Рыцарь Шато д’Ор

ЕЩЕ ОДНА ПОБЕДА УЛЬРИХА ДЕ ШАТО-Д’ОРА

Ульрих де Шато-д’Ор возвращался из Визенфурта. Когда на лугах под Мариендорфом и на просеке близ Шато-д’Ора были разбиты войска герцога и маркграфа, рыцари союзных войск погнали остатки вражеской силы по дороге от Шато-д’Ора до самого Лугового брода. К ночи все было кончено. Визенфурт не открыл своих ворот бегущим воинам герцога, и им пришлось под градом стрел и камней уходить на свой берег. Множество их утонуло в реке… На том берегу герцогские вояки не задерживались: победители преследовали их и на чужой территории. Правда, ночью Ульрих еще не чувствовал себя в полной безопасности, так как по лесам рассеялись мелкие отряды врага. Поэтому на дорогах пришлось выставлять сильные посты, а в лесах остатки вражеского войска добивали разбойнички Вальдбурга…

…Солнце уже было в зените, когда Ульрих с эскортом воинов проехал поле битвы под Мариендорфом. Откровенно говоря, Ульрих был несколько озадачен… Преследуя врага, он, разумеется, не разглядывал трупы, а вот теперь, когда он подъезжал к полю, его почему-то стали раздражать тела убитых, валявшиеся у дороги. Дух тления был отвратителен. Тем более что стояла жара. «Чумы нам только не хватало! — подумал Ульрих. — Нарубили на свою голову!» У въезда на поле битвы трупы лежали так густо, что коням иной раз некуда было поставить копыто.

— Ну и вонища! — сказал кто-то из латников.

Похоронными работами на поле занимались согнанные с окрестных деревень мужики с заступами. Поближе к лесу рыли могилу для простого люда, куда валили кучей тела латников, пращников, копейщиков, лучников — всех без разбора, и своих, и чужих. Рыцарей хоронили отдельно. Кое за кем уже подошли подводы, и вопли и стенания плачущих оглашали поле. Это место Ульрих с удовольствием проехал бы, заткнув уши, но на нем был шлем, и вопли гулко отдавались в его голове… «Господи, — подумал он, — отчего же мне так тошно? Ведь все вышло так, как я хотел… Вчера я отомстил всем. Правда, маркграф предпочел добровольную гибель. Он знал, что, попади он в плен, я заставил бы его сразиться со мной… Ну не плакать же мне из-за этого? Уже на сто миль в округе известно, как я побил вдвое сильнейшего врага… Я государь в своем графстве. Теперь я еду по своей земле. Это мои мужики. Это мое поле, мой лес, моя деревня. Рядом со мной едет мой сын. Он жив и здоров. Сегодня же я объявлю его своим наследником. Чуть дальше во главе отряда едет… черт его знает, как сказать… но все-таки дочь… Так почему же я чувствую себя как побитая собака?»

В подобных раздумьях Ульрих подъехал к тому месту, где начиналась битва. Тут все еще стояли сколоченные из бревен щиты, за которыми укрылись от конницы его лучники. Бревна, которые его воины набросали под ноги вражеским коням, уже убрали, как и тела людей и лошадей. Видимо, мужики начинали здесь работы еще с вечера, сразу после боя…

Как это пришло ему в голову?.. Ведь еще вечером, накануне битвы, он был убежден, что завтрашний день оставляет ему лишь одну возможность — красиво умереть на поле битвы… И вдруг, как-то невзначай, его осенило: глядя на строившуюся у своего шатра охрану, он вдруг подумал, что стоящие в ряд копейщики чем-то напоминают частокол… «А если и впрямь соорудить частокол?» — задумался Ульрих — и отдал приказ… Ульрих сообразил, что барьер перед врагом должен вырасти внезапно, неожиданно, когда враг уже будет считать, что дело сделано. Щиты были выложены вдоль дороги. Когда колонна Курбе-младшего начала атаку, против нее на дороге стояли в два ряда копейщики, которым была поставлена задача быстро разбежаться, едва колонна перейдет речку. Туча пыли, поднятая тремя колоннами младшего виконта, не давала позади идущим видеть, что происходит впереди. Когда «клин», который должен был с разгона врубиться в плотную массу войска, вдруг ударил в пустоту, то только головные всадники разобрались, в чем дело: они скакали вдоль дороги до самого конца луга. А там впереди, поперек дороги, были установлены двадцать пять щитов. Восемьсот лучников разом, с обеих сторон, подняли еще около двухсот щитов. Все три конные колонны влетели в этот деревянный загон и смяли друг друга… С трех сторон в них влетели сотни стрел, а они бестолково долбили щиты копьями и рубили мечами, тупя и ломая мечи о крепкое дерево и накрепко, так что уж и выдернуть было нельзя, вбивая в него наконечники копий. Когда же рыцари стали разворачивать коней, воины Шато-д’Ора вытянули за веревки два огромных длинных бревна, и все, кто отступал, на полном скаку налетали на эти бревна, распарывая брюха коням об острые сучья. Рыцарям, как мы помним, пришлось скакать вдоль фронта копейщиков Шато-д’Ора, но и там выстроилась линия щитов… Остальное мы уже помним…

…В Шато-д’Ор Ульрих прибыл точно к обеду. Встречать его высыпала толпа народа: дворовые, слуги, мужики, воины… Все они орали, подбрасывали в воздух шапки, потрясали копьями. Когда ему удалось слезть с коня, ликующие рыцари из числа вассалов подхватили графа на руки и потащили на руках к донжону…

Ульриха внесли в донжон на руках, пронесли по лестнице и через весь главный зал, где специально для него вынесли старинное отцовское кресло — кресло графов Шато-д’Оров. Ульриха усадили в кресло, налили огромную чашу вина… Сидя в кресле, он сказал следующее:

— Мессиры и благородные дамы! Вступая после долгий странствий в дом отца своего как наследник его по родству, закону и обычаю, устанавливаю отныне порядок за столом, дабы в дальнейшем избежать ссор и неурядиц. По правую руку мою отныне и вплоть до моей кончины надлежит сидеть моему законному сыну и наследнику, графу Франсуа де Шато-д’Ору, как отныне всем надлежит именовать моего бывшего оруженосца Франческо!

— Виват! — вскричали мессиры.

— По левую руку надлежит быть вдове моего покойного брата Гаспара, госпоже Клеменции де Шато-д’Ор…

Клеменция и Франческо-Франсуа заняли места рядом с Ульрихом. Граф огляделся и, не увидев Альберта и Альбертины, нахмурился. Но тут по залу прокатился громкий шепот, потом гул — и толпа расступилась. Две совершенно одинаковые молодые женщины, обе в голубых шелковых платьях с узорной парчовой полосой от шеи до подола, шелестевшего по каменному полу, в розовых, ниспадающих на плечи и скрывающих шею и лоб платках, стянутых на лбу серебряными обручами, подошли к столу. Одна из них была, несомненно, Альбертина, но вторая — ее точная копия — была не известна никому.

— Альберт, дружище! — вскричал Иоганн фон Вальдбург, подбегая к девушкам и переводя взгляд с одной на другую. — А кто же из вас моя невеста?

— Я! — решительно сказала одна из девушек. Вальдбург посмотрел на другую девушку и сказал, обращаясь к собравшимся:

— Мессиры! Воистину, тело человека, даже будучи заколдовано и превращено в другое естество, есть хранитель души, которая дана от Бога. Этот… эта прекрасная девица, зловредным колдовством превращенная в таковую из храброго юноши, сохранила в себе мужскую душу и вчера, на поле брани, сражалась так, как если бы сохранила мужское естество!

— Господи, — прошептала несчастная Альбертина; ее румяные щеки стали еще румяней.

Альберта, давясь от распиравшего ее смеха, вдруг резко перебила Вальдбурга:

— Мессир, быть может, мы сперва позволим главе дома продолжить речь? По-моему, неучтиво перебивать его!

— О да, конечно! — воскликнул Вальдбург. — Прошу меня простить и умолкаю…

Ульрих снисходительно усмехнулся и продолжал:

— По правую руку от моего сына надлежит сидеть… А впрочем… Не буду-ка я торопиться! В ближайшее время, как я предполагаю, мне придется кое-что изменить…

— Мессир! — послышался голос Агнес фон Майендорф. — А как же я?

— Что «я»? — Ульрих удивленно поднял брови.

— Мессир Ульрих! — Взволнованная баронесса вцепилась в спинку стула так, что пальцы ее побелели. — Как же мне теперь быть? Ведь не могу же я выйти замуж за женщину? А вдруг у меня от нее ребенок будет?

Зал разразился хохотом. Покраснела Агнес, покраснела Альбертина, на которую все теперь глазели как на чудо заморское; покраснел и Франсуа де Шато-д’Ор, испытывавший угрызения совести. Он вскочил с кресла, обежал вокруг стола, рухнул на колени и сказал — впрочем, соврал во спасение:

— Баронесса! Во имя воинской славы и чести моего доброго кузена, который теперь стал моей дражайшей кузиной, я беру ее грех на себя! Позвольте предложить вам руку и сердце!

— Но кто же будет отцом моего ребенка? — всхлипнула Агнес. — Неужели мне будут говорить: «Вот жена Альберты де Шато-д’Ор!»

— А я тоже выйду замуж, — пробормотала себе под нос Альберта, однако Агнес ее услышала.

— Альберт, как ты можешь так шутить? — всплеснула она руками. — Неужели ты не можешь понять, что мы расстаемся навеки?!

— Сударыня! — решительно заявила Альберта из-за спины фон Вальдбурга. — Может быть, вы останетесь старой девой из-за того, что мой дорогой братец стал моей дражайшей сестрицей? Точнее, не старой девой, а старой девкой!

— Альбертина, — укоризненно взглянул Вальдбург, — тебе следовало быть поскромнее…

— Спокойнее, спокойнее, дочь моя! — сказал Ульрих и, обращаясь к баронессе, проговорил:

— Сударыня, по-видимому, мой сын поступает благородно. Ваше грехопадение, без сомнения… серьезный проступок, но со смертью епископа, которого поспешили казнить, мы лишились возможности расколдовать вашего бывшего жениха… Поверьте мне, человеку немолодому: жениху вашему сейчас тоже несладко. Тем не менее он, вероятно, со временем смирится со своей участью и, быть может, станет достойной матерью семейства. Итак, я от имени своего сына еще раз прошу не отказывать ему…

— Прощай! Прощай, милый Альберт! — вскричала Агнес и, закатив глаза, протянула руки к испуганно хлопающей глазами Альбертине.

— Боже, какая дура! — шепнула Альберта на ухо Вальдбургу.

Вальдбург, напротив, растрогался; он прошептал:

— Черт побери! А ведь на меня тоже плескали водой… Подумать только, ведь и я мог оказаться на его месте!

— Да? — Альберта с трудом удержалась от смеха. — Интересно, какой осел женился бы на тебе при твоем росте!

— Да уж, лучше и не думать! — принимая все это всерьез, сокрушенно покачал головой Вальдбург.

Между тем рыдающая Агнес обняла уже даже не пунцовую, а красную как рак Альбертину и принялась целовать ее, порывисто и страстно, так что бедняжка едва не грохнулась в обморок. Альбертина с рыданиями убежала наверх…

— Теодор! — приказала Клеменция пажу. — Бегом за ней, Сюзанна тоже!

Паж и девушка, которую он два дня назад изнасиловал, побежали за молодой госпожой.

— Боже мой! — вскричала Агнес. — Он убьет себя! Пустите меня к нему!

— Довольно причитать! — повысила голос Клеменция. — Довольно! Не вернешь его… он будет женщиной до самой смерти, понятно? А ребенку, если ты его действительно зачала, нужен отец. Отвечай мессиру Франсуа! Ну, живо!

— Я… я согласна, — пролепетала Агнес, съежившись под тяжелым взглядом своей тетушки.

Призвали отца Игнация, и он с ходу обручил Франческо с Агнес.

Кое-как все утряслось; начался пир. Ульрих пил мало, поглядывал на Клеменцию. Та же смотрела то в потолок, то куда-то в сторону. Альбертина вернулась за стол и уселась рядом с Марко, который сидел, подперев голову руками, и грустно глядел на Рене и Марту, оживленно беседовавших в дальнем конце стола. Рене облачился в одежды латника Шато-д’Ора, а на Марте было новое платье, пожалованное ей самой Клеменцией.

— Дядя Марко, отчего вам грустно? — спросила Альбертина.

— Да так, сынок, — вздохнул мессир фон Оксенфурт, — тоскливо! Видать, все нынче переженятся, а нам с тобой вековать…

— Дядя Марко, а вы возьмите меня замуж, а? — заискивающим тоном попросила Альбертина. — Я ведь все могу делать… Все-все… Я даже стирать и варить умею…

— Куда там! — отмахнулся Марко, растроганно смахивая слезу. — Голубка ты моя! Да ведь я постарше вашего батюшки буду покойного, у меня уж и дочка постарше тебя… Вот как, вишь, вышло-то! Только нашел, опять потерял! Увезет ведь заречник ее, увезет! А тебе мы паренька подберем… Вон сколько за столом, выбирай любого… Я ему так скажу, что не откажется…

— Жалко мне вас, дяденька, — шмыгнула носом Альбертина. — Я вам помочь хочу… Помните, как вы в Шато-д’Ор приехали и как напились? Все тогда смеялись, а мне вас жалко было…

В дальнем углу зала, в темной нише, стояла долговязая Сюзанна и всхлипывала, а паж Теодор, едва достававший ей до грудей, упрямо тянул ее за руку на темную лестницу.

— Ох, господин паж, — говорила она, — ну что вы, ей-богу! Отпустите меня, ради Христа отпустите! Боюсь я, грех ведь вам и мне…

— Пошли! — шипел Теодор. — Пошли… Пойдем баловаться…

— Да это вам баловство… А мне каково? — снова всхлипнула девушка.

— Идем-идем! — шлепая девушку по заду, сказал паж. — Пока госпожа Клеменция пирует, можно поваляться на ее постельке…

— Да ведь нас высекут, господин паж, высекут, ей-богу!

— Меня ни за что не высекут! — хвастливо заявил паж. — Госпожа Клеменция меня любит…

Сюзанна тяжко вздохнула и, понурившись, поплелась за маленьким деспотом. Он провел ее по лестнице, по темным коридорам, довел до спальни Клеменции и затащил в полутемную комнату.

— Задери юбку! — деловито распорядился Теодор, толкая девушку на кровать и расстегивая штаны. — Быстрее, а то ущипну!

Девушка, вздыхая, подобрала подол. Она лежала на животе, выпятив свой аккуратный задик и свесив ноги на пол. Теодор набрал на ладонь немного масла из плошки, которой освещали комнату ночью и которая сейчас не горела, смазал маслом свой топорщившийся член и, подойдя к девушке, направил его ей в прямую кишку…

…Пир между тем продолжался. Альберта, наслаждавшаяся своей ролью настоящей женщины, находила в своем новом положении все новые и новые прелести… Вальдбург уже грозно сверкал очами, заметив, что на его невесту устремлены весьма нескромные и слишком уж восхищенные взоры… А Альберта дарила улыбки с такой щедростью, что дело могло дойти и до поединка… Обаятельный Франческо очаровывал Агнес фон Майендорф… Впрочем, из скромности юноша умолчал о том, что именно он лишил ее невинности. Рене и Марта щебетали, как птички. Рекой плескались в рогах и кубках пурпурные и янтарные вина, аппетитно хрустело жареное мясо, чавкали жующие рты, лоснились от жира бороды и пальцы… Все было прекрасно — если бы не давняя неизбывная тоска, от которой сжималось сердце Ульриха. Он уже понял, что все дело в Клеменции, в ее странном взгляде…

— Вам не весело, сударыня? — поинтересовался Ульрих.

— Как вам сказать… — Клеменция горестно вздохнула. — Мне не очень-то весело сегодня… Вы победитель, но это означает конец моего господства здесь. Из хозяйки замка я превратилась в приживалку.

— У вас есть возможность остаться хозяйкой, — улыбнулся Ульрих. — Я уже однажды имел честь предложить вам руку и сердце!

— Ну, этот выход слишком уж прост, — сказала Клеменция. — Став такой хозяйкой, я стану вашей рабыней, не более. Да и потом, я ведь говорила вам уже, что не хочу, чтобы и вы, и я любили тех, кого давно уже нет… А любить вас нынешнего, седого и изрубленного и такого удачливого, я уже не могу. Да и вам не нужна старая и развратная баба…

— Мы бы могли не слишком докучать друг другу. Альберта с Альбертиной уже взрослые, Франческо тоже вполне созрел… Найдется кому продолжить род Шато-д’Оров, как и род Вальдбургов. И я бы согласился, если бы один из сыновей Франсуа стал бароном фон Майендорфом…

— Ах, вот с какой стороны вы решили подъехать? Достойно полководца, перехитрившего герцога…

— Пойдемте пройдемся? — неожиданно предложил Ульрих. — Душно здесь очень…

— Не думаете ли вы, что я стану более сговорчивой на свежем воздухе?

— Надеюсь на это, — заявил Ульрих.

— Ну что ж, пройдемся! — кивнула Клеменция.

Они вышли во двор, залитый предзакатным солнцем.

Вокруг толкались дворовые люди. Им тоже выкатили несколько бочек вина, зажарили на вертелах свиней и баранов, дали вдоволь хлеба и сыру. Тут весело приплясывали, орали скабрезные куплеты, визжали и то ли в шутку, то ли всерьез — размахивали кулаками. А кроме того, пощупывали девок, тоже, разумеется, подвыпивших. Шато-д’Оров-старших встретили воплями ликования.

— Ура нашему доброму графу!

— Слава госпоже Клеменции!

— Пусть не скудеет род ваш!

Из толпы вышел древний старик, разумеется, нетрезвый, однако довольно твердо стоявший на ногах.

— Любезные господа! — возгласил дед и бухнулся на колени. — Христом Богом вас прошу не прогневаться на мою глупость! Велите слово молвить!

— Молви, молви, — усмехнулась Клеменция.

Дед вопросительно глянул на Ульриха, видимо, разрешения одной Клеменции ему было недостаточно.

— Можно! — сказал Ульрих.

И дед, ударив лбом о землю, произнес:

— Благородные.. ик!… господа! Что я хочу сказать… ик!… Народ, значит, шато-д’орский, велел мне спросить, как же это теперь вы друг другу будете? Муж и жена? Прошу простить, ежели что не так сказал!

— Ты что это, старик?! — вскричала Клеменция, но вдруг сказала: — Да, мы муж и жена!

— Ур-р-р-а-а-а-а-а! — грянуло по всему Шато-д’Ору. — Ур-р-а-аа-а!

— Вы правы, мой победитель, — сказала Клеменция, — свежий воздух повлиял на меня. Погуляем по стене?

— Пожалуй, — ответил Ульрих. — Хотя, честно говоря, я ничего не понимаю…

— Народ признал вас, мессир Ульрих.

— Двадцать лет я ждал этой минуты… Послушай, раз уж все так получается…

— Ты желаешь лечь со мной? — Клеменция лукаво улыбнулась. — Неужели так трудно дождаться ночи?

Они поднялись по лестнице и пошли мимо часовых, которые приветствовали их, полагая, что мессир Ульрих и госпожа Клеменция проверяют посты.

Ульрих и Клеменция прошли по стене до Мысовой башни, нависавшей над крутым обрывом. Внизу в лучах заходящего солнца серебрилась река, она словно звала к себе… Несколько секунд, а может быть, минуту, они как завороженные смотрели вниз. Это была, возможно, самая страшная и сладкая для них минута… Лишь миновав Мысовую башню, Ульрих наконец признался:

— Черт побери! Мне хотелось схватить тебя и броситься вниз!

— Я тоже боялась чего-то в этом роде, — кивнула Клеменция. — Мне было страшно, но почему-то… тоже хотелось этого…

Ульрих обнял Клеменцию за пышную талию, а ее сильная рука легла ему на спину. Они в молчании, обнявшись, прошли по стене до следующей угловой башни, до Высокой. Здесь Клеменция отстранилась от Ульриха и, повернувшись к нему, сказала, глядя прямо ему в глаза:

— Здесь, в этой башне, я первый раз изменила тебе. Здесь я хочу к тебе вернуться. Но сперва, мой победитель, ты должен покарать меня. Накажи меня плетью, как подобает властелину…

— Но у меня нет с собой плети, — возразил Ульрих. — Да если б и была, не стал бы я бить тебя. Нам и так хорошо, забудем про измены.

— Вот тебе моя плетка, — сказала Клеменция, вытаскивая из-под платья плетку, которой она частенько порола не угодивших ей горничных. — Ты должен меня высечь, иначе душа моя будет страдать от неискупленных грехов…

— Грехи плетью не отпускают, — усмехнулся Ульрих. — В Италии я видел флагеллантов, которые толпами ходили по дорогам и пороли себя плетьми. Святости в этом ни на грош… Его преосвященство осудил их.

— Но мне это нужно! — настойчиво требовала Клеменция. — Я не могу вернуться к тебе, не пострадав хоть чуточку… Идем со мной!

Она увлекла Ульриха в башню. Отворив скрипучую дверь, они оказались в квадратной комнате. Наверху, на площадке, лязгали доспехи часового. Клеменция указала Ульриху на лестницу, ведущую вниз. По каменным ступеням они спустились на этаж ниже и проникли в тесную узкую каморку с низким потолком — Ульрих едва не задевал его головой. Почти всю комнатенку занимал обширный деревянный топчан с соломенным тюфяком. Клеменция задвинула засов, улеглась на топчан и подобрала юбку, оголив свой могучий розовый зад.

— Секи! — выкрикнула она со страстью. — Секи меня!

Ульрих неторопливо разделся, снял с себя вооружение и, по пояс обнаженный, подошел к Клеменции. Затем занес плеть над женскими ягодицами и нанес хлесткий удар. После чего швырнул плеть на пол и опустился на топчан. Платье Клеменции затрещало, из груди ее вырвался стон… Она опрокинулась на спину и, заключив Ульриха в объятия, прижалась к нему… И в тот момент, когда тела их устремились навстречу друг другу и зрелая мужская плоть соединилась со зрелой женской плотью, свершилось чудо, которое заметили лишь только эти двое. Это было чудо для двоих — чудо возвращения в молодость. Не топчан с тюфяком, набитым гнилой соломой, а нежная росистая трава, освещенная рассветным солнцем, была под ними в эти минуты. К ним вернулась юность…

— Ты слышишь? — задыхаясь, спросила Клеменция. — Ты слышишь? Птицы запели…

— Да, — сказал Ульрих, потому что ему действительно показалось, что соловей — или другой пернатый певун — поет где-то совсем рядом…

— Мы будем всегда, — сказала Клеменция, — всегда и во всех, до самого конца…

— Конца никогда не будет, — возразил Ульрих. — Все будет всегда, и мы будем всегда!!!