садясь за руль самосвала, переодеваться не стал, а я накинул поверх рубашки шевретовую летную куртку без знаков различия.


Увидев, что из-за руля бело-голубого самосвала вылез полковник авиации, ГАИ-шник заметно растерялся, а когда прочел в путевом листе, что цель рейса - перевозка мусора, его надолго переклинило. Болезненный процесс обдумывания завершился тем, что мент полез в кузов и обнаружил, что в путевом листе написана чистая правда. В кузове лежали не похищенные автоматы, бомбы или ракеты, а мусор.


Тогда ему стало еще хуже. Мент снял фуражку и стал протирать запотевший от напряженной умственной работы козырек. Когда сдавливающая мозг тулья перестала мешать свободному бегу милицейской мысли, пришло озарение.


Младший лейтенант, вероятно, решил, что в кузове нашего зилка лежит какой-то особый мусор, настолько важный для обороноспособности государства, что перевозить его должен минимум полковник.


Просветленный, он заглянул в кабину и, возвращая мне путевой лист, с надеждой спросил: «А вы, наверное, генерал?»


***


Отопительный сезон.



Начнем по порядку, хоть в армии это и не принято.... На КДП (командно-диспетчерском пункте) БЫЛА (подчеркиваю особо) кочегарка, командование батальона данную кочегарку качественно ... обходило, и не удивительно, таких средств на восстановление данного объекта в 11 армии ВВС не было, не то что в батальоне РТО и связи. Не знаю сколько от нее было толку, так как один из наших «дедушек» закрепленный за этой кочегаркой был такой чухан, что пока он не уволился о существовании кочегарки я и не подозревал, а у диспетчера и рук. полетами давно был свой личный керосиновый отопитель обогревавший их намнооого лучше батарей.


Так вот, «дедушка» смылся по весне на дембель в буквальном смысле, сбежал лишь бы не ставить отходную бутылку. Лето прошло, и осенью, неожиданно для нас, вместе со снегом на голову, появился очередной вид наряда: «по кочегарке». Наряд-то появился, соответственно вместе с обязанностями по обогреву летунов, а вот угля как такового в привычном виде типа «каменного» не появилось, а был он в виде кучи угольной крошки лежавшей на улице за углом КДП, да и состояние кочегарки было пи...ц какое убитое. Толстый - толстый слой угольной пыли наровил облепить тебя с ног до головы как только ты открывал дверь, насос гонявший воду по системе крепился к двигателю с помощью куска кабеля и воду практически не качал, конечно можно было прокачать водичку с помощью офигенно заржавленного ручного насоса, но какому солдату охото делать что-то, если можно создать только видимость...


Процедура затопки данного высоко технологического агрегата, верха инженерной мысли, да еще в Российских реалиях была отработана путем получения ожогов не одним солдатом и заключалась в предварительном замачивании угольной крошки в ведре с соляркой, закидывании каких нибудь палок в топку, вываливании сверху адской смеси и попытки все это поджечь. Поддержание огня было делом неимоверно тяжелым и опасным, подливая солярку требовалось следить что бы вспыхнула она сразу, в противном случае требовалось бежать от топки куда подальше... Плесканув солярки в топку чуть больше чем требовалось, наблюдая одним глазом за образованием белого пара, а вторым определяя на бегу путь отступления, я попытался смыться. В районе топки образовался грибок локального атомного взрыва и в традициях лучших спецэффектов клубы пламени устремились за мной вдогонку. Поджариться мне совсем не хотелось и продолжая традиции трюков со спецэффектами я, что есть мочи ринулся в дверной проем. Ни когда я не смогу повторить подобный прыжок, но без всякой (почти отсутствующей) скромности скажу что метра три - четыре я пролетел без разгона! Уже на улице я понял, что вязочка на правом ухе шапки тлеет, как вроде и правая половина лица и рухнул рожей в близь лежащий сугроб. Из сугроба меня вытащил какой то проходивший мимо летун с ненавязчивым вопросом: «Оху..ь, ты бл..ь чего там нах..й делал, еба.ь тебя конем?». На что я с невинным видом ответил: «Да бля..ь, я нах..й топку бля растапливал, чтоб еб..ть вас, вашу армию, уголь, соляру, зиму и много еще чего, на КДП, с..ка, типа тепло бля..ь было!». «Да? а бля как ты на..уй теперь бля окно, на..уй, вставлять будешь?». Заглянув за угол я обнаружил что одно окно, ближнее к топке, лежит себе с разбитыми стеколками на снегу, пришлось искать фанеру, так как найти стекло было вообще не реально, и заколачивать это дело ...


P.S: Через месяц после этого разморозили топку, а еще через 2 недели при сильном ветре упала труба и отопительный сезон закончился в феврале месяце не успев начаться, чему мы были несказанно рады!



Не кочегары мы не плотники!!!


***


Есть все-таки вещи, которых я не понимаю... Как устроен процессор? Зачем в России нужна Государственная Дума? Почему начальниками авиационных инженерных ВУЗов назначают летчиков? А если пилота под рукой вдруг не оказывается, то на алтарь науки приносится космонавт - в прочем, это уже не училища, а академии...


Когда в N-ское военное авиационное инженерное училище имени одного знаменитого маршала прибыл С. он сразу, как пресловутый солдат, не знающий слов любви, предупредил: «Я ненадолго, на месяц-полтора. В Москве под меня уже должность делают». Оценив прямолинейность нового отца-командира, офицеры содрогнулись и решили не сильно огорчаться предстоящему переводу.


Время шло, незаметно пронеслись и месяц, и полтора, и два. Покорение С. столицы явно откладывалось, бодро уходя в область мифов и легенд. Взгрустнувший генерал заложил первый камень в фундамент своей новой дачи и приступил к руководству вверенным Родиной училищем.


Народная слава подстерегала С. уже на первом заседании Ученого Совета, проходившем под его председательством. Внешне все шло как обычно - кто-то скучает, кто-то что-то докладывает, кто-то пытается вникнуть в суть докладов - но предчувствие развлечения витало в воздухе. Это было заметно и по лицу генерала - оно то озарялось светом радости при узнавании знакомых слов, то омрачалось вселенской скорбью при встрече со словами незнакомыми; таких слов было значительно больше и скоро они достигли некоей критической массы.


- Стоп! - грохнул С. (председатель Ученого Совета), - Вы что, издеваетесь? «Согласно ескаде», «требования ескаде» - что это вообще такое?! Выдумываете непонятно что. По-русски говорить надо!..


Присутствующие, в принципе, были морально готовы к интригующим заявлениям, но такого не ожидал никто. Некоторые даже подумали сначала что это юмор такой своеобразный, но скоро поняли - о шутках, увы, речи не идет. И стало им очень грустно. С первого курса своих технических училищ и институтов они помнили что ЕСКД - это «единая система конструкторской документации»...


Да, есть вещи, которых я не понимаю... Как устроен процессор? Зачем нужна Государственная Дума? Почему начальниками авиационных инженерных училищ назначают летчиков?..


***

(Прошедшему 9 мая посвящается. Источник - вот тут: http://beauty-n-beast.livejournal.com/


Автор - Олег Дивов)



Сто грамм за сбитый.


Друг мой Паша однажды пришел брать интервью у советского аса Кожедуба. Для газеты "Вечерняя Москва". А может, не совсем у Кожедуба. Но точно для газеты "Вечерняя Москва". И точно у летчика, который до фига наколотил немчуры. Ну, пусть у Кожедуба.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги