Рыцарь Шато д’Ор

ИНТРИГА В ШАТО-Д’ОРЕ

Итак, с Андреа тоже все в порядке. Поскольку через пять минут после описывавшихся событий она мирно уснула, то не будем тревожить ее сон и вернемся в Шато-д’Ор. Как раз в этот момент для Ульриха и прибывших с ним рыцарей уже начался торжественный ужин. Надо сказать, что на радостях Ульрих забыл выпороть Франческо, хотя, честно говоря, вначале очень хотел это сделать, особенно после того, как тот сказал, что потерял в темноте своего товарища. Ни Ульриху, ни Альберту Франческо не рассказал о чудесном превращении Андреаса в девушку. Он надеялся, что Господь поможет его товарищу приобрести прежний пол, что все дело в колдовстве, которое надо рассеять. Поэтому он регулярно молил Господа о том, чтобы тот не оставил его товарища в таком неприличном для юноши состоянии.

Ульрих на пиру вел в основном осторожные и долгие переговоры с племянником.

— Говорят, пока я ездил, крошка Альбертина обручилась с мессиром Иоганном фон Вальдбургом? — спросил Ульрих. — Меня это немного удивило.

— Вальдбург извинился за свое поведение и просил руки Альбертины.

— Да? Извинился, не боясь позора? Черт побери, я думал, он более гордый парень!

— Гордость — хорошее свойство, но не в делах любви.

— И когда же назначена свадьба?

— Одновременно с моей, через неделю.

— Вы читали решение маркграфского суда, дорогой племянник?

— Я не сомневался в чести его светлости маркграфа. Оно не могло быть иным. Я уже намерен писать маркграфу прошение с просьбой назначить на следующую субботу поединок между мной и вами.

— Итак, вы намерены драться?

— Да, дорогой дядюшка, поскольку вы не согласны на прежние условия.

— Да. Эта грамота — первое и последнее условие, которое может отменить наш поединок, только одно условие.

— Неужели?

— Я еще раз скажу «да».

— Между прочим, — вмешался в разговор некий кавалер де Ферран, один из рыцарей, прибывших с Ульрихом. Это был вассал маркграфа, которого тот обычно использовал в качестве гонца. — Между прочим, почему бы вам и в самом деле не отказаться? Долг чести и веры вами исполнен, и обращение в монастырь могло бы в теперешней обстановке быть весьма угодно Богу. Кроме того, неужели вам так уж необходимо совершить грех братоубийства? Неужели вам не жаль крови своего племянника?

— У меня к вам схожий вопрос, сударь, — ответил Ульрих. — Неужели племяннику не жаль крови дядюшки, крови, столь обильно пролитой на полях битв во славу истинной веры и рода Шато-д’Оров, к которому мы оба имеем честь принадлежать?

— Мне кажется, что вы, мессир Ульрих, полагаете, будто я действую в интересах и даже по поручению его светлости? — не ответив на риторический вопрос Ульриха, спросил де Ферран. — А ведь это не так!

— О, значит, вы действуете вопреки воле сюзерена? — иронически поднял бровь Ульрих. — Боюсь, что вам не поздоровится!

— Там, где не имеешь точных инструкций, нельзя действовать вопреки им, — усмехнулся де Ферран. — Правда, по логике вещей, маркграф вроде был заинтересован в том, чтобы бой между вами и Альбертом не состоялся… Но!

— Что «но»? — Ульрих не любил многозначительных пауз.

— Но маркграф, как мне показалось, весьма заинтересован в этом бое. Сознаюсь, перед тем как присоединиться к вам, я поинтересовался у его светлости, не должен ли я вмешаться в ваш с мессиром Альбертом спор, равно как и посредничать при вашем примирении…

— И что же ответил вам маркграф? — смакуя соленую рыбу, спросил Ульрих довольно равнодушно.

— Маркграф ответил, что будет молиться Господу, чтобы он вразумил меня, как следует действовать, ибо его, маркграфа, разум ничтожен по сравнению с Божьим промыслом. При этом, хотя я ждал, что он порекомендует мне приложить все силы, дабы убедить вас подписать грамоту, которую составили для вас мессир Альберт и госпожа Клеменция, но такой рекомендации не последовало… Напротив, было сказано, что он, маркграф, не осудит меня, если поединок состоится, так же как и в том случае, если дело, к сожалению, закончится миром…

— Вы ничего не путаете, кавалер? — спросил Ульрих на сей раз с искренним удивлением.

— Я цитирую его столь же точно, как следует цитировать Библию, да простит мне Господь столь нескромное сравнение. Он сказал: «…к сожалению, миром…» — это дословно.

— А может быть, он все же оговорился? — предположил Альберт. — Перепутал две части фразы? Допустим, он хотел сказать, что не осудит вас, если поединка не будет, и не осудит также, если он, к сожалению, состоится?!

— Вряд ли, — покачал головой де Ферран, — я пять лет исполняю поручения его светлости и могу поклясться, что он никогда не путался в словах. Что же касается меня, то я, господа, также никогда не перевирал ни слова в приказах, которые его светлость изволил передавать через меня.

— Тогда следует предположить, что маркграфа с какой-то стороны устраивает этот бой? — заметил Альберт.

— Точнее, — поправил де Ферран, — это значит, что он его устраивает с любой стороны.

— Как это понимать? — нервно спросил Ульрих.

— Вот этого я в точности не знаю, да и если бы знал, не сказал, потому что такого проступка маркграф мне и впрямь не простил бы. Одним словом, господа, одному из вас необходимо отказаться от прав на замок, и, разумеется, маркграф предпочтет, чтоб это были вы, мессир Ульрих.

— А как думаете лично вы, кавалер?

— Разве я не начал эту беседу с того, что предложил вам отказаться?

— Меня интересует все же, почему вы адресуете свое предложение именно мне, если действуете не в интересах маркграфа?

— Мессир Ульрих, вы лично мне очень симпатичны. Я был бы очень огорчен, узнав, что с вами вследствие вашей недальновидности произошло что-нибудь непредвиденное…

— Недурно! Звучит почти как угроза, не правда ли?

— Мне не хочется быть излишне откровенным, мессир Ульрих, но вам я все же скажу: если даже предположить, что вы каким-то образом убедите племянника отказаться от прав на замок без боя, то у вас будет мало шансов вступить во владение.

— Ого! — воскликнул Ульрих. — Значит, что-то или кто-то помешает мне это сделать? Не так ли?

— Есть некоторые обстоятельства, о которых я, как верный вассал его светлости, обязан молчать даже под пыткой…

— Вообще говоря, вы уже сообщили достаточно, чтобы маркграф мог усомниться в вашей преданности… — испытующе глядя на де Феррана, произнес Ульрих.

— Ну что вы! — спокойно улыбнулся де Ферран. — Я не сказал и не сделал ничего, наносящего ущерб маркграфу, скорее наоборот… Кстати, у вас не появилось желания уладить дело миром, это, поверьте, намного продлило бы ваше…

— …Земное существование? — досказал Ульрих с понимающей улыбкой. — Нет, пока я такого желания не испытываю, но не исключено, что со временем оно придет…

— Господь наставляет вас на правильный путь, мессир Ульрих! — сказал де Ферран, поднимаясь из-за стола. — Позвольте мне осушить этот кубок за здоровье графа Альберта де Шато-д’Ора, вассала его светлости маркграфа!

Де Ферран выпил при гробовой тишине зала. Все понимали, что это было донельзя оскорбительно для Ульриха, да и для Альберта тоже.

Тишину разорвал громовой бас Жана де Бриенна, в подпитии большого задиры:

— Вы, кавалер, не рыцарь, а холуй маркграфа!

— Барон, — вежливо поклонился де Ферран, — считать ли вашу оценку достойной того, чтобы о ней узнал его светлость?

— Его оценка относится не к его светлости, а к вам, сударь! — сказал Альберт. — Считаю своим долгом попросить вас освободить наше общество от своего присутствия… Полагаю, вы спокойно доберетесь до Визенфурта, если вовремя воспользуетесь моим советом.

— В таком случае позвольте откланяться! — поклонился де Ферран и, четко печатая шаги и звеня шпорами, вышел из зала в сопровождении оруженосца.

— Ну и пройдоха! — сказал Альберт. — Но, по-моему, он искренен. И ничего плохого маркграфу не сделал…

— И не сделает! — усмехнулся Ульрих. — Более того, вся эта болтовня велась по приказу маркграфа. Просто меня хотят запугать, а вас сделать более жестким в своем убеждении не отдавать замок без боя…

— Ну, меня жестче не сделаешь, — сказал Альберт, горстями запихивая в рот квашеную капусту, — да и вас запугать трудновато, мессир Ульрих!

— Вот тут вы не правы, — заявил Ульрих, — я всегда боюсь непонятного. По мне, уж лучше встать одному против пяти бойцов, силу которых я знаю, чем выйти одни на одни против совершенно незнакомого противника…

— Ну, мою-то силу вы вчера видели, — улыбнулся Альберт. — А вот вашу я знаю только понаслышке.

— Не советую вам испытать ее на практике, дорогой племянник. Я стар, но кое-что еще умею. А из вас может получиться прекрасный воин… если наш бой этому не помешает.

— Значит ли это, что сейчас я еще не противник для вас?

— Если откровенно, без обиды — то да.

— Что же, пасть от вашей руки не меньшая честь, чем победить вас! — с кривой усмешкой произнес Альберт.

— Не шутите со смертью, мессир Альберт. Вы слишком молоды, вам еще жить да жить! Насколько я помню, у вас через неделю свадьба…

— Да, — краснея, сказал Альберт, — верно… И тем не менее я не боюсь умереть. Я всегда мечтал умереть как мужчина, в открытом ристалище, в битве с сильнейшим противником, а не на пуховой кровати, под причитание наследников, готовых вцепиться друг другу в глотки…

— Мне в юности хотелось только одного — побеждать! — Ульрих тронул седую бороду. — И я побеждал, черт побери! Франческо, вина!

Осушив поданную ему здоровенную чару, Ульрих закусил моченым яблочком и сказал сердито:

— Все Шато-д’Оры не боялись смерти. Мой отец, а ваш дед, мессир Альберт, мир праху его, выехал против маркграфа, будучи убежденным, что погибнет, — и погиб. Ваш отец, Гаспар де Шато-д’Ор, мой несчастный брат, с пятнадцатью латниками пошел в атаку на пятьсот лучников маркграфа. Марко был среди этих лучников, он помнит… Люди Гаспара после первого же залпа получили по десять-пятнадцать стрел… Ваши дед и отец умерли за то, чтобы наш род всегда был господином в своих вотчинах, а не управляющим у маркграфа… Шато-д’Оры могли быть вассалами только у самого короля! — Ульрих хватил кулаком по столу, опрокинув кувшин с вином и едва не облив при этом Клеменцию. Подхватив кувшин, Ульрих поднес его к губам, и рубиновый напиток искристой струей с бульканьем полился в его луженую глотку…

— Так вот! — сказал он, осушив кувшин до дна. — За то же самое пойду в бой и я, хоть сейчас, хоть через неделю! А вы, сударь, племянник мой, за что вы пойдете в бой? За право быть вассалом у маркграфа?

— Хватит вино жрать! — рявкнул Марко. — Опомнись!

— Кончайте, отец мой, вам надо отдохнуть! — посоветовал Франческо. Ульрих помутненным взором обвел притихший зал, увидел встревоженные и даже испуганные лица — чего доброго, старший Шато-д’Ор начнет рубить мечом мебель и бить посуду о чужие головы. Хмель молодого, не перебродившего вина шибанул ему в голову, и Ульрих рухнул на стол. Франческо деловито подхватил отца под левую руку, Марко — под правую, и они поволокли Ульриха в опочивальню.

Ульрих захрапел моментально, едва его закатили на тюфяк. Марко, тоже изрядно клюкнувший, остался сторожить его, но и он через несколько минут заснул, надеясь на Франческо. Франческо же, заперев дверь на ключ, вернулся в зал. Ужин благополучно продолжался. Выходку Ульриха никто не осудил, дело привычное: кто в таких случаях не перебирал лишнего? Только Альберт и Клеменция призадумались.

— Друг мой, — начала Клеменция, — не переживай ты так! Он сумасшедший, как все Шато-д’Оры…

— Матушка, я тоже не Майендорф!

— Господи, деточка моя, да ты, кажется, и впрямь… Ну ладно…

— Он прекрасный человек, матушка, — простой, благородный, честный… Неужели ты не видишь этого? Зачем с ним драться?

— Но ты-то на этот счет можешь успокоиться…

— Опять обман! Сколько уже их!

— Обман — грех, но есть грехи хуже… Маркграф и монастырь начали крупную игру, и если ты не хочешь, чтобы мы угодили между молотом и наковальней, делай, как я велю…

— Господи! Что-то стало еще известно?

— Самое худшее, самое худшее…

— По-моему, Ульрих уже понял, что маркграф замыслил что-то подлое, и считает меня пешкой в руках маркграфа…

— Это неплохо, но лучше, чтобы такой пешкой тебя считал сам маркграф. Немой, кстати, был слугой двух господ… Тебе это понятно?

— Да, матушка.

— Так вот, пусть оба господина съедят блюдо, изготовленное этим слугой. Сегодня будет труднейшая ночь!

— Матушка, я боюсь за судьбу Вальдбурга.

— Всюду успеть невозможно. Но я попытаюсь…

— Охрана подземных входов усилена?

— Да. Очень, кстати, вовремя, не правда ли, дитя мое?

— Матушка!

— Я знаю еще кое-что. Любопытно, как ты собираешься исполнить то, что обещано тобой Агнес фон Майендорф? Если ты этого не знаешь, я могу тебе помочь…

…Франческо издали рассматривал Агнес фон Майендорф, которая сидела, нахохлившись и вперив свой взор в Альберта, беседовавшего с матерью, — тот не отвечал ей ни полувзглядом… И чем больше Франческо разглядывал благородную деву, тем больше в нем нарастало желание нарушить ее девственность, что само по себе легко объяснимо — Франческо был юноша весьма развращенный, да к тому же еще слегка выпивший. Агнес, обратив наконец внимание на этот взгляд, покраснела, выжидательно повернулась в сторону Альберта. Но ее суженый, столь беспощадный к Вальдбургу, на происки Франческо не реагировал, а потому Агнес стала кокетливо постреливать своими грешными глазками в сторону юного оруженосца. Клеменция встала из-за стола, а вслед за ней покинули пиршество ее дети и паж Теодор. Агнес фон Майендорф, которой надоела беспредметная игра в гляделки с никчемным оруженосцем, тоже покинула зал и поднялась в свою девичью комнату. Франческо сразу стало скучно. Он прошел вдоль столов, подбираясь к выходу из зала, но тут внезапно возникший из темного закуточка паж Теодор поймал его за рукав.

— Чего тебе, малявка? — спросил раздосадованно Франческо.

— Сударь, — не в пример ему вежливо и официально проговорил Теодор, — не соблаговолите ли вы отойти со мной в сторонку, чтобы я мог сообщить вам нечто важное?

— Давай отойдем… — согласился заинтригованный Франческо, подозревая, что за этим кроется нечто любопытное. Мальчик увел его в сторонку и доверительным шепотом сообщил на ухо:

— Сударь, дама, на которую вы изволили глядеть за ужином, желает видеть вас сегодня около полуночи… Она просит вас надеть на себя вот этот балахон, — тут Теодор вынул из-за пазухи сверток, — и ни в коем случае его не снимать… Она вас будет называть Альбертом. Так надо. Ее дверь — на площадке над комнатой мессира Ульриха…

Сказав все это, мальчик нырнул в темноту и исчез. Часы на башне замка отчетливо пробили девять раз…

…Агнес вязала в своей комнате, вздыхая по поводу того, что ее взгляд никак не затронул чувств ее жениха. Она все же на что-то надеялась, но с каждым часом надежды иссякали… Вспоминая обиду, она уже готова была разреветься, когда в дверь постучали.

— Кто? — спросила Агнес, подойдя к дверям. Приоткрыв их, она увидела за порогом комнаты пажа Теодора.

— Господин Альберт де Шато-д’Ор, — сказал мальчик, — просил передать вам эту записку. После прочтения ее следует сжечь.

— Спасибо, спасибо, милый Теодорчик! — Агнес, забыв о дистанции, которую ей следовало выдерживать с пажами, чмокнула мальчика в розовую щечку и торопливо выставила за дверь. Теодор отошел от двери и хмыкнул. Он вынул из кармана кошелек и положил туда два новеньких цехина, которые ему были вручены Клеменцией и Альбертом…

Агнес развернула записку. Читала она плохо, но почерк Альберта узнала сразу. «Боже, вот оно!» — сладко защемило сердце. Заперев наглухо дверь, она дрожащими руками принялась разглаживать записку и, поднеся ее к глазам, прочла:

«Невеста моя! Любовь моя! Твой взгляд сказал мне сегодня больше, чем я смог бы желать. Я надеюсь, что за ним стоят подлинные чувства, которые переполняют тебя и которые я всей душой разделяю. Душа моя страдает: сердясь на тебя за увлечение фон Вальдбургом, я, наверное, больно обидел мою драгоценную. Прости меня, ради Христа! Я не могу ждать более, да и ты уже, несомненно, ждать более не можешь! Сегодня ты сказала, что мечтаешь увидеть меня у себя. Вначале я не знал, то ли осудить тебя, то ли отблагодарить. Но мысль о тебе, моя любовь, о той боли и разочаровании, которые может причинить тебе мой отказ, заставила меня поступиться приличиями и просить, если ты еще не изменила своих намерений, не запирать сегодня ночью двери своей комнаты примерно с полуночи до часу…»

— О Господи! — в неистовом восторге прошептала Агнес, дойдя до этого места. — Внял Господь моим молитвам!

Затем она продолжила чтение:

«Я приду к тебе, одетый в балахон, который будет скрывать мое лицо, но уста мои, руки и все прочее будет в твоем распоряжении. Если же ты не захочешь почему-либо принять меня, то знай, этот день будет для меня последним. Я умру у твоей двери от удара моего собственного кинжала, если найду дверь закрытой в то время, о котором говорю. Итак, в твоих руках жизнь моя и смерть. Распорядись ими по своему усмотрению.

Ваш навеки, граф Альберт де Шато-д’Ор».

— Благодарю тебя, Господи! — вновь прошептала Агнес и покрыла письмо очередью неистовых, полубезумных поцелуев. Ни о какой исповеди, которую она утром обещала Господу, теперь уже не было и речи… Сегодня она станет женщиной! Эта мысль прочно ввинтилась ей в голову. Сегодня под покровом ночи сюда придет Альберт, укрытый балахоном от посторонних глаз. Сюда, в эту комнату! Он ляжет с ней вот на эту постель! Он обнимет ее! Она обвела комнату возбужденным взглядом, и ей почему-то показалось, что все здесь как-то не так, как надо. Каждая соринка вырастала до размеров мусорной кучи, каждая вещь, лежавшая не на своем месте, казалось, нарушала гармонию и красоту помещения, которому надлежало стать обителью ее любви. Она вылетела в коридор, визгливо позвала своих служанок. Когда девушки явились, баронесса велела им сменить белье, прибрать все в комнате, а затем, награждая служанок пинками и затрещинами, стала командовать и распоряжаться приготовлениями…

Часы на башне пробили десять часов вечера. Франческо, сидя в комнате, под храп Ульриха и Марко мучился, раздираемый на части противоречивыми желаниями. Что же будет? Грядущая ночь и манила, и пугала его одновременно. Слова, переданные Теодором, жгли его душу дьявольским греховным желанием. О разврате среди знатных дам он был наслышан, да и кто этого не знал? У него на глазах мессир Ульрих соблазнял дам и более высокого полета, чем эта красотка. Да и по собственному опыту он кое-что знал о женских нравах. С другой стороны, все это могло быть жестоким розыгрышем, коварным и ловким. О таких штучках Франческо тоже доводилось слышать. Несомненно, Альберт мог заметить вожделенные взгляды, которые Франческо адресовал его невесте. Конечно, самое простое с его стороны — подойти к Франческо и дать ему оплеуху или сделать мессиру Ульриху замечание: дескать, призовите, дядюшка, к порядку вашего оруженосца и объясните ему, желательно с помощью розог, что это верх непристойности — заглядываться на знатную даму, да еще невесту Альберта де Шато-д’Ора. Ульрих наверняка всыпал бы ему по первое число, припомнив и Андреаса, оставленного в лесу. Однако это было бы слишком просто. А Франческо по опыту знал, что есть господа, которые обожают позабавиться, поиздеваться над низшими по происхождению. И вот — пакостный шаг, к нему посылают пажа с заманчивым предложением. Итог — грандиозный скандал и позор, по сравнению с которым отеческая порка от Ульриха выглядела бы дружеским нравоучением. Пострадала бы в этом случае и честь его отца и господина. Тут уж останется, не задумываясь, броситься вниз головой с башни, заколоть себя кинжалом, утопиться, повеситься и так далее. Жизнь теряла всякий смысл, становилась лишней обузой.

Будь Франческо целомудренным юношей, он, вне всякого сомнения, попытался бы отогнать от себя всякую мысль о возможности совершить грех. Но… Вся беда в том и заключалась, что он таковым не являлся. И прекрасно знал, какой рай его ожидает, если все обещанное вовсе не розыгрыш, а крик души, любви с первого взгляда. Да, тайн любви для этого юноши уже не существовало. Как мы помним, Франческо рассказывал своему приятелю Андреасу-Андреа о том, как мессир Ульрих отбил у одного шейха целый гарем из шести жен, а поскольку сам он был связан обетом, то и не знал, куда девать приобретенное сокровище. Рассказать эту историю до конца Франческо не успел. А закончилась она тем, что Ульрих велел обслуживать гарем своим слугам, то есть Франческо и Марко. Марко, несмотря на некоторую неуклюжесть, довольно быстро нашел общий язык с разноплеменными представительницами прекрасного пола — знойными женщинами Востока, а вот Франческо сумел познать вкус любви только после целого курса вводных лекций, которые ему читал, естественно, мессир Ульрих. После теории Ульрих приступил к практическим занятиям. В качестве наглядного пособия использовался Марко, а в качестве тренажера — некая Халида, женщина из Багдада. Затем для закрепления знаний он воспользовался услугами ромейки по имени Евдокия. Потом под надзором Ульриха он уже почти самостоятельно пользовал египтянку по имени Камила, а далее следовала негритянка, имени которой никто не знал, и потому она именовалась просто Чернухой. Двух остальных женщин из гарема он имел уже самостоятельно и без подсказок. Одна из них была еврейка, а другая китаянка. Гарем в конце концов все-таки продали за ненадобностью спекулировавшему коврами и женщинами еврею, который, дабы не расстаться с головой, притворялся христианином. Еврей отсчитал им по десять цехинов за штуку товара, учитывая некоторую амортизацию (особенно после Марко). Деньги они, разумеется, пропили.

Но любовные приключения Франческо на этом не кончились. Переправившись в Европу, он показал себя лихим волокитой за девицами и женщинами от четырнадцати до сорока лет и на данное время уже перевалил за второй десяток своих любовных побед. Словом, опыт у него имелся, и аппетитом он на женщин обладал волчьим. Нетрудно понять, что боязнь попасть впросак и оказаться дураком терзала его душу адским пламенем. Ему то хотелось напрочь забыть о сообщении пажа, то, наоборот, он начинал мечтать о той минуте, когда сможет припасть к ее ногам.

Часы на башне пробили одиннадцать раз. На раздумья оставалось около часа. Франческо то стыдил себя за то, что так легко клюнул на дешевую приманку, то презирал за нерешительность и трусоватость. Если бы хоть Марко не спал! Он бы посоветовал. Франческо попробовал надеть балахон. Оглядев себя в этом наряде, он даже немного испугался, до того зловещ и мрачен был этот наряд: глухое черное одеяние от макушки до щиколоток. Прорези оставались лишь для глаз и рта. Не снимая одеяния, он стал ждать. Время текло, как на грех, медленно, а сомнения все не утихали. Он хотел было разбудить Ульриха, но не решился. У него даже мелькала идея пойти повиниться к Альберту, но от этого он тоже, как ему потом казалось, вовремя одумался…

…И вот прозвонили полночь…