Сад

Глава тридцать восьмая

Смутная догадка не первую неделю волновала Веру: началось ли то, чего давно ждала? А вдруг она, обманулась? Платья стали тесными — ну что же, пополнела. И только. Могло быть от возраста…

Но вот у Веры появились странные прихоти: вчера с большим удовольствием разжевала уголёк. Это уже не случайно! Сегодня она решилась сказать о своей догадке, которая радовала её больше всего на свете…

Бережно обняв жену, Василий спросил чуть слышным шёпотом:

— Когда… будем ждать?

И она ответила тоже чуть слышно.

— Весной…

Вдруг она откинула голову и, высвободив руки, прижала ладони к его щекам.

— Ты скажи… Скажи… — заговорила горячо, всматриваясь в его глаза. — Ты, хоть сколько-нибудь, рад? Рад?

— Верочка! Как ты можешь ещё спрашивать!.. — Василий принялся целовать жену. — Вот!.. Вот!..

Через её плечо он взглянул на комод, где, позади семёрки белых слонов, сидел розовый целлулоидный младенец с круглым, улыбающимся лицом, с пухлыми ручками и ножками. Он появился там на прошлой неделе.

— Откуда взялся? — спросил тогда Василий и осторожно, двумя пальцами пожал крошечную руку. — Здравствуй!

— Мамин подарок… — сказала Вера и почему-то покраснела. — Когда я была маленькая — шила на него платья…

— На такого голыша можно и матроску…

— Конечно… Он и на мальчишку похож…

Несколько дней спустя Василию довелось быть в городе. Вернувшись оттуда, он подал Вере свёрток с добрым десятком разноцветных погремушек и сказал:

— Хотел купить одетую куклу, но…

— Сразу и куклу… — улыбнулась Вера.

— …Подумал: вдруг ошибусь, — договорил Василий.

— Я знаю — тебе хочется ошибиться, — сказала Вера, вспомнив его слова о матроске для целлулоидного голыша.

— Нет, что ты… Мне всё равно.

— Вот никак не поверю, чтобы тебе было всё равно.

Вера утвердилась в мысли, что Василий ждёт сына.

Это было приятно ей. Но она часто задумывалась: «А вдруг?..» В такие минуты сама себя успокаивала: «Обязательно — мальчишка! Обязательно!»

Однажды утром отец уехал на пленум краевого комитета защиты мира, и поздно вечером из города позвонил Штромин и сказал, что Трофиму Тимофеевичу предстоит поездка в Москву. Вера торопливыми жестами подозвала мужа:

— Папу избрали на Всесоюзную конференцию! Да, да! Вот послушай сам.

Василий принял телефонную трубку. Штромин рассказал о составе делегации и добавил:

— Знаете, мы беспокоимся за Трофима Тимофеевича. Как-никак, а годы сказываются. Надо бы кому-то поехать с ним, своему человеку…

Ясно, поехать должна Вера. Только она. Так он и ответил в телефонную трубку, внимательный и заботливый Вася. Он знал, что жена давно мечтала об этом. И пока это ей вполне доступно. Через год будет сложнее.

Нечаянная радость! Вера побывает в столице, посмотрит Кремль, сходит в Третьяковку, полюбуется станциями метро… Она увидит людей, известных всему свету, услышит их речи в защиту мира…

Мужу сказала:

— Ты ложись спать. Я одна всё соберу в дорогу… Нет, нет, ты мне только будешь мешать. Ложись.

И он лёг. А она всю ночь не сомкнула глаз. Чтобы не разбудить его — ходила на цыпочках. Думы о будущем привели её к целлулоидному младенцу. Она сшила крошечную матроску, такие же маленькие брючки, одела голыша и усадила подальше, чтобы Вася не заметил до её отъезда.

Утром Василий отвёз Веру в город. Отец уже ждал её на вокзале. Там были все делегаты. Председатель крайсовпрофа, провожая их, посоветовал Дорогину выступить на конференции с речью. Трофим Тимофеевич сказал:

— Не охотник я до выступлений… Но, как отец, потерявший на войне сына, я не могу молчать…

И Вера сказала: за дорогу надо набросать речь на бумаге, чтобы потом прочесть с трибуны. Но отец улыбнулся:

— Бумага сушит слова… Живому слову прямая дорога — из сердца к людям…

За всю дорогу Вера больше ни разу не вспомнила об этом, — голова была занята другими думами, время ушло на другие разговоры, затмившие всё остальное. Началось ещё с той минуты, когда у перрона остановился курьерский поезд, и Вера увидела в окнах вагонов смуглые, улыбающиеся лица черноволосых, черноглазых обаятельных людей и всем сердцем почувствовала: «Наши добрые соседи! Друзья!»

Поезд шёл через великую сибирскую равнину и на всех больших станциях пополнялся людьми доброй воли. Поезд мира! В нём ехали делегации Китая, Кореи, Вьетнама и других стран Азии и Тихого океана. Все они следовали через Москву на Всемирный конгресс народов.

На второй день Вера уже стояла у окна, обнявшись с молодой кореянкой в золотистой шёлковой кофте. Кореянка не знала ни одного русского слова, и они долго не могли найти путей для разговора. Вначале сообщили одна другой свои имена. Кореянку звали Хон Сук. В записной книжке Вера нарисовала реку с родным селом на высоком берегу, себя в саду за сбором яблок и показала рисунок. Хон Сук кивнула головой, взяла у неё книжку и на соседней странице изобразила развалины какого-то селения, людей, занятых на постройке дома. Войну удалось погасить, — помогли борцы за мир во всём мире. А ещё не так давно… И Хон Сук нарисовала себя в костюме медицинской сестры, занятой перевязкой раненого на поле боя. Вера показала портрет Анатолия. Кореянка тоже достала фотокарточку молодого воина, и Вера по жестам поняла, что это её брат. Хон Сук порывистым движением изобразила смерть своего брата, повторившего в далёкой южной стороне подвиг Александра Матросова.

Вот тогда-то они и обнялись, как сёстры, и, чтобы сдержать слёзы, несколько минут простояли с закрытыми глазами.

И в это время Вера почувствовала первое, такое горячее, такое энергичное и, как жизнь, непередаваемо приятное движение ребёнка. Она давно ждала этого мгновения, но, тем не менее, это случилось так неожиданно, что Вера вздрогнула и покачнулась. Хон Сук во-время подхватила её под руку и помогла удержаться на ногах. И сразу же после этого движения ребёнка жизнь для Веры приобрела особый смысл, особое значение. Всё теперь измерялось одним — хорошо ли будет на свете ему, её малышу. Казалось, что отец на склоне лет для того и едет в Москву, чтобы его будущему внуку и всему юному поколению ласково светило мирное солнце.

Они стояли неподвижно, смотрели в окно. Вера думала: «Как назовём маленького? Трошей! В честь дедушки…»

Взяв кореянку под руку, она привела её в купе и представила своим спутникам:

— Моя названная сестра!

Проводник принёс чай. Трофим Тимофеевич достал яблоки. Одна из спутниц положила на столик домашнее печенье, другая — шоколадные конфеты, изделия фабрики, где она работала. Все спешили, кто чем мог, угостить новую знакомую. Пили чай, разговаривали жестами и улыбками.

Вера ела плохо; сидела и ждала: «Вот сейчас опять шевельнётся. Сейчас…» Отец посматривал на неё:

— Тебе, Верунька, однако, нездоровится?

— Нет, ничего… Нет, нет…

— А вся переменилась. Будто в горячке…

За окном мелькали огни какой-то небольшой станции, которую поезд проходил без остановки, вслед затем под колёсами загудели пролёты стального моста. Все глянули в окно и запели:

Хон Сук тоже пела эту песню на своём родном языке.

Вот песня перекинулась в соседнее купе. Пели китайцы и вьетнамцы, пел весь вагон. Каждый из певцов произносил слова по-своему, но мелодия для всех оставалась единой. И мысль была единой. Голоса людей, вскормленных разными землями, вспоённых разными реками, выросших под разными широтами, сливались в могучий поток. Песня трогала так же, как с детства трогает и волнует всех людей, где бы они ни жили и на каком бы языке ни разговаривали, материнская «Колыбельная». Но эта песня не усыпляла, а звала к борьбе за счастье.

Отца избрали в президиум. Он сидел во втором ряду, возле горки белых хризантем, на фоне которых пламенели буквы из роз:

Миру — мир!

Вера нетерпеливо вслушивалась в слова председателя, объявлявшего фамилии ораторов. Как только он начинал говорить — ей всякий раз казалось, что вот сейчас прозвучит: «приготовиться Дорогину, садоводу колхоза…» Но проходило одно заседание за другим, а отец попрежнему сидел на своём стуле, сливаясь бородой и волосами с белыми хризантемами. Наверно, он опоздал записаться… В перерывы Вера спешила к двери, которая вела в комнату президиума. Отец выходил улыбающийся, и она без слов понимала: дойдёт и его черёд!

Это была первая конференция после того, как умолкли пушки. Люди доброй воли добились прекращения войны во Вьетнаме. Воля народа победила. В мире стало светлее, и дышать было легче. В перерывы между заседаниями делегаты в фойе обнимали посланцев Вьетнама и Кореи, обменивались с ними автографами и значками. Это были встречи братьев и сестёр, людей труда, кому дорог мир.

Отцу дали слово на последнем заседании. Сосредоточенный и спокойный, он медленно вышел на трибуну, прокашлялся, пальцами правой руки провёл по груди, как бы разметая по сторонам широкую бороду, и заговорил:

— Нет на свете более мирной и радостной профессии, чем профессия садовода. Кто вырастил сад, тот не хочет, чтобы его проутюжили танки. Ему дорог и свой сад и сад доброго соседа; дорого всё, что создано людьми во имя жизни.

«Сад у нас большой. От Закарпатья до Тихого океана, — думала Вера, глядя на отца и чуть заметно покачивая головой в такт его словам. — Сад для всех…»

По жесту кинооператора всюду в зале чёрные коробки стали поворачиваться яркими жерлами в сторону трибуны. Они обдали оратора потоками ослепительного света, и Вера встревожилась: «Могут все мысли спутать». Но отец, раскинув руки, продолжал говорить ясно и громко:

— Выращивая сады, мы готовим хорошее наследство для людей близкого будущего, для того счастливого поколения, которое будет жить при коммунизме.

Вместе со всем залом Вера долго и горячо била в ладоши. «Мой сын, — думала она, — будет наследником и хозяином всего, что создано людьми».

Председатель объявил перерыв. Сквозь шумный поток делегатов Вера протиснулась к ложе, где находилась корейская делегация. Хон Сук бросилась ей навстречу. Взявшись за руки, они вышли в фойе и побежали к Трофиму Тимофеевичу. А вокруг него уже замыкалось кольцо людей, приехавших издалека, говоривших на разных языках. Одни пожимали ему руку, другие протягивали записные книжки для автографа. Молодой вьетнамец с глазами, похожими на чернослив, слегка отстранив бороду Дорогина, прикреплял к его пиджаку голубой значок с белым голубем.

— Василий! Бригадир! — окликнули Бабкина у входа в недавно достроенный, просторный каменный клуб Гляденской МТС, где теперь проводились колхозные собрания и вечера.

Бабкин оглянулся. К нему, переваливаясь по-утиному с ноги на ногу, бежала Капа. Низкорослая, одетая в сурковую дошку, крашенную под выдру, и закутанная в серую пуховую шаль, она выглядела ещё круглее, чем раньше. За ней степенно шли Шаров, Кондрашов и Субботин. Они приехали, чтобы принять участие в обсуждении пятилетнего плана артели «Победа». Капитолина помешала Василию поздороваться; оттеснив его в сторону, заговорила:

— Ты, небось, не ждал такую гостью? Думал, что я дома заплесневела? А я — вот она! С проверкой нагрянула!

— Вроде не то время, чтобы сад проверять! Зима!

— Сад — не моё дело. Я теперь — по закрытому грунту!

— К теплице пристроилась?

— Пристраиваться да в пристяжках ходить не люблю. Интереса нет. Почёт тому идёт, кто в коренниках… Ты знаешь, после того собрания, когда учёные-то приезжали, Шаров обратно стал меня выдвигать. Будто ему сказали обо мне доброе слово. В огородной бригаде поставил на звено. Морковку мы сеяли. Я всякими удобрениями кормила её. Выросла — лучше всех. Не поверишь — вот такая! — Капа приложила левую руку к локтю правой. — Честное слово! Ежели, к случаю, тебя такой морковкой стукнуть по лбу — упадёшь и не подымешься. Ха-ха… Мой Тыдыев боялся, когда я морковку в руки брала сердитая. Ну, вот… Стали у нас появляться новшества. Я задумалась: куда пойти? Сначала хотела на кукурузу. Вырастила бы такую, что всем на загляденье! А потом передумала — на закрытый грунт махнула: это дело новее всего! Главной огородницей! И Тыдыев присоветовал…

— Он сам-то как… всё ещё — на зарплате?

— Не поминай. Теперь нечем корить моего мужика: перед Новым годом вступил в колхоз. Трудодни сейчас — те же деньги. Каждый месяц получаем аванс. И выходные ввели. И отпуска. С оплатой! Тем, кто много вырабатывает. На трудодень у нас пришлось по десятке с лишним. Вот как! Да хлеб, мёд, яблоки и всякая всячина. Можно работать!.. А у вас, говорят, теплицу разморозили? Эх, вы, недотёпы!

— Ругать надо не нас. Мы просили построить два каменных коровника, а нам — теплицу. Видишь ли, план такой где-то придумали, колхоз даже не спросили. И шефов заставили строить зимой. Весна землю отогрела — стены покосились. Деньги ухлопали, а толку…

— Всё равно не умеете хозяйствовать! — Капитолина потянула собеседника за рукав. — Веди, показывай. Ну!

— Я не заведующий. Не могу… — упирался Василий. — Да и на дверях замок.

— Чтобы, случаем, зайцы не забежали? Ха-ха-ха. Пойдём. Хоть через стеклянные стенки поглядим…

Василию было стыдно за испорченную теплицу, но он знал, что Капа настоит на своём, и повёл её туда, где виднелась высокая чёрная труба.

— У нас такая же, — рассказывала Капитолина, — только над ней вьётся дымок: любо посмотреть!.. Когда меня поставили в теплицу, я не знала, что там делать, с чего начинать. А про себя решила: добьюсь! Увидите, как может развернуться Капа Тыдыева!.. Тут агроном из МТС собрал нас, таких новеньких заведующих, и повёз в город, на теплично-парниковый комбинат. Целый день ходили мы, слушали советы да смотрели на практике. Вечер. Уезжать пора, а мне обидно — не всё узнала. Я — к начальнику: «Дозвольте недельку поработать. Так, без всякой зарплаты…» Он согласье дал и поставил меня помощницей к одной девушке. Проработала я неделю, всё позаписала. Домой приехала, как тогда из школы: к делу подготовленная! Мы раньше всех колхозов вырастили зелёный лук. И огурчики в город привезли тоже первыми. Рядом с теплицей у нас — пятьсот парниковых рам. Все на электрическом обогреве. Рассаду вырастим — туда. А к Октябрьским праздникам продавали помидоры. Второй урожай! Славно получилось! Бухгалтер на счётах щёлк, щёлк — четыреста тысяч нащелкал!.. А у вас… — Капа махнула рукой. — Холодильник! Мне за тебя неловко, хоть и не огородник ты…

Снег был по колено. Капитолина шла позади Василия, шагая след в след, и на время умолкла.

Две длинные двускатные секции теплицы напоминали сугробы. Лишь кое-где слегка поблёскивало стекло, словно осенний лёд.

Капа глянула внутрь и покачала головой: на размороженных трубах висели сосульки.

— Бить вас мало! — Повернулась к Василию. — Такие хоромины испакостили!..

— Говорят, когда на зиму останавливали, то не знали, где перекрыть воду. Один вентиль покрутят, другой — ничего не получается…

— В башке надо вентиля подкручивать!

— Поехали на завод, к шефам, которые строили теплицу. А той порой… — Он развёл руками. — Видишь, что…

— А у нас кочегар — из города, — говорила Капа на обратном пути. — Приехал с женой, с ребятишками. Вошёл в колхоз… Насчёт всей этой техники дошлый человек. Мы ни о чём таком заботы не знаем. Наше дело — сеять, поливать да урожай собирать… У нас уже огурцы цветут. Вот как! Приезжай недельки через две — угощу…

У подъезда клуба стояла «Победа» секретаря райкома. Собрание уже началось.

Вера приберегла для мужа стул. А Капитолину пригласили в президиум. Она сбросила дошку, опустила шаль на плечи и села возле Шарова.

Стоя на трибуне, Огнев читал проект пятилетнего плана колхоза, составленный с помощью агрономов МТС. Там было указано, сколько надо вырастить пшеницы, овса, проса… Впервые в плане появилась кукуруза.

— Дело новое. Ещё не знаем, как пойдёт.

— Верное дело! — подзадорил Шаров. — Мы испытали. И, я вам скажу, большое от неё подспорье!

Огнев докладывал — сколько нужно надоить молока, получить мяса, яиц, шерсти, вырастить овощей.

Капа ёрзала на стуле, как непоседливая школьница, которой кажется, что она знает больше всех. Докладчик ещё не закончил раздела, а у неё уже вырвалось:

— Мало!

Штромин оглянулся. Она встала и повторила:

— Мало планируют на шестидесятый год. — Из кармана чёрного жакетика достала блокнот и, заглянув в него, продолжала: — Мы в пятьдесят шестом дадим больше. И помидоров, и огурцов, и редиски. — Подняла смеющиеся глаза и спросила: — Уж не оттого ли смелости не хватает, что такую расчудесную теплицу в морозилку переделали? Ледяными сосульками будете торговать?

Зал отозвался шумком. Одни смеялись, другие ворчали, укоряя огородников в бесхозяйственности.

— А мы вам к маю огурчиков в подарок пришлём! — пообещала Капа, — Вот как!

— От этого невелика польза, — заметил Штромин. — Вы помогите наладить всё, научите.

— Я что ж. Могла бы… — Она взглянула на Шарова и, подбодрённая им, кивнула головой. — Согласна! Пусть запаивают трубы. А я не уеду, пока всходов не дождусь. И дремать никому не дам!..

— Нашу Капу только знай похваливай! — улыбнулся Василий. — Расшибётся, но сделает!..

— Вашу— обидчиво молвила Вера. Не первый год живёшь здесь, а корни всё ещё — в Луговатке.

А чего тут обидного? Здесь он делает то, чему научился в «Новой семье» — выращивает саженцы древесных пород, закладывает лесные полосы в полях. На новой для него земле он продолжает дело своего отца. Но чувствует себя учеником Трофима Тимофеевича.

— Критика правильная! — сказал Штромин, когда Капа сошла с трибуны. — По овощам планируете скупо. Ещё раз подсчитайте, всё взвесьте. Берите не план-минимум, а план-максимум.

Впервые колхозники сами решали, что им сеять, что строить на фермах, и они внесли много поправок. Гости иногда вставляли своё слово: «А лучше бы вот так…»

Шаров рассказал о «Новой семье». У них доходы в пять раз выше. И они создали особый фонд, из которого выдают колхозникам ссуды на строительство домов. Каменных! По проектам, разработанным архитекторами. Строят не на десятки, а на сотни лет. Так пусть внуки и правнуки не упрекают их в ограниченности!..

Вера ревниво шептала Васе о переменах в её родном селе. Ведь Гляден тоже помолодел! Многие из новосёлов, что приехали из города на работу в МТС и в колхоз, уже получили земельные участки и строят дома. А через год… Если приналечь, то в одно лето можно вывести колхоз в передовые, и для этого им всё-всё дано.

Павел Прохорович упомянул о колхозном доме отдыха, для которого уже заложен фундамент в бору, на берегу нового пруда. Он уверен, что со временем соседи тоже построят там свою здравницу.

— Но основное внимание «Новая семья» попрежнему отдаёт производству, — продолжал Шаров. — Главное для нас — зерно. Пшеница. Ценнейшая твёрдая пшеница, которую мы высеваем по клеверному пласту. Уже нынче мы удвоим сбор зерна, а через год — продукцию животноводства.

— Пример, достойный подражания! — сказал Штромин.

Огнев был уверен, что и у них в Глядене всё это будет, только немножко позднее.