Сад

Глава тридцать четвёртая

Во второй половине марта по утрам снег пахнет уже не свежим, как в октябре, а дряблым арбузом. В солнечные дни начинает пробиваться бодрящий запах оживающих почек на тополях и берёзах, а по берегам Жерновки на тальниках приоткрываются шелковистые султанчики вербы. Этот аромат — вестник весны — держится до ночи. И, пожалуй, в лиловые потёмки, когда село постепенно затихает и когда ещё не дымят на крышах трубы от второй топки печей, он ощущается сильнее всего.

В один из таких вечеров Катерина Савельевна вышла из коровьего хлева с подойником, над которым клубился лёгкий парок, и, почуяв вестника весны, остановилась посреди двора. Запрокинув голову, она посмотрела на сгустившуюся синеву высокого неба, где зажигались уже по-весеннему крупные звёзды. Хотя ещё держались ночные холода, но по всему чувствовалось, что где-то совсем недалеко в южных степях весна поборола зиму и теперь приближается к Чистой гриве. Но у Катерины Савельевны было зимно на душе. Опустив голову, она, одетая в добротную стёганку, зябко встряхнулась:

— Ой, что я тут молоко стужу!..

И быстро вошла в дом.

Но угощать парным молоком было некого, даже старый кот, сведённый с ума весенним воздухом, запропастился куда-то.

Катерина Савельевна налила молока в банку из-под консервов и, распахнув двери, позвала:

— Мурзик! Мурзик!..

Кот, отзывавшийся с первого слова, не появился.

— Ну и шут с тобой, прощалыга! — проворчала Катерина Савельевна и захлопнула дверь. — Лакай завтра кислое…

Она включила утюг, затем принялась разливать молоко по стеклянным кринкам, завязала их чистыми тряпочками и спустила в подполье. Дня через два будет хорошая простокваша! Может, Вася всё-таки придёт домой — поест. Любит он прохладную простоквашу!..

Той порой нагрелся утюг. Катерина Савельевна включила свет и начала гладить рубашки сыну. Она делала это не торопясь, тщательно и любовно. Кто знает, может — последний раз.

Живёт Вася в саду, домой не показывается неделями. Люди рассказывают, по вечерам встаёт на лыжи и отправляется в Гляден. В душе пожалела сына: «Такую даль бегает горького киселя хлебать!.. Который год мается понапрасну. Чего доброго, застареет в холостяках…»

В сердце шевельнулась злость на своих деревенских девок — чирикают без толку: «Парней совсем не осталось!.. Свадьбы не играются…»

Может, на Васю зря наговаривают? Может, он никуда и не бегает, кроме как с ружьём на охоту? Прошлый раз принёс зайца! Лисьих шкурок нынче сдал на тысячу рублей!..

Мать поехала в сад, но там ещё больше расстроилась: дом пустой, промороженный насквозь, кругом всё засыпано снегом, лишь одна торная лыжня проложена в сторону Глядена. Значит, не зря над Васей смеются: «Как девка, просватается и упорхнёт из колхоза». Бывало говаривали: «Сын глядит в дом, а дочь — вон». А тут всё наоборот…

Вернувшись домой, она на столе у Васи заметила карточку: девушка с косами.

— Так вот ты какая!..

Мать взяла карточку и долго всматривалась в светлое лицо:

— Ничего, глаза добрые… И где-то я видела эти глаза? И эти губы… Даже о чём-то вроде говорила с ней? Когда это было? — Но припомнить она не могла. Подумав, укорила:

— Уж очень долго ты, девка, мучаешь парня!.. К чему такое?.. Его испытывать нечего, — он у меня чист, как ясное стёклышко!.. Однолюб!..

Катерина Савельевна затопила печку в горнице. Если приедет Вася — погреется. Начистила чугунок картошки и поставила варить на плиту.

Девка, наверно, тянет парня к себе в семью, а Вася не решается сказать матери обо всём, — не хочет сердце ранить. Сын догадывается, что она, Катерина, из своего колхоза никуда не поедет. И её надо понять: сватов дом, может быть, и хорош, но не свой. Тут она — хозяйка, весь порядок ею заведён, а там пришлось бы приглядываться да приноравливаться. Это не в её характере. Если Вася начнёт сманивать — она скажет прямо: «Я ещё на печке не лежу! А уж когда придётся лечь, так лучше на свою…»

На дворе захрустел подмороженный снег. Катерина Савельевна прислушалась. Стукнули лыжи, поставленные возле крыльца. Вася! С детских лет ставит лыжи туда же и с той же аккуратностью, с какой ставил отец!..

Она вышла в сени и распахнула дверь.

— Заходи, гуляка!..

В полосе света стоял сын, красный от морозца. Чёрная вязаная фуфайка на нём заиндевела. Вокруг шеи — незнакомый шарф с белыми и голубыми полосками на концах. Тоже покрылся пушистым инеем. От спины подымался пар. Такому разгорячённому и простудиться недолго. Ну как было не прикрикнуть на него? Ведь родной — жалко! Думала — обидится да огрызнётся, а он чуть слышно проговорил:

— Не ругайся, мама…

— Да как же не ругаться? Чуть не голый по морозу бегаешь!.. Вижу: тридцать пять километров прямиком летел…

В доме потребовала:

— Снимай… шарф дарёный! И фуфайку тоже! Садись к печке.

Фуфайку Катерина Савельевна повесила на верёвку, натянутую над плитой, шарф задержала в руках: «Ничего, связано ладно!..»

Оглянувшись на умолкшую мать и увидев шарф у неё в руках, Вася, теперь уже громко и решительно, повторил:

— Не ругайся, мама! — и тревожно добавил: — Я не зря бегаю, — Трофим Тимофеевич тяжело больной.

— Ну-у? — Катерина Савельевна кинула шарф на верёвку. — Что такое с ним? Доктор что говорит?

— Лёгкие простудил… Да и сердце слабое…

— А ты молчишь! Будто мне до старика дела нет? И о себе — ни звука. Больше недели домой не показывался! Шаров собирался в милицию заявлять: пропал человек без вести!..

Сын молчал, опустив глаза.

Запахло горелой шерстью: на раскалённой плите дымились пушистые кисти пёстрого шарфа.

— Ой, батюшки, спалила!.. — Катерина Савельевна схватила шарф и, обжигая ладони, затушила искры.

Вася и при этом не поднял головы.

Поохав, мать повесила шарф себе на шею. Её рука, как бы сама собою потянулась к голове сына и шевельнула мокрые волосы.

— Будто в бане был!.. Надо же соображать немного… Позвонил бы по телефону в контору — послали бы за тобой коня. Или шёл бы ровненько, в тёплой своей одёже… А то побросал там всё…

Вспомнив о Дорогине, спросила, кто там с ним остался.

— Говоришь, дочь? Пульс у него какой?.. А заботливая она?

Вася едва успевал отвечать на расспросы.

На горячую плиту полилась вода через край чугунка, в котором варилась картошка. Заклубился пар. Катерина Савельевна сняла с плиты чугунок, отнесла на стол, нарезала хлеба, налила в стаканы молока.

— Отогрелся? — спросила сына. — Садись за стол. Будем ужинать.

Помолчав, мать, не глядя на сына, спросила:

— Как звать её? Хоть сейчас-то скажи…

— Верой…

И они опять замолчали.

«Имя хорошее. Сама-то какая? Уживчивая ли?..»

Катерина Савельевна боялась, что расплачется при сыне, а этого делать нельзя: пусть улетает из материнского гнезда с лёгким сердцем.

В ту ночь она не сомкнула глаз.

Двери горницы были закрыты: там спал сын. В кухне на столе горками лежало глаженое бельё. Катерина Савельевна принесла из чулана чемодан, с которым покойный Филимон Иванович ездил на конференции и совещания, и начала укладывать рубашки.

А как же сад? В чьи-то руки попадёт он! Вдруг на место Васи придёт неумелый или нерадивый человек и уронит дело, которому столько труда, забот и любви отдал Филимон? Нельзя этого допустить, нельзя. Пойти бы туда самой, но ведь придётся всему учиться… Надо завтра же поговорить с Шаровым.

На полосатой рубашке — заплатка. Там подумают — старьё собрали… Катерина Савельевна отложила рубашку в сторону, — её можно будет перешить внучонку, — и, бесшумно открыв дверь, в одних чулках вошла в горницу, чтобы принести оттуда отрез синего сатина, который покупала себе на платье. Но и от таких легких шагов Вася проснулся. Она сказала, что до рассвета далеко, можно ещё поспать.

— Сегодня не праздник, — возразил сын. — Надо в сад идти. — И для убедительности добавил: — Пора приниматься за обрезку яблонь, а то не успею…

Горячего завтрака не стал ждать.

Мать достала ему отцовский полушубок.

— Вот… наденешь.

Поверх полушубка положила шарф с такими же, как раньше, полосатыми и пушистыми кистями. Вася благодарными глазами посмотрел на мать, оделся в отцовский полушубок и, положив в карман новенький секатор, вышел из дому. Мать слышала, как он взял лыжи, как хрустнул заледеневший снег под ними, как стукнула калитка… Вздохнув, она прошла в горницу и включила свет. С фотокарточки, стоявшей на васином столе, на неё смотрела Вера и чему-то улыбалась.

Катерина Савельевна взяла карточку в руки, подержала перед глазами и заплакала.

— Я — мать… — проронила, утирая слёзы. — И я желаю вам, дети, добра, счастья…

От бессонной ночи у неё разболелась голова, но она чувствовала, что не сможет сегодня лечь в постель. Поставила карточку на место, выключила свет и вернулась в кухню. Пока шила рубашку — в окна заглянуло утро. Пора бы на ферму, а она ещё не выходила к Бурёнке. Пуговицы придётся пришивать вечером…

Под окном мяукал голодный и озябший кот. Катерина Савельевна впустила его; вспомнив, что ещё ничего не ела, хотела растопить печь, но тут же и раздумала. Зачем палить дрова? В доме ещё тепло. Готовить завтрак только для себя — не привыкла. Хлеб есть, молоко будет. Больше ничего и не надо.

Мурзик, попробовав кислого молока из банки, повернулся к хозяйке и замяукал, широко открывая розовую пасть.

— Что губы воротишь? — заговорила с ним Катерина Савельевна. — Сам виноват — пробегал.

Кот подошёл к ней и потёрся о ногу.

— Ну, ладно, — улыбнулась она и взяла подойник, — пойдём Бурёнку доить. Будет нам с тобой парное молоко…

В доме Дорогиных стояла та ненадёжная тишина, какая в глубокие ночные часы иногда на короткое время посещает палаты тяжело больных. Она готова в любую секунду исчезнуть на своих бесшумных крыльях, уступая место или резкому вскрику, или тяжкому стону, или облегчённому вздоху.

Поверх жестяного абажура накинута газета, и свет керосиновой лампы, падая на пол, не беспокоит больного. Он лежит с закрытыми глазами; судя по дыханию, спит. В полумраке его лицо с заострившимся носом казалось вырезанным из кости. Борода чуть заметно пошевеливалась на груди.

Рядом с постелью стояли на тумбочке флакончики с лекарствами, стакан с водой, ваза с вареньем, тут же лежали капельница и градусник.

Вася сидел на стуле, под лучом света, со старой книгой в руках, которую он перелистывал так осторожно, что бумага не шелестела. Время от времени он, замирая, прислушивался к дыханию больного; поворачивал голову в сторону двери и тоже прислушивался. Оттуда не доносилось ни звука. Наверно, Верунька уснула. Пусть отдохнёт. Измаялась она.

На полях книги то и дело встречались пометки: Трофим Тимофеевич спорил с автором.

В этой комнате, среди книг с пометками, тетрадей с записями и оттисками разрезов плодов, с вырезками статей из газет и сотнями фотографий в папках, с бесчисленными альбомами, в которых хранились открытки — картины художников, Вася чувствовал себя духовно богатым человеком. Перед его взором проходили столетия труда, борьбы, подвигов и открытий русских людей.

Взглянул на Дорогина. Его жизнь — для народа. Недаром профессор Желнин в первом томе своей большой научной работы отвёл его яблоням три десятка страниц!.. Поднялся бы отец скорее. Много добра ещё может сделать…

Вера прилегла в соседней комнате, не погасив лампы. За время болезни отца она привыкла спать чутко, — от малейшего шороха может проснуться. Было бы лучше, если бы, ложась в постель, закрыла дверь, но она не согласилась. А Вася не стал настаивать. И без того едва уговорил отдохнуть.

— Не могу я так, чтобы ты дежурил, а я спала, — возражала она. — Не могу.

— Ты три ночи не сомкнула глаз.

— Ничего… Только бы папе стало лучше…

— Можно подумать, не доверяешь мне… не надеешься.

— Ну, что ты, право!..

Уступая его настойчивости, Вера ушла в свою комнату. Вася обещал разбудить её в полночь. Но прошло и два и три часа ночи, а он всё откладывал: «Пусть ещё поспит… »

Пора переменить компресс на лбу больного. Но, присмотревшись к нему, Вася заметил перемену. Приложил руку. Температура явно снизилась. Компресс больше не нужен.

Оглянувшись, Вася увидел Веру и в её глазах прочёл: «Упрямый! Я же просила разбудить в полночь…». Шагнул навстречу и шёпотом сказал, что отцу стало лучше.

Вера подошла к больному, взяла его руку, подержала, считая пульс, и утвердительно кивнула головой.

— А врачу всё-таки надо позвонить. Я обещала — в двенадцать…

Они вышли в переднюю, где висел телефон, и Вера сняла трубку.

Стоя рядом с девушкой и прислушиваясь к разговору, Вася не сводил с неё глаз. Лицо у неё всё ещё было заспанное; на румяной щеке виднелась белая чёрточка — след, оставленный рубчиком подушки. Немножко спутанные лёгкие пряди светлых волос закрывали верхнюю часть лба, а распушившиеся длинные косы рассыпались по спине.

Судя по портрету на стене, она похожа на мать. Наверно, вот такой же синеглазой и светловолосой, умной и энергичной, весёлой и, в то же время одержимой большими думами, обаятельной девушкой, Вера Фёдоровна прибыла в ту далёкую, непроезжую, кандальную Сибирь.

Закончив разговор и повесив трубку на рычаг, Вера повернулась к Васе. Он, очнувшись от раздумья, спросил:

— Ну, как? Что говорит врач?

— Успокаивает: «Кризис миновал»… Утром придёт и посмотрит… А пока, говорит, твой черёд спать.

— Как ты можешь шутки шутить?!

— Я — серьёзно. Надо и тебе отдохнуть. А завтра — марш домой! Тебя там, однако, потеряли…

Они вернулись в комнату больного. Он дышал ровно и облегчённо. Его большой, перерезанный двумя глубокими морщинами, лоб слегка посветлел от испарины. Вера взяла платок и осторожно провела им по лбу. Васе сказала, что разбудит его на рассвете, и пошла стелить постель на старом диване, который стоял в её комнате.

Он больше не возражал. Наоборот, ему было приятно выполнить её желание.

Оставшись один в комнате Веры, Вася долго лежал с открытыми глазами; опасался, что как только заснёт — сразу захрапит. Говорят, иногда он, сонный, даже принимается разговаривать, покрикивать на собаку или на зайца, вспугнутого в неурочное для охоты время. Ведь так можно испугать Веруньку, разбудить отца…

Интересно, что она сейчас вяжет? Кружева? Воротничок к платью?..

Жаль, что охота уже кончилась. Поискать бы для неё в полях огнёвку. А ещё лучше на воротник — чернобурку! Хотя и редко, но попадаются такие лисицы. Охотники видели одну возле сада… Если походить подольше, то можно и отыскать. Где-нибудь мышкует на опушке леса… Да вот она, вот! Совсем недалеко! И ветер встречный, и снежок валится с неба, и лыжи двигаются бесшумно — можно подойти на выстрел. Где-то был патрон с картечью. Ах, чёрт возьми, оставил дома!.. Надо крикнуть Трофиму Тимофеевичу, он где-то близко идёт по лесу, — у него непременно должны быть патроны с картечью. Э-эй!. Нет, кричать нельзя, — чернобурая и без того насторожилась… Вон метнулась в сторону, отбежала на сугроб, поднялась столбиком и насмешливо помахала лапкой… Хорошо! Чего же тут хорошего?..

Но незнакомый голос обрадованно повторил — «Хорошо!», и Вася вскочил с дивана. Огляделся. В комнате уже было светло. За дверью Верунька разговаривала с женщиной…

Быстро одевшись и пригладив волосы, Вася вышел в переднюю. Возле вешалки, где виднелось пальто с воротником из чёрного каракуля, стояла ещё совсем молодая, но уже беловолосая, вероятно пережившая какое-то душевное потрясение, женщина в белом халате. Врач. Вася многое слышал о ней.

— Вечером навещу больного, — пообещала она.

— Маргарита Львовна! Вот познакомьтесь… — сбивчиво заговорила Вера, — Наш… папин друг… Василий Бабкин.

— A-а, это вы и есть! Слышала, слышала… — оживилась женщина. — И очень рада, что вы опять здесь. В такие минуты нельзя без друзей. Одной Верочке было бы трудно дежурить возле больного…

Маргарита Львовна собиралась уходить, и Вера глазами указала Васе, что надо подать пальто. Он заторопился и сделал это неловко.

— Ничего… — сказала Маргарита Львовна, поправляя пальто на плечах, словно у неё там были погоны. — После фронта я ещё не привыкла к такому вниманию…

Только после того, как они проводили врача, Вася разглядел неожиданную перемену в облике Веры. Её светлые пышные косы были впервые ещё неумело, уложены вокруг головы, и девушка выглядела выше и стройнее, чем раньше.

Она взяла Васю за руку и сказала:

— Пойдём! Папа тебя ждёт… — И тут же поправилась. — Обоих вместе…

Трофим Тимофеевич лежал на двух подушках, с приподнятой головой.

— Папа! Вот Вася…

— Узнаю… — заулыбался старик.

— Я хотела сказать — он собирается домой. Его там заждались.

— Ну, что же… Дела, однако, поторапливают… А надолго ли?

Вера и Вася стояли, не замечая, что держат друг друга за руки. Трофим Тимофеевич, как бы заранее соглашаясь со всем, положил ладонь на их руки и негромко сказал:

— Садитесь.

Они взяли стулья и подсели к нему. Старик шевельнул головой:

— Вижу, расхворался я поперёк всему…

— Болезнь ни о чём не спрашивает, — молвил Вася. — Дело такое…

Трофим Тимофеевич присмотрелся к косам дочери, уложенным вокруг головы, подумал и сказал решительно:

— Я скоро встану…

В сумерки по улице Луговатки промчался незнакомый гнедой конь, запряжённый в лёгкий ходок с коробком из черёмуховых прутьев, в котором сидели двое — парень в темносиней кепке и девушка в светлоголубом платке с белыми крапинками.

Женщины, завидев чужого коня, заранее вставали в сторонку и с нескрываемым любопытством всматривались в седоков.

Парень здоровался с ними кивком головы, а сам добротными тесёмными вожжами поторапливал коня, который и без того, широко кидая мохнатые ноги, летел вихрем. А девушка, чувствуя, что все встречные стараются разглядеть её лицо, сидела с опущенной головой и изредка поправляла платок, словно боялась, что ветер сорвёт его и унесёт прочь.

Провожая лукавыми глазами ходок, женщины подталкивали одна другую и посмеивались:

— Ой, батюшки!.. Катеринин Васька невесту мчит!..

— В годах парень, пора и храбрости набраться!..

— Своими деревенскими брезговал, поглядим— какую отхватил?!

Всех озадачивал чужой конь.

— Не к добру это, бабоньки!..

— Выходит — соседская девка на нашем парне женится!

— Как бабы, ни судите, а с его стороны бессовестно мать родную бросать…

Вере казалось, что у коня нет настоящей резвости, и время тянется лениво, и сумерки не хотят сгущаться. Скорей бы доехать да отвести несуразные смотрины. Как-то встретит свекровь? Расставанье с сыном для неё — удар. Хорошо, если бы Васе удалось сговорить мать переехать вместе с ним… Вместе… Ещё неизвестно, когда сам-то переедет. Ей понятно, что он не может бросить сад на кого попало. Вот если бы Капа вернулась домой…

Всюду зажигались огни, постукивали ворота, — хозяйки впускали во дворы коров, вернувшихся с выпаса.

Бабкин направил коня к дому с тёмными окнами. У ворот, подымая голову, мычала бурая корова с широко раскинутыми кривыми рогами.

Передав вожжи Вере, Вася выпрыгнул из коробка, прошёл в калитку и, открыв ворота, впустил Бурёнку, потом ввёл коня во двор. Сунув руку за наличник, достал ключ, и через секунду они уже были в кухне.

— Проходи в горницу, — сказал Вася, включая свет. — Чувствуй себя, как дома…

Вера вошла, оглядела стены. Вот портрет Васиного отца в коричневой раме, по обе стороны — похвальные грамоты с многочисленных выставок садоводства. Вот групповые снимки: председатели колхозов, участники совещаний… Присмотревшись к одному из снимков, Вера спросила:

— Это в котором году мама снималась?.. Ты знаешь, на краевой конференции сторонников мира мы сидели рядом! Она-то меня, конечно, не запомнила: я для неё — незнакомая девчонка… Мама такую речь сказала, что в зале плакали. Честное слово! Я как будто сейчас слышу её голос…

Вася взял руку Веры и крепко сжал: вот с такой же теплотой она вспоминала о своей матери.

— Надо сговорить маму переехать к нам, — сказала Вера.

— Не захочет расставаться со своим колхозом, с домом…

— А лучше бы она жила с нами.

— Нет, об этом говорить бесполезно. Я маму знаю…

Во дворе всё громче и громче мычала Бурёнка. Вера взяла подойник и, надев фартук свекрови, пошла доить корову, Вася подумал — может, это и к лучшему, что мать задержалась на работе, и начал накрывать стол.

В дверях показалась соседка, остроглазая женщина с тонкими губами, с которых, казалось, никогда не сходила ухмылка.

— Меня Савельевна просила коровку запустить, подоить, — заговорила она, — а тут, гляжу, новая хозяюшка объявилась! Совет вам да любовь, миленькие!

Бабкин не успел ни слова сказать в ответ, как вошла вторая соседка и, манерно удивившись, что Савельевны всё ещё нет дома, заглянула в горницу.

— А ты один?

— Как видите.

Чтобы ещё кто-нибудь любопытный не забежал на огонёк, Бабкин надел кепку и вслед за соседками вышел во двор. Там он сказал Вере, что отправляется в сельпо и вернётся через несколько минут. Ей было неприятно оставаться одной, но она промолчала, поняв, что Вася спешит, пока не вернулась мать, что-то принести к ужину.

В коровьем закутке было уже темно. Вера не видела ни вымени Бурёнки, ни подойника; доила, прислушиваясь к всплескам струек молока. Корова смачно пережёвывала жвачку. Вымя у неё было большое, умело раздоенное, молока много.

Всё здесь нравилось Вере, как в своём родном доме, и чувство стеснённости и робости, с которым она ехала сюда, исчезло.

Закончив дойку, она несла подойник, прикрытый полотенцем. В углу двора пофыркивал конь. Наверно, к перемене погоды. Где-то на высоком тополе попискивали скворчата. Шелестя жёсткими крыльями, привязчиво кружилась летучая мышь. Вот-вот сядет на фартук, а ещё хуже — на платок. Отмахиваясь от неё, Вера чуть было не разлила молоко. Она не слышала, как стукнула калитка; столкнувшись с женщиной, вздрогнула от неожиданности. И та тоже вздрогнула.

— Денисовна, это — ты?

— Нет. Это… я, — вымолвила Вера.

В углу двора снова зафыркал конь, и Катерина Савельевна поняла, что приехал сын. Не один!

— Ой, что же это я!.. — всплеснула она руками. — Думала — у меня тут соседка управляется…

Она взяла Веру за плечи и, приблизив к себе, заглянула в глаза, а потом поцеловала в губы.

— Здравствуй, доченька!.. Давно приехали?

— Перед потёмками… Вася в магазин пошёл…

Катерине Савельевне понравилось, что будущая сноха сразу принялась за хлопоты по хозяйству, и она потрепала её по плечу.

— Проходи в дом…

Там, расставляя на столе молочную посуду, спросила о здоровье Трофима Тимофеевича. Вера, разливая молоко по кринкам, рассказала об отце. Они разговаривали, не приглядываясь и не примериваясь одна к другой, — у обеих было такое ощущение на душе, что они толкуют не впервые, что если не всё, то многое знают одна о другой.

Вошёл Вася. В руках у него была бутылка вина. Остановившись посреди кухни, он не знал, куда её девать, — поставить ли на стол, отдать ли матери, и что сказать при этом? А Катерина Савельевна, занятая с Верой хлопотами по хозяйству, не сразу заметила его. Набравшись духу, Вася начал громко:

— Ну вот, мама… — Голос его вдруг осекся. — Это… Ты понимаешь… моя Вера…

— Опоздал, парень, — добродушно улыбнулась мать. — Мы тут без тебя во всём разобрались.

— Вот и хорошо!..

Сунув бутылку на подоконник, Вася повернулся к двери. Сейчас он сбегает за сестрой и зятем. Но мать окликнула его:

— Погоди! Завтра зарегистрируетесь, тогда, как следует, устроим вечер. И своих и знакомых, хороших людей позовём. А сегодня посидим одни.

Рано утром Василий пошёл к Кондрашовым, чтобы поговорить с Капой. Он не знал, что вместе с нею в Луговатку приехал Колбак Тыдыев.

…Тыдыев в первый же день после своей свадьбы, справленной на опытной станции, напомнил Капе, что надо им съездить в Луговатку, хоть на денёк.

— Тёщиных блинов захотел? — шутливо спросила Капитолина и принялась целовать мужа. — Успеешь, золотко! Сейчас у нас с тобой много работы… А блинов я тебе сама напеку. Ха-ха. Не хуже мамкиных!..

Упорное нежелание Капитолины познакомить его со своими родными настораживало и, в известной мере, даже оскорбляло Тыдыева. Но он верил жене и постепенно нашёл объяснение: «Наверно, Капа боится, что её родные начнут упрекать: за нацмена вышла, за узкоглазого!..» Или ещё какими-нибудь другими словами… А когда он на выставке услышал от Василия Бабкина, что у Капы есть сынишка — земля под ним покачнулась. Какая подлость! Какой обман!.. Уж не этот ли Бабкин был отцом ребёнка, которого она утаила. И неспроста. Даже в паспорт почему-то не записан… Тыдыев не мог сдержать ярости, наговорил грубых слов, и они разбежались в разные стороны. Праздник, каким была выставка, омрачился для обоих. Из всего, что было сказано на совещании ни одного слова не запало в память..

В предпоследний день, припугнув разводом, Капа заявила, что уезжает к матери. Тыдыев встревожился, примчался на вокзал и долго уговаривал Капу вернуться к нему в гостиницу.

А дома он стал допытываться — что же толкнуло жену на обман, почему она не сказала, что у неё растёт сын? Капитолину передёрнуло.

— Боялась, что ты меня… бросишь, — повинилась она.

Правду ли говорит? Ведь сама уже собиралась оставить его. Вовка может перетянуть к себе. Она — мать!

И Тыдыев спросил — сколько лет сыну.

— Я не считала, — вскинула голову Капа, разгадав мужа — Вовка — мамкин. Ха-ха. Она и деньги получает.

— Алименты? А… кто отец? Где живёт?

— Ну как тебе охота — про всё это? Душу выматываешь!.. Никаких нет алиментов. От государства получаем. Понятно? Матери-одиночке полагается…

— Ты… одиночка! А я не живой, что ли? Худо сказала! Совсем худо!..

Он задумался: кажется, Капа говорит правду? Мать-одиночка. У Вовки нет отца. И вспоминать о нём она как будто не хочет. Жизнь может пойти по-хорошему. А его, Колбака Тыдыева, жена совсем не знает. В его груди хватит тепла для парнишки. Он будет говорить о нём: «мой балам». Если… если всё правда. Но пусть никто, никакой другой мужчина не смеет называть мальчика своим. Никто и никогда! Парнишка, она говорит, черноглазый? Хорошо! Волосы светленькие?! Ну, что же, может, потемнеют, когда подрастёт. А то и так ладно. У сестрёнки Чечек тоже волосы не совсем чёрные…

Вскоре Тыдыев возобновил разговор, попросил метрики.

— Там они, — кивнула Капа в сторону Луговатки— Я же говорю: мамкин сын. И мамка на Вовку получает деньги…

Вот уж этого совсем нельзя терпеть. Это большой обман!

И Тыдыев стал настаивать на поездке в Луговатку. Капа отговаривала: лучше съездить летом, по хорошей погоде. Она боялась, что муж пойдёт в сельсовет и заявит, что нет больше матери-одиночки. Тогда бабушка выкинет Вовку. Придётся брать парнишку к себе, а от этого жизнь может испортиться. Сейчас Колбак говорит: «балам», «балам», а рассердится на что-нибудь — начнёт ругать «безотцовщиной». Знаю я их, мужиков! Сердца у них не надолго хватает. А мамка обратно Вовку не примет: неинтересно без пособия-то!

В мае Тыдыев объявил, что не согласен дальше откладывать поездку. Он готов поехать даже один. И Капитолине пришлось уступить.

В Луговатке он сразу же потребовал метрики. Пока вчитывался в каждую строчку, Акулина Селиверстовна, мать Капы, поджав синеватые губы, следила за ним раздосадованными глазами. Она злилась на дочь за то, что та, нежданно-негаданно, заявилась с мужем. Шила в мешке не утаишь. Соседи видели — по всей деревне разнесётся: «Капка замужем!» До сельсовета слух дойдёт, и тогда считай пособие пропавшим! Перестанут платить по доверенности. А ведь пятьдесят рублей — деньги!.. Жалко… Да ещё, чего доброго, прицепятся: почему сразу не сказали? Столько месяцев получали незаконно! В суд могут подать…

В метриках: «Кондрашов Владимир». И всё. Отчества нет. У Тыдыева отлегло от сердца. Капа говорила правду — отца забыла. Всё хорошо! Колбак подозвал жену, провёл пальцем по пустой строке:

— Вот тут надо написать: Колбакович. А сюда добавить: Тыдыев. Кондрашов-Тыдыев.

— Я же тебе говорила!.. — подхватила Капа. — Можно. Место чистое!

— В сельсовет пойдёте? — шевельнула побелевшими губами Акулина Селиверстовна. — Ну и отвечайте сами за всё! И забирайте своего Вовку! Даровых нянек нету для него…

Её никто не слушал. Капа через огород побежала к лужайке, где играли дети:

— Сыночка!.. Золотко!..

Тыдыев шёл за ней.

…Сегодня Акулина Селиверстовна пригласила родственников на блины. Первым примчался на новеньком мотоцикле Герасим Матвеевич. Увидев Бабкина у ворот, объяснил:

— Заехал позавтракать. Сестру проздравить, — И стал зазывать: —Ты заходи, Васютка. заходи.

У крыльца им повстречался черноглазый мальчуган со светлыми кудряшками на круглой голове. Он держал в руках кулёк — первый в жизни дорогой подарок. К нему сбежались друзья — мальчуганы и девчушки, и он стал оделять всех конфетами:

— Тятька привёз!.. Сладкие-пресладкие!..

— Посидим минутку, — говорил Герасим Матвеевич, пропуская Бабкина вперёд себя. — Я в поле тороплюсь. Но мы успеем всё обсудить, как следует. Для твоей пользы. По-хорошему.

С порога он крикнул в горницу.

— Капитолина, свата к тебе привёл!

Капа вышла в кухню и степенно поздоровалась. За ней показался Тыдыев.

— Как старший брат, — продолжал Герасим Матвеевич, — даю совет: принимай сад! Со всей славой! С почётом!..

— У меня мужик есть! — ответила Капа и глянула на Колбака. — Его дело решать. — С гордостью добавила. — Там-то он тысячу получает!

— Поверь, зятёк, — принялся Кондрашов убеждать Тыдыева, — не хочется мне славу в чужую семью упускать. Вставай в коренники, Капа — в пристяжки. На опытной-то станции ты — под началом, а здесь будешь главным.

Тыдыев молчал.

— Правление тебя примет на зарплату. Вот поверь мне — примет, — уговаривал Герасим Матвеевич.

— Так нельзя решать, — покрутил головой Тыдыев. — Я не могу… У меня научная работа…

— Перевози виноград сюда. Делай опыты. Земли хватит…

Акулина Селиверстовна пригласила гостей в горницу. Вася сказал, что его ждут дома, но Кондрашов подхватил его под руку.

— Я тебя потом на мотоцикле доставлю…

В горнице снова повернулся к Тыдыеву:

— Васютка сад бросит… Тогда правление за деньгами не постоит, потому — положение безвыходное…

«А вот не брошу зря!» — мысленно возразил Василий, досадуя на неприятную болтовню Кондрашова, и решил до поры до времени не поддерживать разговора о передаче сада.

Через день после праздничного вечера, последнего в материнском доме, Василий рано утром запряг коня. Катерина Савельевна, уложив подарки, на прощанье поцеловала невестку:

— Будь, доченька, счастлива! Желаю тебе: лихого слова никогда не слышать, пасмурных дней не видеть.

— А ты, мама, вместе с Васей приезжай к нам. Всех родных в гости позовём…

— Приеду. Приеду… А сначала его к тебе провожу…

Ты не горюй, не кручинься… Я помогу ему с передачей сада всё устроить поскорее. Ну, в добрую минуту…

Катерина Савельевна медленно закрыла ворота и, положив руки на верхнюю жёрдочку, долго смотрела вслед удалявшейся тележке. По её щекам текли слёзы…

Вася и Вера ехали молча. На развилке дорог, — одна вела в Гляден, другая — в сад луговатского колхоза, — они расстались. Поцеловав жену, Бабкин выпрыгнул из коробка. Вера, принимая вожжи, опустила голову.

— Я ведь скоро… Скоро… — говорил Вася. — А так сразу бросить сад не могу. Ты понимаешь… отец растил. Не могу… Пока найдут хорошего садовода. Но я завтра же куплю мотоцикл. Мне все наши мотоциклисты советуют. Буду приезжать…

Боясь расплакаться, Вера тронула вожжи.

Бабкин снял кепку — на прощанье помахать жене. Но Вера ехала, не подымая головы. Всё дальше и дальше. Вот уже едва видна. Если сейчас даже и оглянется, то всё равно не отыщет его среди полей.

Вздохнув, Вася надел кепку и по обочине дороги медленно пошёл в сторону сада. Под его ногами хрустела мелкая прошлогодняя полынка.