Сад

Глава двадцатая

Ранним утром, когда в низинах у реки ещё отдыхали туманы, а на снежных вершинах высоких гор только-только появлялись розоватые проблески разгоравшегося дня, Вера отправилась в поле. Скучая по своему звену, она каждую неделю урывала по нескольку часов, чтобы повидать подруг.

Конопля дружно цвела. Матерка раскудрявилась. Посконь раскинула над нею невзрачные соцветия.

Вера вырвала высокий стебель, провела ладонью по вершинке, присмотрелась. Пора помогать опылению. Дни стоят тихие, безветренные, если не помочь — урожай семян будет низким.

От стана полевой бригады шли подруги с длинными берёзовыми шестами в руках. Вера поспешила к ним.

— Во-время, девушки! Во-время!

Подруги, побросав шесты, сгрудились вокруг неё. Хорошо, что она вернулась! Теперь будут вместе проводить опыление. Но Вера огорчила их: ей придётся замещать отца в саду до самой зимы.

— А вы, девушки, с работой не запаздывайте, — просила она. — И всё-всё записывайте о конопле.

— Ни к чему затея, — отмахнулась Тася. — Всё равно двух урожаев не видать. Здесь не тёплая сторона. Не юг.

Гутя поспешила успокоить Веру:

— Я записываю. Погляди. — Она подняла свой шест с земли и показала зарубки, нанесённые с одного конца. — На сантиметры буду мерять, как растёт конопля.

— Ты, подружка, золотая! И все вы — хорошие девчонки!..

Работу начали с участка, засеянного сортовыми семенами. Теперь это была уже не маленькая полоска, а целый массив, раскинувшийся возле самого леса. И конопля там вымахала высотой в озёрный камыш; густая и упрямая, едва поддавалась напору шестов. В воздухе клубился такой крепкий аромат, что девушки, дойдя до края полосы, выбегали, словно из угарной бани, на опушку леса проветриться да поболтать о припомнившихся деревенских новостях.

Вера попросила подруг, чтобы они нарвали снопик да отвезли в контору.

— Забалуеву нос утереть? Ага? — рассмеялась Гутя.

— Чтобы люди полюбовались.

— А я с таким снопиком встала бы перед председателем и сказала бы при народе: «Достань вершинку!»

— Он высокий — дотянется.

— Раскипятится. Зафыркает, как чайник на огне!

— А может обрадуется: он коноплю любит.

— Если бы сам эти семена раздобыл — урожай пришёлся бы по душе!

Гутя сказала, что лучше всего принести коноплю напоказ прямо на заседание правления, и все согласились с ней, а пока что условились никому не говорить о невиданных конопляных зарослях.

Но случилось иначе. И случилось это через неделю, когда густозелёная матёрка, опылившись, уже успела раздобреть, а бледноватая посконь, сослужив свою службу, начала увядать. Пришла пора рвать посконь да связывать в снопики. Время от времени, весело перекликаясь песнями, девушки выносили на межу снопы, бросали на землю, а сами опять скрывались в глубине зарослей. Никто из них не слышал, как подкралась к полосе мягкоходная темносиняя райкомовская «Победа». Забалуев, выйдя из машины, басовито гаркнул:

— Эй, девки! Поутонули все, что ли?

Первой вынырнула Гутя, держа в руке несколько былинок поскони. Ей хотелось ответить шуткой, но, увидев возле машины Векшину, она остановилась в нерешительности. И подруги тоже молча смотрели на секретаря райкома: что она скажет?

Об этой конопле уже писали в газете: опыт Веры Дорогиной удался! Не пора ли распространить по всему району?

Сергей Макарович не упускал случая похвалиться всем, чем только можно. И сейчас, заглядывая в глаза Векшиной, восторженно гремел:

— Отменное растение! Изо всей округи — у нас одних! Посмотри — как тальник на острове! Боимся: не ровен час, девки заблудятся — на коне отыскать не удастся! — и он захохотал.

— А вы зайдите сами. — Гутя кивнула Забалуеву на коноплю. — Тоже утонете! Даже картуз не мелькнёт!

Софья Борисовна, поздоровавшись, разговор начала не с конопли, а с песен, — им бы следовало выступать на смотрах художественной самодеятельности: вокальный квартет коноплеводческого звена! Песни под баян.

Девушки переглянулись, — дескать, принимают все за шутку, никакие они не артистки, поют просто так, для своей души.

Баянист у нас будет знатный! — подхватил Забалуев. — Мой сын! Скоро прикатит домой.

— Ну, совсем хорошо! — воскликнула Векшина. — На празднике, глядишь, сам председатель спляшет! Как, девушки, годится Сергей Макарович в плясуны?

— Земля под ним погнётся!

— С таким строгим плясать боязно!

Все расхохотались.

Почувствовав себя непринуждённо, девушки, перебивая одна другую, отвечали на расспросы о снегозадержании, об удобрениях, о борьбе с конопляной блошкой, да так задорно и суматошно, что не оставалось даже самой маленькой щёлки, в которую Сергей Макарович мог бы вставить своё слово. Не забыли девушки о звеньевой, — она бы рассказала за всех: говорит, как бисер нанизывает, — залюбуешься! Всё у неё — по-научному, по-агрономически!

— Мы отыщем её в саду, — сказала Софья Борисовна и, глянув на Забалуева, спросила — не собираются ли они в будущем году создать второе звено по выращиванию конопли.

— Оно, конечно, можно бы, — начал Сергей Макарович, почёсывая ногтем в уголке губ, — но, понимаешь, у нас маслобойка старая, боюсь — не управится.

— Я имею в виду другое.

— Волокно? Его тоже вдосталь. Даже продаём, лишние верёвки.

Векшина вырвала коноплинку. Девушки стали отыскивать для неё самые высокие стебли и рвали до тех пор, пока она не остановила их:

— Хватит, хватит. Куда мне столько?

Коноплю связали в снопик и уложили в машину, — корни уткнулись в ветровое стекло, вершинки — в заднее окно.

Проводив машину, Гутя воскликнула:

— Ну, девчонки, попадёт наш снопик в музей! Вот Верка обрадуется!..

А в это время Софья Борисовна в машине продолжила разговор о конопле. Повторный опыт удался, — надо его распространить на все окрестные колхозы. Семян потребуется много, и одно звено не справится.

У Сергея Макаровича поблёкло лицо. Кажется, он зря нахваливал коноплю? Просчитался. Уж больно Векшина добра для других колхозов! Того, и жди, оставит маслобойку на холостом ходу. А ему, Забалуеву, нет резона выращивать семена для других.

На всякий случай, возражать начал издалека. Известно, что масличной культурой для всех окрестных районов признан рыжик. На него дают план. Ну и пусть сеют все на здоровье. Оно, конечно, конопляное масло вкуснее, это всякий скажет, но маслобойки-то в деревнях развалились…

— Пойми, — убеждала Софья Борисовна, — вашему колхозу предоставляется большая честь — снабдить семенами весь район!

— Убыточно это нам. Ведь маслом-то мы торгуем по базарным ценам, деньги куём. А с соседей что получим? Гроши. А колхозникам одеваться надо? Соль да сахар надо покупать? Газеты выписывать надо? На это требуется тоже по-государственному смотреть. У меня и так люди в город бегут на производство. Парней совсем не осталось.

— Воспитывать надо, убеждать.

— Воспитывать хорошо, когда в чугунке мясо варится.

— Вот начнёте сдавать коноплю — колхоз пойдёт в гору. Да, да! И другим поможете поднять доходность.

— Пусть на картошке подымают.

Забалуев насторожённо умолк. А вдруг секретарь райкома назовёт его отсталым председателем?..

Векшина сказала:

— Ставь вопрос на заседание правления. А потом вынесем на общее собрание. Я приеду… Вот так.

Под жарким августовским солнцем дозревали хлеба.

Вера шла по саду с колосьями в руках. Она спешила порадовать отца…

Старик вторую неделю сам поднимался с постели; передвигая стул, ходил за ним: от кровати — к письменному столу, оттуда — к окнам, из которых был виден сад.

— Учусь! — говорил дочери и улыбался светло, как ребёнок. — И, видишь, подаю надежды: вчера сделал два рейса, сегодня — пять.

Вечером посидел за столом, просмотрел тетрадь с весенними записями; хотел сам что-то записать, но пальцы дрожали, перо втыкалось в бумагу.

Сегодня отец разрешил снять урожай с заветной делянки, и Вера надеялась, что необычные колосья ещё больше взбодрят его. Повернув на аллею, ведущую к дому, она остановилась и от неожиданности воскликнула:

— Ой, папа!..

В трёх шагах от неё — отец! В войлочных туфлях, в пиджаке; по привычке — без шляпы. Обеими руками опираясь на трость, он медленно передвигал ноги по гладкой дорожке. А следом за ним бесшумно шёл Алексеич, готовый в любую минуту подхватить под руки и помочь удержаться на ногах.

С высоко поднятыми колосьями Вера бросилась к отцу:

— Вот какие выросли!..

Старик стоял, высокий, костистый, и, всматриваясь в колосья, улыбался. Безостый гибрид дал на редкость крупное зерно! И созрел на неделю раньше скороспелой пшеницы. Теперь дело за размножением.

Алексеич вышел вперёд, удивив Дорогина своим неожиданным появлением, и сказал:

— Что задумал, Тимофеич, то и сотворил! Всем колхозом будем проздравлять.

— Малость повремените. А то опять разведёте разговоры на всю округу.

Солнце уже опустилось так низко, что тени деревьев вытянулись и, сомкнувшись, закрыли всю аллею. Отцу, пожалуй, пора возвращаться домой. Вера хотела подхватить его под руку, но он воспротивился:

— Нет, я помаленьку сам… — И медленно повернулся, переставляя впереди себя трость и опираясь на неё.

От реки потянуло прохладой. Вера безмолвно, одним взглядом попросила Алексеича присмотреть за стариком, а сама побежала к дому. С половины дороги крикнула:

— Я быстро…

Вернувшись, накинула отцу на плечи пальто.

Они шли все трое в ряд. Трофим Тимофеевич — в середине. Вера жарко и торопливо рассказывала об уходе за грядкой и обо всех наблюдениях: как вскопала землю, как посадила считанные зёрна, как увидела первые всходы. От большой радости за успех отца Вере хотелось, как бывало в детстве, покружиться на одной ноге, подпрыгнуть, на секунду обвить его шею руками, а потом убежать туда, где ещё не знают этой новости, и рассказать всем-всем.

По дорожке между клумб старик направился не к дому, а к беседке, обвитой диким амурским виноградом.

Нынче он впервые идёт туда, и ужин надо обязательно собрать там. Если застанут сумерки — можно развести костёр неподалёку от входа.

Девушка вбежала в беседку, сдула пыль со стола, с тесовых лавок и, мелькнув между клумб, скрылась в доме.

— Носится легче горной козы! — отметил Алексеич. — Ох, быстрая на ноги!

— Хлопотунья! — отозвался Трофим Тимофеевич.

Когда они подошли к беседке, стол уже был накрыт белой скатертью с едва заметным бордюром из поблёкших от времени синих васильков. Мать накрывала этой скатертью стол в саду только в праздничные дни. Вот так же быстро. Не успеешь глазом моргнуть — уже всё готово.

Трофим Тимофеевич задумчиво провёл рукой по столу; взглянул на колосья, поставленные, как букет, в высокую вазу.

«Вера Фёдоровна поздравила бы с этим урожаем, но тут же и дала бы совет: «Хвалиться, Трофим, погоди. Ещё раз проверь…» А поздравлять надо не только его — дочь. Нынче всё выращено её заботами. Не дожила мать… Порадовалась бы вместе с ними…»

Перед входом в беседку пылал костёр. Отблески пламени играли на вазах с вареньем и маринованными грибами, на тарелке с хлебом, на пустых стаканах и рюмках.

Вера появилась в синем шёлковом платье с белым воротничком вокруг тёмной от загара шеи, поставила на стол откупоренную бутылку, и беседка наполнилась ароматом садовой земляники.

— Теперь всё. Извини, папа, за скромный стол. Что успела — сделала.

Она пригласила Алексеича, сама села рядом с отцом и взялась за бутылку, но налить рюмки не успела, — на аллее застучали колёса, а когда умолкли — совсем рядом загрохотал задорный бас Сергея Макаровича:

— Я опаздывать не привык!

И хорошо, что он приехал во-время. Уж теперь-то старики, надо полагать, не будут ссориться. Ведь отец знает: без Сергея Макаровича не смог бы выбраться из весенней реки — затёрло бы льдом. И Забалуев тоже многое понял. Старое, видать, забыл. На сад смотрит по-другому. На совещаниях хвалится: «У нас садовод — орденоносец!» И, может быть, между ними всё наладится.

При колеблющемся свете костра Сергей Макарович, одетый в кожаную тужурку, казался особенно массивным и зеленовато-жёлтым, как бронзовый памятник.

— Мне Фёкла весть подала: «Вышел старик в сад!» Вот я и приехал проздравлять с выздоровлением. — Протянул через стол широкую руку. — Здравствуй, победитель хвори!

— С уговором — не жать пальцы, — предупредил Дорогин, кладя руку на ладонь Забалуева.

— В больницу к тебе не приехал — извиняй за то. Хлопот у меня по хозяйству больно много. Ой, много! Но вон Вера знает, каждый день о твоём здоровье спрашивал. Каждый день!

На столе не хватало одной рюмки, и Вера побежала в дом. Выждав, пока стихли её шаги, Забалуев подсел к Дорогину и, заглядывая ему в глаза, зашуршал приглушённым голосом:

— На дочку твою, Трофим, я чуток в обиде. Ты, конечно, слышал — завтра партийное собрание. Будем Веру принимать в кандидаты. День-то какой для неё! Праздничный! И на всю жизнь ответственный! Я долго поджидал её. Думал — придёт поговорить. В таком деле гордиться не будет. Не дождался. Недавно сам завёл разговор: как, мол, у тебя с рекомендациями? Я, мол, давно тебя знаю по совместной работе, по собраньям, по твоей критике… А она — мне: «Всё есть». Дескать, не нуждаюсь! А я бы мог. И не для неё одной…

Послышались быстрые шаги Веры, и Сергей Макарович закончил громко:

— Ладно, Трофим. Об этом в другой раз…

Окинув взглядом стол и заметив колосья в вазе, он воскликнул:

— О-о, так тут ещё одна причина! — Схватил вазу и, поставив перед собой; провёл пальцем по колосу. — Добился своего?! Ну, наторел ты в опытах! Наторел!

Хотел второй раз пожать руку, но, вспомнив, что у старика всё ещё болят суставы, хлопнул ладонью по столу.

— Был бы ты совсем здоровым, ох, и даванул бы я тебя на радостях!

Он снова погладил колос, а потом принялся добывать зерно. Дорогин, чуть не вскрикнув, поспешил отнять вазу.

— Жалеешь зёрнышко? Одно-то можно попробовать.

— Надо все пересчитать, взвесить!..

— Я ведь так, в шутку, а ты уже испугался…

Вера разлила вино по рюмкам. Дорогин чокнулся со всеми, но пить не стал.

— Повременю еще.

— Ты хоть пригубь. Пригубь.

Выждав, пока старик поднял рюмку и омочил усы в вине, Забалуев лихо опрокинул свою в рот и шутливо сообщил всем:

— Даже не заметил, как прокатилась капелька!

Налив ему и Алексеичу по второй, Вера закупорила бутылку. Она не любила пьяных, тем более ей не хотелось, чтобы сегодня захмелел председатель да какой-нибудь болтовнёй расстроил отца.

Выпив вторую, Сергей Макарович тронул руку селекционера:

— Даю заказ: вырасти раздетую гречиху.

— За это не берусь.

— Не хочешь? Или тебе гречневые блины не по душе?

— Трудно подступиться к гречихе.

— Ишь, ты! Заговорил о трудностях! Вроде это не твоё занятие. Ты всё обмозгуй получше. Ежели своим умом не дойдёшь — съезди к дружкам, в тот, — как его? — в институт, где опытами занимаются…

Алексеич сидел у костра, время от времени добавляя в него дров. Вера унесла пустую посуду в дом. А Дорогин с Забалуевым всё ещё не трогались с места.

— Так, говорите, пшеничка подвела? — озабоченно переспросил Трофим Тимофеевич.

— Похвалиться нечем, — вздохнул Сергей Макарович, словно эти слова для него были горше всего.

— Однако, не она вас, а вы её подвели. Землю опять не лущили, не культивировали… Овёс каков?

— Плохой. Перепёлке спрятаться негде. Коршун летит — всё видит.

Дорогин смотрел на собеседника, словно на незнакомого человека. Забалуев сидел тихий, присмиревший, не шумел, не размахивал руками, и голос его звучал непривычно доверительно:

— Вот я и говорю: ни перед государством, ни перед колхозниками похвалиться нечем.

— Что за двойная бухгалтерия? — взъершился Трофим Тимофеевич.

— Погоди. Не смотри сентябрём. Соображением пошевелишь — поймёшь, — продолжал Забалуев, утоляя пробудившуюся потребность поговорить по душам. — Я первую заповедь соблюдаю: хлеб даю. Но с большого урожая — большие поставки, а вот когда серёдка на половине— лучше всего.

— Чепуху городите!

— Всё обмозговано. Погляди на Шарова. Хотел выскочить вперёд всех, а его подстригают. К примеру, выселок не выполнит хлебопоставки — луговатцам добавок: сдавайте за них, сверх плана. А там, глядишь, ещё за каких-нибудь отсталых. Вот и получается: намолачивает Шаров больше нашего, а колхозникам выдаёт крохи. С одной стороны, хорошо, с другой — плохо… А ты меня за непорядки-то бранишь. Разберись во всём. Я теперь в передовиках не числюсь, — с меня спрос мал. Нынче, правда, до серёдки не дотянули. Худо! Но ты-то жизнь в крестьянстве прожил — знаешь: год на год не приходится.

— Надо, чтобы приходился. И по-хорошему. В полях— богато, на душе — светло!

— Я не Илья-пророк — тучами не распоряжаюсь и в бюро погоды не служу, — пробовал отшутиться Забалуев.

Лицо Дорогина оставалось суровым.

— Засушливые-то годы ещё впереди, — сказал он. — Я, однако, полвека запись веду. По моим выкладкам — в пятьдесят первом жара стукнет. Да и в пятьдесят втором — тоже.

— Ну-у?! Два года подряд?!

— Запомните мои слова… Надо готовиться — дать засухе отпор: в земле влагу накоплять, лес выращивать…

— От прутиков толку мало! Да и непривычное дело.

— Научиться всему можно. А тут мудрости невелики.

— Ишь, ты! На старости лет в училище поступать? Малость поздновато. — Забалуев горько усмехнулся. — В школу-то председателей намечали не Огнева, а меня. Векшина раза четыре заводила разговор. Я отказался. Ты подумай: там надо сидеть за партой три года! А я в городе проживу лишний день, и то у меня сердце истоскуется по пашне… Нынче беда — урожай меня подсек: ни с той, ни с другой стороны добра не жду.

— Пережитки! — вспылил Дорогин. — Будто на картах гадаете, кому что выпадет. А у нас — одна сторона, один интерес.

— Ты пережитками не попрекай, — загремел Забалуев. — Я с кулаками боролся — жизни не жалел. В меня из обреза стреляли, записки подбрасывали, хотели запугать, — ничего не вышло. В колхоз я первым записался. Сам, вот этими руками, перепахивал единоличные межи. Общее хозяйство ставил. Семь колхозов поднял! И о колхозниках заботился.

В беседке появился Алексеич. Забалуев, покосившись на него, попросил напоить коня и, когда сторож вышел, продолжал уже полуостывшим голосом:

— Всё я ладно делал… А сейчас на меня со всех сторон упрёки сыплют: Забалуев делает не то да не так. И ты туда же. Сплошная критика. Больше я ничего не слышу. А человека надо и похвалить: веселее будет работать.

— Может быть, когда-то и за дело хвалили вас, но перестарались. А теперь по головке гладить не за что. Я всегда режу прямо. — Дорогин поставил ладонь ребром на стол. — И скажу в глаза…

— Знаю, — перебил Забалуев, — тоже присоветуешь: поезжай учиться! А я хотел, чтобы ты мою душу понял, моими глазами на меня посмотрел.

— С малых лет приучился глядеть своими. И вижу: не туда гнёте. Запутались. С такими разговорами толку не будет. Не выберется колхоз в передовые…

— Чего заладил, как ворона?! Карк да карк. Не терплю такого.

Сергей Макарович выбежал из беседки и скрылся в саду.

Проводив председателя насмешливыми глазами, Алексеич повернулся к Дорогину:

— Как ты его наскипидарил!..

— Хвастуны любят мёд! А правда для них — хуже горчицы!..

Сад замер в тишине, словно листва боялась даже самым лёгким шорохом помешать наливаться плодам. Слышались одни тяжёлые шаги Забалуева.

«Опять поссорились, — вздохнула Вера, стоя на крыльце. — Беда с ними! И что мне делать — ума не приложу…»

Забалуев ходил по саду и ворчал вполголоса:

— Ишь, придумал! Будто я запутался. Будто не туда гну… Соображенье надо иметь. Я без всякой там арифметики в голове прикидываю: вот, к примеру, везём мы свиней в мясопоставки, деньги за них получим такие, что бензин не окупится… Как тут быть? Колхозу в убыток. Вот и топчемся на месте. Росту нет. Говорю: «Повысьте приёмочные цены». Мне в ответ: «Отсталый! Запутался…» А я и государственное и колхозное принимаю близко к сердцу. Но как теперь в хозяйстве развернуться — иной раз толку не дам, Думал побеседовать, как с родственником, а он опять на дыбки…

Немножко успокоившись, Забалуев мимо костра прошагал к тележке. Алексеич пошёл проводить его и закрыть ворота. В синем небе спокойно мерцали далёкие звёзды. Густая трава конотопка стала сизой от ранней росы.

Вера спешила к отцу в беседку. Сергей Макарович окликнул её:

— Погоди маленько! Тебе на этой неделе письмо не приходило? Нет?

Ему показалось, что девушка вздрогнула от его слов. Вера, в самом деле, остановилась растерянная и ответила не сразу. Нет, письма ей не было давно. И телеграммы тоже не получала.

— Ну, так вот: скоро приедет!

— Правда?!

— Мать уже пиво заквасила.

— В отпуск? Или…

— Совсем?

Вера повернулась и побежала к дому.

Сергей Макарович, посмотрев ей вслед, покачал головой; с Алексеичем заговорил шёпотом:

— Видишь, как получается: у меня Семён — последний, у Трофима дочка — тоже. И как они столкуются насчёт жизни — неясно. Из двух горниц будут выбирать, а какая им больше поглянется — не знаю…

Трофим Тимофеевич, конечно, заметил бы, что дочь чем-то взволнована, если бы она, сразу после отъезда Забалуева, не убежала спать на сеновал. Чтобы не расстраивать отца (Сёма приедет, когда старик уже будет на курорте), Вера сказала — разболелась голова. И у неё в самом деле стучало в висках. «Наверно, от вина», — подумала девушка, укладываясь на сухой душистый донник.

Долго не могла уснуть. Тревожно замирало сердце. Скоро приедет Сёма! Значит, понял её душу: нынче она не может покинуть Глядена. Не напрасно надеялась на парня. Не напрасно дала ему слово и столько лет ждала… Зря Лиза пугала: «Завековуешь, Верка, в девках». Ещё неизвестно, кто завековует!.. Та же Лиза говорила: «Ежели всем-то сердцем полюбишь, так ни перед чем не остановишься»… Это было сказано в садовой избушке… А она, Вера, даже не написала Семёну о буране и о том, как спас их Василий Бабкин. Сначала откладывала: «в другом письме расскажу», а потом уже было неловко возвращаться к давно минувшему, — Сеня заподозрил бы её: «Тут что-то неспроста?..» Всякое мог бы подумать. А ревновать её не за что. Ну, поплясала с парнем… Больше… ничего. Правда, ему вскружила голову. И сама, первое время, частенько вспоминала о нём. Потому, наверно, что… вместе сеяли берёзку. Ей и сейчас интересно узнать, что получилось у него?.. А Сёме при первой встрече она обо всём расскажет. Лучше, когда — всё начистоту: сердцу легче, душе спокойнее.

Отец вернётся с курорта здоровый. Не будет так расстраиваться. Выслушает её и скажет: «Ладно… Будь счастлива!» К тому времени закончатся работы в поле и в саду. Настанет та пора, когда… когда ходят расписываться. Перед тем днём Вера позовёт подружек. Сеня поставит им «выкуп» за неё — конфеты, орехи и сладкое винцо.

Он сговаривал поехать в Ялту. Конечно, интересно бы… Но отца ведь отсюда никуда не сдвинешь? А посмотреть они съездят. На будущий год…

Кажется, всё становится ясно. И всё-таки на душе тревожно. Наверно, всегда бывает так перед большими переменами в жизни?..

Вера провожала отца на курорт. В ожидании поезда они сидели в вокзальном ресторане, пили чай и разговаривали, припоминая самое важное для обоих. Но о близком приезде Семёна Вера попрежнему умалчивала, даже напоминала себе: только бы не проговориться… Это ей было неприятно, и она боялась, что отец спросит: чем расстроена? Тогда придётся рассказать. Но они впервые расставались надолго, и отец всё объяснил её беспокойством о нём. Да, Вера опасалась: до Чёрного моря — дальний путь. Как-то доедет больной старик?..

— На станциях из вагона не выходи, — просила она. — Чай бери у проводника. Поесть купят соседи.

— Книжку не взял! — спохватился отец. — Читать будет нечего.

— Я куплю что-нибудь.

Вера встала и пошла в зал, где был книжный киоск.

У перрона только что остановился поезд, прибывший с запада, и пассажиры лавиной двинулись в вокзал: одни спешили в ресторан, другие — на телеграф, третьи — в камеру хранения. Вера едва успевала увёртываться от толчков.

Но вот кто-то углом чемодана толкнул её под колено, и она, едва удержавшись на ногах, сердито бросила через плечо:

— Нельзя ли поосторожнее?

— Верочка!

Она повернулась. Сеня! В пехотинской фуражке, в кителе. Высокий и плечистый, как Сергей Макарович.

— Здравствуй, дорогуля!

Он тряхнул головой, глазами показал на руки — одна занята огромным чемоданом, другая коробкой с аккордеоном. Были бы свободны — он стиснул бы её в объятии.

Вещи нужно было поскорее сдать на хранение, и они направились в конец длинного зала. Взбудораженный встречей, Семён говорил так громко, что люди оглядывались на него:

— Если бы не голос, я по фигуре не узнал бы тебя. Слыхал — это к добру. Не веришь? Честное слово, не узнал бы. Ты подросла, потолстела… Правда! Тогда была совсем тоненькая. А сейчас в плечах — прямо полторы Верочки. Красота!

— Давно не виделись, вот и показалась тебе не такой. А я — всё та же, — улыбнулась Вера.

— Хорошо, что приехала встретить! Сразу — праздник!.. Но откуда ты узнала день, номер поезда? Я хотел нагрянуть…

— Провожаю папу на курорт.

— Ну-у?! — У Семёна вытянулись губы. — Не во-время папашка отчаливает. Ой, не во-время! Может, уговоришь задержаться на день?

— Что ты! У него — путёвка. Ему каждый час дорог.

— Тогда я сам уломаю старикана. Где он?

— Даже не думай начинать.

Сдав вещи, Семён порывисто обнял девушку и, не дав ей опомниться, поцеловал:

— Вот теперь по-настоящему поздоровкались!

— Дурной! — Вера вырвалась из объятий. — Люди — кругом. Разве можно?..

— Теперь всё можно! А люди пусть глядят и завидуют! Одно нехорошо — папашка уезжает. Без него, понимаешь, неловко свадьбу играть…

— Сразу и… свадьбу. Какой ты, право…

— А чего же ещё? Хватит — натосковались!

— Дай опомниться.

— Пойми, Верочка, из-за тебя с армией расстался…

Тягучий, скучный женский голос объявил по радио, что поезд, с которым предстояло ехать отцу, вышел с соседней станции.

— Ой, батюшки! — всполошилась Вера. — А я книгу ещё не купила.

— Не волнуйся, — сказал Семён и, раздвигая плечами пассажиров, пошагал к киоску. — Мы — в одну минуту. — Продавщицу попросил — Дай-ка, сестрёнка, что-нибудь завлекательное. Чтобы в дороге не дремалось.

Та предлагала один роман за другим. Семён брал книгу и, прочитав название, показывал Вере. Не подойдёт ли? А в ответ ему, чаще всего, торопливые жесты: нет, это уже не новинка!

— Папа любит читать мемуары.

— Найду, — пообещала продавщица.

В шкафу виднелась монография о Ползунове. Вера обрадовалась, — вот, как раз то, что отец давно спрашивает. Его интерес понятен: механик Ползунов здесь, в Сибири, изобрёл и построил первую в мире паровую машину! Эту книгу надо взять.

— Дайте нам ещё одну с мемуарами, — попросил Семён.

Вера посмотрела на него, но промолчала. Продавщица тоже посмотрела и, подавая книгу, подчеркнула:

— Вот и мемуары нашлись.

— «Пятьдесят лет в строю», — прочитал Семён. — Значит, про военных! Такие книги любят все.

Они поспешили в ресторан. Вера не шла, а бежала, часто постукивая тонкими каблуками туфель. Семён шёл за ней широким мерным шагом и издалека улыбался старику.

«Как снег на голову… — подумал Дорогин. — Ни раньше, ни позже…»

Дочь заметила тревогу в глазах отца и виновато покраснела.

Семён, щёлкнув каблуками, поздоровался.

Вера достала из-под стола кошёлку с продуктами и положила в неё книгу.

— Вместе выбирали, — подчеркнул Семён. — Если не понравится — ругайте обоих. А вот эта от меня, — показал вторую книгу и тоже положил в кошёлку.

Мимо окон, отпыхиваясь, шёл паровоз, казалось уже не вёл, а сдерживал длинный поезд, составленный из новых голубых вагонов.

— Поедете в цельнометаллическом. Красота! — Семён подхватил чемодан Трофима Тимофеевича и раньше всех двинулся на перрон. — Надо успеть захватить нижнюю полку. Будет удобно, как дома на кровати…

«Говорун! — отметил Дорогин. — По языку, однако, в отца пошёл?».

Свободных нижних полок не оказалось. Семён, заглядывая в каждое купе, два раза пробежал с чемоданом из конца в конец вагона.

Трофим Тимофеевич стоял в коридоре. До него донёсся разговор:

— Слушай, браток, у нас тут старикан погрузился. На курорт направленный. Ему вздыматься трудно. Уступи местечко.

«Зачем он так? — думал Дорогин. — В пути всё утрясётся…»

Но останавливать Семёна было поздно. Выглянув из дальнего купе, он позвал:

— Сюда, папаша! Место — красота!

Старик поморщился. Вера сказала:

— Правильно делает: тебе можно ехать только на нижней полке.

Вслед за отцом она вошла в купе и поставила кошёлку. На противоположной нижней полке мальчуган с белыми кудряшками сказал матери, полнолицей женщине:

— Яблочками пахнет! Сходи на станцию — купи.

— Зачем ходить? Яблоки — вот они! — Трофим Тимофеевич нагнулся, достал два яблока и подал мальчугану, — Пробуй. Маму угости.

Мать, открыв сумочку, спросила:

— Сколько вам за них?

— За подарки не платят, — сказал Дорогин.

— Знаете, мы ехали по тайге. За окном — леса и леса. На станциях — запах сырых брёвен, пихтовой коры да хвои. Мы накупили кедровых шишек и орехов. Хотите? — Женщина взяла со стола три шишки и предложила всем. — Берите, берите.

— Я соскучился по орешкам, — отозвался Семён, принимая шишки.

Мальчуган грыз яблоко. От кисловатого сока щёки его порозовели.

— Вкусное? — спросил Трофим Тимофеевич и пообещал — Будешь получать каждый день. Да, да. У нас яблоки свои.

Семён пошёл к проводнику, чтобы попросить постель, и задержался.

Перед расставанием полагалось посидеть. Вера опустилась рядом с отцом. Он внимательно посмотрел ей в глаза.

— За меня, папа, не волнуйся. Всё будет хорошо. — Дочь тронула его холодную морщинистую руку. — Отдыхай спокойно, лечись. Приедешь на место — сразу дай телеграмму. Ладно? Я буду ждать.