Рыцарь Шато д’Ор

ВНОВЬ В ОДИНОЧЕСТВЕ

Как мы уже узнали из предыдущей главы, Марте некого было дожидаться. Разбойники во главе с Петером Конрадом наткнулись на один из разъездов герцогских войск. Завязалась схватка, в ходе которой трех разбойников и двух латников убили на месте, двух латников ранили, а четырех разбойников взяли в плен. Как уже говорилось, одному из убитых латников в руку попала стрела с ядом — так и были получены сведения о производстве яда, которым занимался Клаус. Петера Конрада, а также еще двоих разбойников после ужасных пыток повесили вместе с трупами тех троих, что были убиты в бою. Шарль — он же Шатун — был последним, кого начали пытать. Все его товарищи уже были мертвы, и поэтому он рассчитывал только на свои душевные силы… Но сил этих было мало. Когда Шатуна повесили над костром и стали жечь ему пятки, он не выдержал и рассказал, где брал яд. Более того: он вызвался проводить туда латников герцога. Как мы уже знаем, это не спасло ему жизнь…

Но Марта, которая, как мы помним, весь прошедший день провела в хозяйственных заботах, ничего об этом не знала. Не знала она и того, что Шатун рассказал, где находится разбойничья землянка.

…Марта лежала на шкуре, когда услышала негромкий, но постепенно приближающийся топот копыт. Разбойники ушли на дело пешими — это она помнила. Так неужели они где-то добыли лошадей? Топот приближался. Беспокойство Марты росло. Наконец она вскочила на ноги и, схватив нож Мариуса Бруно — другого оружия у нее не было, — выбежала из землянки. Луна высветила на склоне горы пять смутных силуэтов конников, направлявшихся к землянке. Видимо, всадники тоже заметили Марту, на которой была светлая рубаха, и помчались к ней, нахлестывая коней. Марта с перепугу совершила ошибку. Она побежала не к лесу, а через поляну, наперерез всадникам. Догнать ее и окружить было минутным делом…

— Факел! — приказал де Ферран, удерживая пляшущего коня. Один из латников запалил факел и осветил пленницу…

— Ха-ха-ха! — расхохотался де Ферран. — Черт побери, ребята! Это же беглая собственность моего сюзерена! Марта, бывшая портомойка и первостатейная шлюха, поротая кнутом за убийство барона фон Зоммерберга… Сбежала от нас на постоялый двор «Нахтигаль». Думала, никто не знает, где она… Наивная девушка! Что же это Шатун так и не назвал тебя по имени, а, красотка? А мы-то уж подумали, тут и впрямь какая-то не известная нам воровка… За тебя, между прочим, твой любезный хозяин, царствие ему небесное, Мариус Бруно, каждый месяц платил нашему милостивому государю, его светлости маркграфу, по пять монет серебром с каждого цехина, который ты зарабатывала для него своей дырой… Рекомендую вам, молодцы, опробовать ее! Баба пригожая…

— Ого-го-го! Охо-ха-ха! Уху-ху-ху-ху! — на разные голоса захохотали латники. Они погнали Марту обратно к землянке.

— Давно ты здесь живешь? — спросил де Ферран. — Пари держу, что со вчерашнего вечера. Значит, это ты вспорола брюхо Мариусу… Страшное дело, ребята, как она его отделала… Да еще и постоялый двор подпалила. Там два монаха пьяных сгорели… И еще с ними сарацинка была какая-то… Только от сарацинки той ничего не осталось, кроме обрывка от одежды… А нашли его, этот обрывок, в том месте, где пожар занялся, вон как! Сарацинка-то, часом, не ты ли была, а, красоточка? Молчишь, сучка? Молчи, молчи! Мы сейчас тебя пытать не будем, попользуемся только… верно, молодцы?

— Верно, мессир Ферран!

— Зачем мясцо раньше времени жарить?

— Конечно, сперва попробуем ее, а потом отвезем к виконту, там палачи хваткие, все вытрусят…

Всадники спешились, отобрали у Марты нож, которым она неумело замахивалась, и пинками затолкали ее в землянку.

— А тут уютно! — похвалил де Ферран, увидев порядок, наведенный Мартой. — Чувствуется — есть баба в доме… Вон шкура на полу — как удобно! Ложись и давай!

— В самом деле, — сказал один из латников. — Вали ее, ребята!

— Погоди! — остановил де Ферран. — Сперва ее поудобнее устроить надо, чтобы не брыкалась особенно… Давай-ка четыре колышка… Чего задрожала, молодка! Не бойся, на кол мы тебя не сегодня сажать будем… Сегодня мы тебя только привяжем, за ручки и за ножки, крестом Святого Андрея.

Выстругав четыре колышка, длиной в локоть каждый, латники вбили их в земляной пол. Затем, содрав с Марты рубаху, привязали ее, голую, за руки и за ноги к этим колышкам.

— Каково? — любуясь телом Марты, усмехнулся де Ферран. — Аппетитно, а, молодцы? Как старший, я буду первым…

— Это ваше право, мессир Ферран, — закивали латники. — А мы посмотрим, зрелище хоть куда!

Ферран расстегивал снаряжение, аккуратно складывал его, снимал одежду, посмеиваясь и обмениваясь шутками со своими подчиненными. Марта не сопротивлялась — понимала, что бесполезно. Хотя веревки, которыми она была привязана к колышкам, не очень ее беспокоили. Она лежала, прикрыв глаза, покорная своей судьбе. Вчера здесь же, на этой шкуре, где она сейчас лежала, грубое мужичье, разбойники были с ней нежны и бережны, словно с богиней любви…

Де Ферран, посмеиваясь, улегся у нее между ног и принялся удовлетворять свою похоть. Марта смотрела куда-то в сторону, мимо оскаленного в сладострастной гримасе лица рыцаря. Она не чувствовала ничего, даже отвращения. Ей было скучно, как бывает скучно человеку, которого заставили делать ненужную, бесполезную, совершенно бессмысленную работу. Ей было безразлично, что делает с ней де Ферран, — даже тогда, когда он грыз ей груди и шею. Эта боль была привычной… Она знала, что де Феррану и его подчиненным, без стеснения глазевшим на нее, было бы куда веселее, если бы она визжала, кусалась, извивалась… Это было бы настоящим подарком для этих любителей насилия. Тогда бы каждый из них мог показать свою силу и сноровку… А так — что проку тискать тело, которое ни тебе, ни себе не желает наслаждения, не боится быть поруганным, обесчещенным, потому что давно уже и поругано, и обесчещено…

— Не баба, а бревно! — со скукой в голосе произнес кто-то из латников. — Лежит, как свиная туша…

— Она по двадцать мужиков в день пропускала, — не оборачиваясь, сказал де Ферран, — с ней вся марка спала, да и ваших, герцогских, у нее немало было…

— Ты будешь? — спросил самый молодой из латников, юноша лет двадцати, с нагловатым лицом, но, судя по всему, не такой уж отъявленный мерзавец, каким хотел казаться.

— А… дружок Рене, — хмыкнул тот, к кому он обращался. — Когда неделю бабы не видел, и эта сойдет… А ты, я вижу, боишься?

— Я? — Юноша погрустнел. — Плохо ты меня знаешь, старина Мишель. Таких шлюх у меня было — хоть пруд пруди! Неинтересно, вот что…

— Малыш Рене прав, — сказал латник, назвавший Марту бревном. — У этой толстомясой нечему ему учиться…

— Ну, для первого раза, — возразил Мишель, — сойдет и такая…

— Я же говорю, старый, я уже пробовал! — Рене залился краской.

— Должно быть, малыш, то было во сне… — ухмыльнулся Мишель.

— Брось насмехаться над парнем, — проворчал латник, до сих пор молчавший. — Какое вам дело, пробовал он или нет? Не пробовал, так попробует…

— Дружище Арно, — воскликнул весельчак Мишель, — ручаюсь, что ты-то только таких и пробовал! Верно, Жюльен?

— Да, приятель, — подтвердил Жюльен, — как только мы отправляемся по бабам вместе с красавцем Арно, со всех сторон сразу же сбегаются самые страшные и корявые шлюхи и вопят: «Арно! Арно! Уж если ты не возьмешь нас, то кто же?!»

— Ты зубоскаль, парень, но в меру, — спокойно, однако и с угрозой в голосе проговорил Арно. — Припомни-ка, как ты вылетел из трактира из-за своего длинного языка.

— А ты уверен, что на этот раз я вылечу отсюда? — прищурился Жульен, поглядывая на Мишеля. Мишель был явно сильнее Арно и явно солидарен с Жюльеном.

Тем временем кавалер де Ферран закончил свое гнусное дело и, поднявшись с Марты, распаренный и злой, зачерпнул в кружку воды из ведра, немного отхлебнул и из той же кружки ополоснул член.

— Корова дохлая, — проворчал он, одеваясь. — Кто-нибудь хочет ее? Если нет, то поехали к мессиру виконту…

— Э, нет, мессир, — сказал Жюльен, ухмыляясь. — Вы же обещали!..

— Да и чего нам торопиться, мессир? — поддакнул Мишель. — Нам ведь толком не сказали, когда вернуться? Ведь не сказали… Могли мы заблудиться в лесу — могли! А если вернемся ночью, так нас тут же загонят в караул или пошлют на разведку, да еще перед сражением… Честно говоря, завтра нам придется несладко… Верно, Жюльен?

— Трусишь? — со злорадством проговорил Арно.

— Дал бы я тебе по морде, коротышка кривоногий, да мараться неохота… — презрительно сплюнув Арно под ноги, сказал Мишель. — А насчет того, что я трус, то сам знаешь: я всегда скачу первым!

— Когда враг удирает… — усмехнулся Арно. — Или когда впереди никого, кроме баб, нету…

— Все-таки ты получишь по носу, красавец, — прогудел Мишель. — Только я сперва попользуюсь бабой…

— Эй, вы! — гаркнул де Ферран. — Прекратить ссору! Или, клянусь честью, в лагере я прикажу сечь обоих! Отвязывайте бабу, сажайте в седло и поехали…

— Начальник, — сказал Мишель, — ты же обещал… Я сказал, что хочу бабу, значит, я ее возьму, понял, мес-с-сир?!

— Что-о-о? — вскипел де Ферран. — Ты уже распоряжаешься? Кто ты такой?!

— Я вассал его высочества герцога, — проговорил Мишель с нескрываемым презрением. — А ты, хоть и с кавалерским титулом, дерьмо собачье, падаль заречная… Думаешь, твой маркграфчик тебя защитит? Он сам рад был бы, если бы после нашей победы ему хоть баронство сохранили, понял?!

— Я тебя зарублю, недоумок! — вскричал взбешенный де Ферран, хватаясь за меч.

— Не спешите, мессир, в рай! — прогудел Мишель, перехватывая, руку. — Если уж у вас чешутся руки помахать мечом, так выйдем-ка отсюда, а то тут негде размахнуться. Да и баба на полу лежит, затопчем… А я еще ею попользуюсь, когда размозжу вам башку! Струсил, вонючка заречная?

— Но вас четверо! — взвизгнул де Ферран.

— Я обещаю вам, — вмешался Арно, — что вы будете биться один на один.

— Я тоже! — воскликнул Жюльен, уверенный в победе приятеля.

— Пошли! — восторженно взвизгнул Рене, полагавший, что вне землянки все забудут о его неопытности в отношениях с женщинами.

Марта осталась одна, привязанная к полу. Вскоре снаружи донесся крик де Феррана:

— Берегись, шваль герцогская!

— Ах ты, дерьмо маркграфское! — взревел Мишель.

Зазвенели мечи, загудели от ударов щиты. Факел воины унесли с собой, в его отсветах мелькали их смутные тени. Крики были бессвязны и отрывисты.

— Га! Уа! Ра! Я-а-ы! — вопили противники, нанося удары.

— Черт побери! — заорал Арно. Его голос Марта сразу узнала. — Мишель, так не по правилам!

— Плевать! — пробасил Мишель. Послышался скрежет и треск и тотчас же душераздирающий вопль:

— И-и-а-а-а!..

— Мишель, — сурово проговорил Арно, — ты подлый убийца! Зачем ты ударил, когда он упал?

— Заткнись, сосунок! Не упал, а я сшиб его!

— Неправда! — раздался звонкий голос Рене. — Это Жюльен подставил ему ногу!

— Полегче, карапуз, не то оскоплю — так бабу и не попробуешь! — рявкнул Жюльен. — Славно спелись, а, Мишель? Должно быть, верно говорят ребята, что все девки разбегаются от Арно, вот он и балуется попкой малыша Рене!

— Ты… — задыхаясь от возмущения, вскричал Рене. — Ты сам содомит! Ты предлагал мне, еще когда стояли за рекой…

— А у тебя хорошенькая попочка, малыш! — ухмыльнулся Жюльен. — Розовая, мягкая и к тому же не узкая — в нее входит глубоко и без смазки…

— Я тебе покажу, гадина! — взвизгнул Рене. Звякнул меч, послышался злорадный хохот Жюльена. Потом задребезжали доспехи и раздался тихий стон Рене:

— О-ох! Матушка…

— Благодари Бога, что жив остался, — сказал Мишель. — Паршивый щенок! Мечом махать вздумал! Тебе еще сиську сосать, а ты в драку лезешь.

— Ты, рожа… — процедил сквозь зубы Арно. — Двинул мальчишку кулаком и петушишься? Защищайся, падаль!

— Смотри-ка! — взревел Мишель, и снова — только куда яростнее — зазвенели, заскрежетали, залязгали, сшибаясь, мечи.

— Арно! — простонал Рене, видимо пытаясь подняться. — Я сейчас… Я помогу…

Марта лежала и прислушивалась к доносившимся снаружи звукам. Ей было безразлично, чем кончится ссора. «Глупые, глупые мужики! — думала Марта. Она чувствовала, как из ее влагалища вытекает семя уже, видимо, мертвого де Феррана. — Из-за чего сцепились? Из-за того, что один другому что-то сказал, глупо пошутил… А одного уже убили и еще убьют кого-нибудь, только тогда уймутся…»

Словно в подтверждение ее слов послышался жуткий рев — словно в брюхо матерому медведю вонзили стальную рогатину…

— У-у-у-уа-а-а-а!

Затем с ужасными проклятиями рухнуло что-то огромное…

— Арно! Берегись! — истошно взвизгнул Рене.

И послышалось два тяжелых удара, треск, звон — и металлический шелест кольчуги, и бряцание свалившегося на землю шлема, и глухие звуки падения сброшенных на сырую траву тел…

«Господи! — подумала Марта. — Неужто они там все друг друга перебили? Что же я — так и буду здесь голая, в растяжку валяться?» Но тут снаружи донесся встревоженный голос — дрожащий голосок Рене:

— Арно! Арно, ты жив? Ты ведь не умер?! Ты жив, Арно?! Ну очнись же!

Марта услышала бряцание кольчуги: видно, юноша тряс своего защитника, пытаясь привести его в чувство… Но ответа не было…

— Господи, Боже правый, — всхлипнул юноша, — неужели все мертвы? Пресвятая Дева, будь милосердна, пусть хоть кто-нибудь будет жив!

Марта тяжко вздохнула. «Пожалей его, пресвятая Дева, оживи ты хоть одного из этих кобелей, пожалей безгрешную душу… Ну хотел он согрешить, да ведь не успел! Пожалей, его Дева Мария!»

Но чуда не произошло. Никто не ожил, и, всхлипывая, юноша с факелом вошел в землянку. Он воткнул факел в пол — и тут же повалился на землю и зарыдал. Марта заметила, что лицо у Рене разбито и залито кровью, а наплечник на левом плече расколот, и из-под него тонкой струйкой течет кровь…

— Мило-ок! — позвала Марта. — Ты развязал бы меня!

— Господи, — словно не слыша ее, бормотал юноша. — Какой ужас, все, все ужас…

— Разрежь веревки, разрежь! — просила Марта. — Не побегу я, дурашка! Тебе весь самому-то не перевязаться будет… Кровью же истечешь…

— Ну и пусть! — всхлипнул юноша. — Все умерли, и я умру…

— Ну и дурак будешь! — сказала Марта. — Девка-то у тебя есть?

— Тебе какое дело, шлюха! — огрызнулся Рене. — Раскоряка голая… не будь тут мертвых тел, загнал бы я тебе по самые яйца!

— А зачем же дело-то, милок? — грустно улыбнулась Марта. — Доставай да запихивай, коли есть чего, попользуйся да отпусти…

— Не… не… могу… — выдавил мальчик, заливаясь краской.

— Помрешь около бабы, а не попробуешь! — сказала Марта. — Развязывай, а то тебе сейчас хуже станет, спать захочешь, да и помрешь…

— Верно, что-то… что-то в сон клонит, — испугался Рене; он потянулся за мечом. — Ладно, сейчас разрежу…

С трудом передвигаясь, он подполз к распростертой на полу Марте и перерезал мечом веревки. Марта поднялась на ноги, встряхнулась, потерла затекшие запястья и лодыжки, почесала занемевшую спину. Затем поплескала из кружки на ноги и низ живота, смыв с себя липкую грязь, оставшуюся от де Феррана. Проделала она все это не спеша, деловито, нисколько не стесняясь Рене. Тот сидел у стены, нахохлившись и отвернувшись от нее.

— Какая же ты бесстыжая! — проворчал он. — В аду гореть будешь…

— Грех не на мне, — отвечала Марта. — Хотя от ада мне уж не уйти, верно… Скинь-ка кольчугу, милок!

— Не могу, — сказал Рене, морщась от боли.

— Ну, тогда дай помогу, — предложила Марта.

И не дожидаясь его согласия, с величайшей осторожностью стала стягивать с раненого железную рубаху.

— М-м-м… о-о-ох! — простонал Рене, когда она приподняла его раненую руку. Но кольчугу они все-таки сняли. Рубаху Марта с него снимать не стала, а просто распорола ножом Мариуса Бруно, который латники оставили здесь же, в землянке.

— Ничего страшного, — сказала Марта, разглядев неглубокую рубленую рану в мякоти плеча. — Такая-то ерунда… За неделю пройдет! Крепкая кольчуга была, весь удар по железяке достался… Кости целы, а мясо у тебя молодое, зарастет быстро.

У разбойников в хозяйстве имелись кое-какие травы и запас относительно чистого холста. Марта промыла рану водой и залепила травой, которая, как она знала, помогает при ранениях. Потом перевязала плечо юноши. Все это время ее обнаженная грудь находилась у самого лица юноши, и он едва не касался ее подбородком.

— Ну и вымя у тебя! — сказал он как можно грубее.

— Ничего? — поинтересовалась Марта. — Потрогай, если не боишься…

— Еще чего, — буркнул Рене. — Что я, не видал их, что ли?

— Видать-то видал, а вот щупать не щупал…

— Ну и шлюха же ты, ну и шлюха! — возмутился Рене, уши его покраснели. — Что тебе, кавалера на сегодня мало?

— Кавалер-то ваш, царствие ему небесное, мало что в это деле понимал… — хмыкнула Марта. — А может, не хотел на меня, бабу гулящую, свое умение тратить, для благородных берег… А ты что же, брезгуешь после кавалера и за сиську подержаться? Или боишься?

— Ничего я не боюсь! — огрызнулся Рене. — Ты Бога побойся, бесстыжая… Мертвые тут, два шага отсюда, четверо сразу… А тебе нипочем!

— Мне — нипочем! — подтвердила Марта. — Меня они в свое удовольствие насиловать хотели… Не иначе, и мужиков моих на дереве подвесили… А я об них рыдать должна? Нашел дуру! Станет собака о палке плакать! Сами, как кобели, друг другу глотки порвали… А я жалеть вас должна?! Тебя, дурачка сопливого, еще и пожалеть можно, и приласкать, чтобы не ревел… А то дерьмо вонючее пусть валяется, вороны приберут!

— Заткнись, шлюха! — истерически завизжал Рене и потянулся здоровой рукой к ножу, который валялся неподалеку от Марты.

Она босой ногой отбросила нож и наотмашь дала юноше увесистую оплеуху.

— Куда ты ползешь, сопляк несчастный! — прорычала она. — Жить надоело? Дохлый ты еще, дохлый, понял? Вот разозлишь меня, так, упаси Бог, кишки выпущу, как Мариусу!

Видимо, Рене знал о том, какой ужасной смертью умер Мариус Бруно, поэтому притих. Он всхлипнул, заплакал…

— Ну-у, — протянула Марта, мигом подобрев, — в рев-то зачем, милок? Ты ведь большой парень уже, жениться пора…

Марта пододвинула шкуру, чтобы не сидеть голым задом на холодной земле, и села рядом с юношей.

— Растопить, что ли, очаг? — сказала она. — Все потеплее будет, да и поесть согреем, а?

Марта быстро наколола для растопки лучинок, разожгла огонь в очаге и подвесила на таган котелок с похлебкой, которую сварила для разбойников. Дым вытягивался сквозь дыру в потолке. В землянке сразу же стало жарко, как в бане.

— Хорошо, — улыбнулась Марта, вытягиваясь на шкуре. — Славно! Не горюй, дружок, не горюй! Друга у тебя, что ли, убили?

— Нет, — вздохнул Рене, смахивая слезы. — Это не все… Я невезучий! Все мне не везет… Ни в чем! Никогда!

— Когда-нибудь повезет, — обнадежила его Марта, нежно глядя на юношу. — Сколько тебе лет-то?

— Девятнадцать, в Рождество на третий день будет…

— Везучий ты должен быть, с Христом чуть не в один день родился.

— Какое там! — Рене махнул здоровой рукой. — Без отца родился… Убили его ваши… Братьев четверо было, так всех поубивали. Или так померли… Один я остался, когда с нашего двора в латники герцог позвал. Коня мать купила, оружие отцовское досталось… «Служи, — говорит, — его высочеству, как дед и отец служили…» А!.. Что говорить! Не поймешь ты, не поймешь! У вас тут, за рекой, все чокнутые…

— Рассказывай, рассказывай, милок! — подбодрила его Марта, потрепав по щеке. — Говорят, шлюха — как поп, ей исповедовать можно!

— Богохульница бесстыжая, — вздохнул Рене. Однако продолжил свой рассказ:

— Стал я служить. Был бы кто из братьев или из знакомых кто, хоть из соседей, так легче бы было… А то и вступиться за меня некому, все ругаются, дерутся, начальство порет! Всем молодым легче было, чем мне! Все смеются: ты то не умеешь, ты это не умеешь! А когда смеются, так даже то, что умеешь, и то забудешь! То с коня свалюсь, то копье уроню, то щит… Поножи один раз на руки надел… Три месяца, всю весну так маялся… Ревом ревел, матушку звал, а они, идолы, все смеялись да били… Крысу в котелок бросали… Воды в сапоги наливали… Мочились на сонного, связывали, гвозди в седло забивали!

— Да что же это они, — сочувственно покачала головой Марта. — Начальству не говорил, не жаловался?

— Пожалился раз, да потом сам не рад был… Ничего командир им не сделал, только пальцем погрозил. А меня они поймали, связали, сапогами напинали, а потом штаны сняли да так выпороли плетьми, что я две недели сидеть не мог! Вот и жалуйся!… А потом меня и других ближе к реке поставили, и все стали говорить, что война будет скоро. Ну, думаю, повезет, так отличусь, может, кавалерство пожалуют, хоть пороть не будут!.. Не повезет, так еще лучше — хоть помру и мучиться не буду! А война-то все не начиналась, стояли себе в лагере, в лесу, тайно. Никого никуда не пускают, кормят плохо… Тут подвернулись мне Мишель с Жюльеном. Стали меня защищать, учить, как жить надо… Я думал, они добрые… А они просто без бабы соскучились, вот меня и обласкали… Дальше не хочу говорить… Стыдно…

— Да мне и рассказывать-то не надо, — хмыкнула Марта. — Хошь, сама все про тебя расскажу? Слушай: напоили они тебя вином, зазвали в кусты, повалили… Мишель тебя держал сперва, а Жюльен в задницу вставлял, верно? А потом наоборот, тот держал, а этот вставлял…

— Ага, — вздохнул Рене. — Только стыдно не то, что я от них вырваться не сумел, а то, что они… Приучили они меня, две недели я у них был…

— Заместо шлюхи, — кивнула Марта. — . Понятно…

— Я только ночами, когда все спали, страшился! Грех ведь, содомский грех это! Молил, молил Господа, да попусту… Как после обеда с вином придут, так я веселый становился, даже, знаешь, нравиться стало, когда они ложились, ей-богу!.. Тьфу, прости меня, Господи! Тут я вижу, что уже и покомандовать ими могу, они меня ублажали… Двум моим главным приставалам морды побили, а одного и вовсе удавили в лесу… Подвесили его за шею, а мне из-под ног у него бревно убрать велели… А потом они меня тут же, на травке, да по три раза каждый…

— Бедненький ты мой! — вздохнула Марта. — Такое и баба-то не всякая выдержит!

— А я им уже все прощал… Они меня все-таки в обиду не давали… Меня даже побаиваться стали, я сам кой-каких молодых стал обижать…

— Вот это зря! — неодобрительно покачала головой Марта. — Сам же мучился, неужто не знал, как им плохо?

— Злился я, на всех злился! Думал, что не одному же мне так плохо должно быть… Жюльен с Мишелем помогали. А потом Мишеля с Жюльеном к вам сюда, за реку, послали в разведку. Тут мне бы вовсе проходу не стало, и от старых врагов, и от новых. Один только Арно защищал… — Рене всхлипнул, смахнул слезу и шмыгнул носом. — А они, Мишель с Жюльеном, когда приехали, думали, что он со мной тоже… Ну и злились на меня, били даже… Наконец вчера к ночи сказали, что пойдем за реку войной. Нас, всех четверых, в одну команду отдали. Перешли реку, пришли сюда. Днем разбойников поймали, пытали их ужасно! Шестерых повесили: троих, которых живыми не сумели взять, да троих пытанных, кто ничего не говорил. А одного, Шарль его звать, говорить заставили. Он и рассказал, где землянка. Кавалер этот сказал, что найдет и без проводника, повел нас сюда, все говорил, что бабу даст. Мишелю да Жюльену скажи такое, так они к черту в зубы пойдут… Они и от мужика не откажутся… Арно, тот не охотник до этого дела был…

Тут Рене опять прослезился и смог продолжать рассказ, лишь выпив кружку воды.

— А тот, что тебя выдал, Шатун или Шарль, черт его знает, он еще сказал, что за рекой, на нашей стороне, в лесу живет бортник, который яд делает, чтоб стрелы мазать. У нас, когда разбойников брали, одному в руку стрела попала, неглубоко, а он помер. Вон какой яд! Тогда кавалер Бертран де Фонтенель взял из нашей команды Роже и Марсиаля, и вместе с Шатуном они поехали искать этого бортника. Если они привезут яд, то виконт пообещал, что упросит герцога выдать им кучу цехинов и пожаловать латникам кавалерство, а рыцарю — баронство. Я так хотел пойти!.. А Мишель с Жюльеном не пустили…

Рене опять тяжело вздохнул. Потом продолжал:

— Вот и выходит, что мне не везет! Тут и разговору нет…

— Ты расскажи, что у вас там наверху-то получилось? — сказала Марта. — Ты, что же, один остался?

— Ох, не спрашивай! — простонал юноша. — Так страшно! Ведь недавно еще все живы были… Ну, вышли мы, значит… Начали Мишель с кавалером биться. Арно и я стояли, не мешались. А Жюльен все вокруг них крутился-крутился, да и подставил кавалеру ножку… Тот шлепнулся на спину, а Мишель его, не дав подняться, тут же и рубанул насмерть. А Арно кричит: «Не по правилам! Убийца!» — и на Мишеля… Я ему на помощь… Нет, не так вроде… Сперва они меня обозвали, я на них полез с мечом… А Мишель, он вон какой здоровый… Двинул мне — я и слетел… Вот тут Арно с ним стал драться. Он его так ткнул в пузо, что у Мишеля кишки выпали… Скользкие, как змеи, и вонючие… Дай воды, пожалуйста, мутит…

Руки у юноши тряслись, зубы лязгали о глиняную кружку.

— А Жюльен хотел его сзади пырнуть, в спину… Но Арно… — Юноша опять залился слезами. — Арно-о-о… Он такой… Т-такой…

Марта тоже заплакала. Кое-как утерев слезы рукавом, Рене собрался с духом и сказал:

— Арно увернулся и ударил его… А я только вскочил, не понял в темноте, кто кого, схватил меч обеими руками, да и ударил… А убил-то… Арно убил!

— А плечо тебе кто разбил?..

— Жюльен, еще когда я на него с мечом в первый раз. Я промахнулся, а он — по плечу! Я от боли меч уронил… А Мишель кулаком в лицо. «Повезло еще, — говорит, — что живой остался!» Вот какой я невезучий, ох, Господи! Помереть, помереть надо!

— Ишь чего захотел! — озлилась Марта. — И не думай, дурачина!

— А делать-то что? Ты же со мной к виконту не пойдешь, верно? Заставить тебя не могу, силы нет… А вернуться пустым, так еще и повесят, а уж выпорют наверняка… За всех мне попадет…

— Да неужто подумают, что ты их всех уложил? Скажешь, разбойники пришли, другие… Мол, соврал Шатун, будь он неладен, в засаду пришли. Мол, нас пятеро, а там сорок человек, всех порубили, один я, раненый, пришел.

— Пришел, пришли… — пробормотал Рене. — А выпорют все равно… Да и поделом. Я бы и сам себя убил, да вон ты и меч утащила, и нож…

— Налью-ка я тебе винца! — сказала Марта. — Оно доброе, хоть и ворованное… А потом приласкаю… Уж хочешь не хочешь, а приласкаю… Жалко мне тебя, а я кого жалею, тех ласкаю хорошо, сла-а-денько… Приласкаю, так душа у тебя и завеселится… Бабу-то ты и правда пробовал?

— Да нет, — сознался Рене. — Никого я не пробовал, только сам за бабу был… А здесь… здесь у меня ничего не вышло бы… Стыдно, при всех-то.

— Ну, ничего, — успокоила его Марта и потянулась к стоявшей в углу бочке.

Она выкрутила затычку и подставила под струю янтарной жидкости большую дубовую кружку. Наполнив ее почти до краев пенящимся напитком, она заткнула бочку и, отхлебнув из кружки, поднесла ее Рене.

— Пей, милок, пей, сразу силы прибудет… Не пробовал, значит, баб-то? Ну ничего, меня вот попробуешь, я тебя научу… Я тебе такие штуки покажу, пальчики оближешь…

Рене сделалось тепло, уютно и весело, когда он отхлебнул из кружки чуть ли не половину… Он раскраснелся, разрумянился, и боль в плече притупилась.

— Ну вот, — сказала Марта, залпом допивая кружку. — Иди-ка ко мне, на шкуру присядь…

Она помогла Рене улечься на шкуру.

— Вот они, грудки мои, ладошкой за них подержись, подержись, не бойся! Вот видишь, гладенькие они, тяжеленькие… Снизу возьмись да померяй на вес! Во какие…

— Ага! — улыбнулся Рене. — Горячие такие, увесистые… Ух я и пьяный!

— Ничего, — усмехнулась Марта, — сойдешь и такой…

Она осторожно полезла обеими руками в его штаны, расстегнула их и спустила до колен… Рене хихикнул и упал животом на шкуру.

— Ты чего? — усмехнулась Марта.

— Не смотри, мне стыдно.

— Ишь ты! Уж и показать не хочет! — Она шаловливо погрозила юноше пальцем. — А я вот не стыжусь, на, гляди!

И она, повернувшись к нему, широко раздвинула ноги.

— Я уж видал, — на сей раз не отводя глаза, но все же немного смущаясь, заявил Рене. — Когда ты привязанная лежала…

— Так ты далеко стоял, а тут вот я, рядышком… — улыбнулась Марта и пальцами раздвинула густые волосы на лобке. — Вот за эту самую штуку вы, мужики, и воюете, и нас мучите, и сами головы теряете, и деньги платите, и воруете… А ничего, правда?

— Ух и бесстыжая же ты-ы! — восхитился Рене, возбужденно сопя. — Ну и бесстыжая…

— Ха-ха-ха! — звонко рассмеялась Марта. — Да, милок, такая я, уж не переделаешь… А ты что, не из мяса, что ли?

— Из мяса, — сказал Рене, поворачиваясь на правый бок и показывая Марте, что он уже вполне созрел.

Член его Марте понравился — не очень длинный, но крепкий, как гриб-боровик. Крайняя плоть съехала с гладкой светло-лиловой головки, поблескивавшей в отблесках огня, пылавшего в очаге…

— Ну что же, — сказала Марта, протягивая к нему свои пухлые руки. — Такой игрушечкой побаловаться славно…

Рене привстал; большие руки Марты бережно приподняли его и привлекли к большим тяжелым грудям… Прикосновение шершавой грубой рубахи показалось Марте неприятным, и она осторожно, чтобы не причинить ему боль, сняла с него рубаху. Теперь он тоже был совсем голый, если не считать повязки на плече…

— Вот ты какой, голенький! — замурлыкала Марта и, выпятив груди, извиваясь своим полным, чувственным телом, повела округлыми плечами и потерлась о горячее тело юноши бархатистой, влажной кожей… Рот юноши приоткрылся; он крепко обнял Марту здоровой рукой и жадно припал к ее рту разбитыми губами. Глаза их закрылись, они не хотели видеть друг друга, потому что и лицо Марты было испещрено ссадинами и синяками после драки с Мариусом Бруно, и лицо Рене было разбито Мишелем. Впрочем, и поглаживая друг друга, они ощущали следы побоев, которым подвергались давно или недавно. И на теле женщины, и на теле юноши осталось множество рубцов… Страдания, пережитые ими порознь, были страданиями, понятными обоим. Они знали боль от плети и боль от насмешек, боль от раны и боль от бессилия. Стыд и падение, низость и насилие, убийство и готовность к смерти — все было у них за плечами…

Рене лежал на ней, но плоть его еще не погрузилась в ее тело, хотя Марта и ощущала, как она напряжена.

— Что ты? — спросила она, поглаживая его по спине. — Плечо болит?

— Нет, — сказал Рене, глядя на нее и грустно улыбаясь. — Скажи мне, только скажи правду, — тебе не будет больно?

— Отчего? — удивилась Марта. — Отчего же, родненький мой?

— Ну, от этого…

— Да что ты! — В уголках ее глаз заблестели слезы: никто еще не проявлял о ней такой заботы. — Мне не будет больно, ни чуточки… Спасибо, родненький, спасибо!

Но Рене медлил. Тогда Марта осторожно взялась кончиками пальцев за его отвердевшую плоть и приблизила ее к своему влагалищу.

— Как хорошо… — прошептал Рене, чуть подаваясь вперед.

Марта быстро убрала руку и почувствовала, как все глубже уходит в ее тело упругое, гладкое, горячее и ласковое…

Сколько раз входила мужская плоть в тело этой женщины!? Тысячи, а может, и десятки тысяч раз! Были разные мужчины: у одних плоть была огромная, могучая, у других хилая и тощая. Одни хотели быстрее, другие медленнее. Одни ее жалели, другие ненавидели, третьи просто пользовались. Каждый хотел получить от нее то, что сейчас она дала Рене. Несколько дней назад, с Марко, она познала страсть, но не познала нежности. Все-таки груб был ее отец… Вчера с разбойниками она познала нежность, но не познала страсти — их ведь было семеро, и они слишком берегли ее. Да и она не могла желать их всех. Она их просто благодарила. Почти час назад, с де Ферраном, не было ни нежности, ни страсти, а только скука и равнодушие к собственной судьбе… А сейчас, когда все тело ее пылало, когда ей казалось, что она парит над землей, она познала и нежность, и страсть.

— Мне так хорошо, — прижимаясь к ней, шептал Рене. — Мне хочется, чтобы так было всегда…

Рене прогнулся, приподнялся, затем опять прогнулся и опять приподнялся… Потом еще и еще…

— Постой, постой, милый! — прошептала Марта, испугавшись, что все кончится слишком быстро. — Давай сидя попробуем…

— Как? — прошептал Рене, тяжело дыша.

— А вот как…

Марта подтянула к животу колени, приподняла с себя юношу и, усадив его на шкуру, с неожиданной легкостью перебросила его колени через свои — при этом плоть его не выскользнула из нее. Теперь они сидели, обнимая друг друга коленями, соприкасаясь животами… Марта, обхватив его спину руками, стала прижиматься всей грудью к его груди. Он мог обнять ее за плечи только одной рукой, правой, но зато левой, раненой, он мог ласкать ее большое зыбкое бедро… Эта женщина поглотила его худенькое тело, утопила его в сладком и бурном океане плоти…

— Ох, сла-а-адко! — простонал Рене. — Господи, неужели наяву все это?

— Милый, милый, милый, — шептала Марта, целуя его мелкими хваткими поцелуйчиками. У нее не было слов, чтобы рассказать Рене о том, что творится у нее в душе…

— Тебе хорошо? — робко отвечая на ее поцелуи, спросил Рене. — Что с тобой… что с тобой было? Ты была такая странная…

— Со мной было… — Марта замялась. — А ты что, не понял? Ты разве не видел, как…

— Я понял, — смутился Рене. — Только я не знал, что у вас это так бывает… А сам я тоже уже знаю, как бывает… Я это делал рукой… А у них тоже… когда они…

— Померли они, — сказала Марта. — Хлебнем еще винца… А то ты устал, я вижу…

Они разомкнули объятия. Марта подошла к очагу. Похлебка, которую она разогревала, почти вся выкипела, зато стала густой, как каша. «Слава Богу, что хоть не пригорела!» — подумала Марта и налила из котелка в две миски, вырезанные из липы. Потом достала хлеб, выпеченный еще утром и потому не успевший зачерстветь. Налила еще вина. Они сидели голышом на шкуре, ели продымленную похлебку, ломали руками хлеб и вяленую оленину и пили пенистое вино. Рене был грустен, и Марта спросила, что с ним…

— Устал я, — сказал Рене, — спать захотелось…

— Это спьяну, — сказала Марта. — Разморило молодца… Ну что ж… Поспи пока…

Она заботливо закутала его в шкуры, а вместо подушки подложила под голову мешок с крупой. Рене вскоре тихонько засопел; он спал, как ребенок, и на губах его играла улыбка.

Марта оделась. Спать ей не хотелось. Она села у изголовья Рене и надолго задумалась. Ей вспомнились слова Рене: он сказал, что Шатун повел воинов герцога за ядом…

«Дура я, дура! — корила она себя. — Дура бесстыжая! Завтра ведь они этими стрелами…» И ей привиделось, что тысячи, сотни тысяч летящих стрел… А там Марко, отец ее, единственный родной человек… Там добрый мессир Ульрих, там люди, которые не знают ничего, не знают и будут убиты завтра этими мишелями и жюльенами, которые умеют только убивать и насиловать… Еще не решив, что именно надо предпринять, она подобрала с пола кольчугу и меч Рене. С трудом, обдирая тело, втиснулась в стальное одеяние. Штаны Рене оказались ей малы. Нацепив меч, она вышла из землянки. Ночь была лунная, яркая. Звезды мерцали в черной пучине. Вся поляна была залита светом. Неподалеку от землянки, на траве, тускло поблескивали кольчуги и шлемы. Преодолевая страх, Марта подошла к мертвецам. Их кони всхрапывали в стороне, они не понимали, что стряслось с их хозяевами… Все четверо лежали вповалку, один на другом. Марта даже удивилась тому, с каким спокойствием она стащила с мертвого Мишеля сапоги и штаны. Сапоги оказались велики, и она отшвырнула их в сторону, а штаны, хоть и были длинноваты, но в остальном — в самую пору. Марта надела их, подвернула штанины и вернулась в землянку, за сапогами Рене. Юноша спал, не ведая, что она покидает его. Ей стало жаль и его, и себя, но другое чувство, приказывавшее ей уходить, оказалось сильнее…

На коне она ездила неплохо. Чужие кони не шарахнулись от нее, и ей удалось взять за узду рослого коня Мишеля. Почувствовав на себе непривычно легкую ношу, конь весело заржал, и Марта, поддав его шпорами в бока, рысью поскакала к ближайшей просеке. Она снова оказалась в одиночестве…