Рыцарь Шато д’Ор

В ПОДВАЛЕ ДОНЖОНА

А несколькими этажами ниже той комнаты, где страдали и наслаждались невольные любовники, происходили вещи куда более мрачные. Подвал замка Шато-д’Ор на три этажа уходил в глубь земли. Внизу, в самой преисподней, почти на двенадцатиметровой глубине находилось узилище, «каменный мешок», о котором некогда писал Виктор Гюго. В отличие от Тур-Говэн башня в замке Шато-д’Ор имела в поперечном сечении прямоугольную форму, поэтому «каменный мешок» Шато-д’Ора точнее было бы называть «каменным ящиком». С помощью колодезного ворота и железной цепи с кованым крючком сюда, через квадратное отверстие, доставляли узников. Кто попадал сюда? Разбойники, пойманные в лесу, которые упорно отказывались выдать местонахождение своего логова; пленники, за которых Шато-д’Оры намеревались получить выкуп; предатели, у которых хотели выпытать, кому и что они продали; лазутчики, пойманные с поличным; разного рода лица, обвиняемые в богохульстве, сношениях с дьяволом, колдовстве; неверные жены, потаскухи, прелюбодейки, а также фальшивомонетчики, мужики, не уплатившие оброка; бунтовщики и мятежники, всякого рода смутьяны, воры и пройдохи, которые насолили хозяевам замка. Стоит ли говорить, что при тогдашнем, довольно-таки хилом, развитии таких наук, как право и криминалистика, большая часть узников сидела тут ни за что ни про что. Причины, по которым сюда попадали, установить теперь можно лишь логически, ибо редко в те времена кого-либо реабилитировали, даже посмертно. Логически — причины были таковы: кому-то не нравилась физиономия соседа, с ним начинали войну, побеждали, заковывали в цепи и собирали с рода выкуп, который тогда еще не назывался взяткой, если речь шла о благородном графе де Шато-д’Ор; в другом случае поп, не сумевший лестью или угрозами соблазнить крестьяночку, объявлял ее колдуньей и волок к графу на расправу; мужички зарились кто на чужой покос, кто на чужую жену и тоже ябедничали друг на друга… Разве представишь себе все возможные ситуации?

Прежде чем запихнуть в «каменный ящик» свежеотловленного узника, его, всласть попинав сапогами и отдубасив кулаками и древками копий, волокли в верхний этаж подвала. Там, в довольно просторных комнатках с окнами, чуть выступавшими над поверхностью земли, но все же пропускавшими и дневной свет, и свежий воздух, жили палачи, тюремщики и члены их семей. Народ все это был семейный, богобоязненный, трудолюбивый. Палачихи пекли самый вкусный и ароматный хлеб в Шато-д’Ор, растили зимой лук на окошке, всегда чисто мыли и прибирали свои жилища. А палачата были, пожалуй, самыми ухоженными и даже несколько франтоватыми детьми в замке (разумеется, среди дворовых). Многие из них даже умели читать и, возросши, посвящали себя богоугодной карьере. Отцы этих благолепных семейств регулярно посещали церковные службы и несколько раз на дню возносили молитвы. Получая от графских щедрот и хлеб, и соль, и квашеную капусту, и лук, и иной разный припас, палачи с большим рвением относились к своей основной работе, передавая свой профессиональный опыт своим детишкам, которых лет с тринадцати помаленьку начинали привлекать на помощь родителям, дабы подготовить для старшего поколения надежную смену.

Но узника, естественно, вели не к домашнему уюту палачей, а в кузню, где на ноги и на руки арестанта наклепывали стальные браслеты, соединенные между собой тяжелыми цепями. Здесь существовало несколько классных мастеров, которые несколькими точными, ловкими ударами намертво замыкали звенья цепей так, что вытащить из них кандальника без помощи зубила или ножовки было невозможно. Заковав узника, тюремщики цепляли за кандалы стальной крюк и спускали его в «каменный ящик», откуда периодически вытаскивали на минус второй этаж, на пытки. Пытали в Шато-д’Оре только по делу, хотя у других графов и баронов, бывало, пытали просто от скуки или для удовольствия. Поэтому на пытки брали не всех обитателей «ящика», а только тех, от которых требовалось что-то узнать. Прочие сидели до тех пор, пока не помирали, либо — пока их не благоволили выпустить. Такое, правда, случалось крайне редко, и выпущенный из «ящика» человек протягивал на этом свете еще год или два. Полгода в этой тюряге уже гарантировали туберкулез, впрочем, до того дело доходило редко, так как узников значительно раньше косила пневмония. Кстати, те, кого пытали, если выживали, то почему-то не простужались.

Пыточный арсенал в те годы был довольно примитивен. Для начала пытуемого просто и бесхитростно пороли большой семихвостной плетью и посыпали раны солью. Спустив ему таким образом шкуру, его денька на три оставляли в покое, а потом пороли еще раз. Такую процедуру устраивали до трех раз, если несчастный не начинал говорить, а если начинал — шли еще два-три контрольных сеанса, чтобы убедиться в его искренности. Впрочем, тому, кто не начал говорить, предстояли передряги похуже. Если после третьей порки и соления он молчал, его, раздетого догола, привязывали за руки к веревке, а ноги забивали в колодки. Веревку продергивали через блок и натягивали. Соответственно, и узник напрягался как струна. В таком положении его опять хлестали семихвосткой, а затем снова солили. Если он не начинал говорить после трех раз, ему связывали руки за спину и вздевали на дыбу, выворачивая руки из суставов. После опять-таки трех таких мероприятий (после каждого из них руки вправлялись обратно) к дыбе добавлялось бревно, которое просовывалось между связанными ногами пытуемого. Один конец бревна был свободен, а другой закреплен на шарнире (через конец бревна был продет стальной стержень, которым он удерживался в каменной тяжеленной тумбе). Поднятого на дыбу узника периодически встряхивали, прыгая верхом на свободный конец бревна, да так, что иной раз уже не вывихивали, а с мясом выдирали руки из суставов. Это, правда, считалось браком в работе, и палачу, допустившему такое, полагалось двадцать пять розог. Вообще, если пытуемый умирал, так и не начав говорить, это считалось минусом в их благородной работе. И если это случалось на вышеперечисленных процедурах, то палачей секли, если на последующих четырех, куда входили опаливание горящими вениками, прижигание каленым железом, вырывание ногтей и хождение по горячим углям, — палача на месяц лишали хлебного жалованья. Если пытуемый умирал только после того, как ему на лицо надевали докрасна раскаленную железную маску, рубили по одному пальцы на руках и ногах, завинчивали голову в тиски или вырывали раскаленными клещами куски мяса из спины и живота, тут палача только слегка журили — бывает и на старуху проруха. Но до последней серии пыток очень мало кто доживал, даже если был здоров как бык. Обычно арестант начинал говорить еще до дыбы, так как программа пыток доводилась до него еще перед первой поркой. Правда, программа эта была рассчитана на долгий срок, а иногда обстоятельства требовали получить сведения гораздо быстрее…

Так было, например, сейчас.

В подвале на минус втором этаже было жарко и душно. За столом, где стояла кружка пива, сидел Жан Корнуайе, а сбоку от него — Клеменция, в тяжелом кресле, специально для нее сюда поставленном. Поодаль, одетые в кожаные фартуки, ходили туда-сюда деловитые палачи, по-кузнецки обнаженные до пояса. Перед столом, в цепях, стояли трое. Один из них был глухонемой Вилли, другой — наш давешний знакомый Ганс Риттер, а третий, обросший растрепанный мужик в изваляном в сене рубище, — нам еще не знаком. Его взяли во время обхода постов в замке. Он пробирался к старому кабинету Генриха де Шато-д’Ора…

— Так, — сказал Корнуайе, глянув на Клеменцию, — которого первого?

— Погоди, — остановила его Клеменция и, обратясь к пленникам, спросила:

— Кто не хочет, чтоб его пытали? Ну!

— Госпожа, а если я скажу все, что знаю, меня не будут пытать? — спросил Ганс Риттер. Сутки отсидев в «ящике», он уже вполне был этим сыт. Руки его искусали крысы, и даже жара минус второго этажа, исходившая от жаровен, на которых палачи калили свои орудия, его не могла согреть.

— Говори, что знаешь! — приказал Корнуайе.

— Я просто латник, ваша милость, просто латник! — застучал зубами Ганс Риттер. — Нам четверым Перрье обещал землю, если мы поможем ему убить мессира Ульриха…

— Что ты должен был делать?

— Я должен был, если стрелок промахнется, проткнуть его копьями. Нам выдали плащи с гербом Вальдбургов…

— Снимай штаны, — спокойно приказал Корнуайе.

— Сударь, — испуганно сказал Риттер, — я говорю правду!

— Врешь! — крикнул Корнуайе. — Помогите-ка ему, ребята!

Два проворных палача подхватили его под руки и поволокли к наклонной скамье. Руки и ноги Риттера закрепили в колодки и стянули с него штаны. Рослый палач вынул из кадушки семихвостую плеть, стряхнул с нее капли воды, словно с букета роз, и в ожидании остановился.

— Еще раз спрашиваю, — прогудел Корнуайе, — ты все сказал, что знаешь?

— Все! Все, ваша милость! — трясясь на скамье, пролепетал Риттер.

— Дай ему пять раз! — распорядился Корнуайе. Плеть взвилась и с силой, всеми семью хвостами, хлестнула Риттера по ягодицам.

— А-а-а-а! — взвыл он. — Я ничего больше не знаю, ничего!

Палач опять махнул плеткой.

— Аи-ии-и! — тонко взвизгнул Ганс Риттер. — Помилуйте! Ради Христа! Мессир Ульрих все знает, все правда. А-а-а-а! Ничего больше не знаю… О-о-о-о! Ой как больно! Помилуйте, госпожа Клеменция… А-а-а-ии!

— По-моему, он и впрямь ничего больше не знает, — сказала Клеменция, пододвигая кресло к столу Корнуайе. — Такой трус, как этот, давно бы все рассказал…

— Он все сказал, это так, — хмыкнул Корнуайе, — но мне надо, чтобы эти тоже рассказали все…

— Вилли немой, он не скажет ничего.

— Скажет… А не скажет, так напишет. Клянусь Богом, это он брат Птица, о котором рассказал Игнаций… Эй, ребята! Подсыпьте-ка сольцы на свежее мясцо, пока оно не зачервивело.

— А-а-а! И-о-о-о! У-о-а-а! — на разные лады выл Риттер, когда ему горстями сыпали на раны исхлестанной спины крупную ядреную соль…

— Говори, кто брат Птица? — спросил Корнуайе. — Где он и как его найти? Махни-ка еще разик!

— О-а-ау-у, — противно ныл Риттер.

— Ладно, пока полежи, передохни… Эй ты, борода, как тебя звать?

— Жано, ваша милость! — поклонился мужик, звякнув кандалами.

— Ишь ты! Выходит, ты мне тезка! Ну, с тобой-то мы быстренько договоримся, верно? И да поможет нам в этом Святой Иоганн, наш покровитель! Хочешь, чтоб и тебя этак драли, а?

— Знамо нет, ваша милость…

— А ты не дурак, гляди-ка! Это хорошо. Ну а как же ты, ежели не дурак, очутился в замке?.. Как пролез-то к нам, а?

— В гости пришел…

— К кому?

— Говорил ведь, ваша милость, к Кривому Жаку, кузнечит он здесь…

— Когда ты к нему пришел?

— Да за полдень было, ваша милость…

— Врешь ты, тезка, врешь, родной. Придется тебя тоже посечь маленько… Только вот сперва на веревочке подвесим… Эй, молодцы, шевелись!

— Воля ваша, порите… — сказал мужик, самолично снимая штаны и бесстыдно показывая Клеменции свой срам.

— Молодцы, давай! — гаркнул Корнуайе. Палачи, поплевав на руки, натянули веревку, привязанную к рукам Жано, и подтянули его к потолку с помощью блока. Палач ополоснул семихвостку в соляном растворе и с оттяжкой полоснул мужика поперек спины.

— Ух! — сказал мужик, и пот выступил на его лице, а на спине появилось семь рваных рубцов. Закапала кровь.

— Ну и как? — спросил Корнуайе. — Крепенько, а?

— Благодарствуйте, — сказал мужик, — жжет, однако.

— Остудите его, молодцы, — попросил Корнуайе. Палач черпнул ковшом рассола и плеснул его на раны мужика.

— Не холодно? — поинтересовался Корнуайе и, не дожидаясь ответа, приказал палачам: — Подогреть!

— Ух! — Мужика передернуло, как от ожога.

— Ну, может, чего вспомнил, тезка? — уважительно спросил Корнуайе. — Говори уж, не тяни, родной. А то долго тебя греть да студить. Соль-то дорога нынче…

— Все я уж сказал.

— Значит, пришел ты за полдень… Ладно. А что у Жака делал?

— Выпил малость…

— Это чего же среди недели-то?

— А сенокос я выдержал, надо и передохнуть малость…

— Ну, это дело святое… Оброк-то свез, а?

— Воза два уже, ваша милость. Еще воз остался.

— Эка незадача! Жена-то есть?

— Имеется…

— Так… А детишки — тоже?

— Пятеро.

— Ишь ты! Немало настрогал… Жалко их, поди?

— Кто родимое дитя не жалеет? — насупился мужик. — Только злодеи…

— Вот и выходит, что ты злодей! — сказал Корнуайе. — Пятерых решил сиротами оставить, каково? Ну, отвечай живее: зачем вокруг кабинета лазил? Живее! Ах ты, дерьмо мужичье, в молчанку играешь?! Жиганите его!

— Ух! Крепко! — пробухтел мужик.

— Рассол!

— Матерь Божья, спаси и помилуй! — прорычал мужик.

— Еще плеткой! Еще раз! Еще с ходу! Еще раз!

— Ух! Ух! Ух! Ух!

— Ну и неразговорчивый же ты! — посетовал Корнуайе. — Молчать будешь, живым не быть. Скажешь, зачем лез в кабинет? Тогда повиси, хоть обсохнешь маленько… Так, значит. Говорящие не говорят, может, немой чего скажет. Ну, что, брат Птица, попался?

Вилли сделал кривую рожу и благодушно ухмыльнулся.

— Ишь какой, и впрямь поверишь, что дурак глухонемой, — напряженно вглядываясь в лицо юродивого, размышлял Корнуайе. — А может, он и не подосланный вовсе, а? Мало, что ли, брехунов, скажут, вор, а он и не вор вовсе. Блаженного человечка обидим…

— Вот я и говорю, отпустить надо! — вставила Клеменция. — Какой он шпион, умом тронутый!

Корнуайе уловил своим цепким взглядом, что какая-то искорка надежды промелькнула в глазах Вилли. «Слышит, гад! Подумал — выпустим… — обрадовался старик. — Ну, добро, не сорвись рыбка с крючка, заглотни поглубже…»

— Это надо же! — возмутился он. — Ну народ! Оговорили дурачка, а сами в кусты… А ведь знают точно, говорили. Дескать, подсыл он, от самого епископа, по кличке брат Птица? Дескать, без ушей, а с крылышками…

В лице Вилли мелькнула тень вполне осмысленного беспокойства. «Э-э, сынок, — внутренне усмехнулся Корнуайе, — да ты, брат, скоро заговоришь, хоть и немой!»

— А ведь кто рассказал-то? Хе-хе-хе! — Корнуайе затряс бородой. — Сам подсыльщик, которого взяли с грамотой!

— Не говорил я! — вдруг сказал мужик, висевший на блоке. — Врет он все, брат Птица!

— Осел! — ахнул «глухонемой». — Продал, орясина мужицкая!

Заржали все, кроме мужика и юродивого. Даже забитый в колодки Ганс Риттер, лежавший на скамье для порки с окровавленным и исполосованным задом, по которому ползали жирные мухи, и тот, кривясь от боли, хихикнул.

— Чудо! Чудо, Господи! — дурашливо возопил Корнуайе. — Немой заговорил, а глухой услышал.

— Не богохульствуйте, сударь! — пожурила его Клеменция. — Не поминайте всуе имя Божие!

— Какое там всуе! — прокряхтел Корнуайе. — Все немой да глухой, да из ума выстегнутый, а он вдруг заговорил… Ну как, брат Птица, может, еще что скажешь?

— Проклятье! — сказал Вилли. — Свяжись с мужичьем — вечно влипнешь.

— Как говорить будешь, добром? А то, может, угольев?

— Обойдусь как-нибудь…

— Добром, значит?! Ладно. Этих двоих вниз, колодец закрыть войлоком. Нечего им слушать, много узнают — скоро состарятся…

Палачи сняли со скамьи Ганса Риттера и, зацепив крюком за кандалы, опустили в «каменный ящик». Затем туда же был отправлен и Жано, снятый с веревки. На колодец положили толстую дубовую крышку, а поверх кинули войлочную кошму.

— Говори! — приказал Корнуайе.

— Плевать мне на вас, — вскричал Вилли. — Плевать! Убьете, так спасибо скажу…

— Ишь ты… — хмыкнул Корнуайе, испытующе глянув на шпиона. — Угольев ему!