Сад

Глава двенадцатая

Третью неделю не унимался дождь. Под бесконечными ударами капель тихо, надоедливо звенели окна в новом четырёхэтажном доме краевого комитета партии. По стеклу текли частые, как пряжа в ткацком станке, струйки холодной воды, и воздух во всём доме был пропитан сыростью.

Желнин подошёл к окну и, слегка откинув половинку малиновой портьеры, взглянул на улицу. На обширной площади, закованной в асфальт, всюду виднелись тусклые лужи. На них беспрестанно вздувались мелкие, как напёрстки, пузыри и тотчас исчезали, чтобы уступить место другим. Старые ели у входа на бульвар опустили мокрые ветки к самой земле. Тяжёлый от сырости флаг на крыше крайисполкома чуть заметно пошевеливался под ленивым ветром, который тоже казался уставшим от лохматых туч, готовых уцепиться не только за высокие дома и деревья, а даже за исхлёстанную и набухшую водой землю.

Когда он кончится? Синоптики из Гидрометбюро заладили одно: «Сплошная облачность. Дождь. В ближайшие два дня особых изменений в погоде не ожидается…»

«Ещё два дня… А ведь дорог каждый час».

Желнин задумался. Перед ним возник эпизод недавнего прошлого. На рассвете июльского дня самолёт оторвался от крымской земли и взял курс на север. Позади остались бирюзовое, по-летнему ласковое море, стройный кипарис Пушкина, белый домик Чехова, обвитый плющом дворец, где заседала Ялтинская конференция… Всё он успел повидать за две недели отдыха. Ему оставалось ещё полмесяца, но пришла телеграмма из Москвы…

Под крылом самолёта пронеслись последние зелёныеотроги горного хребта, промелькнул Сиваш, а потом начала развёртываться необъятная, как море, украинская степь, кое-где перемежённая большими городами да белыми россыпями деревень. Он никогда не летал над южными просторами, не знал, как выглядит Украина с воздуха, но то, что увидел сейчас, испугало его: внизу лежала мрачная, как ржавая жесть, опалённая солнцем земля.

«Вот причина телеграммы», — подумал Желнин.

Засуха! Старая непрошенная гостья, родная сестра голода и смерти! Она каждое десятилетие посещала старую Русь. О голоде на рубеже века писали Л. Толстой, В. Короленко, В. Ленин. То была «чёрная туча народного бедствия». Всероссийское разорение. Вымирание русского крестьянства. Гибли миллионы людей. А хлеботорговцы наживали дикий капитал. Мамин-Сибиряк запечатлел это в романе «Хлеб». Засуха приводила голод даже в богатое Зауралье, в Сибирские степи. Крестьяне покорно склоняли головы перед судьбой. Суховею не закажешь путь! В раскалённом небе не отыщешь тучку, не притянешь дождь к земле. Так было всегда. Так было при дедах и отцах. Но советские люди объявили борьбу природе, и они со временем утихомирят суховеи.

Третий час самолёт плыл над бурыми, опалёнными полями. Ох, и широко же размахнулась злая засуха! Деревья в перелесках стоят унылые, будто облитые кипятком, а потом насквозь пропылённые горячим бураном. Даже в воздухе было жарко и душно. Только перед самой Москвой появилась светлая, как бы умытая росой, листва. От лесов повеяло прохладой. Пассажиры повеселели.

Вот и столица… В Центральном Комитете спросили о здоровье, о перелёте из Крыма, будто это был не обычный пассажирский, а особого значения рейс.

— Тяжело было лететь, — сказал он, догадываясь о важной теме разговора. — Вернее — тяжело смотреть на землю…

Да, потому его и попросили поторопиться с возвращением в Сибирь. Он, конечно, понимает всю трудность сложившейся обстановки. Не прошло года с тех пор, как умолкли пушки. Разрушительная война принесла большие бедствия, и первая мирная весна была нелёгкой. Не хватало тракторов. Не хватало лошадей. Но посевную площадь всё же удалось увеличить. Правительство надеялось на урожай. На хороший урожай. Собиралось осенью отменить карточную систему на хлеб. И в такой год страну постигла засуха. Из хлебного баланса выпала Украина. Выпали Курская, Орловская, Воронежская области, часть Поволжья. Приходится помогать колхозникам ссудами из государственных закромов.

— «Постигла засуха…» Старые слова. В будущем мы выбросим их из обихода. А нынче приходится считаться с фактом, — говорили в Центральном Комитете. — Страна надеется на свои восточные районы так же, как она надеялась в восемнадцатом году, в двадцать первом году, когда сибирский хлеб спасал революцию.

— В нашем крае урожай ожидается хороший…

— Да, из Сибири вести радостные, — подтвердили ему. — И вам будут дополнительно отправлены тракторы, комбайны, автомашины…

Эшелоны с машинами прибывали каждый день. Десятки тысяч горожан выехали на помощь колхозникам. Можно было бы уже убрать хлеб, если бы не этот нудный дождь. Три недели хлещет без передышки. Днём и ночью, утром и вечером. Колёса тракторов вязнут в жидкой земле, комбайны не могут дочиста вымолотить зерно из сырых колосьев. К токам со всех сторон подступают ручьи. А в северных районах — сплошной потоп: снопы на полосах плавают в лужах…

По стеклу всё так же струился дождь… Секретарь крайкома вызвал помощника и распорядился:

— Передайте по телефону: «В двадцать четыре ноль-ноль радиоперекличка. Приглашаются секретари райкомов, председатели райисполкомов… Активу слушать на местах…»

Вошла девушка в строгом чёрном жакете, подала телеграмму.

— Из Ленинграда?! Неужели от Сидора?! — удивился и обрадовался Желнин.

Старший брат много лет провёл в заграничных командировках. Во время войны он с комиссией, направленной для закупки огородных семян, выехал в Америку и задержался там для научной работы. Братья давно не виделись, даже не переписывались.

«Пора бы ему закончить сбор материалов для своей мировой помологии, — подумал Андрей Гаврилович. — Поездил достаточно».

Распечатал телеграмму. Старший брат сообщал, что вылетает в Сибирь.

— Сидор летит! — Желнин прошёлся по кабинету, посматривая на дверь, словно брат мог появиться на пороге с секунды на секунду.

Вспомнилось детство. Подпасок Андрейка в рваном картузе, в рубахе из грубого холста, в полосатых штанах, засученных выше колен, шёл за стадом и залихватски пощёлкивал длинным кнутом. В полдень припекло солнышко, коровы легли отдохнуть на берегу болотца. В кустах беспокойно трещали сороки. Их ералашное гнездо походило на большой шар травы перекати-поле, застрявшей в тальнике. Сидорко с лёгкостью кошки взобрался на куст и, запустив руку по локоть, достал первую пару пёстрых яиц. А он, Андрейка, стоял по колено в ледяной воде, по-журавлиному подымая то одну, то другую ногу, чтобы погреть на солнышке, и принимал добычу в картуз. Потом они сидели у костра, ели варёные сорочьи яйца и хохотали: «Теперь будем знать про всё вперёд!..»

— Да, Сидор, наверно, по своей специальности знает всё! — улыбнулся Андрей Гаврилович. — Кажется, скоро станет академиком!..

Взглянув в посветлевшее окно, увидел, что тучи поднялись повыше и слегка побелели, а сквозь разрывы кое- где голубело чистое небо.

— Вон и погода развёдривается!..

Вернувшись к столу, Желнин позвонил в аэропорт.

Диспетчер сказал, что самолёт запаздывает. Из-за низкой облачности его могут задержать на одном из аэродромов.

«Неужели сегодня не прилетит? — встревожился Андрей Желнин. — А завтра мне надо ехать в степь… Неудачно ты, Сидор, выбрал время. Страда! Может так случиться, что по-настоящему и поговорить будет некогда»

Профессор Желнин привык к путешествиям по воздуху. Как только самолёт отделился от земли, он откинул спинку мягкого кресла, прилёг и сразу заснул; спал крепко, но не долго. Проснувшись, провёл мягкой рукой по широкому румяному лицу, на котором ещё не было ни одной морщинки, и разгладил небольшую, аккуратно подстриженную русую бороду: одну половинку — вправо, другую — влево. Посмотрел в окно. Далеко внизу гряды облаков походили на вспаханный снег. Солнце, готовое провалиться в одну из борозд, золотило лёгкие гребни.

«Высоко мы забрались! — отметил про себя. — Уральская непогода не остановит!..»

Много раз Сидор Желнин летал через моря и океаны, через горные хребты, но сегодня высота давала себя знать, — в ушах звенело, дыхание становилось тяжёлым. Неужели сказываются годы?

Подошла девушка в голубом жакете и спросила, не желает ли он крепкого чаю. Сидор Гаврилович отказался и начал снова укладываться спать.

Проснулся он в Свердловске, когда самолёт побежал по бетонной дорожке. Хвойные леса на сопках были чёрными от сумерек и почти сливались с тучами.

Взлетели при огнях. Высоко над землёй, пронизав темноту, самолёт вырвался из облачной пелены, и впереди показался багровый диск луны. Он плыл навстречу, стараясь подняться до уровня машины, и становился всё меньше и меньше, словно терял не только румянец, но и силу.

Дышать было трудно, и профессор лежал с закрытыми глазами.

— Вам плохо? — спросила девушка.

— Немножко не по себе…

Девушка выдвинула сосок вентилятора, чтобы струя свежего воздуха слегка омывала лицо пассажира.

— Так вас не продует?

Сидор Гаврилович поблагодарил за заботу, не отрывая головы от спинки кресла, глянул в окно. Недалеко от борта светилось облако, за которым спряталась луна. Казалось, что если бы не стекло, то его можно было бы через окно тронуть рукой. Вот облако осталось позади, и снова открылась луна, теперь поравнявшаяся с бортом. Она, как птица, проплыла по синему плёсу неба и скрылась за другим облаком.

Почувствовав облегчение, путешественник приподнялся в кресле, посмотрел вниз. Там расстилался второй слой рваных облаков. Сквозь просветы, далеко-далеко не столько виднелась, сколько угадывалась плоская, чёрная земля. Что там? Вспаханные поля или густой хвойный лес?.. Но вот раскинулось темносинее пятно, и по нему побежала золотая дорожка.

— Озеро! — Сидор Желнин повернулся к соседу. — Смотрите — озеро!

Плотная туча закрыла землю, а когда появился новый просвет — озера уже не было. Но путешественник продолжал смотреть вниз — ждал второго озера; дождавшись, объявил:

— Мы над Барабинской степью!..

Пассажиры, сидевшие возле стенок, приникли к окнам.

Впереди засияла огромная россыпь огней. Город! Большой город раскинулся по берегам реки. Самолёт пошёл на посадку и через несколько минут остановился возле здания аэропорта.

Профессор застегнул лёгкое серое пальто, надел зелёную велюровую шляпу и не спеша спустился на землю. Возле самолёта, кроме носильщиков, никого не было. Путешественник пожал плечами и медленно пошёл по асфальтовой дорожке, надеясь, что брат с секунды на секунду появится здесь. По сторонам темнели задумчивые пихты. Приятно пахло хвоей, и дышать становилось всё легче и легче. Усталость быстро прошла.

Задержавшись возле одного из деревьев, Сидор Гаврилович провёл рукой по разлапистой ветке.

«Хорошо встречаешь, пихточка! Сразу чувствуется Сибирь!..»

Он последним из пассажиров вошёл в здание порта, окинул взглядом уютный зал. На стенах — картины незнакомых художников: на одной — цветущие яблони, на другой — снежные вершины. У третьей стены — кадки с фикусами, у четвёртой… Там распахнулась дверь, и на пороге появился Андрей; в чёрном пальто, в чёрной кепке, малоприметный среди других встречающих.

— Сидор! Ты уже здесь?! — Брат раскинул руки и обнял его. — Здравствуй! Извини за опоздание. Никак не мог приехать раньше, — был срочный разговор с Москвой.

— Ничего, ничего, — улыбнулся Сидор, разглаживая на обе стороны аккуратную бороду.

— Какой солидный стал! — Андрей окинул брата взглядом и, схватив за плечи, слегка потряс. — Дюжий мужичище!..

— А ты, Андрюша, что-то сдаёшь: на висках — снежок, возле глаз — морщинки.

— От забот. Годы-то вон какие были…

— Рано для тебя. Рано.

— Где твои вещи? — спросил Андрей, посмотрев по сторонам.

Сидор дал знак носильщику, чтобы тот отнёс чемодан в машину, и, повернувшись к брату, спросил:

— Как семья? Все здоровы? Очень рад!..

Они направились к выходу. Только сейчас, пропуская брата в дверь впереди себя, Андрей Гаврилович заметил на нём зелёную шляпу и невольно подумал:

«Зачем ему такая яркая?.. Молодится он, что ли?..»

В машине братья сидели рядом; не сводя глаз друг с друга, разговаривали о родных, о работе:

— Жаль, что ты летел ночью и не видел нашего края, — сказал Андрей. — Просторы у нас хороши! Особенно сейчас, когда созрела пшеница.

Он начал расспрашивать брата, какую пшеницу сеют в Америке, какие машины работают на полях и велики ли там урожаи. Ему хотелось сравнить с тем, что даёт сибирская земля. Но Сидор пожал плечами и улыбнулся:

— Ты. Андрюша, в агрономы годишься!..

Оказалось, что старший брат всё время проводил в садах, а поля видел только из окна машины. Он мог без конца говорить о пейзажах, но Андрею, практичному человеку, этого было мало.

— Ну, а тебя по какому поводу беспокоила Москва среди ночи? — спросил Сидор.

— По уборке хлеба. Сообщили приятную весть — с Кубани идёт ещё один эшелон комбайнов!

— С Кубани?! Далеконько! А ты в докладах, наверно, говоришь: «Самая машинизированная страна»? Любят у нас громкие слова. На каждом собрании — славословие. А нам ведь, Андреюшка, надо ещё догонять.

— Но не умалять того, что достигнуто. Замена сохи трактором — народный подвиг. Правда, машин недостаёт. Всюду и всяких. И этот эшелон комбайнов для края — большая поддержка! У нас весь народ — в полях. Мне тоже предстоит поездка по районам. Завтра утром. Надеюсь. не будешь в обиде?

— Ну, что ты! Дело есть дело. А может, если это по пути, ты захватишь меня с собой? Мне нужно побывать на опытной станции плодоводства, а потом на часок заглянуть к одному старому садовнику…

— К Трофиму Дорогину?

— Угадал! Мне. собственно говоря, поручено передать ему привет. Но это не так уж важно. В Америке один профессор, мой коллега, с умилением вспоминал о своей сибирской экспедиции.

— Хилдрет?

— Ты о нём знаешь?!. Крупный селекционер. Он вывез из Сибири дикую ягодную яблоню и от неё получил зимостойкие гибриды. И от своих дикарок — тоже. Создал крэбы, как говорят там. Ну, так вот: Дорогин был у Томаса проводником…

— И только? Маловато для Трофима Тимофеевича. Это, слушай, человек большой души и славных дел! Я бы сказал — человечище! Да, да! Самородок! Из тех, кому, по словам Горького, политические ссыльные многое дали — пробудили к жизни.

— Андреюшка, не пари высоко. Держись поближе к земле.

— Без всякого преувеличения: Дорогин не садовник, а настоящий садовод! Опытник-мичуринец. Учёный. Если хочешь знать, народный академик!

— Ну, ну!

— А вот поезжай да поживи у него. И ты убедишься.

— Знаю, знаю. Дорогин искалечил яблоню. Заставил её пресмыкаться, ползать у ног. Я не могу смотреть на эти пресловутые стланцы. Яблоня — гордое дерево. Украшение земли! А тут её превратили чёрт знает во что. Я люблю смотреть на яблоню так, чтобы у меня шляпа сваливалась не вперёд, а назад. От удивления! И в стланцевом саду мне, Андреюшка, делать нечего. Там — старые сорта, давно описанные. Только деревья изуродованные. Я потому и не ехал к вам в Сибирь так долго, что не хотел видеть калек. Мне жаль яблоню. А вот у Петренко на опытной станции, судя по отчётам, штамбовые деревья. И есть гибриды…

— У Дорогина тоже есть.

— Ну, что ж. Посмотрю.

— Наше сибирское садоводство, я вижу, для тебя terra incognita, — заметил Андрей. — Не суди о нём поспешно. Приглядись, В частности к стланцам.

— Нет, нет. Тут меня не собьёшь. — Профессор положил ладонь на колено брата. — Послушай: хорошие яблоки — Анис, Боровинку, Апорт — вы можете получать из Семиречья и Поволжья.

— Самим выращивать интереснее. И экономикой пренебрегать не следует… Поинтересуйся доходами колхозных садов, и ты…

— Я не экономист, а помолог. Моё дело — систематика яблони. С меня и этого достаточно.

Машина круто повернула к плотным тесовым воротам, выкрашенным в зелёный цвет, за которыми виднелся неприметный, тоже зелёный и сливавшийся с тополями, одноэтажный деревянный особняк — квартира секретаря крайкома, и Андрей сказал:

— На веранде свет, — Валентина поджидает нас…

Едва машина успела войти в маленький дворик, полуокружённый садом, откуда теперь, в ночную пору, разливался сильный аромат душистого табака, заглушавший запахи остальных цветов, как в доме загорелся свет и с веранды быстро спустилась Валентина Георгиевна.

— Наконец-то вы приехали к нам! Здравствуйте! — говорила тепло и радушно.

Сняв шляпу. Сидор наклонил свою крупную голову и поцеловал руку невестки.

— Рад. Душевно рад!.. Давно собирался к вам, да всё. знаете, дела, дальние поездки… — говорил гость, присматриваясь к Валентине Георгиевне; легонько повернул её к свету, падавшему с веранды. — Вот вы какая! Походите. определённо походите на… на ту, что запечатлена на карточке, рядом с Андрюшей, — улыбнулся он.

Карточка была довоенная, и Валентина Георгиевна, слегка вскинув голову и поправляя пышные волосы возле уха, возразила;

— Не говорите! С тех пор я постарела…

— Не видно этого. Не видно. Совсем незаметно.

Вслед за Андреем, который нёс огромный темножёлтый чемодан брата, они через веранду прошли в глубину дома, в одну из комнат, где были кровать, письменный стол, радиоприёмник какой-то новой, неизвестной Сидору, марки, — наверно, местного производства, — и даже розетка для переносного телефонного аппарата.

— Я надеюсь, тут вам будет удобно, — сказала Валентина Георгиевна.

— Спасибо за заботы, — учтиво поклонился гость. — Я ведь большую часть времени проведу на опытной станции.

Андрей, поставив чемодан на пол, потёр затёкшую ладонь.

— Какой тяжёлый! Будто книгами набитый!

— Его и пустой не сразу поднимешь! Ты посмотри — буйволовая кожа! Толще подошвы! В самолётах приходится изрядно доплачивать за лишний вес, но я не могу расстаться с ним. Привычка, знаешь, великое дело… А знатоки добротных вещей рассказывают, что такие чемоданы делали в те давние годы, когда в Америке охотнику легче было подстрелить буйвола, чем сейчас зайца!

Валентина Георгиевна рассматривала разноцветные наклейки, вчитывалась в незнакомые наименования отелей и заокеанских городов.

— Тут — вся Америка! — воскликнул Сидор. — Я проехал её несколько раз из конца в конец.

Раздеваясь, он кинул пальто на спинку стула, поверх него бережливо положил шляпу. Андрей взял всё и отнёс на вешалку; вернулся с добродушной улыбкой на лице:

— А когда-то босоногий Сидорка прикрывал голову от солнышка большим лопухом. Помнишь?

— Давно это было, Андреюшка, и быльём поросло.

— А я, слушай, часто вспоминаю. И хочется мне побывать в Лаптевке, посмотреть — какая она теперь, кто там жив из наших сверстников. Только, пожалуй, узнать будет не легко…

— Съезди. Соверши путешествие в страну детства.

Сидор открыл чемодан и начал разбирать вещи. Невестке подал шуршащий шёлковый плащ цвета кофе с молоком и, пока она примеряла, тревожно следил за её лицом: по вкусу ли? По росту ли? Кажется, он не ошибся. Как бы между прочим, сказал, что за границей это — «последний крик моды»!

— Большое спасибо, — сдержанно поблагодарила Валентина Георгиевна, хотя подарок и пришёлся по сердцу. — Мне нравится! — Взглянула на мужа. Тот не отозвался. В душе она посетовала на это, но внешне осталась всё такой же оживлённой. — У вас отличный вкус! — сказала деверю. — Правда, правда. Понимаете толк в вещах!

А Сидор той порой достал маленькую коробочку и повернулся к брату:

— Тебе, Андрюша, вечное перо. Ничего другого не мог подобрать. Ты, брат, не обижайся за дешёвый подарок. Но такого пера у нас нигде не сыщешь…

— Напрасно ты… о такой мелочи…

— Уж я-то знаю. Даже в Ленинграде нет. Скажешь: низко-по-клонство! — рассмеялся Сидор. — Нет. Я умею ценить своё. Но, как объективный человек, хорошее всегда называю хорошим, плохое — плохим. И убеждён: нам есть чему поучиться у ближних и дальних соседей. Да и незазорно: всё ценное на земле создаёт народ. Зазорно сидеть дома и перехваливать самого себя. Я бы разослал делегации по всему свету: обменяться научными открытиями, изобретениями. К слову сказать, из Америки я привёз новые сорта яблони. А инженеры могли бы найти новинки в технике, даже в изготовлении всего того, что мы называем унылым словом ширпотреб… Ты попробуй, как легко писать этим пером!

— Успею…

— Я хочу, чтобы ты сразу убедился. — Сидор достал толстую тетрадь в переплёте из коричневой кожи и развернул перед братом. — Пиши здесь. Тут у меня автографы.

Сидор продолжал разбирать свои вещи. Андрей спросил — как подвигается его работа над многотомным трудом о сортах яблони всего света, начатая, насколько он помнит, ещё в студенческие годы? Что-то долго ты, очень долго заставляешь ждать обещанное? Уж не успокоился ли на докторской диссертации, не собираешься ли почить на лаврах?

Словно задетый за больное, Сидор повернулся к Андрею и с горячностью человека, на всю жизнь посвятившего себя любимому делу, заговорил о месте яблони в истории человечества. Яблоко древнее многих древних мифов. Созданное человеком, оно было предметом раздора среди богинь, которыми наши далёкие предки населяли вселенную. Брат, наверно, не знает, что археологи обнаружили семена яблони в свайных постройках, в памятниках древнего Египта. Шли тысячелетия. Цвела и плодоносила яблоня. Но только на рубеже нашего летоисчисления она смогла перекочевать из мифологии в научные трактаты. В Риме Катон и Плиний Старший описали тридцать шесть сортов. Девять веков назад, при Ярославе Мудром, едва ли не самым крупным садом на земле был яблоневый сад Киево-Печерской лавры. К девятнадцатому веку яблоня распространилась по всей Руси. Сортов её всё прибавлялось и прибавлялось, как детей, внуков и правнуков в большущей семье. В ту пору агроном Болотов уже описал шестьсот сортов, и это в одной лишь Тульской губернии! Мичурин оставил после себя богатое наследство ценнейших сортов яблони. А его бесчисленные ученики и последователи, как кудесники, вызывают к жизни всё новые и новые разновидности. На опытных станциях в нашей стране уже создано семьсот сортов! Теперь Андрей может представить себе, насколько велик, поистине колоссален задуманный и осуществляемый им, Сидором, труд.

Валентина Георгиевна пригласила к столу, который она уже накрыла на веранде. Андрей подал брату полотенце, и они пошли мыть руки. По пути к умывальнику Сидор продолжил свой рассказ. Он уже давненько убедился, что для одного человека, хотя бы у него и было семь пядей во лбу, непосильна такая работа, какую задумал он, — не хватит жизни. Теперь у него много соавторов. Труд будет коллективным и выйдет под его общей редакцией. Так, над томом об американской яблоне, вернее — о сортах яблони в Северной Америке он работал в содружестве со своим заокеанским коллегой.

Скинув верхнюю рубашку, Сидор открыл кран с холодной водой; умывался долго, отфыркиваясь и отпыхиваясь; смочил бороду и волосы. Утираясь махровым полотенцем, опять заговорил о своей работе. На его помологической карте ещё есть белые пятна. Одним из них остаётся Сибирь.

— Утром поедем к Дорогину, — сказал Андрей. — Там ты многое почерпнёшь.

Сидор оделся и, стоя перед зеркалом, тщательно расчесал бороду и волосы. Освежённый, краснощёкий, он снова склонился над своим чемоданом.

— Я кое-что захватил с собой. Держи. — Подал брату бутылку. — Марочное цинандали! Лучшее из всех сухих вин, какие мне приходилось пробовать.

Они вышли на веранду. Ночь оказалась тёплой, стеклянные стенки были раздвинуты, и в дом заглядывали розовые георгины. А над столом, где был накрыт ужин, возвышалась хрустальная ваза с букетом из белых астр — любимых цветов Валентины Георгиевны.

Наполняя рюмки, Андрей говорил брату:

— Дорогин, надо полагать, угостит тебя сибирскими винами:,

— Разве такие есть?.. Что-то мне не верится…

Выпили за встречу, за свою молодость, не увядавшую в воспоминаниях, и за будущие успехи.

…Шёл пятый час утра, Валентина Георгиевна, извинившись, ушла спать, — к восьми ей — в школу, где она преподаёт историю, — а братья всё ещё сидели за столом, пили чай и, разговаривали, как в далёкую пору детства у костра в ночном…