Рыцарь Шато д’Ор

НОЧЬ В ЗАМКЕ ШАТО-Д’ОР

Ульрих с волнением переступил порог комнаты, где когда-то, в полузабытые уже времена, жили они с Гаспаром — сперва младенцами под присмотром кормилиц и нянек, потом мальчиками под наблюдением отца Игнация, который учил их читать, и, наконец, под суровым контролем Жана Корнуайе, который сделал из них воинов. После женитьбы Гаспара тут была келья Ульриха, где он тосковал, страдал, мечтал и грезил. Отсюда он ушел на поле битвы под Оксенфурт, здесь провел свою последнюю ночь в замке.

— Сейчас здесь живет кто-нибудь? — спросил Ульрих, оглядывая знакомые мрачноватые стены и закопченный камин, напоминавший при свете факелов оскаленную беззубую пасть огромного одряхлевшего зверя.

— Нет, — ответил Альберт, — лет пять здесь уже никто не живет. С тех пор, как нас с сестрой развели по разным покоям.

— Да, — смущенно подтвердила Альберта, — это случилось, когда нам было около пятнадцати. С тех пор я сюда не заходила.

— Вам было проще… — задумчиво проговорил Ульрих.

Да, им было проще. Для него же это не просто помещение, где надо провести ночь. Он вернулся на двадцать лет назад, в ту прежнюю жизнь, которую считал безвозвратно утраченной, бесследно потерянной. Эта его прежняя жизнь, со всеми детскими страхами, отроческими огорчениями, юношескими страданиями и переживаниями, казалась ему несказанно прекрасной там, в Палестине, когда над головой свистели стрелы, когда пращи с треском разбивали черепа и копья с лязгом пробивали латы, и кровь запекалась на песке, словно яичница на сковородке… Как мало у него было шансов вернуться сюда!

Ульрих еще раз оглядел комнату. Вот тут, в углу, стоял стол, за которым они учились читать и писать, а вот там, на правом из придвинутых к стене кресел, сидел отец Игнаций. Вот та зарубка на двери сделана Жаном Корнуайе, когда он показывал Гаспару, как держать меч. А вот скамейка, на которой их с Гаспаром секли. Жан Корнуайе и тогда-то казался им стариком, но силу имел огромную. Он мог разрубить человека пополам, от шлема до седла. Драл он их жестоко, не прощал ошибок в уже изученных приемах, но никогда не проявлял нетерпения, если речь шла о чем-то совершенно новом, требующем длительного изучения. Читать и писать Корнуайе не умел, из всех языков знал в совершенстве только ругань, но владеть оружием, то есть искусству убивать, он своих питомцев научил. Правда, Гаспар погиб в бою, но в поединке один на один с ним мало кто сумел бы справиться. Многие, в том числе и Ульрих, полагали, что если бы он, а не старик-отец выехал против маркграфа, то исход боя при Оксенфурте был бы совсем иной. Да и гибель от случайной стрелы во время атаки ничуть не бросала тень на качество навыков, привитых ему Жаном Корнуайе. Что же касается Ульриха, то он тем более должен быть благодарен старому воину за суровые, но жизненно необходимые познания, и он не раз молил Бога о здравии славного Жана.

А сколько воспоминаний связано с добрым отцом Игнацием! Ульрих и сейчас готов был биться об заклад, что это — самый веселый священник из всех, что попадались ему на жизненном пути. В том, что Ульрих довольно сносно умел читать и писать, а также знал кое-что из латыни, была несомненная заслуга этого пьяницы и зубоскала, болтуна и весельчака, который мог даже Священное писание пересказывать, словно скабрезный анекдот. Братья его ничуть не боялись, потому что он их сек намного реже, чем Корнуайе, да к тому же во время порки обычно рассказывал наказываемому такую забавную историю, что тот, даже получая розгой по заднице, смеялся от души. При всем при этом отец Игнаций прекрасно уживался с Корнуайе, так как и священник, и воин были не прочь выпить и закусить. Правда, Корнуайе болтать не любил, но зато любил слушать россказни своего приятеля. Слушая очередную историю, Корнуайе с детской непосредственностью охал и ахал, причмокивал языком и покачивал головой, подстегивая безудержную фантазию отца Игнация.

Да, много воды с тех пор утекло. Правда, и отец Игнаций, и Жан Корнуайе еще живы, но таковы ли они теперь, какими были в те давние времена?

…Воины Альберта остались у двери в узком коридоре, ведущем к лестнице. В комнате уже приготовили пять постелей — соломенные тюфяки, одеяла из медвежьих шкур, полотняные простыни и подушки, набитые сеном. Посреди комнаты установили кадушку с водой, в которой плавал деревянный ковш, а у двери поставили вместительную парашу, накрытую дубовой крышкой. Поближе к параше устроились Франческо и Марко, подальше — Ульрих, а в самом дальнем углу, за занавеской, — Альберт и Альбертина. Для Альбертины за занавеской поставили отдельный горшок, дабы не смущать мужчин, а кроме того, как прикидывал Ульрих, дабы она тайком не пробралась к двери и не впустила в комнату убийц. Ведь даже самый бдительный сторож отвернется, если женщине потребуется справить нужду.

Помолившись Господу Богу, залегли спать. Франческо было приказано караулить дверь, запертую изнутри на засов. Не спать ему было просто: исполосованный зад припекало, как на угольях. Факелы, освещавшие спальню, они потушили, оставили лишь тусклую масляную коптилку, которую поставили на крышке параши, дабы страждущий не заблудился в потемках. И, кроме того, плошка с маслом освещала дверь, вернее, засов на двери. Окна в спальне отсутствовали — имелись только узкие бойницы, через которые поступало достаточно воздуха, а в дневное время — также и света, но пролезть через которые не смогла бы и кошка. Ширина бойниц была такова, что даже рука взрослого мужчины не высунулась бы наружу, поставь он свою ладонь горизонтально. И речи не могло быть о том, чтобы некий злоумышленник пролез сквозь эти щели, даже обладай он способностью летать по воздуху. А летать по воздуху было просто необходимо, чтобы достичь бойниц, находившихся на четвертом ярусе донжона, выше которого размещалась только открытая всем ветрам боевая площадка, прикрытая от непогоды ветхой тесовой крышей. На всякий случай Ульрих ощупал все подозрительные углубления и выступы в стенах, полу и сводах комнаты — ведь за время его отсутствия здесь могли пробить потайной ход. Но, разумеется, ничего похожего не обнаружилось, и Ульрих велел своему оруженосцу сосредоточиться на двери.

О Франческо нельзя было сказать: «он стоял на страже», — потому что стоять всю ночь он бы не смог. Он также и не сидел — опять-таки по весьма уважительной причине, — поэтому лучше всего будет сказать, что он «лежал на страже». Лежал Франческо на животе и глядел на огонек коптилки, отбрасывавшей на запертую дверь тусклое желтоватое пятно. Первым и громче всех захрапел Марко, вскоре к нему присоединился Ульрих, а затем дружно засопели двойняшки…

Оставим на время это сонное царство и переместимся в другое помещение замка, где в это время готовилась ко сну хозяйка Шато-д’Ора. Эта комната была обставлена отнюдь не по-спартански в отличие от той, где уже храпел утомившийся за день Ульрих. Стены и потолок были задрапированы розовым шелком и увешаны коврами, завезенными сюда купцами из заморских восточных стран. Ложе графини было просторно и также обтянуто шелком с китайскими драконами; подушки и перины были набиты нежным гусиным пухом. На стене висело огромное зеркало из шлифованного серебра; на туалетном столике стоял кувшин для умывания и питья, тут же лежали деревянные шпильки и гребешки. На стене, над изголовьем кровати, висело изящное бронзовое Распятие… Словом, обстановка — по меркам той эпохи — была весьма изысканной.

Служанка сосредоточенно, с величайшей осторожностью расчесывала частым гребнем длинные, до пояса, льняного цвета волосы своей госпожи. Клеменция равнодушно глядела в зеркало и казалась совершенно бесстрастной. Но служанка, продолжая свою работу, знала: испытай ее хозяйка хоть самое малое неудовольствие — и неминуем гнев, затем расправа. Клеменция обожала наблюдать, как секут женщин, в особенности юных и стройных, тех, кто был моложе и красивее ее.

— Довольно, — сказала наконец графиня, поджав губы. — Сегодня ты прекрасно справилась.

Девушка не смела даже поднять глаза. Она была так рада, что на сей раз все окончилось благополучно. На ее губах возникло подобие улыбки, улыбки робкой и почти неуловимой…

И вдруг Клеменция наотмашь хлестнула девушку по щеке. Ее голос прозвучал резко, словно скрежет напильника по стальной заготовке:

— Дрянь! Улыбаться?! Если тебя похвалили, ты должна упасть мне в ноги и поцеловать мою туфлю! Забыла, как тебя учили, шлюха?! На колени!

Девушка в ужасе бросилась на пол и дрожащими руками потянулась к туфле Клеменции. Графиня между тем вытащила из ящика столика плетку, отделанную серебряными и костяными пластинками, свитую из тонких ремешков сыромятной кожи.

— Целовать надо подошву, подошву, гадина! — раздувая ноздри, прошипела Клеменция, тыча каблуком туфли в заплаканное лицо девушки. Та, содрогаясь, прижата свои нежные губки к подошве. Клеменция, усмехаясь, поигрывала плеткой.

— Ты недостойна даже грязи на этих туфлях, мерзавка! — сквозь зубы проговорила графиня. — Придется поучить тебя, как следует вести себя в присутствии госпожи…

Клеменция схватила девушку за волосы, рывком приподняла с пола и, словно неживую, бросила на дубовое кресло. Девушка взвизгнула от боли. Клеменция пнула ее носком туфли в бок и ухватилась за подол своего платья. Приподняв его, она просунула голову девушки между своих ног и крепко сжала тонкую шею служанки своими сильными ляжками. Девушка хрипела, задыхаясь.

— Понюхай, понюхай! — пробормотала Клеменция, обеими руками задирая девушке платье.

Волосы служанки приятно щекотали Клеменцию в том месте, откуда в свое время появились на свет Альберт и Альбертина.

— Проклятые бабы! — скрежетала зубами Клеменция, обращаясь уже не к несчастной служанке, а ко всем представительницам своего пола.

Графиня взмахнула плетью. Красная полоса взбухла на плавном изгибе девичьей талии.

Клеменция долго медлила со вторым ударом — она любовалась делом своих рук. Девушку эту, как и всех других, она наказывала очень часто, и ее раздражало уже то, что каждый раз, обнажая их тела перед поркой, она не находила следов прежних экзекуций. Рубцы на молодых телах служанок быстро заживали. Правда, рубцы в душах оставались, копились, передавались по наследству, пересекали границы, отпечатываясь в памяти поколений. Поколение за поколением терпело, накапливало эти душевные раны, но потом спустя столетия какая-нибудь капля переполняла чашу, и кого-нибудь из благородных волокли на гильотину или шлепали из маузеров и трехлинеек. Все зависело только от времени и места действия…

Однако вернемся в средневековье, туда, где графиня де Шато-д’Ор, еще не подозревающая о тех ужасах, которые ждут ее род в грядущие века, самым обычным образом порола свою служанку.

— Вот тебе за улыбку! Вот тебе за зубоскальство! Вот тебе, чтоб знала, как благодарить нужно! — приговаривала Клеменция, стегая девушку по спине, по ягодицам и по ляжкам.

Служанка дергалась и извивалась, хрипела и взвизгивала.

— Дрянь! Шлюха! Ведьма! — скрипела зубами Клеменция, и хлесткие удары звонко полосовали трепещущее тело девушки.

— Ой, не буду! Ой, госпожа, простите-е! Ох! Не погубите-е-е! — доносились из-под юбок Клеменции стоны и причитания. — Век Бога буду молить за вас! Господи, спаси душу мою! А-а-а!

Клеменция наконец утомилась и отпустила девушку.

Заплаканная и истерзанная, та упала на ковер и, потянувшись к туфле хозяйки, вновь поцеловала ее подошву.

— Теперь скажи «спасибо за науку», поцелуй плеть и убирайся… Да, вызови сюда пажа Теодора!

Девушка ушла, разумеется не забыв поблагодарить за науку и поцеловать плеть. Графиня же, помолившись Богу, улеглась в постель. Она с тягостным чувством вспоминала прошедший день. Что он ей сулил?..

Ульрих! Слух о том, что он возвращается, обогнал его. У всех, кто ожидал его возвращения, было время подготовиться. Готовилась и Клеменция. Она прекрасно помнила все, что произошло между ними. О, у нее имелись веские причины об этом не забывать! Всякий раз, услышав имя Ульриха, она вспоминала росистую траву, истому во всем теле, и знойный озноб страсти, и весенний пьянящий воздух на поляне неподалеку от деревушки Оксенфурт… Следующие несколько месяцев она делала все, чтобы заставить себя возненавидеть его, но… Если ей и удалось убедить Ульриха в своей ненависти к нему, то убедить себя в том, что она его ненавидит, графиня не сумела. Более того, ее любовь к нему усилилась так, что и каленым железом не выжечь из души. Она все делала наоборот: ластилась к мужу, одно прикосновение которого заставляло ее содрогаться от отвращения, и постоянно оскорбляла Ульриха, каждый взгляд и каждое слово которого были для нее дороже всех драгоценностей мира… Еще до встречи на охоте она полюбила своего деверя. Поначалу это было легкое увлечение, но со временем оно превратилось в жгучую страсть. Выданная замуж по воле родителей, не испытывая никаких чувств к Гаспару, Клеменция покорилась судьбе, но вскоре почувствовала неудовлетворенность этим безлюбым замужеством, и в душе ее созрел тайный заговор — заговор сердца и плоти против судьбы. Нет, не такова была Клеменция, чтобы покорно и обреченно смириться со своей участью!

Когда Ульрих отбыл в Палестину, Клеменция принялась убеждать себя, что желает ему смерти. Она даже не побоялась попросить об этом Господа Бога! Но, видимо, ее сердце молило совсем о другом, потому что в тревожных и сумбурных снах ей не раз являлся Ульрих, такой же юный, как тогда на поляне, и ее охватывало блаженство, и душа ее купалась в счастье, купалась до самого страшного момента — до пробуждения… О, как она рыдала, просыпаясь по ночам и почти физически ощущая отсутствие Ульриха, — так инвалиды ощущают отсутствие руки или ноги! Разумеется, она не была святой, разумеется, грешила. Грешила часто и много. И лгала — лгала и себе, и Богу, и людям. Много раз она пыталась умереть… но не могла. Хотела уйти в монастырь, но не ушла — мешали дети! Их надо было растить, беречь и видеть, как они созревают и во что превращаются. И еще надо было хранить их тайны. А тайн в Шато-д’Оре с годами накапливалось все больше и больше. Тайн таких, что и вымолвить нельзя… И порой странные истории приключались с молодыми воинами, дежурившими на башне. Кое-кого из них нашли в разное время мертвыми у подножия скалы, на которой высился Шато-д’Ор. Но всем им при этом кто-то таинственный и неуловимый нанес смертельные удары кинжалом в спину. Не раз и не два пропадали служанки, кормилицы, исчезали слуги, причем пропадали бесследно, и никто и никогда больше не видел их — ни живыми, ни мертвыми. Очень странным казалось и то, что хозяйка замка приближала к себе глухонемых — мужчин и женщин — и поручала им многое из того, что людям с нормальным слухом и речью никогда бы не доверила. Например, никто не имел права войти в комнаты ее детей, кроме тех, кого она приставила к ним. Большинство из этих людей были глухонемые. Особенно тщательно Клеменция «охраняла» Альберта. Одним из немногих людей, которому дозволено было повсюду и всегда сопровождать Альберта, был уже известный нам Жан Корнуайе, который (хоть и было ему за семьдесят) все еще имел силу держать в руках меч и копье. Он знал многое, а тайны хранил, как могила, и хотя говорить и слышать умел, но был понадежнее глухонемого. И еще один человек в замке умел и говорить, и все слышал, но молчал. То был оруженосец Альберта, Андреас. Помнится, мы уже обещали описать его поподробнее, назвав его «образцом ангельской красоты». Хрупкий и, казалось бы, изнеженный, этот юноша с гладкими, не знающими бритвы щеками и тонкими чертами смуглого личика, на котором прельщали всех своей голубизной огромные, немного наивные глаза, взиравшие на мир из-под длинных черных ресниц, — юноша этот с длинными светло-каштановыми волосами до плеч был между тем наделен недюжинной силой и ловкостью. Он далеко и метко бросал дротик, пятью стрелами мог уложить пять голубей, а удар его меча срезал березку толщиной в раскрытую ладонь. Кое-кто из недругов, разумеется втихую, судачил, что отношения между Альбертом и его оруженосцем очень уж интимны и до крайности похожи на содомский грех. Например, этих олухов смущало, что Альберт часто и очень нежно обнимает своего оруженосца за талию, гладит по голове и очень мало его ругает. Кроме того, они вместе ходили в баню, и никто в это время не имел права туда заходить, кроме старого Корнуайе и еще нескольких особо приближенных лиц. Само появление Андреаса в Шато-д’Оре было загадочно и сопряжено с тайной. Его еще младенцем привез в Шато-д’Ор старик Корнуайе, но откуда — никто не ведал. Сам Корнуайе помалкивал, и все единодушно решили, что старый холостяк прижил где-то сынишку. Было это спустя два года после отъезда Ульриха. Графиня в то время в замке тоже отсутствовала — ездила в монастырь Святой Маргариты на очередное богомолье, а за Альбертом и Альбертиной ходили несколько нянек и кормилиц — под строжайшим надзором Корнуайе и отца Игнация. Андреаса, привезенного Корнуайе, тоже стали воспитывать вместе с детьми графини эти же самые няньки и кормилицы. Вскоре две из них исчезли бесследно, а одна умерла, поев ядовитых грибов…

Третьим человеком, кто знал очень много о происходящем в Шато-д’Оре, был старый добрый отец Игнаций. Он крестил и Альберта, и Альбертину, и Андреаса. Его всегдашняя болтливость никогда не задевала и, разумеется, не обижала. А если кто и любопытствовал, проникшись россказнями веселого священника, то вскоре и исчезал или помирал как-нибудь быстро, без особых хлопот.

Носителями тайн были, разумеется, и дети Клеменции, пусть и огражденные от любопытных многочисленными охранниками, и потому каждый из них, помимо шпионажа за окружающими, шпионил и за своими коллегами, ибо не знал, за кем шпионит и кто шпионит за ним. То есть ни воины, ни челядь, ни духовные лица не чувствовали себя спокойно даже в самые спокойные дни. Никто, кроме Клеменции, не знал ВСЕГО — и не должен был знать. Ни Корнуайе, ни отец Игнаций, ни Андреас, ни даже дети Клеменции ВСЕГО не знали. Даже средь ясного дня в Шато-д’Оре стояла глубокая непроглядная ночь. Суеверная дворня насочиняла массу легенд и ужасных историй, спустя века вошедших в сборники народных сказок, где действовали вурдалаки, привидения, драконы, ведьмы…

…В спальню постучали.

— Кто? — раздраженно спросила Клеменция.

— Теодор, ваша милость, — послышался детский голос.

— Входи. — Клеменция уже забыла, зачем вызвала пажа.

Паж, двенадцатилетний мальчик в вязаных штанах и полотняной рубахе со свободным воротом, поверх которой была надета куртка-безрукавка из красного бархата, бесшумно вошел в комнату и остановился, низко склонив голову. Любой вызов к графине, а особенно в такую пору, не предвещал ничего хорошего.

— Подойди ближе! — Клеменция полулежала на подушках и все еще никак не могла придумать, что бы такое сотворить с пажом. Сечь его ей не хотелось, а поручений вроде бы и не имелось. Паж тем временем сделал несколько шагов вперед и остановился у спинки кресла, на котором Клеменция порола служанку.

— Ближе, дурачок! — загнув указательный палец, поманила его Клеменция. — Да подойди ты, чучело! Сколько тебе лет, Теодор?

— Тринадцать… будет после будущей Пасхи… — выдавил мальчик.

— Балбес! — усмехнулась Клеменция. — Пасха два месяца как минула. Тебе еще только двенадцать… Ну ладно, снимай штаны…

Клеменция заложила руки за голову, растопыренными пальцами пошевелила свои расчесанные на ночь волосы, полюбовалась своей пышной грудью и опять не устояла пред зовом плоти. С циничной усмешкой графиня рассматривала пажа. От ее взора не укрылось, что мальчик весь дрожит, и она поняла, что бедняжка решил, что его хотят высечь. Он спустил штаны и, нагнувшись, встал в позу, удобную для порки.

— Все остальное тоже снимай! — приказала Клеменция.

— Грех, ваша милость!

— Молчать! Исполняй! — приказала Клеменция. — Делай, что говорят! Все грехи беру на себя!

Мальчик снял рубаху, штаны и, прикрыв ладонями срамное место, склонился перед графиней в чем мать родила.

— Подними руки вверх! — приказала Клеменция. — Ну! Живо!

— Срамно, ваша милость, боюсь я, — пролепетал мальчик, краснея до ушей. Однако он знал, что бесполезно возражать, и поднял руки.

Клеменция осмотрела интересующий ее предмет, проговорила:

— Залезай ко мне. Ну, живее, олух!

Как только Теодор робкими шажками подошел к изголовью постели, Клеменция накрыла колпачком носик глиняной светильницы, освещавшей комнату своим неверным, коптящим пламенем. Уже в темноте Клеменция сдернула с себя рубаху и отшвырнула ее на край постели, к своим ногам. Она откинула одеяло и, рывком втащив пажа на кровать, прижала к себе. Жгучее и бесстыдное желание охватило ее, и дьявольская страсть эта была непреодолима.

— Ишь ты, мальчик мой, — обдавая Теодора горячим дыханием, забормотала она, — мя-ягонький, те-епленький… Сейчас посмотрим, что у тебя там, потискаем… Вот та-а-ак, вот та-а-ак, вот та-ак… Маловат, маловат, сладенький, быстрее расти… Тебе больно?

— Нет, — прошептал Теодор. — Только стыдно… Я боюсь…

Одной рукой обнимая лежавшего на боку мальчика, Клеменция другой рукой усердно массировала не развившуюся еще, но уже способную твердеть плоть, говорила ему на ухо:

— Какое все маленькое… Ого, вот и побольше! Больше и крепче… и, как грибок, со шляпкой…

— Ваша милость, я боюсь…

— Чего ты боишься, дурачок? Я хочу научить тебя одной игре… В нее ты будешь играть только со мной и только когда я захочу, понял? И еще вот что… Ты никому, даже на исповеди, не должен об этом рассказывать. Помнишь Пауля? Помнишь?! Ну так вот… Пауль умер потому, что рассказал на исповеди о нашей игре. Ты понял? Никому!

— Мне страшно! — заныл мальчик. — Отпустите меня.. спать, ваша милость! Я ничего никому не скажу! Я боюсь, что вы вся голая.. И дергаете..

— Ничего не бойся, когда ты со мной, — прошипела Клеменция. — Я только днем злая, а ночью я добрая… Ты можешь трогать у меня все что угодно…

Графиня перевернулась на спину и уложила мальчика поверх себя. Прикрыла его одеялом и спросила:

— Тебе тепло? Дрожишь весь…

— Мне стр-р-рашно! — лязгая зубами, пролепетал мальчик.

— Ничего, сейчас все пройдет, все будет хорошо.. все будет…

Она приподнялась, поправила подушки, раздвинула ноги и уложила Теодора между них…

— Тебе уютно, малыш, не правда ли? Как в колыбельке, верно? — шептала Клеменция, легонько сжимая мальчика своими жаркими потными ляжками. — Приятно, правда? Тепленькое к тепленькому, мур-мур-мур! Ну, так не страшно?

— Нет… — выдохнул мальчик. — Так мягко…

— А ты ничего не хотел бы потрогать? — прошептала Клеменция. — А вот я хочу! Хочу, чтобы ты погладил меня… Вот здесь… Ну-ка, давай сюда, вот так…

Держа Теодора за запястья, она притянула его к себе и крепко прижала к грудям.

— Какие нежные ладошки! Ну, мои хорошие — вниз… М-м-м! Хорошо, хорошо-о-о… Теперь, ладошки, — вверх… Та-а-ак! Теперь… сюда, сюда… О-о-ох, сладенькие мои! Да я вас сейчас зацелую…

И Клеменция принялась целовать ладони Теодора, поглаживая его по бедрам. Теодор хлопал глазами: секли его часто, а вот целовали в первый раз… Он робко прикоснулся губами к тугой огромной груди Клеменции, обвил мощный ее стан своими худенькими руками и доверчиво положил голову на плечо своей госпожи…

— Мне хорошо, ваша милость… — прошептал он, — только страшно…

— Знаешь что? — сказала Клеменция. — Попробуй-ка… Ну ладно, еще рано…

Она протянула руку и взялась за его член. Он был напряжен и тверд.

— Сейчас мы поиграем, — сказала Клеменция. — Сперва я тебе покажу, что надо делать, а потом ты будешь все делать сам… Понял?

— Понял… — выдохнул мальчик.

— Сейчас ты сделаешь вот что. — Клеменция раздвинула ноги пошире, притянула к себе Теодора и сладострастно, нетерпеливо, дрожа от похоти, направила его плоть себе между ног. Теодор, очевидно, понял, чего от него хочет госпожа: он обеими руками взял ее за бедра и еще крепче прижался к ней. Клеменция согнула ноги в коленях, надавила ладонями на ягодицы мальчика и удовлетворенно вздохнула — нежная и тонкая плоть пажа по самую мошонку вошла в ее влагалище…

— Во-от… — пропела Клеменция, еще крепче прижимая к себе Теодора. — Хорошо тебе во мне, а?

— Приятно… — прошептал мальчик, пылая от стыда, страха… и удовольствия. — Там тепло, мокро и скользко…

— Ну вот… — поглаживая мальчика по спине, сказала Клеменция и положила свои большие тяжелые ладони на его ягодицы. — Теперь начинается сама игра… Сперва я тебя раскачаю, а потом ты сам будешь…

Держа ладони на ягодицах Теодора, она стала то поднимать его, то опускать, помогая себе бедрами. Затем сдвинула ноги, и мальчик застонал от боли, но графиня не обратила на это внимания…

Однако вернемся в спальню наших путешественников. Впрочем, ничего существенного там не произошло. Франческо, хоть глаза его и слипались, не засыпал, да и едва ли заснул бы — по известной причине. Все остальные спали, хотя воины, дежурившие в коридоре, разумеется, бодрствовали.

— И зачем это мессир полез в пасть зверя? — с легким раздражением сказал кто-то юношеским баском. — Ведь он прекрасно знает, что дядюшка готов уложить его в могилу, лишь бы заполучить замок обратно…

— Мессира Ульриха я всегда знал как благородного рыцаря, — солидно прогудел какой-то пожилой воин. — Я знавал его еще мальчишкой, когда мой отец служил его отцу, а я был пажом у его брата. Он и тогда не поступал бесчестно. Помню, он подбил нас угнать коней у Майендорфов. Всех поймали, а он ускакал. Люди Майендорфа отвезли нас к мессиру Генриху, и тот велел всыпать всем по пятьдесят розог. Никто из нас не сказал, что сам Ульрих был с нами, и он мог бы спокойно отсидеться. Но, когда он увидел, что нас секут, он подошел к отцу и попросил, чтобы ему дали столько же розог, сколько и нам… Его порол сам Корнуайе, а у того рука… не приведи Господь! Нет, он не способен на подлость. А кроме того, ни один подлец не отважится убить мессира Альберта, потому что он под нашей защитой. Любой шум в комнате — и мы высадим дверь. Зря мы, что ли, взяли с собой этот таран?

— Я бы на месте мессира Ульриха добровольно отдал замок, — сказал молодой воин. — Зачем лить родную кровь?..

— Не знаю, не знаю, — проворчал пожилой. — Все же по возрасту старший мужчина в роду — мессир Ульрих…

— Но мессир Ульрих принадлежит к младшей ветви, — возразил молодой. — Если бы не условие маркграфа, у него вообще не было бы никаких прав на замок.

— Если бы он не захотел отделаться от вассалитета, он уже занял бы место отца, а госпожу Клеменцию он…

— Не надо о ней! — с суеверным страхом прервал молодой. — Не надо…

— Верно, — смущенно сказал пожилой. — Бог с ней!

— Свое право мессир Ульрих завоевал в Палестине, — вмешался в разговор третий воин. — Христос знает, кто и что заслужил на этом свете… Ульрих бился за него с сарацинами…

— Но порядок наследования, знаешь ли, тоже идет от Бога, — заметил еще кто-то. — Вот если бы Альберт родился девкой, тогда все было бы законно… А так это все прихоть маркграфа…

— Ну и что? — сердито молвил старый воин. — Что сейчас у них получается? Альберт, граф Шато-д’Ор, — вассал маркграфа! Это же курам на смех! Весь коренной феод маркграфа в два раза меньше графства Шато-д’Ор. Если бы не король, его давно убрали…

— Тише! — прошипел молодой. — Не больно ори! У маркграфа уши чуткие…

— Вот-вот! — поддакнул воин, вступивший в разговор четвертым. — Поэтому он все еще и маркграф!

— Ладно… — буркнул воин, знавший Ульриха. — Но у меня все равно не укладывается в башке, как это может графство, целая земля, — и быть вассалом! Я вот думаю: что такое вассал? У нас в семье на четырех братьев одна деревня, а в деревне семь дворов. Не помню уж, когда последний раз там был… Деревня — вассал… И графство — вассал?! И это значит, маркграф может запросто забрать себе все, точно так же, как Шато-д’Ор может забрать себе нашу деревню?!

— Ну уж! — недоверчиво пробасил молодой.

— Думаю, вот что… Ульрих теперь может говорить с маркграфом на равных перед лицом Святой церкви.

— Это почему же?

— Клятва маркграфа записана на бумагу и положена в аббатство Святого Иосифа…

— Эти монахи, — усмехнулся молодой, — известные плуты! Всех надуют!

— Не богохульствуй! — строго глянул пожилой воин. — Святые отцы пекутся о наших душах…

— Ты еще скажи, что они в пост не едят мяса, — насмешливо проговорил молодой. — А, Михель?

— Тут ты прав, парень, — кивнул старый Михель. — Хотя и советую тебе не перебивать, когда говорят старшие… Сейчас аббатству выгодно, чтобы графство перешло к Ульриху, он ведь вроде не имеет детей… Ну, законных…

— А я слыхал… — снова встрял молодой, но старый Михель строго сказал:

— Опять?! Учить буду, смотри… Да о чем я, бишь? Так вот… У Ульриха, стало быть, детей нет. Вроде бы все после его смерти, кроме удела, который он отдаст брату, то есть — тьфу ты! — братнину сыну, должно отойти королю. Король, само собой, пожалует все это хозяйство маркграфу на откуп. Разве маркграф не выиграл? Только он-то, маркграф, вовсе ничего и не получит…

— Это как же?

— Да так! В монастыре — я-то это знаю точно — лежит старинная бумага, где написано, что Шато-д’Ор, не оставивший потомков мужского пола, обязан завещать все графство монастырю, аббатству Святого Иосифа… Понял?

— Какой же из Шато-д’Оров был таким ослом? — спросил стражник, до того в разговоре не участвовавший.

— Больно ты умен, сосунок! — проворчал Михель. — Тот Шато-д’Ор долго не имел детей и очень не хотел, чтобы все владение перешло королю, а от того — к тогдашнему маркграфу. Я так полагаю: они с маркграфом и тогда были на ножах. Потому он и решил насолить — отдать все монастырю. А тут вдруг жена его забеременела и родила папашу покойного Генриха; мой дед говорил, что его звали мессир Адальберт. На радостях про бумагу-то и забыли. Да и что бумага — раз сын родился! А монахи-то бумагу сберегли, они, монахи, бумагу любят, берегут, не то что мы, миряне. Так она у них и лежит сейчас в монастыре, и, уверяю вас, ребята, мыши ее не съели…

— Значит, если бы порядок наследования был обычный, то монахам поживиться бы не пришлось?

— Точно! А так клятва маркграфа вроде бы на руку монахам…

— Почему это «вроде бы»?

— Да потому, что маркграф-то знает об этой бумаге. Если бы он не знал — разве пощадил бы Ульриха при Оксенфурте?

— Неужели он в случае чего не смог бы силой отобрать у монахов наше графство? — недоверчиво глянул молодой.

— Ишь ты! — хмыкнул Михель. — Это только такие сосунки, как ты, Пьер, думают, что сила все решает! Идти войной на монастырь! Это же почти наверняка получить проклятие папы, быть отлученным от церкви! Да сам король на это дело не пошел бы!

— Значит, монахи и маркграф вместе оказались в дураках? — спросил Пьер.

— Как сказать… Дело-то еще не кончено. Покамест маркграф все же в лучшем положении, ведь Альберт — его вассал… Потому что и бумага есть у маркграфа, и все он лучше знает…

— А я слышал по-другому, — сказал набожный воин. — Слышал так, будто маркграфу перед битвой явилась Дева Мария и обещала даровать ему победу, если он пощадит последнего из Шато-д’Оров…

— Счастливый ты парень, Огюстин, — насмешливо проговорил Пьер. — Все-то ты знаешь!

— Огюстину и самому Дева Мария являлась ночью… — хихикнул Михель.

— Вот это да! — восхитился Пьер. — А мне, кроме голых баб, ничего не снится!

— Это дьявол тебя соблазняет, нечестивец! — пробормотал Огюстин. — Молись Господу, может, он оградит тебя…

— Какой там дьявол! — буркнул Михель. — Женить его надо…

— Бог с ней, с женитьбой, — успею еще! — усмехнулся Пьер. — Так вот, а теперь послушайте меня, молодцы. Я тут услышал краем уха, что оруженосец мессира Ульриха… его законный сын!

— Врешь!

— Святой крест!

— Тогда дело уже совсем запутанное, — рассудительно проговорил Михель…

Пока Франческо подслушивал, в спальне Клеменции продолжалось все то же. Паж Теодор уже научился действовать самостоятельно и, судя по всему, был очень даже не против навязанной ему «игры». Клеменция не без гордости глядела на мальчика и сладко мурлыкала.

— Ты устал! — проворковала она. — Ну поспи, дитя мое, отдохни. Утречком сыграем еще…

— Это так приятно, ваша милость, — признался мальчик, — только стыдно…

— Не стыдись, малыш! И вот еще: «ваша милость» меня надо называть днем, понял? При людях… А здесь, в постели, зови меня «тетушкой». Не перепутаешь? Ну, молодец!

Она поцеловала его в губы и погладила по голове. Мальчик прильнул губами к ее груди и забормотал:

— Спасибо, милая тетушка, что ты такая добрая! Я буду Бога молить, чтобы ты была здорова… Пусть лучше Бог меня возьмет… О, как я тебя люблю!..

— Ты можешь спать здесь до самого утра… — сказала Клеменция.

— Можно, я еще чуть-чуть потыкаю? — спросил мальчик, гладя большой живот своей «тетушки».

— Можно… — разрешила Клеменция и вновь ощутила неуверенные толчки в свое срамное место. Мальчик наконец устал и заснул на груди у «тетушки». Клеменция какое-то время позволила ему спать на себе, словно на перине — мальчик был легонький и почти невесомый. Затем она осторожно положила его рядом с собой, укрыла одеялом и решила, что и самой ей пора бы поспать. Клеменция беспокойно ворочалась и никак не могла понять, что же мешает ей заснуть… Ну да, конечно, разве мог Теодор ее удовлетворить?! А может, боязнь за детей? Черт его знает, этого Ульриха! Или волнение от встречи со своим возлюбленным через двадцать лет? Ей хотелось сделать что-то безумное, дикое, вскочить с постели и в чем мать родила пробежать по холодным коридорам замка, выбить дверь комнаты, где спит Ульрих, и валяться у него в ногах, и каяться, каяться, каяться… Но против этого восставал ее холодный, неженский разум. Страсть билась с разумом — и не могла победить.

«Господи, Пресвятая Дева! — мысленно взмолилась Клеменция. — А вдруг он узнает — узнает мою тайну?!» Да ведь тогда он без боя, тогда он завтра же станет хозяином замка! А ее, Клеменцию, как собаку, пинком вышвырнет на растерзание холопам. Нет! Только не это, упаси Бог!

Она хотела подняться, пойти к нему, вызвать его, переговорить и покаяться, признаться в любви и униженно упросить его жениться на ней, чтобы отдать ему замок в обмен на сохранение тайны… Только Ульрих может простить ее… После стольких лет обмана? И все же надо идти!

…Франческо прислушивался к разговору за дверью, но воины, к сожалению, перешли на другую, не столь интересную для него тему.

— Ей-богу, ребята, — бил себя в грудь Михель так, что латы его гулко ухали. — Лохматый всегда берет кабана слева… Щипец-то у него — во! Тяп — и полгорла рассадит…

— Погоди, старый! — сказал Пьер. — По-моему, кто-то сюда идет…

— Шаги-то самой графини, — опасливо произнес Огюстин.

— Эй! Кто идет?! — рявкнул Михель.

— Графиня де Шато-д’Ор! — последовал ответ.

Оружие и латы солдат забряцали — видимо, принимали молодцеватый вид…

…Мысли кружили в голове Клеменции, словно декабрьская метель, путаные, бессвязные. «Зачем я иду? Что я прикажу? Убить Ульриха? Но сейчас, едва я это попытаюсь сделать, он убьет моих детей! Может, все бросить, убежать в дальний монастырь? Пусть сами распутают этот клубок! А как же поединок? Господи, неужели поединок?! Такого еще не видывали! Как я не догадалась убрать слугу, как его бишь, Марко?! Бог с ним! Почему надо обязательно убить кого-то? Себя убить проще… Но нет, нет, только не это! Страшно! Всаживать кинжал в других приходилось, а в себя — нет! Неужели он уже сейчас ВСЕ знает? Не может он знать ВСЕ. Не может… Господи, убей его! Господи, прости неразумную рабу твою, старую дуру Клеменцию! Да что же я за ведьма такая, что желаю ему зла… Неужели он не заслужил свой замок? Я же люблю его, люблю до безумия! Неужто не решусь сказать ему ВСЕ?! Скорее разбудить Ульриха, детей — и все сказать. А можно ли сказать ВСЕ? Боюсь, боюсь, боюсь! ВСЕ Ульриху знать нельзя, да и детям тоже… Но если я не скажу ВСЕГО, то… И ведь он может узнать ну от меня… А такие люди не прощают обмана! Впрочем, если по-умному… Может, и обойдется? Обойдется! Пожертвовать ребенком ради процветания рода! Погоди… А почему я убеждена, что Ульрих непременно убьет мою кровиночку? Я же видела, как орудует это дитя копьем и мечом. Старый Корнуайе как-то сказал, что этот ребенок, пожалуй, даже слишком хорошо изучил науки ратного боя. Ведь в этом году, весной, он сшиб с коня нескольких юношей на турнире при дворе маркграфа и заслужил перстень от его светлости. Его никто не победил, никто!»

Размышления Клеменции были прерваны окриком Михеля:

— Эй! Кто идет?

— Графиня де Шато-д’Ор! — ответила она и вновь обрела уверенность в себе. Назвав свой титул, она гордо двинулась к солдатам.

— Все в порядке! — доложил Михель. — Везде тихо, ваша милость.

— Молодцы… — сквозь зубы проговорила Клеменция. — Постучите-ка в дверь!

В дверь несколько раз ударили рукоятью меча.

— Кто там? — спросил Франческо, вытаскивая из ножен меч. Марко, не переставая храпеть, подтянул к себе поближе топор, а Ульрих взялся за меч.

— Графиня де Шато-д’Ор! — отчетливо произнесла графиня.

— Что угодно вашему сиятельству? — поинтересовался Франческо.

— Мне угодно видеть мессира Ульриха! Откройте дверь, оруженосец!

— Господин мой, мессир Ульрих, — назидательно-нахальным тоном ответствовал юноша, — изволят почивать. А мне, верному слуге его, строжайше запрещено открывать дверь кому бы то ни было.

— Разбудите его! Я вам приказываю!

— Ваше сиятельство, если мессир Ульрих узнает, что я выполняю чьи-либо приказания, которые противоречат его приказу, он меня убьет. Во всяком случае, он спустит мне всю шкуру с задницы!

Воины, сопровождавшие Клеменцию, удержались от смеха.

— Молча-ать! — закричала графиня. — Открывай, мерзавец! Открывай или мы выломаем дверь!

— Ваше сиятельство! — сказал Франческо. — Мне приказано при первом же ударе в дверь рубить ваших детей без пощады!

Клеменция и воины с тараном остановились в замешательстве.

— Что за шум? — нарочито громко зевнув, спросил Ульрих и, держа меч под мышкой, подошел к двери.

— Извольте открыть, мессир Ульрих! У меня к вам важное дело.

— Нельзя ли отложить его до утра, госпожа графиня? Я устал с дороги и звать меня сейчас на переговоры с вашей стороны негостеприимно. Завтра я намерен рано подняться, чтобы ехать с маркграфу.

— Мессир, я хочу видеть вас сейчас!

— Сударыня, ваши дети мирно спят, и у нас нет намерений причинить им вред… Ведь вы пришли только за тем, чтобы удостовериться, что им ничто не угрожает?

— Нет, сударь, ошибаетесь! У меня имеются веские причины искать встречи с вами.

— Надеюсь, не для того, чтобы меня убить? — усмехнулся Ульрих. — Ну ладно, отодвинь засов, Франческо!

— Это может быть ловушка, мессир! — шепотом предупредил Франческо, одной рукой он взялся за засов, а второй — за меч. В глубине комнаты Марко, присевший на тюфяк, наложил стрелу на тетиву.

— Не бойся, малыш! — подбодрил сына Ульрих.

Дверь отворилась, и в багровом свете факелов Ульрих увидел Клеменцию в черном платье и человек десять воинов в доспехах.

Ульрих, опираясь на меч, стоял слева от двери, Франческо — справа, а Марко со своего тюфяка нацелил стрелу прямо в проем двери, в грудь графини.

— Я бы хотела переговорить с вами наедине, — сказала Клеменция, и голос ее дрогнул, ибо она поняла, что Ульрих встретил ее как врага.

— Извольте, я к вашим услугам. Прошу вас, заходите!

— А вы не могли бы выйти из комнаты, сударь? Ваши слуги не должны присутствовать при нашем разговоре.

— Я думаю, что в коридоре нам могут помешать ваши люди, графиня. Наедине так наедине.

— Ну, насчет их мне недолго распорядиться, — усмехнулась Клеменция. — Эй, вы! Всем — на двадцать ступеней вниз!

Воины спустились вниз.

— Надеюсь, теперь вы не опасаетесь за свою жизнь, мессир Ульрих? — спросила Клеменция.

— О нет, сударыня, теперь у меня нет опасений за ваше доброе имя!

Ульрих взглянул ей в глаза, в которых желтоватыми огоньками мерцали смоляные факелы, пылавшие на вбитых в стену железных кованых кронштейнах. Клеменция не отвела взгляда. Странное, тоскливо-щемящее чувство охватило обоих. Они стояли на площадке перед дверью. Вверх и вниз уходили ступени лестницы из тесаного серого камня. Горьковато попахивало горелой смолой; по слезящимся от сырости стенам деловито ползали жирные мокрицы. В трещинах бледно зеленел мох, а по поверхности камней шелушились лишаи, серела плесень… Все было так непохоже на предутреннее небо, темную зелень леса, обильную росу — на то, что окружало их когда-то…

— Мне казалось, что все можно было исправить в один миг, — горько усмехнулась Клеменция. — Но настал день — и даже дай нам Господь вторую жизнь, мессир Ульрих, исправить уже ничего нельзя!

— Кажется, я понял, что вы имеете в виду, сударыня. Однако смею надеяться, что вы ошибаетесь. Нет ничего непоправимого, есть только еще не поправленное…

— Вы собираетесь жить вечно?

— Разумеется, я же христианин. Все, что непоправимо на грешной земле, исправится в Царстве Божием…

— Боюсь, я слишком грешна, чтобы встретиться в Царстве Божием…

Ульрих вздохнул.

— Если человек способен осудить себя за грехи свои, его душа еще не пропала. Мне кажется, графиня, что многое из того, что мы с вами не сказали друг другу, нам, возможно, было бы услышать приятнее, чем то, что мы с вами говорим…

— Я в этом не сомневаюсь, — улыбнулась Клеменция. — Мне кажется, что в ваших глазах мне удалось увидеть нечто более утешительное, нежели произнесено было вслух…

— Я со своей стороны могу сообщить вам то же самое.

— Тогда давайте еще раз посмотрим друг другу в глаза, может, мы наконец поймем друг друга?.. — предложила она.

— Я надеюсь на это.

Они еще раз взглянули друг другу в глаза.

— Это было прекрасно! — произнесли они в один голос, словно сговорившись.

— Итак, можно считать, что наша беседа состоялась? — тихо спросил Ульрих.

— Да, мессир! — как-то по-девичьи робко проговорила сорокалетняя хозяйка замка.

— Я полагаю, госпожа Клеменция, что вскоре нам с вами придется обсуждать вопросы более… практические…

— Но можно ли считать, что мы уже… поняли друг друга? — озабоченно спросила Клеменция.

— Безусловно, — ответил Ульрих.

— Полагаю, мне не стоит беспокоиться о детях? Мне почему-то кажется, что они теперь в большей безопасности, чем когда-либо. Или я не права?

— И да, и нет. Во всяком случае, я скорее позволю себя убить, чем причинить вред вашим детям. Однако советую вам присматривать за ними. Имеются веские причины опасаться за их жизнь. Впрочем, будем надеяться на лучшее…

— Да… будем… — рассеянно проговорила Клеменция.

— Ступайте спать, госпожа Клеменция, — мягко сказал Ульрих. — Мы завтра обо всем поговорим…

— Спокойной ночи, мессир Ульрих! — со слезами на глазах прошептала Клеменция. — Да хранит вас Господь!

Ульрих поцеловал ей руку и быстро прошел в свою спальню. Растянувшись на тюфяке, он до утра пролежал с открытыми глазами. Что же до Клеменции, то она, вернувшись к себе, вновь забралась на свое широкое ложе, на котором почти незаметен был малыш Теодор. Притянув к себе пажа, графиня тотчас заснула. Спала она долго и без сновидений…