Сад

Глава двадцать третья

Высоко над морем люди проложили пешеходную тропу: гравийное полотно покрыли асфальтом, по бокам вырастили деревья.

Часто на этой тропе отдыхающие видели высокого старика с копной белых волос на голове, с волнистой бородой во всю грудь. Он шёл медленно, опираясь на тяжёлую кизиловую трость; устремлял взгляд вдаль, где тропа огибала крутой мыс. Там — опытная станция. Дойти до неё — было его мечтой. Но, соразмеряя силы, он останавливался на половине пути и садился на скамейку возле молодых эвкалиптов. Прислушиваясь к шуму листвы, вспоминал сад, оставленный на попечение дочери, и тревожился всё больше и больше. В его воображении возникал шумный говорун и заслонял Веруньку широкими плечами. Неприятно, что придётся породниться с Забалуевым, с которым у него, Трофима Дорогина, никогда не будет общего языка. И что она нашла в его сынке? Ведь яблочко-то от яблоньки недалеко откатывается. Не раз намекал ей на это.

Знает Верунька, что не такого ему хотелось бы зятя, но… ни с чем не считается. Что же делать? Ведь не запретишь. Сердце — сложная штука. Это не часы, у которых можно, как угодно, повернуть стрелки и пробудить звонок. Оно пробуждается помимо воли самых близких людей, иногда — вопреки ей.

Дочь писала часто. Письма приходили большие. По ним Трофим Тимофеевич ясно представлял себе каждый день в жизни сада. О Семёне не было ни слова, и старик недоумевал: стесняется Верунька писать о своём женихе или не хочет тревожить отцовское сердце?

В одном из писем был оттиснут разрез крупного яблока. Эго с того гибридного дерева, маленькая веточка которого весной стояла в стакане возле больничной койки. Верунька так описала яблоко, что Трофиму Тимофеевичу казалось — письмо донесло до него аромат чудесного плода. Но даже эта радость не заглушила тревоги. Перечитывая письмо, он пожал плечами: «О Семёне опять умолчала. Что там у них? Как поворачивается жизнь?»

Дорогин знал: солью сыт не будешь, думой не размыкаешь тревоги. Но он не мог не думать о дочери. Лишь морской простор на время отвлекал его от раздумья. Не только каждый день, а каждый час море казалось иным: то оно было голубым и лёгким, как летнее облако, то свинцово-тяжёлым и хмурым, то покрывалось серебристой чешуёй, то мрачнело, напоминая свежевспаханное поле в вечернюю пору, то сурово гремело седыми волнами. И деревья шумели по-разному: иногда мягко и задумчиво, а иногда строптиво и злобно, будто сердились на помрачневшее море. Порой они чуть слышно шептались, а потом начинали спорить и размахивать зелёными ветвями.

Сегодня утренние часы промелькнули незаметно. Время— птица, как вон та чайка над морем. Неугомонная птица, не знающая отдыха ни днём, ни ночью. Птицы по весне возвращаются на прежние гнездовья. А время летит и летит, всё вперёд и вперёд.

В сказках было — плывёт орёл под облаками, несёт на могучих крыльях мальчика. Так время — взяло на свои крылья Трофимку… Вот уже давно он стал Трофимом Тимофеевичем, давно у него побелела борода, а птица всё несёт и несёт его. И он не устал от полёта. У него не погас интерес к тому, — а что там, за гранью этого дня? Наоборот, интерес возрастает. А что там за гранью года? Как зашумит, как расцветёт жизнь через пять, через десять лет, через четверть века? Какие открытия сделают учёные? Как украсит народ свою землю? Жажда жизни так же вечна, как вечен полёт этой птицы. Подольше бы не обронило его голубое крыло…

Трофим Тимофеевич всё дальше и дальше шагал по тропе. Внизу отдыхало море. Его голубизна теперь была ярче утреннего бирюзового неба.

Вот и мыс. Тенистая аллея из высоких кипарисов привела на опытную станцию, а спустя несколько минут Дорогин, сопровождаемый пожилым человеком, селекционером, которого до этого знал по рассказам Сидора Желнина, оказался в саду, удивившем и обрадовавшем северянина: молодые мандариновые деревца расстилались по земле! Точь-в-точь как яблони в Сибири!

— Да, эту форму кроны мы позаимствовали у сибиряков, — подтвердил селекционер. — И теперь застрахованы от невзгод. Если зимние морозы опять прорвутся на побережье — мы закроем стланцы полотнищами из двух слоёв марли…

Дорогин, сорвал листик с мандарина и положил в записную книжку, — Отвезу своей помощнице. Дочери.

Возвращаясь с курорта, Трофим Тимофеевич сошёл с поезда на одной из станций в Курской области. Осмотрелся. Кругом лежали груды битого кирпича, заросшие бурьяном; торчали рыжие печи с полуразвалившимися трубами. Лишь кое-где белели новые дома, уже не с соломенными, как прежде, а шиферными крышами. На месте вокзала, разрушенного бомбёжкой, каменщики возводили фундамент нового здания.

Дорогин купил на базаре варёную курицу и два помидора, прошёл в тополевую рощу и, расстелив газету на корнях дерева, сел завтракать.

С той минуты, как его нога ступила на эту опалённую войной землю, где всё ещё зияли воронки от тяжёлых бомб, он думал о лете 1943 года. Тысячи солдат проходили через рощу, останавливались на короткий привал; прислонив винтовки и автоматы к тополям, доставали сухари из походных мешков, банки с тушёным мясом, солёную кету; наскоро завтракали, запивая водой. Лето стояло знойное. Даже вечерами было душно… На суровых, как возмездие, состаренных гневом и жаркими ветрами, лицах солдат лежала дорожная пыль; выцветшие гимнастёрки пятнами взмокли и потемнели от пота. Может, вот под этим тополем отдыхал Анатолий, когда его часть двигалась к Курской дуге. Он не думал, что ему предстоит совершить только один путь — туда и что обратного — не будет.

Младший из сыновей родился в 1921 году, когда товарищ Анатолий, имя которого воспето в песнях и прославлено в сказаниях, ушёл из жизни…

Грохотал восемнадцатый год. Кружились дикие вихри пожарищ. В городах, на станциях железных дорог полоскались чужеземные флаги. Чёрные ночи, простреливаемые одинокими выстрелами. Пылающие деревни, свист шомполов, стоны женщин, душераздирающие крики детей. Телеграфные столбы, превращённые в виселицы… И, при всём этом, светлая надежда в сердцах людей, вера в торжество правды.

По-осеннему свистел ветер в ветвях деревьев, всю ночь прополаскивал дождём листву, барабанил в окна. На рассвете Трофим Тимофеевич вышел в сад. Он беспокоился за урожай. Непогода могла покалечить яблони, оборвать ещё не снятые плоды. Шёл не спеша. Земля была усыпана ранетками, и приходилось выбирать место, куда ступить. В ветвях сибирки, обрамлявшей сад, наперебой трещали потревоженные дрозды. Судя по всему, мальчишки забрались в сад. Наверно, затаились где-нибудь в ветвях? Трофим Тимофеевич посматривал на деревья и долго не замечал человека, собиравшего падалицу под раскидистой яблоней. И тот, увлечённый сбором, не замечал его. Когда услышал близкие шаги, обронил что-то, а сам юркнул в канаву, по гребню которой росли тополя. Дорогин вздрогнул. В двух шагах от него лежала английская солдатская сумка, полная ранеток! Шевельнув её ногой, он кинул в сторону канавы сердитый упрёк:

— Что ж ты, мил человек, трофеи бросил?!..

В канаве виднелись фуражки затаившихся солдат. Трофим Тимофеевич некоторое время стоял в оцепенении. Что они замышляют там? Кого подстерегают? Так затаивается кошка перед прыжком на зазевавшегося воробья. Вёртким воробьям иногда удаётся упорхнуть из-под самых когтей. Но у него характер не воробьиный, — он не сделает шага назад.

— Нежданные гости! — ухмыльнулся он и потребовал — Говорите прямо: с чем пожаловали?

Из-за кривого тополя поднялся поручик с маленькими, похожими на чёрную бабочку, усами, в английской шинели, в сапогах со следами недавно снятых шпор, и шагнул к нему.

— Вы здесь одни?

Удивительная вежливость! Что-то будет дальше?

— Нет, не один. Вон дрозды шумят, в том конце косачи бормочут, у избы Дозорка сидит. Настороже!..

— Но забывайтесь. Перец офицером стоите!

— А вы — перед человеком. Я не привык благородьем называть. И привыкать не собираюсь.

Поручику это почему-то понравилось, и он заговорил мягко, интересуясь всем и всеми; расспрашивал то о богатых мужиках (дома они или ушли в дружину «святого креста»?), то о простых охотниках (какие у них ружья, есть ли порох, где они промышляют зверя и птицу?); хотел знать всё о кордонах лесных объездчиков и охотничьих избушках, о дорогах и тропах, о мостах и бродах через реки, будто сам собирался в тайгу на осенний промысел.

Спустя несколько минут перед домом пылал костёр, вокруг него на вешалах сушились три десятка шинелей, в двух вёдрах варилась картошка…

Позавтракав, солдаты по команде направились в дальний конец сада, откуда можно было незаметно пробраться в бор. Поручик предупредил:

— О нас — никому ни слова. — И многозначительно добавил. — Надеюсь, мы ещё встретимся.

А к полудню по всем дорогам зашныряли кавалерийские разъезды. Офицеры с черепами на рукавах рявкали на встречных и поперечных:

— Здесь не проходил взвод пехоты? Говори, как попу перед смертью!

Карателю ответил:

— Слыхом не слыхал, видом не видал.

— Соврёшь — башку потеряешь.

— Она у меня — одна. Пригодится ещё.

— Огрызаешься?! Язык укоротим!

Обшарив сад, каратели ускакали в сторону гор.

Через неделю, словно ветерок от куста к кусту, пролетела от соседа к соседу, минуя дома богатеев, доверительная, передаваемая шёпотом новость: «В городе на охране железнодорожного моста стояли солдаты. И ночью всем взводом ушли: не захотели служить белякам да проклятым иродам из чужих земель», Следом — вторая: «В горах — красные. Командир — из городских большевиков. Анатолием звать». И мужики потянулись в отряд.

Белогвардейцы не осмеливались показываться вблизи притаёжных сёл. К весне 1919 года взвод превратился в партизанскую армию.

Товарищ Анатолий сдержал слово — побывал в саду. И эта вторая встреча для Трофима Тимофеевича была равной воскресению из мёртвых…

Шли последние дни октября. Колчаковцы отступали на восток. Поздним вечером от въезда в сад донёсся дикий рёв быков, перебиваемый не менее дикими криками погонщиков. Трофим Тимофеевич поспешил туда. Ворота уже были распахнуты. За ними теснилась чёрная туча косматых яков. Охрипшие от ругани, пьяные уланы со всех сторон нажимали на них и с гиком хлестали нагайками крайних. Сопя и тесня друг друга, свирепые животные, постукивая широко раскинутыми рогами, врывались в сад угрожающим потоком, готовым всё сокрушить на своём пути и втоптать в землю. Трофим Тимофеевич, задыхаясь от гнева, кричал:

— Не пущу!.. Зверьё!.. Варвары!..

Чубатый детина, похожий на цыгана, в лихо заломленной папахе подскочил к нему с похабной бранью.

— Жить надоело? — Ударил плетью, громоздя одно ругательство на другое.

— Варвары!.. Дикая орда!.. — продолжал кричать Дорогин, не двигаясь с места. Стадо остановилось перед его раскинутыми руками. Яки сопели, опустив головы.

— Здесь — сад! Плодовые деревья…

— Тебе плети мало? Угощу дулей! — чубатый сунул к носу Трофима Тимофеевича рубчатую гранату. — Смешаю потроха с бычьей шерстью!

— Неужели ты матерью рождён? Однако, бешеной сукой!..

Прибежало несколько таких же архаровцев, и они смяли Трофима Тимофеевича, оттащили в сторону…

Холодной ночью, оскорблённый, исхлёстанный шомполами, он ползал по саду и хворостиной отгонял от яблонь чудовищно волосатых яков, казалось, сохранившихся в неизменном виде со времён зарождения жизни на земле. Но разве он, одинокий, полумёртвый человек, мог спасти сад? Трещали яблони, падали отломленные ветки, стонала земля под копытами разъярённых животных. А дом готов был развалиться от пьяного топота, диких песен и криков.

Ночи не было конца. Густой липкий туман постепенно закрыл всё…

Очнулся Трофим Тимофеевич в шалаше, укрытый сеном. У изголовья сидела Вера Фёдоровна и украдкой смахивала слёзы со своего постаревшего бледного лица. Где- то недалеко грохотал гром. Вера прислушивалась к его раскатам. И вдруг она встрепенулась, выбежала из шалаша. Потом его несли на руках, зыбких, как облако… Над лицом склонился человек в серой папахе. Кто он? В чёрном полушубке, опушённом серым барашком, с ремнями, перекинутыми через плечи. Военный! А голос знакомый, глаза — тоже. Да, да. На этой верхней губе в прошлом году бабочкой чернели усы. Смахнул чужую бабочку. Добро!..

Позднее Вера Фёдоровна сказала:

— Товарищ Анатолий спас наш сад!..

И Трофим Тимофеевич несколько раз повторил это имя. Хотелось по-родственному обнять дорогого человека, но не довелось больше увидеться. Возвращаясь с десятого съезда партии, товарищ Анатолий в дороге заболел сыпным тифом… Похоронили его на бульваре, пересекаемом улицей, теперь названной его именем.

Когда родился младший сын, Вера Фёдоровна сказала:

— Назовём Анатолием!

Два Анатолия… В их судьбе оказалось много общего.

1941 год. Через границу проломилась дикая орда фашистских варваров, развращённых Гитлером, пробудившим в них самые древние и самые низменные чувства и стремления. Карикатуристы рисовали их с рогами, похожими на рога волосатых яков.

Сын Анатолий оставил университет, книгу сменил на винтовку и пошёл защищать большой сад — Родину, как в девятнадцатом году товарищ Анатолий защитил и спас маленький садик. Сын погиб в схватке, но его однополчане двинулись дальше, прошли по дымящемуся в развалинах Берлину и водрузили красное знамя под рейхстагом; освободили Европу и вернули немцам святое право называться людьми.

…Трофим Тимофеевич встал, закинул рюкзак за плечи и, слегка ссутулившись, пошёл по улице, которая вела в степь — туда, где в 1943 году гвардейцы выдержали натиск гитлеровской армии, а затем опрокинули и смяли её.

Старик свернул с тракта. Непроезжая дорога становилась едва заметной. Кончились полосы, где этим летом росла пшеница, дальше сухие, некошеные травы. Кое-где всё ещё виднелись продырявленные снарядами, задымленные чужие танки. Трактористы не успели запахать боевой рубеж. Дорогин шагал возле бруствера, ясно представляя себе, как, опираясь локтями об эту землю, солдаты стреляли из винтовок по врагу. Может быть, отсюда вёл огонь Анатолий?..

Через некоторое время Трофим Тимофеевич услышал позади себя стук телеги. Посторонился. Ехала девушка в белом платке.

Глянув на прохожего, она остановила коня:

— Садитесь.

Дорогин обошёл телегу и сел рядом с девушкой. Это была учётчица полевой бригады Нюра Нартова.

Она не ошиблась в своей догадке — старик прибыл издалека. О цели приезда умалчивал, интересовался урожаем, оплатой трудодня. При въезде в деревню, как бы собравшись с душевными силами, спросил, где у них кладбище. Девушка охнула.

— Я так и знала. Сердце чуяло: кто-нибудь приедет на могилу. А у нас… Идите вон туда… — Махнула в сторону нового скотного двора и опять охнула. — Стыдно перед памятью…

Неподалёку от двора виднелась разломанная оградка. Трофим Тимофеевич медленно шёл к ней, опустив голову.

— А ночевать приходите к нам, — окликнула девушка. — Вон под горкой белый дом. Ни к кому другому — к нам, — повторила она. — Будем ждать…

Трофим Тимофеевич и не мог пойти ни к кому другому. Нюра познакомила его с матерью — Авдотьей Маркеловной, у которой было тёмное, скорбное лицо. Дальнего путника она приняла участливо, рассказала о братской могиле. Была там красная звезда и доска с именами погибших героев. Всё разломали быки. А виноват Колька Тряпичник. Председателем артели был. Заботился только об одном: как бы своей бабе притащить побольше тряпок. За то и прозвали Тряпичником. Он-то и выстроил двор возле самой братской могилы. Не могли отговорить… Теперь нет бандюги. Открылись его вражьи проделки: в войну фашистским разбойникам помогал.

Маркеловна овдовела в тридцатом году, осталась с малыми детьми, и заботы о семье рано состарили её. А в войну она потеряла единственного сына. Вспомнив о нём, утёрла глаза подолом белого ситцевого фартука:

— Были бы крылышки — слетала бы в Карпатские горы, поплакала бы на могилке…

— Слов нет, горе большое, Маркеловна, — вздохнул Трофим Тимофеевич. — В юности скончались наши сынки, но сердцем надо понять — не зря они жили на земле. Их жизнь — маленькие огоньки, а видны далеко-далеко, и народу от них — путь светлее. И счастья на земле прибавилось…

— Не успокоится сердце. Нет.

Нюра принесла чугун горячей картошки, помидоры, сметану; Трофиму Тимофеевичу сказала:

— Завтра мы обрядим могилу…

Сели за стол. Мать, то и дело прикладывая к глазам подол фартука, рассказывала:

— Много их, бедных, привозили с передовой. Всякие были: и русские, и татары, и мордва, и узбеки… у кого нет ноги, у кого — руки, а ваш, точно, в грудь был простреленный фашистской пулей. Позабыла всех, а вашего помню — молоденький, чернявый такой…

Трофим Тимофеевич знал, что Маркеловна рассказывает не о его сыне, но не перебивал, и она продолжала с. материнской горечью:

— Тяжело ему было, а не стонал, только всё доктора звал. Доктор подойдёт, Строганов по фамилии, тоже откуда-то из Сибири человек, а ваш сынок и заговорит: «Товарищ доктор, вылечите меня! Верните в строй!» Зубами скрипнет: «Хочу до берлоги добраться!..»

Вошла соседка, поклонилась дальнему человеку, а хозяйке сказала:

— Маркеловна, я муки принесла. Белой, пшеничной. Добавь в квашню.

После ужина Нюра зажгла фонарь и проводила постояльца в маленький уютный сарайчик, который она звала клуней, и показала кровать в углу. Трофим Тимофеевич долго не мог заснуть. Глубоко тронувшие душу события снова прошли перед ним, словно запечатлённые на снимках. Вот мимо дубовой рощи идут грузовики. В одном лежит Анатолий. Вся грудь в бинтах. Глаза устремлены в высокое небо, по которому плывут белые облака. За селом, откуда его везут, не утихает орудийный гром. Но раненый ничего не слышит. Он проводит кончиком языка по запёкшимся губам и глазами просит облака уронить хотя бы одну каплю… Вот у постели Анатолия девушка, медицинская сестра. Юная, заботливая. Под нажимом её карандаша тихо шуршит бумага. Раненый приоткрывает веки и спрашивает:

— Что написала, сестричка? Прочти… «Рана у меня тяжёлая…» Не надо этого. Поставь «не»… «не тяжелая…» Так лучше…

Дует ветер. За стеной шелестит листва на деревьях яблоневого сада… Сестра осторожно кладёт на грудь Анатолия его холодную руку и встаёт. Грохочут пушки. В небе распускаются букеты ярких цветов. Пока они цветут — на земле светло.

Это в Москве. Первый салют. В честь освобождения Белгорода и Орла…

Трофим Тимофеевич спал, подложив под щёку широкую ладонь…

Утром к холмику братской могилы пришли с лопатами шустрые ребята. Их привела женщина с гладкими седыми волосами, расчёсанными на прямой ряд.

Холмик обложили дёрном. Поправили оградку. Из рощи принесли лесных бессмертников. Посадили дубок.

Трофим Тимофеевич с отцовской теплотой погладил голову черноволосого мальчика:

— Любишь сады?

— Даже очень!

— Сади больше деревьев — они украшают землю. Береги дубок. Одна беда — быки… Ну, что-нибудь придумаем. Добрые люди помогут. А когда всё будет по-хорошему, — уничтожающе остро и горько Дорогин покосился на двор, — я пришлю Нюре сибирские яблоньки. Вот так же соберитесь все и посадите их кругом…

Толпами стояли женщины и плакали. Старик молча склонил голову, белые волосы нависли на глаза. Спустя минуту он, поблагодарив всех, медленно повернулся в сторону улицы, которая вела за околицу деревни. Нюра схватила его за руку:

— Вам нельзя уходить. Сегодня нельзя. Мама устраивает поминки по Анатолию. А завтра я отвезу вас…

Трофиму Тимофеевичу стало тепло от этих слов.

— Спасибо вам, добрые люди!

К дому Нартовых уже сходились соседи. И седая учительница тоже шла туда.

Как всегда, Дорогин проснулся на рассвете; вышел из купе в коридор и посмотрел в окно. Поля перемежались дубравами. Не опоздал ли он? Проводник успокоил: Ясная Поляна — впереди.

Хорошо, что не проспал. Поглядит из окна. А дома расскажет дочери о дорогом уголке русской земли.

Лев Толстой был любимым писателем в семье. Это пошло от Веры Фёдоровны. Она, едва ли не больше всех книг, ценила «Войну и мир», «Анну Каренину», «Хаджи Мурата».

В сорок первом Верунька вечерами читала в бригаде главы о Кутузове и Багратионе, о князе Андрее и Пете Ростове. В сорок втором, когда Ясная Поляна была освобождена от гитлеровцев, в Глядене собрали вагон подарков для яснополянского колхоза — семена, плуги, сбрую. Кузьмовна связала для детей шерстяные варежки. Верунька положила в посылку учебники, бумагу, карандаши. В ответ получили взволнованное письмо. Яснополянцы рассказывали о варварстве захватчиков: фашисты изуродовали старый плодовый сад, погибли яблони, современницы Льва Николаевича. Колхозники дали слово: на тех же местах посадят молодые деревца. Теперь те яблони, наверно, уже раскинули кроны…

Поезд прошёл станцию без остановки. Трофим Тимофеевич, не отрываясь от окна, всматривался в дубравы, по которым когда-то ходил Толстой.

В коридоре появился бородатый, непричёсанный человек в полосатой шёлковой пижаме, протёр глаза и, глянув в окно, воскликнул:

— Заповедные леса!

Дорогин повернулся на знакомый голос. Рядом стоял профессор Желнин.

— О-о, сибиряк! Здравствуй, дорогой! Здравствуй. Какими судьбами? Откуда?

— Из капитального ремонта!

— Поедем к нам в Ленинград. По уговору.

— Однако, лучше в другое время. Нынче на душе у меня тревожно.

— Слово, знаешь, дороже всего. Лучше — сейчас.

Они сели на откидные стульчики у окна, друг против друга, и Дорогин рассказал о посещении села, где похоронен его сын.

— В Москве поставим вопрос о могиле. Пойдём вместе, — пообещал профессор. — И всё будет по-хорошему…

Затем он, разглаживая бороду, — одну половину, — вправо, другую — влево, рассказал о своей очередной экспедиции, из которой сейчас возвращался.

Дорогин спросил — скоро ли будет завершён его многолетний труд?

— Потребуется ещё годочка два-три. И не от меня зависит срок, — качнул головой Сидор Желнин. — Я изучил тридцать видов дикорастущей яблони. У меня имеются описания их потомства: всех сортов, созданных садоводами большинства стран мира. Осталось ещё три диких вида: один — в Японии, два — в Китае. Не исключена возможность, что там обнаружится что-нибудь неизвестное. Китай огромен. Культура древнейшая. И, несомненно, там в садах — большие богатства. Словом, нужна экспедиция. А когда удастся совершить её? Когда сложится подходящая обстановка?

— Теперь-то уже недолго ждать, — сказал Трофим Тимофеевич. — На перепутье, надеюсь, остановишься у нас?

— Сначала ты отгостишь у меня. Я кое-что из саженцев приготовил для тебя.

Поезд замедлил ход, и собеседники невольно повернулись к окну.

— Тула. Пойдём погуляем, — предложил Сидор Гаврилович. — Помню, дома ты всегда принимался за работу вот в такую раннюю пору. И я у вас в саду просыпался тоже одновременно с птицами: на зорьке. Вернул себе пастушью привычку… И, знаешь, придерживаюсь её. Да. Перебрался в сад института. Живу там. С утра — за лопату. Иногда — прогулка по лесу.

Они вышли на перрон.

— На Кавказе, — продолжал рассказывать Сидор Гаврилович, — я, после такой подготовки, смог подыматься даже до верхней границы леса. И вот чувствую себя помолодевшим. Да. Будто сбросил с плеч десяток годков.