Сад

Глава тридцать вторая

Отшумело, состарилось лето, уступило место осени. Дни начинались ленивым, седым от инея рассветом: травы, кусты и деревья сутулились под густым покрывалом из снежной пыльцы. Листва становилась жёсткой и, растревоженная ветром, уже не шелестела, а ворчала строптиво и злобно. В чистом небе появлялось озабоченное солнце и раскаляло её, постепенно превращая в золото. А непутёвый ветер, налетая порывами, обрывал листья, торопился раздеть принаряженные деревья. Первыми ему поддались тополя, вслед за ними оголились вершинки белокорых берёз. На их тонких ветках покачивались бурые серёжки — зимнее лакомство тетеревов.

Беспокойно стало на душе у охотника. Всё чаще и чаще Дорогин снимал ружьё, висевшее на косульих рогах над кроватью, и смахивал пыль мягкой тряпочкой.

Однажды Вера, войдя в дом, застала отца за этим делом. Он поспешно объяснил:

— Смотрю — не появилась ли ржавчина…

— Я протирала стволы недавно. Волосяным ёжиком.

— Ты?! Вот не знал! Раньше ты и в руки не брала. Я думал — боишься…

Да, было время, Вера, действительно, побаивалась ружья. Когда отец стрелял в цель — она вздрагивала. От поездок на охоту отговаривала: «Хватит за птичками гоняться. Не молодой, простудиться недолго…» А два года назад, оставшись одна в саду, впервые сняла двустволку со стены, вышла на крыльцо и выстрелила в воздух. Толчок в плечо не испугал, пороховой дым показался приятным.

«И в цель стрелять, наверно, нетрудно? Занимаются же девушки охотничьим промыслом… А хорошо — зимой на лыжах, в руках — ружьё, за спиной — убитый заяц. Русак. Большой, как тот… Заяц! — мысленно повторила Вера. — И чего это я опять про зайца?..»

Она протянула руку за ружьём:

— Дай выстрелю.

— Зачем без толку?

— Вчера приметила — косачи на берёзах сидели.

— Ну?! Уже серёжку поклёвывают?

— А я старые чучела починила. Одно сшила новое.

— Когда успела?! Да ты у меня… — Отец встал, будто готовый к выходу на охоту, но тут же покачал головой: — Напрасно трудилась…

— Почему? Мне Алексеич показал, как ставить чучела. Я и сама пробовала — на вершинку подымала…

— Вот заговорщики!.. Соблазнители!

— По утрам косачи из бора вылетают.

— Теперь бы— на будённовские поля, в Круглый колок!

«Это где-то недалеко от… тех мест?» — подумала Вера и пристала к отцу:

— Поедем туда! Поедем! Вдвоём. Я — загонщицей…

— Там есть у меня заветная берёза — высокая, сучья — во все стороны, как шатёр, — вспоминал Трофим Тимофеевич. — Бывало, косачи рассядутся — черным-черно. Выстрелишь — нижний валится, а верхние посматривают: «Ко-ко-ко», — будто очереди ждут. Только бить надо наверняка, чтобы камнем падал. А ежели крыльями захлопает — всех вспугнёт… Я там сбивал по два десятка в зорю!..

— Поедем завтра! — неотступно звала Вера. — Я всё приготовлю. Патроны помогу зарядить…

Они выехали в полночь и ещё до рассвета прибыли на место. Трофим Тимофеевич не был там лет пять. С тех пор маленькая берёзовая рощица, которую все звали Круглым колком, до неузнаваемости изменилась. Старик долго бродил по ней; в темноте раздвигая руками ивовые кусты и мелкую берёзовую поросль, искал своё любимое дерево.

— Однако, извели берёзу. Самую лучшую. Дровосеки окаянные! Вот здесь стояла. Где-то здесь.

Все высокие деревья исчезли, и рощица казалась подстриженной, бедной.

— Верунька, ищи пенёк.

— Зачем тебе он?

— Ищи. Вырастить дерево не хотят, а рубить горазды.

— Не этот? — спросила Вера, наткнувшись на высокую гнилую уродину с мокрыми грибами-трутовиками. — Погляди.

Отец ощупал пенёк.

— Зимой свалили белую красавицу, по глубокому снегу. Вон какую дылду оставили на съеденье закорышам, дятлам на забаву. Ай-яй-яй!

Под ногами похрустывала сухая чаща. Трофим Тимофеевич смастерил из неё шалаш. Вера вырубила шесты-подчучельники, влезла на прямую, как свечка, берёзу и подняла на шестах чучела так высоко, что они колыхнули самые верхние ветки, едва заметные на фоне темносинего неба.

— Ты — как заправский охотник! — сказал отец и, зарядив ружьё, скрылся в шалаше, а Вера, отправившись загонять тетеревов, исчезла в полумраке.

Небо посветлело, и вершинки деревьев теперь были ясно видны через маленькие окна в шалаше.

За опушкой рощицы начиналось поле, щетинившееся бурой стернёй недавно убранной гречихи. Она, как всякая гречиха, конечно, созревала недружно, раннее зерно осыпалось, и тетерева, наверняка, прикормились на этой полосе. Дорогин посматривал туда — не покажутся ли где-нибудь на земле или на кучах соломы живые чёрные точки. И вдруг он заметил — по борозде, низко пригибаясь, подкрадывается охотник в сером ватнике. Знать, очень хорошо Верунька поставила чучела, если их принимают за живых косачей! Пусть подбирается дуралей! Когда подползёт на выстрел, Трофим Тимофеевич громко кашлянет, а потом высунется из шалаша и поклонится:

— С добрым утром, промысловичок! Не заполевал петушка?..

Охотник подходил всё ближе и ближе. Вот, опустившись на колено, приготовился к выстрелу… Но в это время на вершинке берёзы, где чернели чучела, незнакомо захлопали большие крылья. Ястреб-тетеревятник! Вонзив когти в чучело, он бил крыльями по веткам и пытался оторвать «добычу» от подчучельника. И ему, взъерённому голодом, удалось сделать это раньше, чем Дорогин успел просунуть ствол ружья в одно из окон.

«Унесёт, мерзавец! — закипел он. — Изорвёт когтями, сдуру расклюёт в клочки!..» Позабыв о боли в суставах, выскочил из шалаша и, прихрамывая, выбежал на опушку:

— Брось, окаянный!.. Брось!..

Охотник вскочил на ноги и выстрелил. У тетеревятника подломилось крыло. Перевернувшись спиной вниз, он падал на землю. Обронённое чучело, туго набитое мхом, грохнулось раньше его.

— Молодец, парень! — крикнул Трофим Тимофеевич. — Метко бьёшь!..

С разных сторон они одновременно подошли к сражённому хищнику и, глянув друг на друга, разулыбались.

— Да это вот кто!.. — воскликнул Дорогин. — Здравствуй, Василий! — Похлопал его по плечу. — Глаз у тебя зоркий, руки быстрые!

— Не смейтесь, — смущённо попросил молодой охотник. — К чучелам подкрадывался!

— Это со всяким может случиться… — Трофим Тимофеевич носком сапога шевельнул мёртвого ястреба. — Даже не трепыхнулся — камнем рухнул.

Бабкин осмотрел чучело. Через дыры в чёрной ткани высовывался мох.

— Запоздал я с выстрелом. Вон как изорвал проклятый!..

— Ничего, одну осень послужит. Не тужи понапрасну.

Они направились к берёзовому колку.

— Ты что же, Василий, к нам глаз не кажешь? — упрекнул Дорогин парня. — Другие садоводы приезжают, даже из соседних областей, а ты… Загордился, что ли? Или обиду какую на меня имеешь?..

— Никакой обиды, Трофим Тимофеевич! Да я бы с радостью… — У Бабкина осекся голос. Парень опустил голову и неловко пробормотал: — Но как-то вышло так. Неладно всё…

— А ты делай ладно. Добро, что охота свела, хоть на этих полях…

— Я и на ваши пашни захаживал. Случалось…

— Вон что?! — шутливо взъершился старик. — Однако, бить тебя надо. Косачей наших постреливаешь, а в сад в гости не заходишь. Обегаешь. Что худого сделали тебе?

— Да что вы! Худого… Я так…

— Что «так»?.. Непорядок это. Небось слышал, я еле-еле дух переводил? Одним ноготком за жизнь зацепился, думал — не удастся выкарабкаться… Лежал и тревожился о своём деле: тесто заквасил, а хлеб выпечь не успел. Кто будет хлебопёком? Кому передать всё с рук на руки, чтобы для народа польза осталась?

— Рано думаете о замене. Вам надо жить да жить.

— Сам знаю — надо: не зря на земле толкусь. А силы иссякают. Видал, весной река бурлит — берега ей тесны, середь лета на убыль пойдёт, притихнет, а осенью через перекаты едва-едва переливается.

— Реки бывают разные. Родниковые всегда в силе…

Они вошли в рощицу. Вася, глянув на берёзу, предложил:

— Я поставлю чучело.

— Поставь, ежели умеешь бойко лазить.

— В минуту!..

Сбросив ватник и оставшись в одной гимнастёрке, Вася с быстротой белки взобрался на дерево. Но едва он успел приподнять чучело над вершинкой, чтобы укрепить подчучельник на одном из сучков, как рядом появился старый черныш с белыми подкрылками. На спине у него перо с сизым отливом, хвост с крутыми завитками, а красные брови шириной в палец. Увидев человека, он взвился вверх и полетел куда-то в поля. А со стороны опушки бора послышалось: «Кок, кок, кок», — летела рябенькая тетёрка по только что проложенной воздушной трассе. Ловко закрепив подчучельник, Вася пригнул голову к тонкому стволу берёзы и замер. Тетёрка хотела сесть на соседнее дерево, но тут раздался выстрел, и она мячом покатилась с ветки на ветку. Бабкин спрыгнул на землю. В это время раздался второй выстрел. Косач, падая, ударился о его плечо.

Не хотелось уходить от Дорогина, да нельзя мешать старику. Схватив ватник и ружьё, Вася бросился в глубь рощицы. Но Трофим Тимофеевич крикнул вдогонку.

— Воротись! Ныряй сюда!

Бабкин вернулся и вполз в шалаш. Там приятно пахло пороховым дымком. Старый охотник перезаряжал ружьё.

— Стайка, однако, порядочная, — прошептал он, разгорячённый успешной стрельбой. — А Верунька умеет загонять птицу!

— Вера Трофимовна?! — встрепенулся Вася. — Загонщицей ходит?!

— Другая вспугнула бы сразу всех, — продолжал Дорогин, — а она шевелит потихоньку: подаёт по одному! Как по расписанию!

Молодой черныш с буроватыми перьями на спине, летя стороной, зацепился за крайнюю берёзку, покачался на тонкой ветке, насторожённо вытянув шею, а потом мягко спланировал на стерню гречихи.

Три маленькие говорливые тетёрки прилетели одновременно и тихо расселись неподалёку от чучел.

— Стреляем по команде, — шепнул Дорогин. — Я— в крайнюю правую, ты — в левую.

«Вера пригнала!..» — думал Вася, просовывая стволы между веток шалаша.

— Раз, два, — шёпотом считал Дорогин, — три!

Раздались выстрелы. Одна тетёрка упала, две улетели.

Крайнее чучело качалось на тонком подчучельнике. Какой конфуз! Хоть бы не заметил старик да не посмеялся бы… Можно ведь подумать — промахнулся. А если увидел — промолчать, не вгонять в краску.

Но Трофим Тимофеевич не привык щадить неудачных стрелков.

— Здорово ты шибанул! — рассмеялся он. — Всё-таки решил доконать?

— Сам не знаю, как обмишурился.

— Однако тебе мороз помешал. Вон как дрожишь! Надень-ка, парень, стёганку-то…

Только сейчас Вася почувствовал, что на нём — одна гимнастёрка. Он быстро оделся, но дрожь попрежнему сотрясала его. Это, наверно, оттого, что ударил по чучелу. Старик и при Вере может высмеять… Не успокоился Вася и после того, как сбил косача.

Четыре тетёрки, лёгкие на крыло, почти бесшумно пролетели низко над полем и, опустившись на землю, затерялись в стерне. Кивнув в ту сторону, Вася шепнул:

— Пойду подниму. Может, подсядут к вам…

Чтобы поднять тетёрок к чучелам, надо было пойти в обход. Вася знал это, но по выходе из колка направился в другую сторону и через несколько минут совсем позабыл о птицах на гречанище. Где-то недалеко шла та, что носила золотистые косы, та, которую он называет маленьким, едва приметным, но самым ласковым и чистым весенним цветком — Незабудкой… А теперь её, пожалуй, и не узнаешь?

Скорее всего, она не узнает его. И, понятно, намеренно… Напрасно пошёл он в эту сторону от шалаша, навстречу косачам, которые летят над головой, вспугнутые загонщицей. И на эти чужие поля, озябшие от унылых осенних ветров, пришёл напрасно, будто сонный забрёл в такую даль и очнулся только после окрика Дорогина на крылатого вора. Тут бы и надо повернуть в домашнюю сторону, но он даже не подумал об этом и вот теперь, невесть зачем, шагает в сторону Глядена и не может остановиться.

Выстрелы раздавались всё в том же Круглом колке. А где же второй шалаш? Где второй охотник?.. Супруг… Толстогубый верзила… Наверно, забыл об охоте и дрыхнет на соломенной подстилке. А потом начнёт упрекать загонщицу: «Всю птицу угнала к отцу! Не веришь в мой меткий глаз, в ружьё?..»

Поёживаясь то ли от сырого ветра, налетевшего с полей, то ли оттого, что начинала знобить неведомая хворь, Вася уходил всё дальше и дальше от Круглого колка. Чтобы не помешать работе загонщицы, пробирался по опушке леса, заросшей мелким сосняком. Прошумела над головой ещё одна стайка, а потом всё затихло: ни свиста птичьих крыльев, ни шороха шагов не было слышно, — разминулись незаметно для обоих. Сейчас загонщица уже дошагала до колка, поговорила с отцом и пошла ко второму шалашу, чтобы объяснить свою незадачу и отправиться загонять птичьи стаи с другой стороны, тоже вдоль опушки леса. Да, так и есть, — вон опять послышались выстрелы. Всё там же. Стреляет один Дорогин. Ну, достанется загонщице на орехи! А она и не виновата, — вторые-то чучела, наверняка, поставлены неумело, не видны тетеревам. к тому же ветерок отбивает птицу от кромки бора. Настоящий охотник мог бы уже разобраться в пролётных путях и переменить место.

Всё же Вася присматривался — не мелькнёт ли где-нибудь шаль или краешек юбки, раздуваемой ветром. И опять он, незаметно для себя, разминулся с загонщицей.

Солнце поднялось высоко над Чистой гривой, с минуты на минуту прекратится лёт, тетерева, успев набить зобы гречихой и серёжками берёзы, попрячутся в чащу на дневной отдых. Старый охотник вот-вот снимет чучела… Надо бы застать его на месте. Проститься с ним, пока он там один.

Бабкин не опоздал. Но он вошёл в Круглый колок в то время, когда шевельнулось и полетело вниз, вместе с шестом, первое чучело.

Трофим Тимофеевич встретил парня усмешкой:

— Ты что же, решил откормить тетёрок? Не спугнул ко мне. Всё утро здесь на гречихе паслись…

Вася не слышал его слов. Слегка приподняв и раскинув руки, он смотрел на берёзу. Чучела снимала сама загонщица, лёгкая в движениях и, как прежде, тоненькая, даже в ватной стёганке. Вера! Верунька! Кремовый — с яркими маками по углам — полушалок свалился ей на плечи, из-под него виднелись косы.

Услышав, что отец с кем-то разговаривает у шалаша, Вера глянула туда. Тонкий сук, на который она опиралась ногой, погнулся, мокрая подошва сапога сорвалась, и девушка, обняв гладкий ствол берёзы, скользнула вниз.

— Ой! — вскрикнул Вася и бросился к дереву, чтобы подхватить её.

Но она уже стояла на ногах и размахивала руками, словно хотела стряхнуть боль.

— Ладони… да? Кожу содрала?! — всполошился Вася. — Перевязать бы чем-то…

— Ничего. Только обожгло немножко…

Он забыл о последней тяжёлой встрече в городе и обо всём, что передумал после неё. Горячее чувство снова взбурлило в нём. Так бывает с родниками: подмытый бережок вдруг завалит источник, глина ляжет необоримой грудой, но чистая, искрящаяся вода сильней всего, — она снова пробьёт себе путь, раскидает, размечет все преграды, и родник заиграет, заструится с новой силой, превосходящей прежнюю…

Вера была та же, что и в первую зиму, только между бровей раньше времени пролегла чёрточка — свидетельница раздумья. Но глаза впервые были такие жаркие, такие чистые-чистые, и распахнуто улыбались.

Вася тихо молвил:

— Зря лазила… Я снял бы чучела.

— Ты… ты где-то заблудился.

— Я ходил… искал…

— Мы уже хотели тебя разыскивать. Папа… и я…

«Вдвоём они здесь?!. Вот хорошо!.. А тот?..»

По тени, набежавшей на лицо парня, Вера поняла его думы и, в душе пеняя себе за всё, тоже умолкла; ждала, что он первым продолжит разговор. О чём угодно, только бы не молчал…

А в его памяти опять возникла городская улица, Сёмка Забалуев с покупками возле ходка, в котором сидела Вера… Вспомнив самое тяжёлое в жизни, Вася выпустил её руки. И тут же пожалел об этом.

«Может, пришёлся не ко двору?.. Тогда и… поминать нечего…»

Трофим Тимофеевич собирал добычу в мешок. И Вера тоже занялась подборкой. Молодой охотник стал помогать им.

— Своих-то не забудь, — напомнил ему Дорогин и вдруг добродушно рассмеялся: — За разбитое чучело не высчитываем: ястреб виноват больше, чем ты… Ничего. Верунька починит.

Бабкин не подымал глаз: тоже охотник — чучело изрешетил!

Трофим Тимофеевич подал ему из своей добычи двух самых крупных чернышей:

— Этот — истребителю хищников. А этот — загонщику.

— Нет, нет… Не надо. Какой я загонщик. Не возьму.

— А вот попробуй не взять! — Вера повернулась к парню, притихшему от её слов, развязала рюкзак у него за спиной и уложила косачей. — Дома всем скажи: от папы и от меня подарок!

— Всех-то у меня — одна мать.

— Одна… мама, — поправила девушка тихим, западающим в сердце голосом и, глядя в глаза Васи, прошептала: — У нас с тобой — поровну. Хотя, ещё Кузьмовна…

— Да?.. Только?

— Только… Без всяких перемен.

Вася схватил Веру за руки повыше кистей и приблизил к себе. Она молча смотрела на его доверчивое, согретое радостью лицо, на котором всё-всё, даже эти синие брызги — следы порохового ожога, всё было милым, дорогим.

Они не заметили, когда отец с чучелами подмышкой, с охотничьей добычей в мешке ушёл за кусты, где стоял конь.

Парень тронул уголок полушалка, слегка колыхавшегося на груди у девушки.

— Незабудка!..

— Что ты! — улыбнулась Вера. — Алое спутал с голубым, маки — с незабудками.

— Я тебя так зову… И если бы ты знала…

Потянув к себе углы полушалка, Вася раскинул руки, порывисто обнял девушку и поцеловал.

С него свалилась шапка, и чуб принакрыл половину лица. Вера высвободила руку и, откинув мягкие волосы парня, тоже поцеловала его, а потом уронила голову ему на плечо и заплакала.

— Верочка! Что с тобой?.. Верунька!..

— Не спрашивай… Не напоминай о том…

Из-за кустов потянуло тёплым дымком. Это Трофим Тимофеевич развёл костёр. Старик сидел возле огня и грел большие, костистые руки.

А Вера и Вася всё ещё стояли среди прямых, сиявших белизной тонких берёз и тихо разговаривали.

Неожиданно для самого себя Вася появился в городе. Накануне он получил пакет из Болгарии. В нём оказалась газета, в которой было напечатано его большое письмо далёким и таким близким друзьям. Там же — снимок: он, Вася, в колхозном саду, занятый искусственным опылением цветов яблони. В пакете была фотокарточка — парни и девушки возле входа в клуб. У ног одного — крестик, нанесённый тушью. Это — его другарь, переписку с которым помог завязать старый болгарский садовод после получения первого васиного послания. Было там и новое письмо. Вася пробежал по нему глазами, отыскивая знакомые слова. А утром поехал в город, к знатоку болгарского языка — профессору, с которым его познакомили в прошлый приезд. И вот сейчас, обрадованный переводом письма, Вася мчался вниз по лестнице, к выходу из института. Бывало, школьником он осёдлывал перила и, как с ледяной горы, катился со второго этажа на первый под крики и хохот сверстников, для которых была ясна причина его радости, запечатлённая в ученическом дневнике. Теперь встречные недоумевали, почему так оголтело бежал паренёк с пакетом в руках. А он спешил к телефону, чтобы позвонить в Гляден.

На повороте лестницы Вася столкнулся со студенткой и чуть не сбил её с ног. Она, выронив книжки, обеими руками ухватилась за перила. Взметнулись светлые косы. И не по лицу, мелькнувшему перед ним, а по этим косам он узнал Веру, с которой не виделся целую неделю, уже казавшуюся вечностью.

Девушка повернулась, хотела обругать парня, но, узнав его, расхохоталась. На его лице она увидела и сознание вины, и растерянность, и такую нечаянную радость, какая бывает не часто.

— Тебя что, опять ветром кинуло, что ли?

— Понимаешь, бежал звонить тебе домой, а ты — здесь!.. — Вася показал пакет. — Письмо из Болгарии! Замечательное!

— Прочитаешь мне потом. А сейчас я тороплюсь на экзамен, — объяснила Вера. — Жди внизу. И ругай меня, — шутливо добавила она. — Всяко ругай.

— Ладно.

Вася собирал учебники, что рассыпались по ступенькам. Вера, принимая их, говорила:

— Встреча такая же, как тогда… К добру! Сдам экзамен…

Целых два часа Вася сидел в вестибюле, то перечитывал болгарское письмо, то принимался беззвучно шевелить губами; иногда ловил себя на таких словах, которые не могли не вызвать усмешки. «К чему это я? Какая чепуха!..»

Частый стук каблуков услышал издалека. Она! Весёлая! Вышел навстречу, к самой лестнице. Вера бежала сияющая, косы вразлёт колыхались за спиной. Сразу отдала ему книги, спросила с озорной улыбкой:

— Как ругал?

— Кикиморой, холерой… — рассмеялся Вася и тихо добавил: — Незабудкой! Всякий раз получалось так…

В тот день они долго сидели на скамье в пустом, засыпанном снегом городском саду. Бабкин прочитал перевод болгарского письма. Там были песни молодёжи. Даже в прозаическом изложении они трогали душу, и Вера сказала, что надо отнести в редакцию газеты.

Болгары просили прислать песни сибиряков.

— Подберём им новые, — сказал Вася.

К песням они решили присоединить частушки. Стало ясно, что в редакцию идти рано, — надо приложить к переписке новое письмо.

Заговорили о себе. Окинув взглядом сад, Вася усмехнулся: там он «переживал». Думал — всё потеряно. Небо казалось каменным!.. Глянул на девушку. Может, зря припомнил? Вдруг посчитает за упрёк? А ведь он обещал ей…

— Говори, говори… — попросила Вера. — Обо всём…

— В ту минуту я чуть не разорвал твою карточку. Вот погляди. Всегда со мной… И сейчас не отдам…

Вера взяла Васю за руку, — пальцы у неё были горячие, — и чуть слышно начала объяснять:

— Я от тебя ничего не скрывала, не утаивала. А сама я так ошиблась, что от одной думки сердце стынет. Своим девчоночьим словом, как паутинкой, была привязана. Порвать долго не могла…

Они разговаривали и о большом своём чувстве, и о житейских мелочах; не замечали ни снега, который медленно сыпался на них и таял на руках, щеках и ресницах, ни грохота пустых трамваев, направлявшихся в парк.