Сад

Глава восьмая

Вася Бабкин любил все времена года и ещё не так давно жалел, что дни пролетали быстрой вереницей. Даже морозная и вьюжная зима до этого года казалась короткой. А нынче, особенно после поездки в Гляден, всё стало иным: зима бесконечно долгой, дни — утомительно-тягучими. Ни занятия в драматическом кружке, ни охотничьи вылазки в поле, ни тяжёлая физическая работа — ничто не успокаивало.

В новогодний вечер Вера хотела что-то сказать ему… Может, съездить ещё раз?.. А зачем?.. К чужой невесте!.. Она, конечно, слышала — уши обморозил. И наверно видела, как пьяный валялся на улице в снегу?.. Но ведь выпил-то с горя… Можно понять…

Мать беспокойно посматривала на сына. И ест плохо, и спит мало, и разговаривает неохотно, словно боится расстаться с глубоко затаёнными думами. Щёки побледнели, и пятна от порохового ожога стали ещё заметнее, будто тёмные щербины на белой берёзе. Ну как же не тревожиться о нём?

Не выдержав, она спросила:

— Что-то, Васятка, нынче ты завял, как перезрелый подсолнух?

— Нет, ничего я…

— Может, тебе пивца сварить?

— Даже не говори…

От одного упоминания о пиве Васю передёрнуло. А мать продолжала:

— Большой ты. Позвал бы товарищей…

— Каких? С женатиками гулять неловко, с мелюзгой — неинтересно.

Катерина Савельевна задумалась. А ведь в самом деле, сын остался без сверстников: одни ушли в армию, другие уехали учиться, третьи обзавелись семьями. Один Вася — неприкаянный. Новых друзей не завёл. А без товарищей скучно… Так? Нет, что-то другое. Парень на возрасте, на переломе. Как скворец, весну чует, а перед кем петь — не знает. Или ещё хуже: он-то знает, но его слушать не хотят. От неспетых песен сердцу тошно…

Он у неё — последний: с ним да с невесткой век доживать. Не ошибся бы только парень, женился бы на девушке с мягким характером. Вася умом не обижен, но люди не зря говорят: «Молодо-зелено»… Какая-нибудь вдова или брошенка может так закружить парню голову, что он и сам себе будет не рад…

Это — Капа! Догадка отозвалась болью в сердце: у Капитолины сын — годовалый Вовка. Хотя все знали его отца, служившего в армии, но, так как он не был зарегистрирован с Кондрашовой и свою связь считал случайной, о ребёнке говорили: «Безотцовщина!» Кому нужно такое приданое!..

В колхозе Капа у всех как бельмо на глазу — ленивая из ленивых. Характером не ровная: то кричит да словами, как иголками колет, то маслом тает, то мягкой травкой расстилается. А думает только о нарядах.

Напрасно замолвила за неё, что в саду она может пригодиться. Надо было спровадить куда-нибудь подальше.

Нет, не из-за Капы он. Та бы сразу сказала: «Пойдём расписываться!..» А тут одно сердце страдает, другое не знает. Даже, может быть, не желает знать. И матери вспомнились рассказы о гляденских девушках, которых в начале зимы Вася спас от бурана. Она слышала об этом больше от Шарова, чем от сына. Вася сказал скупо: «Привёл в избушку. Переждали девки буран и ушли домой». Только и всего. Неспроста эта скупость.

Однажды поздним вечером, накрывая стол для ужина, Катерина завела разговор о тех девушках. На её расспросы Вася отвечал, едва сдерживая раздражение, и тем самым выдал половину своей тайны.

— Что же ты не рассказываешь толком, — упрекнула мать. — Девки-то были хорошие?

— Девки везде одинаковые…

— Как их звать?

— Одна Лиза, другая Гутя…

— А остальных не запомнил?

— Ну, что ты! На память не обижаюсь…

— Лиза у них звеньевая?

— Нет… — Вася замялся, — Не она…

Ясно, звеньевая — его любовь.

Мать медленно прошлась по кухне и, остановившись против сына, сидевшего на лавке, посмотрела на залитое румянцем лицо так пристально, что он опустил взгляд.

— У неё кто родители?

— У кого?

— Ты знаешь, про кого я спрашиваю.

Вася хотел сказать: «Не знаю», но не мог произнести этого слова, — он никогда не говорил матери неправды; не подымая глаз, проронил:

—. У неё только отец… Трофим Дорогин…

— Вон кто!.. — Помолчав, мать подсела к сыну, тихо положила руку на его плечо. — Послушай, а семья-то у них большая? Сыновья при старике есть?

Она порывалась спросить: «Ты не бросишь меня, не уйдёшь к Дорогину примаком? Девка то, поди, уговаривает тебя переселиться к ним?»

А Вася считал, что думы его может знать только одна Вера и больше никто на свете. Но ей нет до него дела. — у неё жених. Она ждёт его… Значит, и говорить не о чем. И догадки строить не надо. Оттого, что он немножко проговорился, в нём пробудилась такая жгучая досада, что, при всём уважении к матери, он не мог сдержаться:

— Всё это, мама, зря. Пустые разговоры. И ты не допытывайся. Не спрашивай… — Он убежал в горницу и захлопнул за собой створчатую дверь.

Рука матери, тёплая и ласковая, лежавшая на его плече, упала на лавку. Катерина Савельевна сокрушённо вздохнула. Её ли это сын?..

Обычно Катерина, занятая многочисленными хлопотами, не ходила, а бегала по кухне. Чтобы меньше уставали ноги, снимала обувь и оставалась зимой в шерстяных чулках, а летом босая. И сейчас на ней были полосатые тёплые чулки, но она сидела неподвижно, и ноги её стыли от пола, впервые казавшегося холодным.

Материнское сердце — мягкое и отзывчивое. Уже через минуту в душе Катерины Савельевны не осталось никакой обиды — только тревога за сына: неладно складывается у него жизнь.

Она медленно поднялась и направилась в тёмную горницу. Двери не скрипнули, тихие шаги глохли в мягких половиках, которыми был застлан пол.

Остановившись недалеко от кровати, где лежал сын, она заговорила необычным для неё, глухим голосом:

— Не сердись, Васятка. Сердце по тебе болит, вот и хотела узнать…

Сын не слышал её слов. Он думал: «Нехорошо… Всё так нехорошо…»

Мать решила, что он задремал, и неслышно вышла из горницы. Одну половинку двери позабыла закрыть.

В кухне остывал никому не нужный ужин…

Васе было и горько, и стыдно перед матерью, и жаль её. Она подозревала, что у него есть невеста, и терзалась тем, что не знает её. Теперь же будет страдать ещё оттого, что сын попусту любит ту девушку.

От этой мысли Вася вздрогнул, приподнял голову и, глядя в пустой угол, спросил:

— Люблю?.. — И, тяжело вздохнув, ответил: — Если бы не любил, так разве бы…

«Во сне разговорился», — подумала мать.

Утром Катерина Савельевна, в одних чулках, быстрее, чем всегда, деловито носилась по кухне: варила картошку для поросёнка, грела пойло для коровы, подметала пол пахучим веником, связанном из мелкой полынки, потом разливала молоко по стеклянным банкам, мыла посуду, подбивала тесто в квашне, крутила мясорубку, готовя фарш для беляшей, которые любил сын.

Вася встал осунувшийся, словно после болезни, но подтянутый и ещё более замкнутый. Проходя мимо печи, кинул в огонь горсть измятых листков бумаги. На каждом по две-три строчки… Мать, хотя часто и тревожно просыпалась, даже и не подозревала, что сын, включив свет, много раз принимался за письмо, а написать, видимо, не смог.

Бросив в печь недописанные письма, Вася мысленно говорил себе:

«Я ведь Веру мало знаю. Умная, бойкая, весёлая, любит сады — вот и всё. А какая она характером? Какие у неё привычки?.. Её душа для меня — потёмки. Нечего, значит, думать о ней…» Но сердцем со всей горькой остротой он понимал, что нет на свете силы, которая помогла бы ему сделать это.

Матери, не глядя на неё, сказал:

— Не обижайся. Больше так не буду… Но ты никогда не спрашивай о ней…

— Давно ты, Васятка, не ездил на охоту. А в тайге сейчас хорошо…

— Некогда охотой баловаться. Завтра поеду в сад. Пора готовиться к весне…

Вместе с Бабкиным в сад приехали девушки. Вооружившись лопатами, они разбежались по сугробу, что преградил вход в избушку, и, не переставая болтать и пересмеиваться, отбрасывали снег. Вася тоже взял лопату, но Капа встала рядом с ним и, озорно оттолкнув мягким плечом, шутливо прикрикнула:

— Не мешайся, бригадир! Без тебя сробим. Твоё дело — руководить нами. — Рассмеявшись, добавила: — Силы для этого побереги…

Вася молча отошёл, будто и не собирался отбрасывать снег: проложив черту вокруг избушки, сказал, что тут надо прокопать борозду для стока воды, и направился к полосе, где была посеяна берёзка.

— Бригадир-то у нас, девки, сурьёзный! — не столь шутливо, сколь обиженно кинула Капа вдогонку. — Ему бы седую бороду подвесить!..

Вернулся он в сумерки. Девушки готовили ужин. Капа чистила картошку молча. Эго было так необычно, что бригадная учётчица Дуня озабоченно спросила её:

— О Вовке тоскуешь?

— Ну! — шевельнула плечами Капа. — Была охота по такому плюгашу тосковать!

— Что ты говоришь? Он же тебе — родной!

— Не мой теперь — мамкин.

Капа окинула взглядом избушку, — слушает ли бригадир? — и продолжала:

— Я не успела к нему привыкнуть, — мамка сразу взяла к себе: вынянчила, выкормила. И сейчас говорит: «Мой сын, ты к нему не касайся».

— Какая у тебя мамка золотая! А другая бы…

— Она вместо меня получает от государства пособие матери-одиночке. А я про Вовку даже и забыла! И мамкой он зовёт бабушку, а меня — тётей.

— Тётя кукушка! — заметил Вася ледяным тоном.

От его слов Капа вздрогнула — не ко времени разговор; собравшись с мыслями, ответила крикливо:

— Совсем ни к чему кукушку приплёл! Я в чужое гнездо не подкидывала — в своём растёт. Говорю мамка сама отняла у меня Вовку.

— А кукушка рада!

— Не понимаешь ты простых слов! — ещё больше обиделась Капа. — Тебе, бригадиру, надо радоваться, что оголец не связал меня по рукам, — могу всё лето жить в саду, могу от колхоза торговать на базаре.

В печи горели дрова, варилась картошка. Девушки пели частушки.

Капа, позабыв о разговоре, который обернулся для неё столь неприятно, гулко притопывала каблуками новеньких сапожек, приближаясь к бригадиру. Она по-цыгански так порывисто поводила округлыми плечами из стороны в сторону, что девушки ждали — вот-вот кофточка на ней разлезется по швам. Тесные голенища сапожек тоже могут разорваться на её крепких ногах. Потоптавшись перед парнем. Капа со всей силой ударила каблуком в половицу и начала отступать к порогу, а широкими жестами мягких рук как бы устилала путь плясуну. Но Вася не двигался с места, смотрел строго и ворчал.

— Не праздник ведь. Ни к чему затеяли…

— Моргуешь мной? — спросила Капа резко. — Начальника корчишь! Скуку нагоняешь! Ну и сиди со своими строгостями…

Она с наигранной безнадёжностью махнула рукой, обняла двух девушек и стала им что-то нашёптывать. Остальные молча сидели перед печкой.

Вася чувствовал себя неловко — нарушил веселье. Но что же делать, если ему не весело? Упрекнула Капа зря: нагонять тоску не в его характере. Он умеет плясать не хуже других. В тот зимний вечер под ним гудели половицы!..

Подвинувшись к столу, Вася раскрыл тетрадь с планом весенних работ; успокаиваясь, потёр переносицу.

— Не куксись, бригадир, — грубовато посоветовала Капа. — Больше я пяткой не топну, пальчиком не шевельну. Буду ходить на цыпочках…

Она повернулась и с кошачьей лёгкостью прошлась по избушке.

— Вот построим бригадный дом — пляшите, хоть до упаду, — сказал Бабкин, не отрывая глаз от тетради.

— А ты не заглянешь к нам в общежитие? — спросила Капа, а потом насмешливо всплеснула руками, — Какое у тебя сердце ледяное! Девушек забываешь!..

Поблёскивая чёрными, как переспелая черёмуха, маленькими для её круглого лица, глазами, она продолжала:

— Что-то я не верю твоим словам. Ты не такой. Ты только притворяешься строгим. И не зря ты ездил в Гляден Новый год встречать! Присушила там тебя какая-то настырная, вот и обегаешь своих деревенских. Парни слушают старые сказки: в чужой деревне девки лучше! — Она расхохоталась. — А издалека даже верблюдица — красавица.

Вася насупился. Балагурить ему не хотелось. Капа подошла и, дурашливо присмотревшись, объявила:

— Девчонки! Он с лица переменился! Я — не в бровь, а в глаз!

— Хватит, Капка, зубы мыть!

— Помолчала бы маленько.

— В самом деле, Капитолина, дала бы языку передышку, — попросил Вася. — Говорят, молчание — золото.

— Хочешь, чтобы я разбогатела? — У Капы от смеха заколыхалась грудь. — Ладно, попробую. — Повернувшись к девушкам, она притопнула каблуком: — Девки, тихо! Ш-ш-ш-ш… Как тараканы — по щелям!

Вася захлопнул тетрадь и вышел из избушки.

К концу марта рухнули зимние дороги, и в полдень ни конному, ни пешему нельзя было двинуться за околицу: что ни шаг, то — по колено в мокрый снег. Все низинки заполнились вешней водой. Вася недовольно посматривал на дряблый снег: транспортная бригада не успела привезти лес. Опять сад останется без бригадного дома. Опять всё лето девушкам придётся ютиться в тесной избушке, на чердаке да под сараем. А ведь людей прибавилось. Где их размещать? Неужели ставить шалаши?..

Но в глубокую ночную пору холодный ветер так сковывал снег, что крепкая корка звенела под ногами, как стекло. По такому насту можно было ехать даже без дороги…

Перед рассветом Вася услышал резкий стук.

— Эй, засони! — крикнул кто-то за дверью избушки. — Подымайтесь!

Девушки всполошенно повскакивали. Вася, откинув крючок, широко распахнул двери и увидел перед собой усы Грохотова, обмёрзшие ледяными сосульками и оттого блеснувшие при луне зеленоватым отливом.

Опираясь на палку, Кузьма Венедиктович пригнулся, заглянул в тёмную избушку и спросил:

— Перепугал, небось? А переполошил я вас не зря. Послухайте! — Он повернулся лицом к полю и, сдвинув папаху, прислушался первым. Там необычно, как бы с лёгким присвистом, скрипел снег под многими десятками полозьев. — Чистая музыка! Всех лошадей впрягли — вот какая забота о вас! Говори, бригадир, куда сваливать лес. И девки пусть выходят помогать.

Пока Вася одевался, лошади показались у ворот сада. Место для постройки бригадного дома было давно выбрано и очищено от снега, и возчики сами увидели, где надо сваливать прямые, звонкие сосновые брёвна. Девушки, орудуя стягами, под командой Кузьмы Венедиктовича откатывали брёвна в штабели.

На востоке побледнело небо. Снег из голубого превращался в розовый. Возчикам нужно было возвратиться в село раньше, чем солнце успеет снова размягчить снег, и они, повёртывая лошадей с пустыми санями, спешили скрыться за лесной опушкой. Когда рассвело, в саду из приезжих остались только плотники да Кузьма Грохотов.

— Я к тебе — в помощники! — объявил он бригадиру. — Примешь?

Вася обрадовался, — заботы о постройке дома отпадут от него.

К середине дня плотники положили в стены первые брёвна. Грохотов похаживал с топором и требовал:

— Подвиньте чуток это бревно. Так, так… Здесь подтешите…

Девушки расстилали мох. Капа, окидывая взглядом всю постройку, удивлялась:

— Ой, какие будут комнаты! Да и много их! Куда нам столько? Бригадир, растолкуй.

Бабкина радовало, что скоро бригада переберётся в просторный дом.

— Здесь встанет стол учётчицы. Рядом — спальня для женщин…

— Ты покажи, где — для парней? — дурашливо приставала Капа.

За ними шумной стайкой двинулись девушки.

— Не липни, Капка, ко всякому слову. Не мешай.

— Там — кухня, — продолжал рассказывать Вася. — Слева — сушилка для одежды, справа — столовая. Возле неё — красный уголок…

— Для свиданий? — спросила Капа, стараясь казаться серьёзной, но не сдержалась и захохотала; притопнув ногой, кликнула: — Девки, сюда! Поглядите — тут можно наплясаться досыта!

Плотники, позабыв о работе, тоже балагурили. Грохотов кашлянул. Девушки умолкли. Старика все уважали, и никто не вступил с ним в пререкание. Капа, схватив мох в охапку, пошла опять расстилать его по брёвнам.

Рано утром Вася показал своим помощницам, как резать черенки с тополей, а сам отправился на грань колхозных земель, где его бригаде предстояло в мае посадить лесную полосу. Поля выглядели пёстрыми. В едва заметных ложбинках ещё лежал снег, а на бугорках уже чернели пласты осенней вспашки. Слева зелёной стеной стоял бор. На опушке, в берёзовых зарослях хохотали куропаты, заметные на снегу только по коричневым шалям, которые весна уже успела накинуть на их тонкие шеи. Вот один показался на сугробе и, отманивая человека, побежал в сторону поля. Вася, хотя и был без ружья, уступил охотничьей страсти и пошёл за ним. Куропат вспорхнул, и в голубом просторе засияли белые крылья. Сначала он растревоженно ругался, а отлетев подальше — залился громким хохотом. Казалось, по чистому небу летел комок снега, смеясь над бойким ветром и тёплым солнцем. Вдруг он, словно сражённый солнечным лучом, упал в борозду и как бы растаял в ней. Но через минуту показался на чёрном гребне пласта и опять побежал впереди человека.

— Кому ты сейчас нужен, веснушчатый женатик, — громко рассмеялся Вася над нехитрой уловкой куропата. — И жену твою никто не потревожит. Пусть сидит на гнезде… — Он повернулся и опять пошёл возле бора.

Куропат, обрадованный успехом своей уловки, снова взметнулся в воздух и, заливаясь насмешливым хохотом, полетел к своей подруге.

«Хорошая пора!» — подумал Вася. Он вышел на грань; опираясь рукой на межевой столбик, посмотрел на ровные, как пол, безлюдные поля будённовцев. Там не было ни одного кустика, и ветер вольно гулял над голой землёй; расшибаясь о грудь, посвистывал возле ушей, играл прядью волос, выбившейся из-под мягкой колонковой шапки.

Далеко за будённовскими полями лежали, невидимые отсюда, земли «Колоса Октября», а ещё дальше, за голубой весенней дымкой — Гляден. Этим утром оттуда могли выйти девушки с лопатами на плечах — задерживать талые воды… Если пройти навстречу километров десяток, можно издалека узнать знакомую тоненькую гибкую фигуру…

И опять вспомнились Васе те вьюжные дни и вечера, вихревая пляска, посев берёзки, короткий разговор с девушкой. У неё нет таких залихватски-грубых слов, какие любит Кондрашова. Самые простые слова у Веры — как песня. С нею, наверно, всегда хорошо, легко, весело. О чём ни заговорит — заслушаешься!..

«Может, всё-таки написать ей?» — Но тотчас же, словно не он сам, а кто-то другой, более благоразумный, холодно возразил: — «А зачем писать? Чтобы она там посмеялась со своими подружками?.. Сожмёт в руке письмо и расхохочется: «Домовой-то помешался!..»

«Но что же делать?.. Её не забудешь…»

Он сорвал шапку с головы и резко махнул ею от лица до колен.

— Вот ещё выискалась незабудка!..

Эти раздражённые слова не избавили от раздумья. Вася стоял с непокрытой головой, позволяя ветру забавляться прядями волос, и вполголоса повторял слова из песни:

— Незабудочка-цветочек… Подходит: по глазам она такая…

Ему понравилось, что и он придумал для Веры прозвище.

«Сегодня же напишу ей письмо. Может, ответит…»

За спиной, где-то совсем близко, послышались торопливые удары копыт о мёрзлую землю. Обернувшись, Вася увидел, что к нему подъезжают двое на верховых лошадях. Одним оказался Шаров, одетый в шинель и офицерскую фуражку, другим — Герасим Матвеевич Кондрашов, бригадир первой полевой бригады, маленький, с морщинистым и таким смуглым лицом, что оно казалось задымленным. Подстриженные когда-то густочёрные, а теперь местами поседевшие усы Герасима были так прокурены, что выглядели пегими. И одет он был пестро — дублёный полушубок, на голове — заячья ушанка с чёрной тулейкой.

Вася, застигнутый врасплох, стоял перед ними с шапкой в руках.

— Ну, что ты, парень, встопырился? — усмехнулся Кондрашов. — Молитвы, что ли, бормотал?

— Наверно, стихи заучивал, — вступился за Васю Шаров.

— Это для чего же стихи — в поле? — продолжал смеяться старый бригадир. — Чтобы после черешки в земле отрастали дружнее?

— Надо говорить — черенки, — поправил Вася. — А молитвы, может, вам нужны?

— Обхожусь без них. Даже перезабыл все. «Отче наш» и то не помню. Мне агротехника помогает лучше родной матери! А вот как ты поведёшь своё дело — это бабушка надвое сказала. Поглядим.

Кондрашов невзлюбил молодого бригадира с тех пор, как Вася отказался послушаться его совета. А совет был простой: «Хоть парень ты рисковый, а не берись за весеннюю посадку лесной полосы. Отложи на осень. Заяви председателю, что не подготовился». Герасим Матвеевич говорил так потому, что жалел ту длинную ленту земли, которую было решено «отхватить» у него под лесные посадки. Земля-то больно хорошая — чёрный пар, приготовленный под пшеницу!.. Но Вася, не дослушав, сказал, что для него майский день дороже осенней недели.

Сейчас Вася насторожённо смотрел на Шарова. Зачем они приехали вдвоём? Не удалось ли Кондрашову склонить председателя на свою сторону?

Павел Прохорович спешился и подошёл, разминая ноги.

— Мы надеялись застать тебя в саду, но опоздали. Кузьма Венедиктович сказал: на разведку ты отправился.

Только теперь Вася заметил, что держал шапку в руке; кинув её на голову, сказал, что у отца была привычка — сначала самому посмотреть землю, всё распланировать и только после того вести людей на работу.

Кондрашов мешковато свалился с копя, насмешливо спросил:

— И чего ты вырядился, как на свадьбу?

— Неужели щеголять, как вы в рваном малахае? Не шапка, а воронье гнездо!

— В девичьей стае петухом похаживаешь, а жениться не можешь.

— Это не ваша забота!

— Можно бы и прислушаться. Земля, деды сказывали, нарядных да форсистых не любит. Верно! Я помню, лён сеяли без штанов, а репу — с хомутом на шее. Кидает голоногий мужичок семена, а сам — знай нашёптывает: «Вырасти, ленок, мне, бедному, на порты!..» Вот была «агротехника»!

Они шли вдоль межи. Шаров с Бабкиным делали по одному шагу, коротконогий Кондрашов — по два.

— Как только закончат здесь прибивку влаги, — говорил Павел Прохорович садоводу, — сразу отмеривай себе ленту и ставь колышки. С посадкой не зевай. Сосед-то у тебя — орёл. Проспишь — он засеет пшеницей!

— Мой план — главнее всего! — сказал Кондрашов. — Лесные посадки район с нас не спрашивает.

— Мы сами с себя спрашиваем, — заметил Шаров.

— За недосев пшеницы не поздоровится.

— Ты перекроешь план в другом поле. Я надеюсь.

— Греха не будет, если с лесом повременим, — продолжал Кондрашов с возраставшей настойчивостью. — Ты, Павел Прохорович, подсчитай, сколько мы тут урожая снимем!..

— Пятилетний план для нас — закон. Никаких отступлений! — предупредил Шаров. — Весной посадим первую полосу, осенью — вторую.

— Да ведь этак у нас прибавляется весновспашка. За это не погладят по головке…

— Ничего, всё объясним.

— По весновспашке пшеница родится хуже. На урожае потеряем.

— Зато в конце пятилетки богатый урожай будет не редкостью, а постоянным. Да ты вот возьми хоть сад. Если бы Филимон Иванович не вырастил заставу из тополей — мы бы с тобой не видали яблок.

Васе было приятно, что отца вспоминают добрым словом. А ведь первые годы вот также старики жалели землю, отведённую под сад. Отец рассказывал — на собрании шумели: «Лучше на той земле посеять огурцы — дело знакомое». «Овощи дадут колхозу деньги, а сад — пустая затея».. Через несколько лет «затея» обернулась полумиллионным доходом. Вот и эта новая «затея» покажет себя — прибавит хлеба!

Шаров остановился и провёл рукой воображаемую черту:

— Здесь встанут тополя. — Два раза широко шагнул по-журавлиному длинными ногами и снова как бы провел черту. — Здесь — тоже тополя. Между ними — жёлтая акация. Тут ещё тополя. Вот так. строчка за строчкой.

— А какому звену поручить посадки?

— Ты — бригадир, тебе виднее.

— Так и быть, дам тебе добрый совет: ставь мою сестру Капу, — сказал Кондрашов, — На ферме она пришлась не ко двору. А ты насчет её работы не сомневайся, только сумей проявить подход. Похваливай почаще, — будет работать, как миленькая!

— Ну, что же, я попробую… — Вася взглянул на Шарова. — Может, выйдет толк?..

— Действуй смелее. И в людей верь, — посоветовал председатель. — Я тебе скажу, людей надо проверять и воспитывать на трудных поручениях.