Сад

Глава двадцать первая

Проводив поезд, в котором уехал Трофим Тимофеевич, Семён подхватил Веру под руку и, нагнувшись, прошептал:

— Вот мы и вместе! И хорошо, что одни!

Девушка, слегка отстранившись, посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Ну да! — подтвердил Семён. — Никто не помешает.

— Для меня отец никогда не будет помехой.

— Я не об этом. Сам папашку с мамашкой тоже люблю. Может, не меньше твоего…

Они вышли на обширную площадь. Дул холодный сырой ветер, и люди спешили разойтись по домам. Сёма с Верой шли медленно. Он крепко прижимал её локоть и горячо шептал:

— Я рвался к тебе, как бешеный. Даже рассказать невозможно. Меня не соглашались отпускать, хотели оставить в кадрах. А я своего добился. Сейчас без ума от радости!..

А девушка посматривала на него с неприятным ей чувством насторожённости, от которого она старалась избавиться. Вера объясняла себе это чувство тем, что, после столь долгой разлуки, они провели вместе всего лишь несколько минут и не успели приглядеться друг к другу. Конечно, в её груди разгорится доверчивая радость.

— Давай сразу махнём домой, — предложил Семён.

— Ночь тёмная, — простодушно возразила Вера.

— А нам свет ни к чему! Без него даже лучше…

— Ой, нет, нет.

— Ладно, переспим тут. Завтра пошатаемся по городу…

Грубые словечки испугали Веру. Да и «шататься» без дела она не привыкла. В городе обычно куда-нибудь спешила: дел оказывалось много, а времени не хватало.

— Накупим всего для гулянки! — продолжал Семён. — Чтобы гости, как говорит мой папашка, бровями пол подметали…

На аллее городского сада они остановились. Вон клён — свидетель их разлуки.

— Помнишь, дорогуша?

Конечно, она не могла забыть той минуты. Много раз проходила здесь и смотрела на клён; повторяла стихи, которые тогда ей хотелось услышать от него:

А Сёма на прощанье к чему-то заговорил, что он — «ревнючий». Чего доброго, сейчас напомнит об этом да примется расспрашивать: с кем встречалась? с кем плясала?.. Нет, нельзя рассказывать о тех зимних вечерах в садовой избушке, — начнёт допытываться: что за парень Вася Бабкин? какой из себя? А ведь она не может сказать ничего плохого. Ни одного слова. Только хорошее! Сёма надуется… Это, конечно, нехорошо: утаила. Но что же делать? Недавно решила — все начистоту. А сейчас, — сама не знает отчего, — не может вымолвить слова.

— Ты о чём-то ещё замечталась?

— Нет… ни о чём. Просто так…

— Ну и ладно. Сошлись наши дорожки у этого клёна! Красота!

Когда миновали сад, Семён повернул к ресторану. Но Вера, боясь, что он будет настойчиво угощать вином, отказалась.

Конь стоял на заезжем дворе колхоза. Семён не знал квартирной хозяйки. Вера проводила его туда и познакомила с Егоровной, сутулой женщиной, с острым подбородком и красным носом; попросила её присмотреть за конём, а сама собралась на ночёвку к своим знакомым. Семён уговаривал остаться. Егоровна уступала ей свою кровать, стоявшую не в горнице, где обычно ночевали колхозники, а в кухне за печкой, но Вера и на это не согласилась. Семён насупился. Ему помнилось, раньше она не была такой упрямой. Характер показывает! А с покладистой женой жизнь, говорят, идёт легче. Пусть-ка она сразу почувствует, что и у него тоже есть норов. И он не пошёл провожать её. Даже на крыльцо не вышел.

На дорожку всё же дал горсть орешков, которые сам нашелушил из кедровых шишек.

Вере показалось, что орехи пахнут табаком. Это от пальцев Сёмы. Они у него жёлтые, просмолённые дымом. Курит он напрасно. В её семье табаком никто не баловался. Она всегда дышала чистым воздухом. Но к табаку, наверно, можно привыкнуть?

А орехи она всё-таки не стала щёлкать — выбросила. Пусть полакомятся куры.

Добрые знакомые не отпустили Веру до завтрака, и она только в десять часов появилась на тихой улице, заросшей картошкой. Шла быстро, нетерпеливо всматриваясь вдаль. Думала: вот-вот из калитки выйдет Сеня и, сияя улыбкой, бросится навстречу. Но серая покосившаяся калитка оставалась неподвижной, и у Веры отяжелели ноги. Она пошла медленно. Семён, наверно, смотрит в окно? Так пусть не думает, что она летит к нему, очертя голову.

Через открытое окно был виден стол с пустой бутылкой из-под водки, с грязной посудой, с огрызками огурцов; в глубине горницы раскатисто храпел человек, и Вера передёрнула плечами, словно ей облили спину холодной водой.

На крыльце, почёсывая поясницу, появилась Егоровна, неумытая, взлохмаченная; громко икнула.

— С утра икота — к вечеру в костях ломота. Ежели без опохмелки… — разговаривала сама с собой. — На поправку требуется…

Заметив Веру, моргнула ей белёсым глазом и, ухватившись за бока, рассмеялась широким ртом, в котором там да сям торчали желтоватые зубы:

— Твой-то как отдирает! Ну, здоров!.. — Проведя языком по губам, припомнила вчерашнее. — Мы тут за вашу встречу раздавили пол-литровочку! Чокались, чтоб вы лучше чмокались, чтоб завсегда совет да любовь…

Вера круто повернулась и быстро-быстро отошла от крыльца. Какое дело до неё посторонней бабе? Зачем она лезет в душу? И Семён тоже хорош! Не мог потерпеть до дому, напился и разболтал всё… В армии служил, а не научился держать себя в руках.

Напоив «Буяна», солового жеребчика, и не зная, чем ещё заняться, Вера прошлась по двору.

Егоровна возвращалась домой с бутылкой в руках.

— Для опохмелки!

— Скажите там… мне ждать некогда, — попросила Вера ледяным голосом, но тут же, как бы спохватившись, выпалила: — Нет, не надо. Не будите. Я одна уеду.

— Ох, капрызная ты девка! — упрекнула Егоровна. — Для тебя только трезвые хороши? А ежели человек выпимши? Ты приноровись к нему, поухаживай за ним. Наше дело — бабье!

Не слушая назиданий, Вера принялась охомутывать коня. Успеть бы уехать одной. За дорогу уняла бы сердце. Она ещё только заправляла шлею, а во двор уже, разминаясь, вышел Семён. Приглаживая свои спутанные волосы, стал упрашивать:

— Зайди, Верочка, на минуту. Посидим…

— Даже не подумаю…

— Нельзя без «посошка». Порядок не нами заведён.

— Ну и шагай себе с посохом, коли хочется. А у меня конь есть.

Замолчав, Вера повела «Буяна» к оглоблям. Семён пошёл рядом с ней и заговорил так мягко, как только позволял ему его грубоватый голос:

— Я знаю, на что ты сердишься. Виноват перед тобой.

Но мы ведь немножко, чуть-чуть вспрыснули моё возвращение… Тоскливо стало без тебя, ну, вот и… — Он развёл руками. — Обругай меня всяко, только не молчи. Не сердись. У меня сердце болит, когда возле меня хмурятся…

Дай, я сам запрягу коня!

Вера подобрела, — для первого раза можно извинить, — и, отступив на шаг, следила за быстрыми и ловкими движениями Сёмы. Когда он упёрся ногой в хомут и стал затягивать ремённую супонь — шутливо предостерегла:

— Потише! Помнишь, как медведь дуги гнул?!

Завязав супонь, Сёма стукнул кулаком по дуге. Она загудела.

— Не хватает колокольцов! Может, найдём в магазине?

— Нам не почту везти. Зачем они тебе?

— Ну, как же?! Чтобы все в окошки высовывались!..

— Я не кукла, нечего меня напоказ выставлять!..

Семён ушёл в избу, пообещав «обернуться в одну секунду». Вера ждала его, остановив коня возле крыльца; не подымая глаз на окно, думала:

«Выпьет или не выпьет?..»

У неё боязливо зябло сердце. Она всё больше и больше присматривалась да прислушивалась к Семёну, будто к человеку, с которым встретилась впервые; будто никогда не пела частушек под его гармошку и не плясала перед ним в кругу своих подруг; будто не она провожала его в армию в дождливый осенний день. Но что же тут удивительного? То была девчушка. Повзрослев, она переменилась. И он тоже переменился. Поневоле прислушаешься…

Семён вышел в фуражке, с подсолнухом в руках, который дала ему на дорогу Егоровна. Мягкие губы у него лоснились, на лице играло довольство.

— Вот и я готов! — объявил громогласно, словно спешил обрадовать.

Он сел рядом с девушкой и хотел взяться за вожжи, но та опять заупрямилась:

— Нет, нет, править буду я. — И объяснила: — Конь с норовом. Ты его ещё не знаешь. И он не знает твоей руки.

Семён, неожиданно для себя, уступил ей.

Вера, глянув ему в глаза, спросила:

— С «посошком»?

— С маленьким. Ты не сердись. Пойми…

— Первый раз, так и быть, прощу.

Они заехали на вокзал. Семён получил багаж; уложив его под переднее сиденье, хлопнул рукой по чемодану и от удовольствия прищёлкнул языком:

— Какие подарки я для тебя припас!.. — И выжидательно посмотрел на Веру. — Отрез на пальто — раз! Отрез на платье — два! А матерьял…

— Красивее того, голубого?

— Что ты! Увидишь — закачаешься! Бабы с ума сходят! Называется — пан-бархат! Слыхала?

— А ты думаешь — нет?

Хотелось спросить — какого цвета пан-бархат, но Вера сдержалась: сам скажет. И ждать ей пришлось недолго.

— Я выбрал золотистый. К твоим волосам как раз! И самый дорогой! Наши офицеры даже отговаривали: моих денег жалели. А я для тебя — всё!

Подъехали к райвоенкомату. Пока Семён был занят там, Вера думала о платье. Отрез дорогой — надо отдать сшить в городе. Можно даже сейчас. Ателье мод недалеко… Но она остановила себя: «Зачем же так сразу? Он подумает, что у меня все заботы — о нарядах…»

Стуча каблуками, Семён спускался с крыльца на тротуар.

— Можно ехать дальше.

— В райком?

— В загс.

— А ну тебя!.. Я спрашиваю серьёзно. Мне показалось, что ты решил сегодня везде встать на учёт.

У неё, Веры, нынче год особенный: недавно её приняли в партию! Сёма уже был в дороге, и она не успела написать ему об этом. А скоро её пригласят на бюро райкома. Она уже сейчас волнуется. Ведь будут утверждать её вступление! Конечно, зададут вопросы… Интересно, о чём спрашивали его? Волновался ли он?.. Но Вера не успела спросить.

— Торопишь ты меня. Очень торопишь. — Семён, откинув голову, рассмеялся; блеснули его широкие крепкие зубы. — Жаль, что не во всём!

Он сел на своё место, слева от Веры, и прижался плечом к её плечу. Она, не отвечая на его слова, подалась немного вперёд и ослабила вожжи. Конь побежал лёгкой рысью, и колёса застучали о булыжник мостовой.

— Я почему-то думала, что ты давно вступил в партию, — сказала Вера.

— А ты что, парторгом работаешь! — усмехнулся Семён. — Сразу принялась за анкетные данные!

— Если бы ты меня спросил — я ответила бы прямо.

Семён схватил её левую руку и крепко стиснул.

— Ой, больно!.. — Высвободив побелевшие пальцы, девушка потрясла ими. — Медвежьи шутки!..

На душе у неё было муторно. Опять показалось, что спутник — незнакомый, неизвестный ей человек, и с ним боязно.

За углом виднелся четырёхэтажный новый, ещё не оштукатуренный дом с кирпичными колоннами.

— Это наш институт! Снаружи здание пока что неказистое, но внутри очень…

— А главный «Гастроном» на старом месте?

— «Гастроном»? — у Веры осекся голос. — Да… на прежнем, через дорогу.

— Поворачивай туда.

Но Вера остановила коня у подъезда института, бросила вожжи Семёну и выпрыгнула из ходка.

— Мне нужно узнать о сессии заочников, — кинула через плечо и, не оглядываясь, пошла к двери.

— Ты недолго?

— Постараюсь не утомлять ожиданием.

Она, действительно, не заставила себя ждать, вернулась через каких-нибудь пять минут; принимая вожжи, процедила сквозь зубы:

— Теперь можешь идти в свой «Гастроном».

Семён ушёл. Вера сидела, задумчиво опустив голову.

На улице было шумно. Справа, мягко сигналя, проносились «Победы» и «Москвичи»; грохотали грузовики, забрызганные грязью полевых дорог. Слева двумя потоками двигались пешеходы. Вера не прислушивалась к шуму и гомону улицы. Он доносился до неё, как бы приглушённый сном.

Но вот над всем этим всплеснулся голос, искрящийся нечаянной радостью:

— Верочка!

Очнувшись от раздумья, она вскинула голову.

— Ой!.. Кого я вижу!..

В трёх шагах от неё стоял Бабкин. Это было так неожиданно, что у Веры перехватило дыхание. И дикий буран, и ласковая теплота в садовой избушке, и задорная вихревая пляска, и добродушное прозвище — Домовой, и забавный посев берёзки — всё всплыло в памяти, будто случилось вчера.

Вася с простёртыми руками метнулся к ней, но вдруг застыл на месте, и радость в его глазах сменилась растерянностью обознавшегося человека.

Вера, выронив вожжи, тоже застыла с приподнятыми руками. Что он молчит? Хоть бы ещё одно слово… Она заговорит сама. Во время последней встречи ушёл, не простившись. Тайком. Обиделся на неё. Она тогда сболтнула что-то лишнее. И, наоборот, не сказала того, что было нужно. Скажет сейчас. А что?.. Ну, чего он застыл?..

— Ты понимаешь… — проронила Вера и замолчала. Ей было больно и стыдно, а отчего — сама не знала.

Справа, как внезапный гром, от которого вздрагивает сердце, раздался гулкий голос Семёна:

— Вот сколько накупил! Красота!

У Васи побелело лицо.

Садясь в ходок, Семён, громоздкий и неповоротливый, потеснил девушку. Она, вздрогнув, отодвинулась от него.

Бабкин искал её взгляда.

— Значит, всё? Разлука без печали?!

— А ты… ты кто такой? — рявкнул Семён, подаваясь к нему широкой грудью. — Откуда выпал?

— Из тех мест… — Вспомнив о девушке, Вася удержался от солёного словца. — Тебя не спросился! И не собираюсь…

— Сосунок!.. Ей, — Забалуев кивнул на Веру, — кем доводишься?

— Много будешь знать, скоро сдохнешь!

— Ну ты! Морду расквашу!..

— Руки коротки!

— Гнида беспалая! Кукиш показать и то нечем, а лезешь в драку. Да я тебя…

Завидев взмахнутые кулаки и почувствовав, что вожжи ослаблены, «Буян» рванулся с места крупной рысью. От неожиданности Семён стукнулся позвоночником о стенку черёмухового коробка.

— Сдурела, что ли?!. Погнала коня…

Девушка не слышала слов; повернувшись, смотрела на тротуар, но уже не могла отыскать Василия среди пешеходов.

— Чёрт знает!.. — ворчал Семён. — Этого не хватало!..

Вожжи скатились на мостовую, попали под колесо.

Конь остановился. Девушка выпрыгнула раньше парня и, приподняв колесо, высвободила их. Семён ещё больше разозлился. Когда снова сели в тележку, спросил вызывающе:

— Что это за нахал? — Вера молчала, и он повысил голос. — Что, говорю, за недоносок подлетал?

— Во-первых, не подлетал, — вспыхнула Вера, — во- вторых… Не смей так о нём!

— А кто же всё-таки?

— Тебя не касается.

— Вон что!.. А я при разлуке упреждал: ревнивый! Не запомнила?

— Ещё бы не запомнить!..

— А таишься от меня.

— Рада бы утаить, да… нечего. Нечего! Останавливался один знакомый. Садовод. Василий Бабкин… Хватит?

— Познакомила бы и меня со… знакомым. А то чудно как-то… — Разворчавшись, Семён не мог остановиться. — Сразу написала бы про всё в письме. Прямо и честно. Дескать, есть ухажёр.

— Да писать-то было не о чем, — У Веры дрожали губы, и она говорила отрывисто. — Совсем не о чем. Тебя ждала… Столько лет. И вот… дождалась.

Семён одной рукой обнял её и потрепал по плечу.

— Я ведь так. Пошутил…

Резким движением девушка высвободила плечо…

Хотелось поскорее вернуться домой, и Вера погоняла коня вожжами.

Семён постепенно успокоился. Он готов всё забыть, коли беспалый не был в женихах.

Чтобы развлечь девушку, Семён громко рассказывал о покупках: селёдка жирнущая! колбаса трёх сортов! консервы из осетра! А для неё — всякие сладости, самые дорогие!

Порывшись в одном из свёртков, он достал конфетку.

— Вот какие! Называются «Белочка». Держи!

— Не люблю конфет.

— Раньше не отказывалась.

— А сейчас не хочу.

Семён сунул конфетку Вере в карман жакета.

— За городом съешь. А не то — скормлю. Я — такой!

Он опять заговорил о загсе. Вера ответила:

— Я же сказала: без папы нельзя… Когда он приедет с курорта, я — на сессию заочников.

— Вот обрадовала! Из-за твоих сессий и пожениться будет некогда!

Семён надеялся — балагурство развеселит. Но Вера промолчала. Боязнь и обида возрастали, и она опять не знала, как поведёт себя через минуту.

Положив подсолнечник на колени, Семён щёлкал семечки. Губы у него стали чёрными.

— Тебе нашелушить?

— Спасибо. Не хочу пачкаться. И ты достань платок. Оботрись.

— Ишь, какая! Побрезговала? А я тебя всякую люблю! Хоть твоя шея запылилась, а я возьму и поцелую.

— Нет, нет…

Они выехали в поля. Вера смотрела на далёкие горы, окутанные синей дымкой. В молодости отец много раз ездил туда на охоту. И за кедровыми орехами. Рассказывал, как там хорошо! Однажды с ним поехала девушка… Её мама… Побывать бы там этой осенью.

— Ты почему обратно замолчала? — встревожился Семён.

Вера вздрогнула.

— Залюбовалась горами, — молвила сквозь зубы, затаивая думы.

— Невелика красота!

— Да? Карпаты живописнее? Я читала — восторгаются ими.

— Не знаю. Проходил, проезжал, а ничего такого не заметил. Лес да камни — вот и всё.

— Только?!

— А что ещё? Я говорю прямо: мне на горы наплевать, — от них одно неудобство…

Семён посетовал: до сих пор Вера ничего не рассказала о себе. Как жила? Что поделывала?

— Работала в поле. Говорят, не хуже других. А ты даже не спрашиваешь о колхозе.

— Успею наслушаться.

— На какую работу думаешь устроиться?

— У меня работа лёгкая! Культурная! — Семён шевельнул носком сапога коробку с аккордеоном. — Эта машинка нас прокормит!.. Правду говорю! За музыку я получал от командования благодарности! Меня в радиокомитет примут!

Вера опять перенесла взгляд на далёкие снежные вершины, вонзившиеся в бирюзовое небо. А Семёну хотелось, чтобы девушка смотрела только на него, и он шевельнул локтем.

— Но ежели тебе так хочется жить в деревне, могу поступить в клуб. Раньше я чуть-чуть пиликал, и то девчонки хвалили. Помнишь? А теперь все вальсы знаю! Краковяк, мазурку! И фокстроты могу — красота!

Впереди показались крайние избы. Залаяли собаки.

Семён настойчиво протянул руку за вожжами.

— Давай, хоть сейчас поменяемся местами.

— Чтобы люди видели — ты меня везёшь. Да?

— Нельзя же из-за пустяков спорить.

— И не надо.

Поравнявшись с воротами забалуевского дома, Вера остановила коня. Семён просил:

— Заезжай прямо к нам. Без всяких отговорок. И оставайся, как хозяйка. Жена!

— Ой, нет! Так сразу…

— Достану отрезы — любуйся!

— Некогда. И «Буян» голодный…

Выгрузив из ходка тяжёлый чемодан и коробку с аккордеоном, Семён ухватился за вожжи:

— Вечером приходи к нам на гулянку. А то рассержусь. Слышишь?

От крыльца спешила к воротам Матрёна Анисимовна, утирая слёзы обеими руками:

— Сыночек ненаглядный!.. Появилось ясно солнышко!..

Семён повернулся к матери.

Вера взмахнула освободившимися вожжами и погнала коня.

Она не могла никого видеть, не могла ни с кем разговаривать, даже с Кузьмовной. Казалось, изо всех окон смотрят на неё, будто в селе знают всё, что случилось с ней. Ей стало горько и стыдно, и она промчалась прямо в сад. Войдя в беседку, рухнула на скамью, как подкошенная, уронила руки на стол и, уткнувшись в них лбом, заплакала.