Сад

Глава пятнадцатая

Не прошло и десяти дней как ненастье вернулось. Серые тучи, плотные, как войлок, казалось, навсегда повисли над сырой землёй. Исчезли горы, задумчиво притихли деревья, поблёкла полёгшая пшеница. Ветер позабыл этот край, и мелкие капли дождя сыпались отвесно.

Из города прибывали всё новые и новые группы рабочих спасать урожай. Тут были и пожилые, бывалые люди в добротных охотничьих сапогах, и девушки в лёгких тапочках. В полевых станах не хватало мест на нарах. Приходилось размещаться в соломенных шалашах.

Страдные работы не прекращались даже в проливные дожди. Промокшие до нитки люди жали и косили хлеб вручную.

Дождавшись просвета, вступала в дело вся могучая техника.

От комбайнов тяжёлое, набухшее влагой зерно лилось мощными потоками, и бригадиры хватались за головы: в ворохах грелась пшеница, прорастал овёс. Приходилось всё отправлять на зерносушилку. Она уже давно захлёбывалась. — за сутки успевала просушить каких-нибудь семь тонн, а на тока поступало в десять раз больше. Высокие вороха становились похожими на курящиеся сопки.

Кондрашов, небритый, с красными от бессонных ночей глазами, в мокром, забрызганном грязью плаще, примчался в контору с новостью:

— Говорят, Забалуев сушит хлеб на печах! — выпалил с порога. — Сто дворов — сто центнеров в сутки! Вот бы нам попробовать!..

— Боюсь — куры по дворам разжиреют, — сказал Шаров. — Зерно, сам знаешь, сыпучее…

— У хлеба и крохи.

— А надо — без крох.

— Да я развезу по таким семьям, где сберегут всё до зёрнышка. Даю слово.

— Ты веришь, а другие будут подозревать… Нет, выход надо искать в ином.

— В чём?

Шаров задумался.

— Не знаешь, — упрекнул Кондрашов. — И я тоже не знаю. Никто не знает. А хлеб горит…

Он подбежал к барометру и постучал пальцем по стеклу.

— С дождя не сходит?

— Застыл.

— Вот видишь! Продырявилось небо! Целое бедствие!..

Шаров со дня на день ждал инженера с проектами зернофабрики. Решиться на большое строительство во время страды было не легко. Каждый человек на счету. Закрыты мастерские и даже мельница. Доярки работали одна за троих. На пасеках остались только сторожа. Все в поле. А тут приходилось высвобождать восемь колхозников, знающих плотничье ремесло, да из горожан — пять слесарей. Шаров пошёл на это. Члены правления согласились с ним, хотя на заседании Кондрашов шумливо возражал:

— Для нынешнего урожая зернофабрика — всё равно, что для мёртвого припарки. Не успеем построить.

У них был припасён лес для строительства кирпичного завода. Решили отдать на зернофабрику, и Шаров надеялся, что за две недели она будет сооружена. Но оказалось не так-то просто достать электромоторы, провода, ремни, подшипники, гвозди. Кузнецы в МТС не управлялись с многочисленными поделками.

Более всего Шарова беспокоили семена, — их можно сушить только на солнышке. А семян они решили засыпать на два посевных плана: скороспелой пшеницы сто процентов и позднеспелой тоже сто. По характеру весны увидят, какой сорт сеять.

Из города привезли транспортёры и вздыбили в небо. В короткие перерывы между приступами ненастья брезентовые ленты вздымали зерно и раскидывали струйками. Председатель требовал от бригадиров, чтобы эту пшеницу отправляли в зернохранилище. В такие дни на тока приезжали всполошенные уполномоченные: почему снизилась отгрузка? Шаров объяснял. Его предупреждали:

— Смотрите!.. Не увлекайтесь одной стороной дела!..

Кончилась вторая пятидневка октября, а ненастье не унималось. Серая облачная пелена порой опускалась так низко, что едва не задевала за стерню. Днём и ночью сыпался мелкий дождь. Шаров приуныл.

Выехав в поле, он издалека заметил Тихона Аладушкина. Бригадир тракторной бригады мчался на мотоцикле. Чёрный, как жук, в лоснящемся от бензина и масла ватнике, остановился возле «газика» и, сверкнув белками круглых глаз, спросил:

— Это что же такое получается? Технике ходу нет. А ветер последний хлеб на корню обмолачивает…

— Опять массив не готов?

— Со стороны бора не обкошен, по краю лесной полосы проезд не сделан. А мы возьмём да проедем по тополям…

— Ну, ну, п-поехал!

— А как же иначе? Хлеб осыпается, а мы стоим. Это же срыв! Я знаю — он запарился, вот и вставляет палки в колёса…

Кондрашов в это время находился на току, среди открытых всем ветрам и политых дождями ворохов пшеницы. Босые девушки, утопая по колено в зерне, лопатами перебрасывали его из валка в валок. Пахло тёплой плесенью, и над хлебом струился сизый пар.

Заслышав знакомый шум мотора председательского «газика» и надоедливый сухой стрекот мотоцикла, Кондрашов, в мокром ватнике, в сапогах, к которым прилипли зёрна пшеницы, с лопатой в руках вышел навстречу; Аладушкина хмуро упрекнул:

— Напрасно бензин палишь! Надо понятие иметь.

— Не мне, а тебе, — ответил зло Аладушкин. — Это у тебя не болит сердце за то, что пшеница осыпается…

Тяжело Кондрашову слышать такие слова. Он сам сеял, сам вырастил этот хлеб. И, конечно, у него болит сердце больше, чем у кого-либо другого. Но что делать, если не хватает сил перелопачивать сырое зерно, если его некуда сваливать? Достаточно на полдня оставить эти вороха нетронутыми, и они задымятся.

— Вы поглядите сами — куда тут сыпать хлеб? Куда? — спрашивал он, идя впереди Шарова и Аладушкина и тыча лопатой то в один, то в другой холм. — И так пшеница портится. — Он бросил лопату, засунул руку по локоть в ворох и достал горсть зерна, — Вчера привезли, а уже тёплое. Я тут, как на передовой, ночи не сплю…

— Сегодня для интереса я слетал к соседям, — рассказывал механизатор. — Они скосили все зерновые… А у нас? Пшеница на корню! Зато к весне фабрика загудит!..

Да, с зернофабрикой запоздали, — дело новое и нелёгкое. Но к следующему году во всех бригадах будут крытые тока. И зернофабрика будет!

Краевой план хлебозаготовок выполнен ещё только на две трети. А страна ждёт от сибиряков хлеба. Ждут города. Ждут те южные области, что пострадали от засухи. Правление решило сдать сверх плана пятьсот центнеров.

Шаров сказал Кондрашову, чтобы он к утру приготовил массивы для комбайнов, а сам решил съездить в город. Но в конторе лежала телефонограмма — разрешалось сдавать хлеб с повышенной влажностью: в городе, из-за недостатка складов, ссыпали зерно в цехах заводов, где уже были смонтированы мощные сушильные установки.

«Всё подтверждает, что на дедовской лопате да на печке сейчас хлеб не просушишь, — думал Павел Прохорович, — Нужна механизация. И мы на правильном пути».

Выцвело и похолодело небо. Ветер оборвал с деревьев жёлтую листву, пригладил на межах сухой бурьян.

Наступила пора осенних посадок. Тракторная бригада приготовила землю для второй лесной полосы: Чистая грива как бы подпоясалась чёрным ремнём.

Саженцы тополя было решено привезти с Медвежьего острова. Шаров на один день дал автомашину. Девушки сели на скамейку возле кабинки и предусмотрительно оставили уголок для бригадира, а Капе крикнули, что для неё места нет и пусть она садится в кабинку. Но звеньевая тоже поднялась в кузов.

— Не хочу нюхать бензин, — заявила она. — Люблю, чтобы меня, как цветочек, ветерком обдувало!

С шутками и смехом Капа втиснулась возле Васи, закинула руку ему за спину.

— На людях и пообниматься не грешно!.. Все видят — сплетничать некому.

Машина помчалась по узкой полевой дороге в сторону Глядена. Девушки, обнявшись, запели: «Прощай, любимый город…» Капа тормошила Васю:

— Подтягивай!..

Он покашлял.

— Горло перехватило. Наверно, от холодной воды.

— А может оттого, что я села рядом? — смеялась озорная соседка. — Не первый раз примечаю: посмотришь на меня — голос потеряешь!

— Хорошо, что не голову, — ответил Вася.

— Не нужна мне твоя голова! Была бы шея для обнимок! — Капа с шутливым озорством обвила руками шею парня. — Вот видишь — к чему голова-то?

Вася схватил её руки и толкнул вверх.

— Не бойся, я ведь осторожно. Позвонки не захрустят… — Капа расхохоталась. — Но могу и так, что не дыхнёшь!..

Машина нырнула в ухаб, и в кузове всех подбросило. Девушки взвизгнули, хватаясь одна за другую.

— Сдурел шофёр! Мчит, как оголтелый!..

Снова уселись на скамейку, только бригадир остался на ногах. Навалившись грудью на крышу кабинки, он смотрел вперёд. Да, едут они быстро. Вот уже кончаются поля будённовцев. Вот — гляденская грань, земли артели «Колос Октября». По обе стороны дороги — короткая щетина стерни. Ветер гуляет по пустым полям. Кроме трактористов, теперь едва ли кто-нибудь появится на этих массивах. Но Вася всматривается вдаль. Девушки дёргают его за ватник:

— Хватит маяком торчать! Садись!

Он не отзывается; не слышит ни смеха, ни острых шуток, — всё смотрит и смотрит на поля.

Справа — высокие бабки из снопов конопли. Над ними кружатся щеглы и синицы, вспугнутые машиной.

«Запоздали девчата с обмолотом!» — мысленно упрекает Вася. Веру, их звеньевую, он теперь не зовёт по имени и уверяет себя, что не думает о ней.

Но он не может не смотреть на конопляники. Чёрт знает, что за цепкая и непреодолимая сила приковывала взгляд к бесчисленным прямым рядам конопляных бабок! Снопы в них составлены девичьими руками, и вот-вот шумное звено явится сюда, чтобы начать обмолот.

«Звено явится, но той звеньевой может и не быть, — думает Вася. — На моё письмо даже не ответила. Наверно, уехала к этому, как его… Кажется, Сёмкой звать? Живёт да поживает где-нибудь в городе!..»

Машина вырвалась на увал, и далеко внизу раскинулся огромный сад. Ранетки, уже раздетые осенним ветром, стояли прямыми рядами, словно точёные фигуры на множестве шахматных досок перед началом игры. Кварталы стланцев, сохранивших жёлтую листву, казались устланными яркими коврами. Три дома сиротливо прижались к защитной стене из высоких тополей. В среднем живёт Трофим Тимофеевич… Если бы Вася был один — обязательно заехал бы к нему, — только к нему! — но в машине — звено девушек: у них нельзя отнимать время попусту. Да и не следует давать повода Капке для болтовни — засмеёт, какую-нибудь небылицу присочинит. В таких случаях она любит развернуться…

Сад остался вправо. По сторонам дороги темнел бор, тот самый, по которому ночью, в метель, позабыв обо всём, шёл Вася в Гляден, спеша принести радостную весть Дорогину, успокоить старика… Не его одного, а родителей всех тех девчат…

Возле устья Жерновки шофёр вывел машину на берег протоки, где сейчас, при низком уровне реки, вода поблёскивала только среди камней и то едва заметными струйками.

Тополя росли на песке. Река ежегодно откладывала его небольшими слоями. В каждый новый слой деревья запускали сетки мелких корней, и только стволовой корень уходил глубоко в почву. Такие тополя выкапывать легко, четыре взмаха лопатой с четырёх сторон, удар по корню, и всё готово: песок осыпается, деревце ложится на землю. Пока Вася шёл до зарослей, Капа приготовила пять саженцев.

— Тут копать — все равно что семечки щелкать! — похвалилась она. — Легко!

— Главный корень подрубай поглубже, — сказал бригадир. — Скорее приживутся.

— Ничего. У меня рука лёгкая! Палки и те прижились!

Капитолина поторапливала подруг, — ей хотелось всё, что они привезут на трёхтонке, до вечера высадить на отведённое место.

Вася подхватил сразу полтора десятка топольков, поднял на плечо и понёс к машине: при тяжёлой работе думы не роятся — скорей позабудет обо всём! Уложив саженцы в машину, он прикрыл корни сырой соломой…

На обратной дороге он опять долго стоял в машине, опёршись локтями на крышу кабинки, и смотрел на безлюдные поля. Над чёрными бабками конопли попрежнему кружились стайки пёстрых щеглов…

В Луговатке заканчивали хлебосдачу. Оставалось всего лишь полтора процента плана.

Начали выдавать на трудодни — по два килограмма. На большее никто и не рассчитывал. Наоборот, все говорили: «Лучше деньгами прибавьте…»

А на следующее утро из района передали строгую телефонограмму: до выполнения плана в «Новой семье» недостаёт двадцать восемь процентов. Как же так? Явная ошибка! Захватив квитанции, Шаров выехал в город. Его ждали домой в полдень, но он и к ночи не вернулся. И даже не позвонил.

Принесли газеты. Краевая сводка озадачила Фёдора Елкина, — северные районы едва-едва перевалили за половину. Там создалась угроза: часть хлеба может уйти под снег.

Елкин задумался. Придётся побольше сдать сверх плана. Можно будет поступиться фуражом.

Теперь он на многое смотрел иначе: всё идёт по плану, хозяйство растёт, председатель оказался толковым. Дома не строит? Один-то год можно и переждать. Нынче все были заняты в поле. А на будущее лето они откроют кирпичный завод и после того начнут большое строительство.

Вечером райком и райисполком объявили «совещание по проводам» — очередную «телефонную накачку», как говорили в сёлах, и Елкин встревожился: отвечать придётся одному.

Пришёл председатель сельсовета. Приехали полевые бригадиры. Радист поставил к телефону усилитель. Комната наполнилась мелким раздражающим треском: провода доносили унылый свист осеннего ветра в берёзовых перелесках и надоедливый шум дождя. Сквозь этот хаос звуков проломился голос Векшиной, настолько искажённый телефонными проводами, что его едва узнали. Уже при первых словах все переглянулись: «Новая семья» — на последнем месте. Как же так? Где провёл день Шаров? Неужели не успел показать квитанции?

Векшина обвиняла его:

— Встал на путь утайки хлеба. Под видом семян укрыл…

Фёдор Романович побелел; по-военному поднялся на ноги, готовый дать объяснение. Но провод занят.

— Ничего мы не утаивали. Ни одного зерна. — Обвёл всех недоуменным взглядом. — Двойные семена? Они записаны. И для наивысшего урожая…

Он умолк, прислушиваясь. Репродуктор хрипел:

— За срыв и упорство… исключён из партии…

— Павла Прохоровича?! — вскочил с места Кондрашов. — Да что же это такое?!. У нас сверхплановый хлеб уже готов к отгрузке…

Что мог сказать ему Ёлкин? Ведь его мнением никто не поинтересовался. Даже не пригласили в райком…

Едва держась на протезах, он вышел в соседнюю комнату.

«Неправильно… Без первичной организации неправильно, — повторял про себя. — Могли передать сюда… Обсудить…»

Когда провод освободился, Фёдор Романович стал звонить в город. Но телефоны молчали. Наконец, ему ответил инструктор райкома и рассказал с деловитостью протоколиста: для «Новой семьи» был занижен план, теперь ошибка исправлена. В Луговатке самый высокий урожай. Вот и дана высшая группа хлебосдачи. Надо понимать…

— И не наводить тень на плетень, — взбудораженно перебил Ёлкин. — За северные районы заставляете платить. Хотите с передовых взять лишнее. А ленивым — поблажка. Но ведь так мы никогда не поднимем хозяйства. Поймите. Несправедливость…

— О-о, так вы сговорились, — послышалось в ответ. — Одним голосом поёте, одни и те же слова повторяете. А за эти слова Шаров уже поплатился…

Ёлкин положил трубку и прошёл в бухгалтерию. До полночи помогал подсчитывать и пересчитывать. Если оставить одинарный запас семян, вывезти фураж, то и при этом зерна не хватит. Где взять? Снизить оплату трудодня?.. Надо разыскать Шарова, собрать правление.

Но Павла Прохоровича попрежнему не было дома. Жена тревожилась: ладно ли с ним? Не мог он заночевать в городе…

Фёдор Романович прошёл на конный двор, попросил конюха запрячь Орлика в тележку и выехал на Чистую гриву.

Поля терялись в темноте, и Елкин не шевелил вожжей. Конь сам отыскивал дорогу на бригадный стан.

По ухабам, залитым дождевой водой, «газик» кидало из стороны в сторону. Забрызганные грязью фары светили тускло. Лучи метались и вязли в толще дождя. Иногда машина оказывалась поперёк дороги. Но Шаров, не сбавляя скорости, ожесточённо крутил баранку.

Вдруг что-то застучало, мотор чихнул и заглох, погасли фары. Со всех сторон прихлынула тишина, и стало слышно, как мельчайшие бусинки дождя, словно мука из сита, с глухим шелестом сыпались на брезентовый тент.

Из кармана кожаного пальто Шаров достал спички, но коробок оказался влажным, и огня не удалось добыть…

…Из райкома Шаров вышел в сумерки; мотор включил рывками, будто торопил застоявшегося коня. На перекрёстках свистели милиционеры: недозволенная скорость! Водитель не слышал.

Куда он спешит? Домой?.. Там Татьяна заглянет в глаза и спросит: «Что с тобой, Павлик?» От неё ведь не утаишь. Да и не привык он утаивать. Жена напомнит: «А я говорила…» И тут же скажет: «Сейчас можно уехать… Никто тебя не будет удерживать…»

«Может, в самом деле, лучше?..» — задумался Шаров.

За городом он прибавил скорости. Ветер, завывая, трепал полотняные стенки кузова. Пахло сырой и усталой землёй. Она ждёт отдыха под пушистым снежным одеялом. Весеннее солнышко во-время пробудит её. Зазвенят светлые ручьи. С юношеской лёгкостью вздохнут поля, и закипит жизнь…

«Нет, Танюша. Нет и нет… — мысленно говорил Шаров жене. — Мы и теперь останемся здесь. Пусть я поторопился. Но через два-три года докажу свою правоту. У нас будет двойной запас семян. Будут высокие урожаи…»

И с ещё большей задумчивостью он спросил себя:

«А если не восстановят?.. Если снимут с работы?».. — Ответил твёрдо: — Что бы ни было, агрономом я останусь. На всю жизнь. Тут нельзя меня снять…»

Было уже совсем темно, когда Павел Прохорович поднялся на Чистую гриву. Там он свернул с тракта и полевой дорогой поехал на стан первой бригады. Кондрашов рассказал ему о «совещании по проводам». Выходит — в колхозе обо всём уже знают. Ну, что же? Это, пожалуй, к лучшему: не понадобится объяснять.

— Это что ж такое получается?.. — строптиво спросил Кондрашов. — Без нас… И за что?

— Обсуждать, Герасим, не время. П-подымай людей. Зажигайте фонари. Разводите костёр. Г-готовьте зерно…

Вскоре натужно застучали веялки.

Шаров поехал во вторую бригаду. И вот посреди дороги «газик» подвёл…

Павел Прохорович вышел из машины, открыл капот. Но разве ощупью отыщешь поломку? Пришлось отступиться от мёртвого мотора.

Что делать? Был бы ростом поменьше, улёгся бы на переднем сидении. Но ведь лодыжки вроде журавлиных. Куда с такими?

Трудна в непогоду ночная дорога. Ноги то по колено проваливаются в ухаб, залитый водой, то скользят по грязи в разные стороны.

Спотыкаясь и падая, Павел Прохорович брёл в сторону полевого стана. Руки у него стыли от грязи. Промокли сапоги. По шее текли за воротник холодные струйки. Дождик крепчал. А шаги — всё короче и неувереннее. Этак ему не добраться до второй бригады. А дом — ещё дальше.

Вспомнилось: сегодня обещал заехать в сад, где уже третий день живёт профессор Желнин. Поговорить им есть о чём. Да и долг вежливости обязывает. Тут — рядом. Может, гость ещё не лёг спать?

Изъезжены, исхожены колхозные поля. В дневную пору казалось, что знаком каждый квадратный метр. А теперь едва-едва удалось отыскать, вернее нащупать ногами, дорожку в сад.

Окна манили тёплым светом. Над трубой взлетали и гасли искры. В доме жарко топилась печь… Павел Прохорович вспомнил, что с утра ничего не ел. Кружка горячего чая и свежий калач пшеничного хлеба небось найдутся. А больше ничего и не надо.

Профессор и молодой садовод сидели за столом. Посуда после ужина была сдвинута на один угол. Белели листы бумаги. Сидор Желнин, расспрашивая Бабкина, что-то записывал. А на плите посвистывал чайник. Собеседники засиделись, — кипятят второй раз.

Позднему гостю, да еще пешему, оба удивились. Усталый, озябший до синевы губ, забрызганный грязью, Шаров даже руки не мог подать, — сразу направился к умывальнику.

Вася подбавил дров в печку. Сидор Гаврилович, убрав свои бумаги, поставил на стол бутылку водки.

— После ночного путешествия не мешает погреться, — моргнул, приглашая за стол. — А мы тут разговаривали о вас. Непохожий председатель. Да, да. Всё не так, как у соседей. И к лучшему!

— Эх, ваши бы речи… — вздохнул Шаров. — Н-но зап-поздали они…

— А что?.. Что-нибудь случилось?

— Да так… Хлебоп-поставки…

— А говорили — сверх плана повезли, — припомнил Вася. — Я уже на трудодни получил…

— Много ещё с нас, — сказал Шаров, сдерживая горечь. — И трудодень п-придётся урезать…

— Мы речь вели не о хлебе — о садах, — пояснил профессор. — Обычно садоводы тормошат председателей: требуют земли, денег на покупку саженцев. У вас — всё наоборот: вы на садовода нажимаете: «Больше сади! Ещё больше!»

— Ну-у, это не так существенно…

Шаров сел за стол, чокнулся с профессором (Вася от водки отказался), выпил, закусил корочкой хлеба, и беседа потекла ровнее.

Они пили чай, разговаривали о садах и лесных полосах, об изменении облика земли.

За окном послышался топот копыт и стук тележки. Все переглянулись. Шаров поднялся из-за стола.

Дверь распахнулась, и через порог, стуча протезами, перебрался Елкин.

— За мной? — Павел Прохорович шагнул к своему кожаному пальто, висевшему на стене.

— Просто поговорить, — спешил успокоить его Елкин. — На дороге наткнулся на твою машину. Пустая. Куда ушёл? Ясно — в сад. Вот и приехал по следу.

Шаров насторожённо присматривался к секретарю, с которым они часто и горячо спорили, и ждал, что Елкин опять обрушится с упрёками: без директивы засыпал двойные семена! Всех с толку сбил!.. Но Фёдор Романович обеими руками пожал его холодноватую руку:

— Неправильно исключили тебя. Неправильно! Убеждён! Уверен! Надо было по-другому… Есть ведь партийная организация в колхозе… И крайком не утвердит…

Вася схватился за голову: вот оно что!.. А профессор укоризненно приподнял палец:

— Э-э! Что же вы, батенька, нам не сказали?

— Не роняй, Павел, головы! — продолжал Елкин. — Работы у нас много. Вместе будем. Рука об руку…

— Я ничего. Понимаю всё… — У Шарова отогрелся голос. — Рад доброму слову… А партия разберётся.

В ту ночь никто из них не сомкнул глаз. Сидя вокруг стола, они проговорили до утра.

А с рассветом Елкин отправился в одну бригаду, Шаров в другую. И вскоре машины с хлебом двинулись в город.

Октябрь близился к концу. Всю ночь дул ветер, гнал тощие тучи. Люди ждали — надует снега. А утром увидели тёплое солнышко в удивительно чистом небе.

Вот они, хорошие деньки, о которых всё время говорили старики Сидору Желнину: «Будет погодка, обласкает землю!»

Поездка, сверх ожидания, дала очень многое: рядом с чемоданом стояли корзины, полные черенков яблони и ароматичных плодов, лежали свёртки с саженцами.

Возле маленькой берёзовой рощицы профессор попросил шофёра остановиться и вышел из машины. Мимо него проносились тяжёлые грузовики. На бортах — красные полотнища: «Хлеб — Родине!» Кажется, скоро край выполнит план. Андрюша через всю жизнь пронёс слова: «Хлеб наш насущный». Не забыл. И ему напомнил. Ну, что же, стоило напомнить… А на местах у них не всё в порядке. Сегодня «спускают», — профессор поморщился от нелепого слова, — одно задание, завтра добавляют. И недостаёт бережного отношения к людям…

Под ногами — мягкий ковёр светлозелёной отавы. На тонкой ножке поднялся огонёк. Он покачивает головой, будто тоже удивляется позднему теплу. Но лепестки цветка бледные, — выросли без солнышка, и серые тучи кинули на них свою несмываемую тень. Солнце сгонит её, согреет смельчаков.

Впереди — нагие берёзы. Сквозь ветки виднелось ласковое небо. Здесь, наверно, особенно хорошо весной, когда тают снега на горах и ветер разносит по цветущей степи аромат проснувшихся кедрачей?.. Надо побывать ещё раз…

Самые приятные дни он провёл в саду у Трофима! Там всё приближало к земле, к людям, украшающим её своим трудом. А теперь вот снова приходится возвращаться за письменный стол, к грудам бумаг… Но ведь его многотомный труд нужен. Очень нужен студентам, селекционерам… Надо торопиться…

В город Сидор Гаврилович приехал среди дня.

…Андрей разговаривал по телефону. Увидев брата на пороге кабинета, он встал и нетерпеливым жестом подозвал к себе; не отрывая трубки от уха, долго и горячо тряс его руку.

Лицо у Андрея было свежее, светлое, голос звучал сочно.

— Давай, давай, — торопил он собеседника и взял карандаш. — Говори…

Сидор сел в кресло, осмотрелся. Взгляд упал на шкаф с книгами. По переплётам Сидор узнавал собрания сочинений… Между книжным шкафом и кабинетными часами в ореховой оправе — тоненькие снопики пшеницы. В кабинете пахло полем.

Сидор взял самый высокий снопик. Пшеница была ему по плечо. Красный колос длиною чуть не в четверть…

Положив трубку, Андрей нажал звонок; девушке, появившейся в дверях, сказал, чтобы она пригласила стенографистку, а потом подошёл к брату.

— Любуешься? Нашей пшеницей, слушай, нельзя не любоваться!

— Во время поездки я любовался, Андрюша, людьми. И не только садоводами. Председателями, бригадирами. Золотой народ! Работа у них трудная, жизнь не лёгкая. А их называют: «низовики». Из районных учреждений, как с облаков, им задания «спускают». Дадут одно, потом прибавят, как вздумается. Ни с кем не считаются. А я тебе сейчас всё выложу…

— Ну, что же, выкладывай. Только пойми — многое зависит не от нас.

Сидор рассказал о ночном разговоре в саду «Новой семьи». Брат остановил его:

— Об этом знаю. У меня был Елкин. И в отношении Шарова, когда он выполнит план, мы поправим райком…

Андрей взял снопик с изломанной соломой и заговорил о трудностях уборки. Из города на помощь колхозникам выехали пятьдесят тысяч человек! Студентам уже пора возвращаться в институты и техникумы. Но ещё не убрана картошка. В такую позднюю пору! Может, ясная погода продержится с неделю?.. Он открыл окно. Тепло, как летом! И барометр стоит на «великой суши».

Ему припомнились сожжёные солнцем южные поля, которые он видел по пути из Крыма в Москву, припомнился разговор в Центральном Комитете партии, и он сказал:

— Наш хлеб идёт на Украину, в Курскую, Орловскую области. Сегодня отправляется эшелон в Воронеж. Выручка! В этом главная особенность нынешнего года. Но не все приняли эго близко к сердцу. И не сразу. Тоже наша вина. Ты прав, — мало разговариваем по душам.

Братья сели на диван. Сидор с увлечением юноши рассказал о результатах своей поездки. Сибирский отдел его помологии будет богатым. Свыше двухсот сортов яблони! А какие гибриды! Всё говорит за то, что северное садоводство — накануне больших перемен…

Вошла стенографистка с тетрадью и карандашами. Гость встал. Он уезжает сегодня.

— Так быстро?! Ты посиди. Поедем обедать.

Андрей прошёл к столу, где лежала тетрадь с записями, и попросил стенографистку:

— Пишите. — Взволнованно кашлянув, начал диктовать ясно и чётко, — Родине сдано хлеба на тридцать семь миллионов пудов больше, чем в прошлом году…

Зима навалилась неожиданно, круто. Утро было солнечным, тёплым. Летали бабочки, жужжали шмели. А в полдень нависла чёрная туча, и в отсыревшем воздухе заколыхались, медленно опускаясь на землю, снежные хлопья. С каждой минутой их появлялось всё больше и больше. И падали они всё стремительнее и торопливее, будто вперегонки.

Весь день Шаров был в поле. Там, кроме колхозников, работала рота солдат. Одни лопатами выкапывали гнёзда картошки, другие собирали её и ссыпали в кучи, третьи грузили в машины.

Всюду пылали костры, и люди время от времени подходили погреть руки, чёрные от грязи.

Автомашины буксовали на дороге, засыпанной мокрым снегом, и приходили под погрузку всё реже и реже.

Шаров распорядился, чтобы кучи закрывали соломой и забрасывали землёй. Может, завтра ещё удастся вывезти. Ну, а если замёрзнет?.. Ничего не поделаешь. Пойдёт на корм. Он не будет продавать поросят себе в убыток, как делают соседи, а вырастит и откормит сотню голов. После первого января сдаст в мясопоставки. За весь год. И оставит для полевых столовых на весну и лето. Когда в котле хороший приварок, так и работа спорится!

Приехал Штромин, окинул взглядом белое поле. Давно побитая морозом, бурая ботва уже едва виднелась из-под снега. Подошёл поговорить с Шаровым. Всё больше и больше располагал к себе этот человек с его поисками нового, с экономическими расчётами и беспокойством о завтрашнем дне. Не всё ему удаётся. Трудностей много. Вот и с картошкой не управились. Озабочен. Даже лицо стало чёрным. Сейчас напомнит о весеннем: он прав. Даже раннюю картошку не смогли вывезти в город, — издрябла под солнцем. Но Шаров не кичился своей правотой. Он требовательно и горячо говорил о неотложном:

— Деревне нужны новые машины. Машины и машины. Копалки. Погрузчики. Ты посмотри: роем землю, как кроты лапами. По-дедовски. С этим пора кончать. Я поеду в крайком, в Москву буду писать…

Штромин одобрительно кивнул головой.

— Нам необходимы десять грузовиков. Вот так! — Шаров провёл рукой по горлу. — Разрешите купить. Рассчитаемся молоком, мясом…

— Не всё вдруг. Другие колхозы тоже не могут без машин. Для начала проси три. Это, пожалуй, реально.

— Для начала — пять! Поддержи пять!..

А снег всё валился и валился. В сумерки, когда люди покидали поле, уже заяц мог утонуть по уши. Автомашины застряли на дорогах. Штромин остался ночевать. За ужином говорил о недавнем. Он, единственный из членов бюро райкома, голосовал против исключения Шарова из партии. Теперь чрезмерно строгое решение отменено. Записан выговор. И это за то, что Павел Прохорович ни с кем из районных работников не посоветовался о семенах, даже никого не поставил в известность.

— С нами тоже надо советоваться. И почаще! — заметил Шаров. — Не решайте всего за нас. Поменьше командуйте. Дайте и нам подумать о хозяйстве, поучиться друг у друга. Ведь этот двойной запас семян заимствован из опыта Терентия Мальцева.

— Я читал его статьи, — сказал Штромин. — Умно. Толково. И со временем мы придём к тому, что будем обязывать колхозы оставлять скороспелые и позднеспелые семена. Всё, как ты намечал. Но нынче, сам знаешь, надо было помочь вытянуть краевой план. Во имя чего? Засуха…

— Приехал бы во-время и потолковал вот так. Да не со мной одним — со всеми колхозниками… Живое слово — всегда на пользу…

Они говорили долго и о многом. В окна барабанила ледяная крупа. Прочно ложилась зима. Заботы собеседников были обращены к будущей весне.