Сад

Глава тридцать шестая

Весной 1953 года в Луговатку приехали из города на двух автобусах и нескольких «газиках» известные учёные, чьи имена то и дело появлялись на страницах журналов и обложках книг. Прибыли также директора и агрономы трёх МТС, председатели всех колхозов района. И сразу же отправились в поля. Машины, у которых колёса были обмотаны цепями, вереницей двигались по раскисшей дороге, разбрызгивая воду из лужиц, раскидывая грязь по сторонам.

Ветер утих, как бы для того, чтобы небо, по-весеннему молодое, могло вдоволь налюбоваться собою, глядясь в многочисленные зеркала апрельской снеговой воды. Да и само небо сияло, как зеркало. Одинокие белые облака, проплывавшие высоко-высоко, казались отражением снежных сугробов, которые всё ещё лежали длинными и довольно широкими лентами возле старых лесных посадок. Чистая грива была полосатой, по-особому нарядной. Вот такой она бывает всего лишь два-три дня в году. Промелькнут эти деньки, и поля сменят ранний наряд на другой, потом на третий, тоже по-своему красивый, более богатый, а в конце лета даже роскошный, но ни один не затмит в памяти этого весеннего платья родных полей.

Шаров сидел за рулём «газика», прокладывая путь колонне машин. Рядом — Штромин. Он всё чаще и чаще наезжал в Луговатку; приглядываясь ко всем новшествам в хозяйстве, советовался с председателем и бригадирами. Теперь секретарь райкома и председатель колхоза смотрели на землю, высвобождаемую солнцем от зимнего плена, и вспоминали минувший год.

…Третье лето свирепствовали суховеи. Ярое солнце раскаляло землю. На пустошах появились такие трещины, что в них можно было засунуть палец.

Дни походили один на другой своими обманчивыми приметами. Обычно, после полудня горячий ветер утихал. В сумерки на горизонте показывались тучи, иногда полыхали далёкие, беззвучные молнии, и люди надеялись, что ночью прольётся дождь. Но по утрам раньше солнца просыпался суховей и подымал пыль до неба. Так прошло шестьдесят три дня.

Пересохли речки, болота превратились в суходолы. Трава сгорела даже на тех лугах, которые в обычные годы считались сырыми. Лишь поблизости лесных полос зеленел высокий эспарцет да густые клевера подымали навстречу солнцу свои розовые султанчики.

На открытых массивах всходы хлебов погибли. Не собрали даже семян. А там, где стояли стеной «зелёные друзья», где было накоплено много снега и где была возможность в апреле и в начале мая, словно одеялом, закрыть влагу разрыхленным верхним слоем, чтобы сохранить её до конца июня, там намолотили по десять, а местами даже по двенадцать центнеров с гектара.

Многие окрестные села жили на государственных хлебных и фуражных ссудах. А в колхозе «Новая семья» и семенами себя обеспечили и на трудодень выдали по килограмму пшеницы…

Осень тоже стояла на редкость сухая. Пласты зяблевой вспашки были похожи на кирпичи. Лемеха у тракторных плугов приходилось клепать два раза в день. Такой уплотнённой и сухой земли Павел Прохорович не видел за всю свою жизнь…

Что сулит им нынешнее лето? Неужели новое испытание, третье по счёту?..

— Осенью я взял пробу, — рассказывал Шаров Штромину, — земля была, как зола! В ней оставался тот ничтожный запас влаги, который называют мёртвым. Ни одно растение не может воспользоваться им. Корни отмерли. Пустоши облысели. Бросовая земля. Только вспашка может спасти её. Но чтобы вспахать всё, нам нужна ещё одна тракторная бригада. И то не управиться в год. Многое надо пересмотреть. Вы знаете. Я говорил на пленуме крайкома…

— Вашими замечаниями заинтересовался Центральный Комитет, — сказал Штромин. — И ваш голос не одинокий… Будут хорошие новости!..

— Нас бы теперь подхватить под руку да помочь. Мы б рванулись вверх! По всем бы отраслям! И государству дали бы всякой продукции в два раза больше и подняли бы трудодень…

Но уже сейчас в Луговатке было чему поучиться. Если из других деревень ушла добрая половина населения, то здесь люди оставались на местах. И в такие тяжёлые годы всё же продолжалось строительство. Недавно выдали на трудодни денежный аванс. Теперь Шарова уже никто не привлекал за это к ответственности. Наоборот, из Москвы приехали экономисты изучать новшества.

Колонна автомобилей остановилась в полях, защищённых лесными заслонами. Севооборот там вступил в свой третий круг. Все вышли из машин и собрались возле той кромки лесной полосы, которая уже освободилась от снега. Пахло прелыми прошлогодними листьями и снеговой водой. Но более всего был приятен тонкий аромат только что проснувшихся, слегка набухших клейких почек бесчисленных тополей, что стояли рядами поперёк всей Чистой гривы. На обочине, пригретой солнцем, уже сияли золотые капельки цветов мать-и-мачехи. А высоко в небе жаворонки рассыпали задорную трель — хвалу весне.

Вторая половина лесной полосы утопала в снегу. Оттуда белое крыло сугроба раскинулось так широко, что всё ещё оберегало добрых две трети полевой клетки.

Те из гостей, кто был обут в сапоги, прошли через сугроб, проваливаясь по колено в зернистый снег. Шарова расспрашивали, насколько велик был снежный покров зимой.

Сугроб закончился тонким стеклянистым гребешком. Дальше — талая земля, от влаги сизоватая, как спелый чернослив. Там ходили колхозники с лопатами, делали неглубокие бороздки и по ним пропускали ручейки, чтобы досыта напоить живой водой землю всей клетки, до самой опушки второй лесной полосы, где белели прямые, как свечи, стволы молодых берёзок, выращенных Василием.

— Если на этом поле, — говорил Шаров, — сохранить влагу до июньской жары, тогда мы опять будем с хлебом.

— Вы что же — четвёртую засуху ждёте?!

— Ждать — не ждём, а на всякий случай готовимся…

Среди гостей был Забалуев.

…Три года назад, Векшина привезла его в отдалённую маленькую артель «Прогресс», расположенную среди гор и лесов. Едва они успели войти в переполненную контору перед началом собрания, как по углам захихикали молоденькие просмешницы:

— Глядите — жениха примчали на смотрины! Лысого!

— Вроде — староват…

— Наверно, больше никуда не пригодился…

Софья Борисовна слышала эти насмешки, потому и говорила долго о его опытности, о его энергии, даже о славе упомянула.

Он сидел, задумчиво опустив голову. Да, была когда-то у него слава, но непостоянная, вроде вешней воды на заливных лугах. Разлилась вода толстым слоем, всюду разлилась, докуда достигал глаз, и Сергей Макарович чувствовал себя карасём на выгуле: привольно, куда вздумал, туда и плыви. Но вот начала скатываться вода, всё быстрее и быстрее, оголились луга, пересохли озёра, и в жабрах захрустел сухой песок — дышать стало нечем!.. Сам виноват — засиделся на одном месте. Пора — в новый водоём. И здесь он себя покажет. Сызнова выйдет в знатные… Он поднял голову. На трибуну шагнул твёрдо и уверенно. Говорил о высоких урожаях, обещал богатый трудодень. Его приняли в колхоз и тут же избрали председателем.

Хозяйство было небольшое. Председателю записывать ничего не требовалось, — всё умещалось в голове.

Хлеб сеяли на маленьких полосках, окружённых лесами. Засухе в эту благодатную долинку был заказан путь. Хлеба и травы там росли хорошие, и в эти трудные годы артель «Прогресс» чаще всего занимала в сводках второе место после «Новой семьи». Кое-кто уже опять ставил Забалуева в пример, а сам он на собраниях и совещаниях громогласно заявлял:

— Обгоню!.. Выйду на первое!..

Теперь он молча ходил по сугробу, косо посматривал на лесную защиту и про себя дивился: «Ишь ты! Вырастил!.. Вон какие деревья вымахали! Кто бы мог подумать. Ведь садил-то прутики…»

Огнев спросил без всякого умысла:

— Ну, какое, Сергей Макарович, твоё мнение?

— А тебе чего надо? — огрызнулся тот. — Чего ты выскакиваешь вперёд других? Мнение, мнение… Дай срок. Потерпи. А я скажу. Скажу. Я не привык молчать…

Сергею Макаровичу уже трудно было удержаться, и он начал пенять:

— Ты посчитал: Забалуев кончился! Остаётся только в сторожа пойти! А сам-то ни тпру, ни ну… Ваша «Победа» всё время где-то внизу сводки… — Он погрозил пальцем. — А насчёт меня ошибся: рано закапывать Забалуева! Рано! Его ещё в ступе не утолчёшь!

— Да что ты, Сергей Макарович? Что ты? — пытался унять его Огнев. — Я тебе желаю добра, успехов…

— Я давно Сергей. И давно Макарович… Видал дуплистые деревья? Те падают от малого ветра. А звонкие, у которых нутро крепкое, те стоят долго. Им ничто нипочём. Бывало, ударишь обухом — звенит сосна, как медная. Вот и я такой же!.. А ты обрадовался…

Прислушиваясь к шумному разговору, знакомые и незнакомые люди уже начали посмеиваться. Огневу ничего не оставалось, как отойти от своего громкоголосого собеседника…

После осмотра полей все вернулись в село и направились в двухэтажный каменный клуб, где было назначено выездное заседание учёного совета сельскохозяйственного института.

Василий издалека заметил Капу в её диковатом оранжевом платье. Она шла серединой улицы, замедляя шаг против каждого дома, чтобы все успели разглядеть — на ней новое платье. Шёлковое!

— Как там заседание? — спросил Бабкин, останавливаясь поговорить с ней. — Не скоро начнётся?

— Я про то не знаю, — мотнула головой Капитолина, поправляя шпильку в волосах. — Чего мне там? От заседания на трудодни копейка не прибавится!..

Капа дёрнула Василия за рукав пиджака и расхохоталась:

— Замуж вышел в чужую деревню, а о своей всё-таки тоскуешь? Ага? Я так и знала, что будешь сохнуть!

— Ты всё такая же…

— А чего мне унывать? Во мне веселья — как дрожжей в хорошем тесте! Ха-ха…

Бабкин завёл разговор о саженцах винограда, которые ему хотелось взять у них и увезти в Гляден.

— У Тыдыева спроси, — сказала Капитолина. — А я нынче даже не видала, как виноград у него растёт. В саду бываю редко. Я — жена бригадира! Могу и повольготничать!.. Не смотри на меня букой. Это я с тобой так разговариваю. А другим отвечаю: «Детная мать. Ребятишек кормлю»…

— Зачем же тебя в школу садоводов посылали? — покачал головой Василий.

— За Тыдыевым! — расхохоталась Капа громче прежнего, но тут же перешла на серьёзный тон. — Ты — молодец! В ту первую весну нашёл ко мне подход: на звено поставил! И я, ты помнишь, всегда была впереди! А теперь, подумай, меня обратно задвинули в рядовые. Да ещё хотели — под начальство к своему мужику. А мне что-то не хочется. Не заманивает меня такая работа, когда большого спросу нет. Показать себя не на чем. Лучше я дома позагораю. А Тыдыеву хватит того, что в горнице по ночам верховодит. Ха-ха… Ко мне ни с какой стороны не подцарапаешься: минимум трудодней я вырабатываю, когда от колхоза на базаре торгую…

— Нетяжёлая работа.

— Пусть Шаров свою жену выведет на тяжёлую-то. Ты ему подскажи. Я погляжу на неё. И, может, на денёк тоже выйду.

— Ой, Капитолина, Капитолина! Обманулся я в тебе!..

— А я довольная. Мне за Тыдыевым — хорошо! Хоть ревнивый, но не скупой. Хожу в шелках! — Она повела плечами. — И воспитывать меня теперь — не твоя забота…

Они расстались, не простившись.

Василий шел и думал: «Хорошо, что не она, а Тыдыев заведует садом… Он в работе ровный. А Капа то вырвется вперёд, то от всех отстанет. Вот и пойми такую… Нет, понять её нетрудно. Тот раз про ключ к ней сказал Герасим, теперь — она сама. А Павел Прохорович забыл об этом, хотя и разговаривали при нём: решил не подбирать ключа, а так: сказано — делай. Это Капитолине — поперёк характера».

Он окликнул Капу и, когда та oглянулась, сказал:

— Говорят, всех приглашают в клуб. Приходи. Может, тебя помянут.

— За здравие али как? Ха-ха…

— Добрым словом, конечно…

— Спасибо, бригадир, за твои заботы! — Капитолина помахала рукой. — Я подумаю. Ежели сердце поманит — прибегу.

В новом клубе, которого Василий ещё не видел, было сыровато. Пахло кирпичом и сосновыми досками.

Над сценой, на красном полотнище — слова Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у неё — наша задача». Как бы в подтверждение этих слов, у стены стояли снопы пшеницы, овса, кормовых трав — свидетели урожаев за все послевоенные годы. Тут была и раннеспелая сибирская кукуруза, которую в своё время Шаров привёз от Петренко, развёл в своём огороде, а в прошлом году уже вырастил в поле. Рядом с высокими снопами пшеницы, собранными с тех участков, которые были защищены лесными полосами, стояли маленькие, хилые, с короткими и тощими колосками — из полей, открытых всем ветрам, где зимой не бывает снега, а летом властвует губительная жара. В мешочках — зерно. В одних — крупное, тяжёлое, как бы литое из красной меди со стекловидным оттенком, в других — мелкое, щуплое, бледное. Вот то, что взял человек от земли, а вот — её скупая милостыня.

Забалуев брал щепотку зерна, рассматривал, пересыпая с ладони на ладонь, «пробовал на зуб» и шёл к другому мешку:

— У нас лучше!

— У вас, говорят, полоски, как на огороде гряды! — заметил Василий, которому надоело забалуевское хвастовство. — Чего же равнять?!

— Ишь ты! — Сергей Макарович покачал головой из стороны в сторону. — Воробей зачирикал! Из дорогинской скворешни! У тестя да у бабы научился! Своего-то голоса нет?.. Ладно. Я не обидчивый. — С размаху хлопнул Бабкина по плечу. — Приезжай в гости. Медовухой угощу. Покрепче той! Помнишь?..

Члены учёного совета и гости уже успели осмотреть выставку и разместились на скамьях, сколоченных из широких плах. Звонок сзывал запоздавших. Василий отыскал Огнева и сел рядом с ним.

На сцене — длинный стол, с его кромки свешивалась в зал огромная карта лесных насаждений Чистой гривы. За столом — директор сельскохозяйственного института. Он медленно, как судья, которому предстояло вынести приговор, перелистывал толстую рукопись в зелёном коленкоровом переплёте. На трибуне — Шаров, прямой, высокий. Очки в коричневой роговой оправе делали его лицо незнакомым. Он рассказал о севообороте и обработке земли, об урожае по всем культурам, за все годы.

— Умно! — отметил шёпотом Огнев, повернув голову к Бабкину. — Такую засуху сломил! Это всё равно, что на фронте опрокинуть сильного противника!..

— Всё это — лишь маленькая частица того, что нужно п-предпринять для п-преобразования земли. — От волнения Шаров слегка заикался. — И мне не удалось бы сделать ничего, если бы у меня здесь, на Чистой гриве, не было п-предшественников и учителей. П-первый лесной заслон вокруг сада вырастил Трофим Тимофеевич Дорогин. Ему земной п-поклон. Его п-примеру п-последовал Филимон Бабкин…

«Жалко, мамы здесь нет, — подумал Василий, глядя на Шарова благодарными глазами. — Задержалась она в Кедровском районе с зимовкой скота».

Той порой Шаров успокоился и уже говорил чётко, без заикания:

— В этом зале сидят мои многочисленные помощники. Без них, без их труда, я не смог бы написать диссертации. Приношу всем глубокую благодарность. — Павел Прохорович приложил руку к груди. — Прежде всего Василию Филимоновичу…

Затем Шаров припомнил Капитолину, звено которой вырастило несколько лесных полос.

— Неужели не пришла? — Вася приподнялся, окинул зал ищущим взглядом. — Не видно. Ну, какая она, право! Я же говорил…

Он заметил Тыдыева. Хорошо, что муж здесь! Расскажет ей… Поздоровался с ним кивком головы. Тот приветственно помахал рукой.

Выступили с речами учёные, агрономы. Попросил слова Огнев, поднявшись на трибуну, правой рукой задумчиво покрутил тугой ус и начал размеренно, веско:

— Живём мы на одной и той же Чистой гриве. Работаем в одинаковых природных условиях, а по урожаю разница, как между чёрным и белым. Мне даже стыдно наш умолот назвать… А вся беда в том, что гляденцы долго цеплялись за дедовскую старину. Я ценю народную мудрость и опыт простых хлеборобов. Но из всего прошлого надо выбрать то зёрнышко, которое называют жемчужным, и посеять его в хорошую почву. А у нас держались за всю старую замшелую кочку…

— Мастак поклёпы сыпать! — выкрикнул с места Забалуев. — У тебя хлеб не уродился, а дядя виноват.

— Мы начали учиться у луговатцев, — продолжал Огнев, — да с опозданием: засуха навалилась. Не успели подготовиться, чтобы встретить её в штыки…

Василий порывался встать и добавить: «Постараемся догнать!.. У нас в питомнике приготовлены тополя, клёны, липа… Нынче высадим…» Огнев о том же самом сказал двумя скромными, но прозвучавшими с достаточной силой и уверенностью, словами:

— Мы наверстаем!.. А Павлу Прохоровичу спасибо за урок!..

— Спасибами разбрасываться — невелика хитрость! — опять выкрикнул Забалуев. — Но от них, понимаешь, люди портятся…

Председатель пригласил его на трибуну.

— Могу и оттуда. Могу! — согласился Сергей Макарович и, стуча подкованными каблуками сапог, поднялся на сцену. — Оно, конешно… Шаров среди хлеборобов живёт, пшеничку выращивать вроде бы научился. Что правда, то факт. И я тоже подчёркиваю. Но поглядели бы вы летом на его поля: потери большие! Ой, большие! Убирать начали в прозелень — половину комбайны не вымолотили. Я из города ехал, заглянул, в соломе колоски наощупь проверил. А на сушилке недозрелое зерно сморщилось. У меня у самого в Глядене так бывало, чего греха таить… А где хлеб перестоял, там много осыпалось… Тут Огнев за старину ругал, всё в одну кучу свалил. Надо разобраться. Как делали здешние мужики? Скосят пшеничку — она в валках или в снопах дойдёт. Мы нынче проверили на факте.

— У вас посев-то с гулькин нос! — крикнули из зала.

— Не об этом разговор, — продолжал Забалуев. — Я толкую: у старых хлеборобов, понимаешь, надо поучиться! Тоже были, как говорится, дельные мужики.

— Да-а, — многозначительно пробасил председатель, отыскивая глазами своих сотрудников. — Тут есть над чем подумать и кафедре земледелия, и кафедре механизации. Может быть, нынче летом выехать к товарищу Забалуеву, изучить на месте. — Повернулся лицом в сторону трибуны, — Ну, а о соискателе что вы скажете? О диссертации?

— О чём, — шевельнул бровями Забалуев. — Я всё на фактах выложил. А попусту говорить не привык…

В зале засмеялись. Сергей Макарович недоуменно, чувствуя свою правоту, спокойно спустился со сцены.

После короткой заключительной речи Шарова председатель закрыл рукопись, похлопал по ней мягкой рукой — всё ясно! — и, поднявшись со стула, объявил перерыв для тайного голосования «на предмет присуждения искомой степени».

И никто не сомневался, что после этого голосования Шаров будет кандидатом сельскохозяйственных наук.

Два «газика» вырвались из леса на полянку, где стояла маленькая избушка. На одном приехал Шаров, на другом — Огнев и Бабкин.

Единственное окно сторожки было распахнуто навстречу весне. Через него доносился знакомый голос диктора: передавали вести с Куйбышевгидростроя…

На подоконнике появилась пёстрая собачонка, спрыгнула на землю и со звонким лаем понеслась к машинам.

— Дружок! — крикнул Шаров. — Не узнал, подлец?!

Скрипнула дверь. Сутулясь, вышел Кузьма Грохотов.

На плечи был наброшен старый полушубок. Усы — белее снега. Одни глаза не поддавались старости — хранили в себе огоньки добродушной улыбки.

— Гостей-то сколько нагрянуло! Вот славно!

— Мы вроде разведчиков. Главные силы, я тебе скажу, нагрянут через несколько дней. Только успевай встречать!

— Ну?! Пора. Давно пора!

Перебивая друг друга, Шаров и Огнев рассказывали: два колхоза будут вместе достраивать гидростанцию! От государства получена ссуда. А строители большой ГЭС дают два экскаватора, самосвалы!.. И своих людей обещают! К осени всё будет закончено. Оба посёлка и Гляден получат свет. На полевых бригадах и фермах появятся электромоторы…

— Дождались весны!.. Да вы проходите в избу. Проходите, — суетился старик. — По такому случаю можно бы… Ежели не забыли захватить?..

— Не забыли, Кузьма Венедиктович! — улыбнулся Огнев, покручивая ус. — Порядок знаем!..

— Это от нас не уйдёт, — остепенил их Шаров. — Дайте взглянуть на реку…

Все двинулись к берегу. Огнев многозначительно моргнул Грохотову:

— Есть ещё одна причина… Павел Прохорович вроде именинника! Вчера…

— О-о! — загудел старик. — Это мы так не оставим! — Шутливо ткнул Шарова кулаком в бок, — Чего помалкиваешь-то?.. Сколь ни трудно было, а ты своего достиг!.. Люблю таких, у кого кремешок в характере!..

Дошли до Жерновки. Мутная, похожая на плохую брагу, вода плескалась у обрывистого, каменного берега.

— А я, Павел, тоже без дела не сидел. Вон гляди: сделал двери, сколотил рамы…

Грохотов кивнул на здание гидростанции, что надёжно притулилось к высокой скале. Нижний этаж, который омывала вода, был железобетонным, верхний — из сосновых брёвен. Шиферная крыша сливалась с серым гранитом Бабьего камешка. В оконных проёмах белели новенькие рамы. Оставалось только застеклить да покрасить!

Шаров шутливо пожурил старика. Послали его сюда сторожить, а он — опять за ремесло!

— Понимаешь, Павел, сосновая стружка больно хорошо пахнет! — объяснил тот. — Не могу отвыкнуть… От берёзовой щепы — тоже…

— Вот у тебя, действительно, кремешок в характере! — мягко, задушевно молвил Шаров.

Кузьма Венедиктович отправился готовить завтрак, а Шаров, Огнев и Бабкин, цепляясь за щели, взобрались на скалу. Оттуда был виден бор, поля и оба выселка. Вдали угадывалось устье Жерновки. Немного выше его на берегах большой реки раскинулись посёлки строителей мощной гидростанции. Там, отхватив изрядную долю русла, всю зиму вбивали металлический шпунт в каменное дно. Теперь перемычка уже готова, но воду из неё ещё не откачали. Фронт работы для экскаваторов в котловане откроется только через месяц. Вот на это-то время и обещали строители пригнать машины к Бабьему камешку…

— А нельзя ли плотину поднять повыше? — спросил Огнев. — Чтобы в Язевый лог напустить побольше воды…

— Там и так, я вам скажу, будет двухметровая глубина, — ответил Шаров.

— Вот порыбачим! — оживился Бабкин.

— Хариусы на зиму начнут скатываться в наше водохранилище. Простор для них! — широким жестом руки Павел Прохорович как бы описал границы создаваемого ими водоёма.

— Мы с Трофимом Тимофеевичем приедем! — сказал Василий. — Он про хариусов часто рассказывает. Любит удить их. Больше всякой другой рыбы.

Над печной трубой сторожки вился дымок. Пахло свиным салом, поджаренным на сковородке.

Из окна высунулась голова Грохотова.

— Мужики-и! — крикнул он и помахал рукой. — Слазьте! Жаркое остывает…

Огнев и Шаров тотчас же спустились со скалы. А Василий ещё раз посмотрел на реку. Над нею летела стая журавлей. Курлыкая звонко и певуче, как бы трубя в серебряные трубы, птицы возвращались в родные просторы.