Сад

Глава десятая

Что может быть прекраснее раннего весеннего утра? На востоке заря медленно уступает место небесной бирюзе. Из всех низинок веет прохладой. Светлозелёные, как бы прозрачные, стебельки молодой травы гнутся под россыпями первой росы. На лужайках, словно капли, обронённые солнцем, вспыхивают яркие цветы стародубки. В кустах и перелесках слышится бесконечный птичий переклик, а среди полей, высоко над головой, будто подвешенные к небу, звенят жаворонки. Звенят задорно и весело, довольные зарождением дня, а потом неожиданно затихают и камнем падают на землю. Чудесная пора — весеннее утро!

Шаров, в синем комбинезоне, в кепке, сидел за рулём «газика», мчавшегося по узкой полевой дороге, исполосованной зубьями борон и культиваторов. Он торопился в первую бригаду, но не мог не остановиться возле опытного участка, где испытывался новый способ борьбы с ползучим пыреем. Трактор, поблёскивая шпорами колёс, вёл за собой дисковый лущильник. Павел Прохорович, идя по этому полю, широкими носками пропылённых ботинок шевелил гладко срезанный и перевёрнутый верхний слой почвы, иногда наклонялся, чтобы поднять горсть крепких, как проволока, белых корневищ самого цепкого и злостного сорняка: скоро ему крышка!

Вернувшись к машине, Шаров проехал в бригаду, но уже не застал Кондрашова на месте. Они встретились у массива свежевспаханной земли, где гусеничный трактор водил за собой пять сеялок. Заговорили о посеве трав. Кондрашов сказал, что мог бы посеять вико-овсяной смеси побольше — на складе ещё остались семена.

— То — для «Колоса Октября», — разъяснил Шаров.

От неожиданности Герасим Матвеевич даже поперхнулся:

— Это… это за какие же распрекрасные глаза?

— Неужели забыл? Обещали Огневу.

— У меня память правильная: что обещали из колхоза отдать — никогда не помню, а что нам положено взять — не забуду.

— Пойми: слова — не полова, их нельзя кидать на ветер.

— Да они, наверняка, сами запамятовали о договоре — не едут за семенами, голоса не подают, чего же мы-то…

— Я им сейчас напомню.

— Будто своих хлопот у вас мало, — уговаривал Кондрашов. — Не приедут сегодня — сами всё рассеем. А явятся — можно отговориться: опоздали, дескать…

— Нет, нет, вику не трогай со склада, — предупредил Шаров бригадира и поехал в сторону Глядена.

В чистом поле всё открыто взору, не только лошадь — зайца видно за километр.

Навстречу «газику» мчался вороной конь. Густая грива колыхалась на ветру. Крашенная бронзой дуга сияла под лучами солнца. Изредка на изгибах дороги показывался ходок с плетёным коробком на дрожках. В коробке, как в гнезде, сидел грузный человек в кожаном картузе, блестевшем, словно начищенное голенище.

Конь свернул на обочину дороги и остановился. Поравнявшись с ходком, Шаров выключил мотор и вышел из машины.

— Что без сигналов раскатываешься по моим полям? Не умеешь гудеть? — шутливо крикнул Забалуев, переложил ремённые вожжи в левую руку, а правую протянул Шарову. — Здравствуй! Значит, завёл себе легковушку? Ишь, ты! И без шофёра обходишься! А я, брат, люблю, когда конским потом тянет. Ты подумай — с шести лет на коне: мальчишкой в бороноволоках ездил. В гражданскую на коне воевал. После того за бандитами гонялся. Тоже верхом. Конь, как говорится, мой первый друг. Мне с конём не расстаться… А ты далеко направился?

— К вам… — И Шаров рассказал, что по просьбе Огнева для их колхоза отсыпаны семена вики, что сеять её надо с овсом.

— С овсом, говоришь, хороша? — переспросил Сергей Макарович и захохотал. — Калина тоже сама себя хвалила: «Я с мёдом хороша», а мёд ответил: «Я и без тебя хорош».

— Не надо — сами рассеем.

— Трава и так нарастёт!

— А у нас Кондрашов даже рассердился, что мы для вас семян отложили.

Кондрашов был знатным хлеборобом в крае, и Забалуев задумался: «Не перенять ли опыт?.. Нет. Шаров старается задобрить, чтобы я не мешал заливать Язевый лог. А Микита уши развесил — на приманку бросился…» И Сергей Макарович заявил:

— Самолучшая трава — пырей да мятлик! Даровая!.. — Голос его гремел на всё поле. — У меня интерес не к траве, а к пшенице. И я по урожаю обгоню вас! Рекорд дам!

— Не спорю, — спокойно ответил Шаров. — Слышал — на выгоне вспахали маленькую полоску. А как — в полях? Вкруговую? Тоже обгоните?

— Поживём — увидим, — уклонился от прямого ответа Сергей Макарович и вдруг предложил: — Хочешь — я тебе покажу все поля. Поехали! — Он повернул коня, крикнул — Ми-ила-ай! — и помчался к бригадному стану, намереваясь позвать с собой Огнева.

Павел Прохорович сел за руль и повёл машину следом за ходком.

Забалуев оглядывался и торопил Мальчика. Угнаться за ним не так-то просто! Пусть убедится Шаров!

Полевая дорога во многих местах была перепахана, на гребнях между бороздами ходок подкидывало, и у грузного седока трепыхались согнутые в локтях руки, словно крылья птицы, у которой ещё не отросли маховые перья, способные поднять её в воздух.

Слева в низинке блеснуло озерко снеговой волы. Возле берега цвёл золотистый лютик, торчали пеньки тальника, вырубленного не то на дрова, не то на плетни. Возле озерка стоял старый дом без крыши, на его потолке, засыпанном землёй, топорщилась сухая прошлогодняя полынь. Похвалиться было нечем, и Забалуев помрачнел.

— Рабочих рук не хватает, чтобы подремонтировать всё, — объяснил гостю, когда они остановились возле этого невзрачного жилья полевой бригады.

Огнева не оказалось на стане. Сергей Макарович распряг коня; согнувшись, втиснулся в кабинку, рядом с Шаровым, и они поехали едва заметной полевой дорожкой, по обе стороны которой раскинулись такие огромные массивы, занятые всходами пшеницы, что их невозможно было окинуть глазом. Разговор спутники вели насторожённо, приберегая самое важное до благоприятного повода. Время от времени останавливались, выходили из машины и присматривались к земле. Шаров упрекал соседа за ползучий пырей, острые шильца которого заполняли междурядия. Сергей Макарович краем уха слышал об опытах луговатцев, но не верил, что им удастся побороть этот живучий сорняк. А Павел Прохорович давал слово — через два года не. останется ни былинки.

— Надорвёшься!.. — хохотал Забалуев, держась за ремень. — Уж я-то знаю!.. Придётся тебе бабку звать — горшок на брюхо ставить!..

— Посмотрим, кому дадут припарки за плохой урожай! — отшучивался Шаров. — А я могу хоть на спор! По бутылке коньяку! Идёт?

— Без спора знаю — правда на моей стороне!.. Ну, как ты его. пырей, поборешь? Боронами с большими зубьями. Прочесать раз по десять вдоль и поперёк. Только. Но, говорят, структура портится. Раньше, понимаешь, никакой структуры не было, а теперь откуда-то взялась… Ну, как ещё?

Сосед рассказал о новом методе — лущить несколько раз в лето. Забалуев безнадёжно махнул рукой МТС, может, и управится с такой работой, но ведь за каждое лущение надо платить! Нет, нет, для него, хозяйственного председателя, это не подходит.

— Ошибаетесь, Сергей Макарович, — сокрушался Шаров. — Вырастет у вас пырей, молочай, овсюг, круглей…. Всякая дрянь! А пшеница, я вам скажу…

— По пшенице не тебе меня учить, — перебил Забалуев, — Сердцем чую, как она растёт! Я с пяти лет — на пашне.

— Когда ты был единоличником — мог ошибаться. Твоё дело. Сам расплачивался. А председатель колхоза не имеет права на ошибки. Народ с него спросит. И перед государством в ответе…

— Не пугай. Не подкапывайся!

— Да я по-дружески…

— Хороша дружба! Высрамил старого хлебороба!..

Шаров вернулся в машину. Забалуев сел позади него.

Некоторое время ехали молча.

Было тихо, солнечно, раскалённый воздух дрожал возле земли, и оттого казалось, что вдали играла прозрачная вода. Справа на холмах сиял огромный город с его белыми, будто алебастровыми, домами, возвышавшимися над водой. Но вот серое облако надвинулось на солнце, подул ветерок, вдоль Чистой гривы побежали озорные чёрные вихри, и город, оказавшийся в тени, как бы опустился на землю, дома поблёкли, стали цементно- серыми. Но и при этом приглушённом освещении город был хорош! В нём красота сочеталась с мощной силой и заботой обо всём, что окружает его. Вон высокие железные опоры встали в шеренгу и поддерживают электрические провода. Многочисленные вереницы столбов тоже несут провода. Одна вереница уже приближалась к Чистой гриве, чтобы вдоль дороги направиться к Глядену.

Забалуев приподнялся и, высунувшись из машины, указал на столбы:

— Видишь?! Вон, вон! Осталось вкопать каких-нибудь две сотни, и будет свет! Бабёнки перестанут меня грызть! — Добродушно рассмеялся. — Самые настырные — рябые: им, видишь ли, надо юбки электричеством гладить! Будто красоты прибавится! А моя Анисимовна всю одёжу вальком на скалке прокатывает и, понимаешь, ничего. Живём.

Затем он напомнил Шарову, что тот «подбивал» его строить вместе гидростанцию на Жерновке, — хлопот было бы на пять лет. Не меньше. И потом забот не оберёшься!

— А тут я проволоку протяну, и всё. Голова не будет болеть. Учись хозяевать, пока я живой!

— У вас один взгляд, у нас — другой. И плитками, и утюгами женщины уже обзавелись. А когда разбогатеют, начнут покупать стиральные машины…

— Небось, тоже электрические? Машины?! Портки стирать?! Ой, уморил! — Забалуев замахал руками. — У тебя, понимаешь, какие-то винтики расшатались. Подкрути, пока голова цела. А то баб совсем избалуешь, они тебя через эту самую машину пропустят, до костей простирают, а потом, — утюгами со всех сторон! Смех и грех!.. Этак на них ты электричества не напасёшься!..

— Построим вторую гидростанцию — на всё хватит.

— Не позабыл затею? Не отступился?

— И не отступлюсь. Наша пятилетка утверждена крайкомом. И, я вам скажу, вторая гидростанция…

— У Бабьего камешка?! Нет моего согласия. Нет. нет. Я тоже умею стоять на своём. Не дам заливать мятлик! К Неустроеву в сельхозуправление поеду. Он тебе ещё раз мозги вправит.

Новый начальник сельхозуправления отказался поддержать ходатайство о ссуде на постройку второй гидростанции. Придётся обращаться в крайком. Но лучше, если будет согласие Забалуева. И Шаров предпринял последнюю попытку договориться с ним:

— Вам, понятно, жаль десять гектаров лугов в Язевом логу. Но мы возместим травами: дадим семян на целое поле, сами посеем вам.

— Ишь, ты! Нет, на кривой нас не объедешь. Не задобришь травкой-муравкой.

Когда поравнялись с полевым станом, Сергей Макарович пригласил на обед.

— Я завсегда сам снимаю пробу во всех бригадах. Сегодня вместе проверим. Сварена уха из голов солёной горбуши. Повариха привезла полмитрия. Тяпнем под ушицу…

Холодно поблагодарив, Шаров высадил Забалуева и, жалея о напрасно потерянном времени, поехал домой.

А дома его ждал вызов на бюро райкома. «Из-за картошки», — подумал Шаров.

Они посалили восемьдесят гектаров, а районные организации требовали сто. Семян не осталось, покупать не на что. Три дня назад в протоколе заседания правления записали: «Считать посадку законченной». Тут же упомянули, что помимо плана, посеяно двадцать гектаров маку.

— Не засчитывают мак, — вздохнул Елкин. — И зря я согласился с тобой. Теперь упрекают: «Шаров прикрывается решением правления. А ты где был?» Не миновать взыскания.

— Но ведь семян-то, действительно, нет.

— Говорят, надо было изыскивать.

Они приехали до начала заседания и сели на скамейку в коридоре. Первым из членов бюро появился председатель райисполкома Штромин.

— Прибыли? — мягко спросил, пожимая руку тому и другому. — Ну, ладно… — добавил неизвестно для чего и направился в кабинет первого секретаря.

Шаров почему-то подумал, что Иван Лаврентьевич замолвит за них слово. Это предчувствие не было напрасным. Штромин обеспокоенно спросил Векшину:

— Всё-таки ставишь вопрос о луговатцах?

— А как же не ставить? — Софья Борисовна вскинула удивлённые строгие глаза. — Попустительствовать нарушителям дисциплины? Пусть другие следуют их примеру, да? Что же у нас получится?

— Шаров ещё только начинает работать. Надо было поговорить с ним.

— Говорила. Ещё зимой. А он гнёт своё.

— Сев пока не закончен. Возможно, другие колхозы перекроют план…

— Ну, знаешь ли… Твой либерализм удивляет меня! Не так нужно бороться за план.

Неожиданное заступничество расстроило Векшину, и, чтобы успокоиться, она передвинула на первые места другие, менее значительные вопросы.

Шли часы, в приёмной освободилось больше половины стульев. Шаров и Елкин пересели туда, томительно посматривали на тяжёлую дверь, обитую чёрным дерматином. Изредка она открывалась, выходили люди, чей вопрос был разрешён, и в кабинет приглашали других, а луговатцы попрежнему ждали, когда дойдёт черёд до них. Вот день уже клонится к закату. Объявлен перерыв на обед. Все уходят.

Шагнув навстречу Векшиной, Шаров напомнил:

— Мы здесь — с утра.

— Не вы одни. С выполнением плана вы так не торопитесь…

После перерыва их пригласили первыми. Векшина спокойно и чётко ставила перед Шаровым вопрос за вопросом. Отвечая, он упомянул о посеве мака.

— А кому нужен мак? — спросила она. — На него не было плана.

— Колхозу нужен, — твёрдо ответил Шаров. — Продадим на базаре — получим хороший доход. На строительство требуются деньги. И трудодень надо поднять, чтобы…

— А снабжение города овощами вас не волнует?

— Ну как же. Я понимаю. Но можно путём поднятия урожайности… А для увеличения посева картофеля нет семян.

— А как считает секретарь парторганизации? Можно было изыскать семена?

Ёлкин встал, стуча протезами; заговорил сбивчиво:

— Если приложить усилия. Обратиться к колхозникам… Позаимствовать… Я, к примеру, дам два мешка.

— Вот так и нужно было действовать. А вы позволили расхолодить народ… Есть предложение: Шарову указать… — Векшина, окидывая взглядом членов бюро, остановилась на Штромине. — Возражений нет?

Председатель райисполкома сидел неподвижно. За выполнение плана он тревожился не меньше Векшиной и понимал, что время для разговоров и увещеваний упущено, что сейчас, когда вопрос дошёл до бюро, надо принимать решение, а предложенное взыскание — самое мягкое из всех возможных.

— Принято! — стукнула Векшина торцом карандаша по столу. — Второе: согласиться с предложением Ёлкина. Обязать: изыскать семена. Закончить посадку картофеля к первому июня. Нет возражений?.. Вот так.

— И всё же мы будем сеять высокодоходные культуры, — заявил Шаров, подымаясь с места.

— Конечно, сейте! — подбодрил Штромин. — Обязательно.

Каждое утро Вася просыпался с мыслями о письме. Когда же придёт ответ? Когда? И что напишет Вера? Каким чувством будут наполнены строки её письма? Вспомнит ли избушку в саду? А вдруг там — суровое: «Забудь…» Нет, нет, только не это!..

Получая почту для бригады, он всякий раз торопливо перебирал газеты и журналы, а потом, для большей достоверности, спрашивал:

— Мне опять нет письма?

— Пишут, — смеялась заведующая почтовым отделением, курносая женщина, сестра Капы. — Пишут длинное-предлинное письмо! Для второго — бумагу готовят, для третьего — чернила разводят!..

Он был бы рад и маленькой открытке, лишь бы на ней стояла короткая подпись: «Вера». Только одно имя… Много раз он писал это дорогое для него имя палочкой на земле, но озорной ветер тотчас сдувал всё, не оставляя следа. Имена у них начинались с одной буквы. Надо бы и прозвище придумать тоже с одной. Но лучше «Незабудки» он придумать ничего не мог, чаще всего называл девушку этим скромным цветком.

На опушке бора Вася набрал букет незабудок, которые, казалось, спорили своей лёгкой голубизной с весенним небом, и поставил на свой стол в старой избушке.

Капа, заглянув туда, рассмеялась:

— Не цветы, а мышиные хвостики! Ты бы ещё нарвал пастушьей сумки!..

— Кому что нравится. Говорят, на вкус да на цвет товарищей нет…

— А я люблю большие цветы. Чтобы сами в глаза лезли и сердце обжигали! Есть такие!..

Однажды вечером Капа появилась в избушке с пёстрым букетом кукушкиных башмачков. Тут были и розовые, и малиновые, и жёлтые, яркие, как пламя. Кто не залюбуется такими?!. Подойдя к столу бригадира, она выдернула из горшочка незабудки и хотела на их место поставить редкостный букет. Но Вася оттолкнул её цветы и высвободил свои.

— Чудной ты! — удивилась Капа. — Кукушкины башмачки не всякому попадаются, а глянутся всем, кроме…

— Ну и ставь их туда, где они нравятся.

— И поставлю! В красном уголке на самое лучшее место. По крайней мере, девчата порадуются. А ты сиди со своим чахлым пучочком.

Передёрнув плечами, Капа скрылась за дверью.

С тех пор прошел месяц. Букет из незабудок давно завял. Но Васе было жаль расставаться с ним. Он выплеснул воду из горшочка, а сухие цветы поставил на полку с книгами.

— И зачем тебе дался этот веник? — спросила Капа.

— Погоду отгадывать.

— Смешные вы люди! Кузьма Венедиктович отгадывает погоду по усам: мягкие — к дождю, жёсткие — к сухим дням. А ты травку в отгадчики поставил. Купил бы барометр.

Капитолина подошла к столу, за которым сидел Вася, и лукаво улыбнулась:

— Слушай, бригадир, нарвать тебе букет из белых ромашек?

— Не надо.

— Зря отказываешься. Если хочешь знать, ромашка из всех цветов — самолучший отгадчик. Сиди за столом и выщипывай по лепестку. — Капа покачивалась из стороны в сторону. — «Любит, не любит; к сердцу прижмёт…»— Озорно подмигнув, выкрикнула: — «К чёрту пошлёт!» — и выбежала в сад.

Прошла добрая половина лета. Отцвели луговые цветы. На столе у Васи больше не появилось ни одного букета.

Капа надеялась на успех: пусть не скоро, переменится Васятка, — выйдет она за него. Станет мужней женой, и жизнь пойдёт по-другому. У неё останется забота — о минимуме трудодней. Выработает минимум и будет — жена садовода! — дома сидеть, как сидят по домам жёны некоторых бригадиров. Если Шаров начнёт упрекать, она ответит: «А ваша супруга в библиотеке загорает! Дорогу в поле позабыла…»

Всё это — в будущем, а пока что приходится показывать, что она — трудолюбивая и заботливая звеньевая. Васятке это нравится.

По утрам, едва бригада успевала позавтракать, Капа командовала:

— Девки, в поход!

Вооружившись тяпками для рыхления почвы, они отправлялись на грань колхозных земель. В полдень повариха доставляла обед к месту работы, и в сад звено возвращалось только поздно вечером.

— Ну, как приживаются наши саженцы? — спрашивал бригадир.

— Попробовали бы не прижиться! — отвечала игриво Капа. — У меня на посадку рука лёгкая, а на непослушных — тяжёлая. Ха-ха! Они меня боятся: стоят все кудрявенькие.

Васе давно хотелось взглянуть на лесную полосу, но неотложные хлопоты удерживали его в саду. То он занимался искусственным опылением яблони, то прополкой грядок, где были посеяны семена крыжовника и косточки черешни, собранные отцом. Всходы не показывались, и Вася всё чаще и чаще рыхлил грядки, покрывавшиеся после дождей твёрдой коркой.

Почти каждый день он наведывался туда, где зимой Вера помогала ему сеять берёзку; осторожно приподнимая пласт сена, осматривал поверхность чёрной, как грачиное крыло, сырой земли. Но там тоже не было заметно ни одной зелёной точки. Неужели семена, собранные им самим всего лишь прошлым летом, оказались невсхожими? Обидно. Очень обидно. Если бы он знал, не обмолвился бы при Вере. В Глядене услышат про неудачу, и девушка, чего доброго, посмеётся над его пустой затеей: «Не вышло у тебя… Ничего не вышло…» И напишет тому… своему: «Есть в Луговатке один чудачок…» Ну и пусть пишет. А он, Василий Бабкин, не отступится. Он добьётся своего — вырастит берёзку. Ведь для неё уже намечена полоса поперёк всей Чистой гривы… Если берёзка взойдёт, то и в жизни… Нет, лучше не загадывать… Что бы ни случилось, а смеяться Вера не будет. Она — не Капа…

Помогли проливные дожди. На заветной делянке сено всегда было влажным, и под ним, наконец-то, появились, маленькие, словно капельки, нежные листочки. Увидев их, Вася радостно вскрикнул:

— Растёт! Растёт моя… наша берёзка! Наша!

Первой об этой радости должна узнать Вера. Надо написать ей, несмотря ни на что… Написать немедленно…

Вечером, сидя за столом, Вася несколько раз доставал листок почтовой бумаги, но тут же и останавливал себя: «Ни к чему всё это…»

Взял обычный лист и начал писать в краевую газету. «Пусть читает… и не думает, что написал для неё одной. Я со всеми поделюсь радостью…»

Кудрявая, весёлая берёза! После дуба, она едва ли не самое могучее из деревьев. Высоко в небо вскинула свой зелёный фонтан. Ни летний зной, ни зимние морозы, ни дикие ветры — ничто не страшно для её струистых веток. Стоя одиноко где-нибудь на бугре, она выглядит хозяйкой поля, а в молодой роще походит на девушку в хороводе. Любые невзгоды ей нипочём. Но в первые дни жизни она — хилый младенец. Её приходится оберегать от солнца, от горячего ветра.

Есть хорошая поговорка: «Цыплят по осени считают». И для берёзки ранний счёт может оказаться ошибочным. Лучше всего письмо в газету отложить до осени, когда сеянцы поднимутся над землёй и окрепнут. Может, взойдёт и крыжовник. Вера прочтёт письмо в газете и…

За плечами неожиданно появилась Капа; глянув на исписанный лист, упрекнула:

— Про берёзку строчишь?! И что ты, бригадир, прилип к ней? А на наши саженцы даже не взглянул, будто они тебе пасынки.

— Я знаю, у них есть заботливая мать, — подбодрил Вася звеньевую, чтобы она поскорее отвязалась от него.

Но Капе этого было мало. Ей хотелось, чтобы он похвалил её там, на лесной полосе, и похвалил бы при всём звене.

— Какой ты к чёрту бригадир по лесным делам! — разворчалась она. — Ты любишь только по теории указания давать. Нет, ты на практике научи уходу за молодыми саженцами, чтобы они у нас подымались, как квашня на опаре.

— Ладно, завтра — к вам, — пообещал Вася.

Строгими шеренгами стояли молодые тополя, шумели густозелёной листвой. Даже в этом младенческом возрасте они, отбрасывая тень, оберегали своих соседок — ягодную яблоню и мелколистную жёлтую акацию.

Вася шёл впереди Капы и, присматриваясь к деревцам, хвалил:

— Прижились хорошо! Замечательно!

— Для того и садили!

— В междурядьях — сорняки.

— Сейчас порубим! — Капа потрясла тяпкой в воздухе. — Девки, в наступленье! Расходитесь по рядам.

Девушки встали между шеренгами саженцев и принялись за работу. Колючий осот, высокая лебеда, нежный молочай — всё падало под остриями тяпок.

Вася продолжал идти серединой лесной полосы. Капа крикнула ему:

— Не старайся зря — сухих не отыщешь.

С приземистого тополька, одетого на редкость крупными листьями, вспорхнула серая пташка. Присмотревшись к веткам, Вася заметил гнёздышко, свитое из сухой травы и тонких волокон дикой конопли.

— Девушки, здесь поосторожнее, — предупредил он. — Не отпугните птичку.

— Поселилась на наших деревцах? Вот хорошо-то!

— Поступила на службу в лесную охрану! — улыбнулся бригадир. — Пока детей выкармливает — поймает десятки тысяч гусениц, бабочек… Птицы появились — лес поднимется!..