Сад

Глава тридцать первая

Засуха подступала исподволь. Ещё зимой почувствовалось её приближение: ни ноябрь, ни декабрь почти не обронили снега, и поля пугали своей чернотой. Скупые январские снегопады сопровождались дикими ветрами, которые сметали всё в лога. Лишь возле лесных полос и деревянных щитов белели тощие сугробы. Даже февраль, обычно щедрый на бураны, в этом году не подарил снега.

Сухие ветры в ту весну ворвались с юга необычайно рано: в середине апреля по Чистой гриве уже кружились чёрные вихри. А ночные заморозки выжимали из почвы последнюю влагу.

Ни в мае, ни в июне дождей не было. В сводке погоды сибирские города, чаще всего, стояли в одном ряду с Ташкентом и Самаркандом — районами поливного земледелия.

Лишь однажды под вечер стрелка барометра колебнулась в сторону «бури». Из-за горизонта выплыла на раскалённый небосвод чёрная туча. Она быстро разрасталась и вскоре заняла полнеба. Огненные трещины то и дело раскалывали её сверху донизу, и рокочущий гром сотрясал землю.

Шаров выехал в поле, навстречу долгожданной туче. Бывало, в детстве он, босоногий и вихрастый, среди ливня выбегал на улицу, подпрыгивал в пузырящейся луже и подзадоривал: «Дождик, дождик, пуще!..» И теперь ему, пятидесятилетнему человеку, хотелось постоять с обнажённой, полуоблысевшей головой под дождём, от которого воспрянут всходы хлебов, повеселеют умытые поля.

За селом начинался выгон. В обычные годы он кудрявился мелкой зеленью, а нынче казался посыпанным охрой. Даже выносливая, жёсткая, как проволока, трава — пастушья сумка посохла. Защипнуть нечего. Голодные коровы мычат, подняв головы в сторону тучи.

Рядом — старая пустошь. Нынче эта уплотнённая земля ещё в апреле выкинула в горячий воздух всю влагу, и зародыши трав погибли от жажды. Остаётся надежда на клевера, густо поднявшиеся возле лесных заслонов, но сеяных трав едва ли хватит для лошадей и овец. Коров придётся перегонять на север за двести километров в Кедровский район, где колхозу уже отведён участок во временное пользование. Скоро оттуда вернётся Катерина Савельевна, поехавшая присмотреть место для постройки фермы.

Из степи лавиной хлынул ветер. Он так злобно царапал землю, что, казалось, хотел выдрать с корнем гибкие былинки пшеницы.

Как пригодился нынче метод Мальцева! Во-время принакрыли влагу разрыхленным верхним слоем, приберегли на весь июнь. Вот и держатся всходы: перо сизое, здоровое, особенно там, где стоит зелёная защита из лесных полос.

Но и этим полям нужен дождь. Иначе через неделю затоскуют хлеба, порыжеют нежные вершинки.

Шаров снял кепку, вышел из машины. Под подошвами сапог хрустели сухие листья подорожника, рассыпалась в труху конотопка. В лицо, как струя из зерносушилки, бил горячий ветер. Он подымал пыль и подбрасывал до самой тучи, как бы отпугивая её. Теперь уже весь небосклон был чёрным, и гром грохотал во всех сторонах. В том углу степи, который издавна называли «мокрым», появился оранжевый просвет. Оттуда ехидно подсматривало солнце, ярое даже в эту вечернюю пору: «Ну, как, дождались дождя?!»

Над лысиной Шарова мотались из стороны в сторону тощие пряди сухих волос. На лицо упало несколько тёплых капель.

Оголтелый ветер окончательно рассвирепел. Он разорвал тучу на клочки и раскидал по горизонту; довольный своей проделкой, устало свалился куда-то под берег Жерновки и замер до поры до времени.

— Вот и всё… — вздохнул Шаров. — Сухая гроза! Такой ещё не бывало на моей памяти… Ну и год!

Он вернулся в село. В конторе его уже поджидали члены правления, — все заботились об отправке бригад на сенокос в Кедровский район. Из-за отъезда людей пришлось остановить строительство гидростанции у Бабьего камешка.

Утром снова запылало солнце в высоком небе; кое-где поблёскивали лёгкие штрихи никому не нужных серебристых облаков.

Горячий воздух был неподвижен. И не находилось силы, способной всколыхнуть его…

Над открытыми, ничем не защищёнными полями Будённовского выселка клубились чёрные тучи горячей пыли.

Шаров ехал по дороге в сторону Глядена и с грустью смотрел на хилые всходы с рыжими вершинками. Пора кущения миновала. Уцелевшее растеньице даст единственный стебелёк с маленьким тощим колоском.

Опалённые поля лежат в изнеможении. Едва ли они вернут семена?..

Будённовцы просятся к ним в колхоз, и райком поддерживает их: «Пора укрупнятся». Даже второй выселок собираются присоединить к Луговатке.

На выселках — колхозы маленькие: в одном — двадцать семь дворов, в другом — тридцать девять. Шаров понимал, что их следует объединить. Но почему обязательно с Луговаткой?

— Потому, что они и территориально и экономически тяготеют к вам. И сельсовет у вас один. И гидростанцию строите вместе, — говорила Векшина. — Странно, очень странно, что приходится убеждать тебя. Ты же сам записывал в план укрупнение колхоза.

— Немножко не так. Мы ждали переселенцев. На нашу землю. А от слияния земельный надел увеличится. Недостаток рабочей силы будет ещё острее. И в тех полях придётся всё начинать сначала: вводить севооборот, бороться с сорняками, выращивать лесные полосы, строить крытые тока.

— Испугался работы?

— Не в том дело. Деньги где взять? На обоих колхозах висят долги. А у нас и своих достаточно. Пусть рассчитаются.

— О задолженности — особый разговор. Рассмотрим этот вопрос. Государство отсрочит платежи.

Сейчас, чтобы не возвращаться домой, Павел Прохорович решил через Гляден проехать в город. Там он ещё раз попытается доказать, что слияние надо отложить до зимы. Пусть каждый колхоз рассчитается с государством, подведёт годовой итог, выдаст, что причтётся на трудодни, а уж потом… Если не удастся отговориться, то с весны вместе…

На гляденских полях он встретился с Забалуевым. У того лицо было чёрным, даже зубы казались пропылёнными.

— Ну, как, жених, дела? — насмешливо спросил Сергей Макарович, намекая на предстоящее слияние колхозов. — Упираешься?! От невест отказываешься?! А считал себя передовым! Эх, ты!.. Все на тебя кивают головами, как на отсталого.

— Вы, кажется, тоже не соглашались на укрупнение?

— Что ты! Я первый сказал в райкоме: сливаемся с «Красным партизаном». И никаких гвоздей! Вчера провели общие собрания, написали протоколы. В воскресенье — свадьба.

Председатель артели, с которой сливался «Колос Октября», недавно получил выговор за пьянство, — «конкурент» отпал. Сергей Макарович прикидывал в уме: кто может явиться помехой? Никто. И он пригласил Шарова:

— Приезжай на праздник. Анисимовна уже медовуху заквасила!..

— Торопитесь…

— Не по-твоему. Ты — тяжелодум. Скупой. Я тебя насквозь вижу. Тебе не хочется с соседями хлебом поделиться. Ой, не хочется! Вот и стараешься оттянуть, сватов не привечаешь.

Выслушивать лёгкое балагурство Шарову было не по душе. А тут ещё Забалуев задел самое больное. Ответить нечем. И Павел Прохорович ограничился тем, что упрекнул собеседника за очередной тайный наезд на их поля. Зачем он подсматривает? Ведь делает-то всё по-своему. Сергей Макарович не обиделся.

— Я не гордый, — сказал он. — Может, чему-нибудь научусь… А ты с меня бери пример: укрупняй колхоз! Взрослый мужик завсегда сильнее двух малышей!

Глянув на изрезанные трещинами поля, он вдруг вспомнил Дорогина. Ещё несколько лет назад старик говорил — будет засуха.

— Откуда он знал? Как в воду смотрел! Накаркал!

— И я говорил: садите лес.

— Ишь, ты! — Забалуев стукнул кулаком по облучку ходка. — Если примусь прутики садить — обгоню тебя.

— Хорошо! — Шаров протянул руку. — Давайте на соревнование!

— Ладно. — Сергей Макарович, уклоняясь от рукопожатия, шутливо погрозил пальцем. — Приезжай на праздник, там поговорим…

В воскресенье Матрёна Анисимовна напекла пирогов с луком и яйцами, принесла из погреба кувшин холодной медовухи. Сергей Макарович, не отрываясь, выпил кружку, от удовольствия крякнул, как охрипший селезень. Хороша! Пахнет и мёдом, и хмелем, и смородиной. В носу поигрывает, будто после шампанского. Остатки допил прямо из кувшина… И пироги тоже хороши: тают во рту! Пришлось ослабить ремень…

— Насчёт обеда постарайся, — предупредил жену. — Столы поставь во всю горницу. Стаканов от соседей принеси. Да побольше.

Всё шло гладко. А вчера запала в голову тревога: приехал Огнев. Зачем он? Говорит, на выходной день.

Какой ему интерес приезжать на такое короткое время? Отдыхал бы в городе. А некоторые колхозники даже обрадовались ему и стали расспрашивать, когда закончит школу и не забыл ли уговора: после учёбы — домой на работу? Он отвечал шутками: ни то, ни сё…

Но что-то долго нет Векшиной? Ведь обещала приехать…

Анисимовна поставила на лавку ведро огурцов:

— Попробуй, Макарыч, свеженьких.

Все, как один — ровные, темнозелёные, с белым пятном на конце. От них веет прохладой.

Забалуев обтёр огурец ладонью, откусил половину. Сочная мякоть захрустела на его широких зубах.

— Для гостей-то будут?

— Будут, Макарыч, будут. И малосольные и свежие — всякие. Вдосталь!

Сергей Макарович потянулся за вторым, третьим, четвёртым… Анисимовна не отставала от него. В доме ни на секунду не утихал хруст. Забалуевы ели и похваливали. Вспомнили название огурцов — муромские!

— В старину, сказывают, сам богатырь Илья питался такими!

— Ишь ты! Знал толк! Но без мяса он тоже не мог. Я по себе сужу. Свежий огурец хорош на закуску, чтобы после не манило пить воду.

На дне ведра оставалось всего лишь несколько штук, когда у ворот показался конь, запряжённый в ходок. Сергей Макарович торопливо поправил ремень, надел кожаную фуражку и вышел из дому. Навстречу ему спешил бухгалтер Облучков:

— Приехали! Трое мужиков!

— А Векшиной нет? Как же так?! Говоришь, Штромин?! — Забалуев тяжёлой рысцой побежал к коню. — Не к добру…

Председатель райисполкома уже несколько раз выступал с критикой, в разговорах кивал на луговатцев: «А вон у Шарова!..» На последнем собрании партийного актива сказал: «У Забалуева грамота мала, трудно ему…» Какой заботливый!

Оказалось, что вместе со Штроминым приехал новый начальник краевого управления сельского хозяйства Бобриков. До этого он работал главным агрономом соседнего совхоза и хорошо знал всех руководителей окрестных артелей. Но зачем он сюда? Обошлись бы без него.

— А третий — незнакомый. Бритый. В сапогах. В чёрном костюме с двумя орденами Красной Звезды и медалями за освобождение многих городов.

У Сергея Макаровича похолодело в груди: этого человека прочат в председатели укрупнённого колхоза!

Созвали партийное собрание. Там приезжего попросили рассказать автобиографию. Он говорил отрывисто, будто отвечал на вопросы в анкете. Вырос в городе. После возвращения с войны работал в промкооперации. Выпускали пуговицы, гребешки. Мелкое производство. Захотелось на более трудную работу. А тут райком как раз подыскивал человека на должность председателя. Ну, вчера заполнил анкету, посмотрели и сказали: «Поезжай». Образование у него — шесть классов…

— Маловато! — громогласно перебил рассказ Сергей Макарович.

— Нам бы агронома в председатели, — сказала Вера и перенесла взгляд на Бобрикова.

Тот пожал плечами.

Объявили перерыв. Штромин и Бобриков долго разговаривали с Огневым…

На объединённом собрании двух колхозов, которое открылось в клубе, Никиту Родионовича избрали в президиум, и он занял за столом председательское место. А Сергей Макарович сел рядом с ним, опустил глаза и подпёр голову рукой.

«Ещё неизвестно, что скажет масса, — успокаивал себя. — Кто-нибудь из своих колхозников вспомнит добрым словом… Ошибки у меня были. А у кого их нет?..»

Штромин произнёс небольшую речь, затем зачитал решения обеих артелей. Все проголосовали за слияние. Теперь у них в Глядене — один колхоз, пожалуй самый крупный в районе!

Попросив слова, Бобриков шагнул к трибуне. Шея у него длинная, тонкая. Весь он был похож на каланчу. Забалуев смотрел на него, заломив голову. Пётр Ксенофонтович говорил долго — обо всех отраслях хозяйства. И всё насчёт агротехники. Вот он перешёл к конопле. Доходная отрасль! Это и без него все знают. Государство в ней нуждается. Осенью в селе будет начато строительство завода по переработке конопляной соломки на волокно. Хорошо!.. Что это он? Принялся хвалить Верку Дорогину, будто бы по её почину появилась конопля на Чистой гриве. Все заслуги приписал девке. А кто надоумил её заняться коноплёй, хотя бы и низкорослой, какую в прежние годы мужики сеяли на верёвки? Кто выдвинул в звеньевые? Все знают — Сергей Забалуев! А теперь его замалчивают, словно он — с боку припёка.

Кажется, Бобриков переходит на критику? Дерзание!.. Вот-вот, дерзить Верка горазда! Всем надерзила много, а ему, председателю, столько, что в три короба не уместится…

Нет, голос не тот. Таким не критикуют. По шёрстке гладит.

И Сергей Макарович снова сник. Недоброе предчувствие не обмануло его, — Бобриков заговорил о двух посевах конопли. Сейчас засыплет упрёками. Председатель виноват! А посмотрел бы, какие верёвки вышли — рвутся! Да… да, выводы делать рано…

— Хозяйственные результаты ещё очень далеки. Может быть, потребуются десятилетия опытной работы, — продолжал Бобриков. — Но смелое начинание достойно одобрения. Бесспорно, Дорогиной надо было кое-что подсказать, в чём-то поправить её. А вместо этого рутинёры расставили рогатки на пути и нарыли волчьих ям. К нашему стыду, среди них оказались отдельные агрономы. Нашли общий язык с Забалуевым. И их никто не призвал к порядку. Не потому ли Дорогина забросила свои опыты, что её ударили по рукам?

— Не потому, — подала голос Вера.

Забалуеву хотелось крикнуть: «Слышали?! Не сваливает на меня своей прорухи!..»

Началось обсуждение вопроса о названии нового колхоза. Из зала крикнули:

— Оставить «Красный партизан»!

Тут уж Сергей Макарович не мог утерпеть.

— Зачем менять название? — громко спросил он, подымаясь на ноги. — Я так думаю…

— Мы и говорим — не надо менять, — перебили его. — Оставим наше старое.

— Предлагаю, — повысил голос Забалуев, — называть по-нашему…

— А мы не согласны!

— Колхозы слились, а он рассуждает о «нашем» и «вашем». Теперь всё — наше.

— А о круглой печати не подумали? — продолжал Сергей Макарович. — Заказывать новую — дело хлопотное. И денег стоит!

— Ничего, как-нибудь заплатим! В крайности, ссуду возьмём!!

В зале смеялись, шумели. Забалуева никто не слушал, и он укоризненно покосился на Огнева, дескать, какой же ты председатель, если не можешь навести порядка.

Никита Родионович постучал карандашом по графину с водой, и шум начал понемножку утихать. Забалуев стоял и ждал тишины, намереваясь продолжить речь в защиту своего предложения. Но в это время из первого ряда поднялась Вера, словно пружиной подкинуло её вверх. Она воспользовалась тишиной раньше его:

— Колхоз — новый, и название дадим новое.

Сергей Макарович тяжело опустился на стул и опять подпёр голову рукой.

Той порой Вера предложила:

— Давайте назовём — «Победа»!

— Вот это — дело!

— Хорошее название! — поддержали сразу несколько голосов.

«Может, и хорошее, но короткое, — думал. Забалуев, привыкший к названию из двух слов. — Надо сказать — над кем или над чем…» И как бы в ответ на его раздумье в зале прыснул со смеху какой-то бойкий шутник:

— Над Забалуевым победа!

Огневу не сразу удалось остановить неугомонных пересмешников.

— Мы собрались не для шуток, — строго напомнил он. — Дело большое, серьёзное…

Предложение Веры он поставил на голосование. Забалуев, побагровев, расстегнул две пуговицы гимнастёрки, в задумчивости медленно поднял вялую руку, когда уже все проголосовали.

— Ты, Сергей Макарович, против? — спросил Огнев.

— Чего ты суетишься — не понимаю. Я — «за».

— Таким образом, название принято единогласно.

В зале заплескались аплодисменты, дополняемые весёлым смехом, и Сергею Макаровичу стало ясно, что зря Анисимовна варила медовуху. Не выберут его. Даже не помянут…

Но его упомянули. Едва Штромин успел произнести несколько слов о том, что крупному колхозу нужны сильное правление и хорошо подготовленный председатель, как в глубине зала поднялась Фёкла Скрипунова:

— А Забалуев-то што, не годится? Человек свой. Доморощенный. И мы все, как есть, к нему привыкшие…

На неё зашикали, закричали. Огнев опять постучал карандашом. Но Фёкла была не из робких. Уж если она завела разговор, то доведёт до конца.

— Не стучи, Микитушка, — продолжала она. — Я про всё скажу…

Подойдя к самой сцене, она уставилась глазами на Штромина:

— Ежели теперича Забалуев пришёлся не ко двору, посчитали, что у него силушки не хватит, так впрягайтесь-ка сами к нам в коренники. Вот што я присоветую!..

В зале опять засмеялись. Фёкла, не унимаясь, указала рукой на Штромина:

— Самый первый мужик в районе! Сильней-то его нет. Чего же ещё думать да головушки утруждать? — Оглянулась на зал. — Говорите, нельзя ему? С должности не отпустят? А мы все, как есть, подымем за него руки. Вот и закон!

Присматриваясь к каждому человеку, Штромин видел: одни возмущены хитроватой настойчивостью Скрипуновой, другие посмеиваются над ней, а третьи, — сторонники Забалуева, — готовы поддержать её, и он сказал:

— Я бы охотно согласился… Но вы же сами, выбирая меня в депутаты, доверили мне другую работу. Я привык к дисциплине: не могу оставить своего поста без разрешения сессии районного совета.

— Ну, вот! — Фёкла сделала укоризненный жест в его сторону. — Об чём же тогда разговор?.. А наш Макарыч из заботливых — заботливый…

— Заботы у него больно мелкие, и толку от них нет, — сказал Дорогин, вставая с первой скамьи. — Нам пора подымать колхоз. Новую агротехнику вводить. А для этого нужен грамотный человек. И с кругозором. Я выдвигаю Огнева.

— Толково! — крикнули из зала. — Огнева — в председатели!

— А Микиту как выбирать? — спросила Фёкла. — Он ведь на ученье посланный…

— Ему дадут отпуск на уборочную, если изберёте. И он сумеет направить дело, — сказал Штромин. — Зиму поработает заместитель. А к весне товарищ Огнев закончит школу и вернётся к своим обязанностям. У вас будет председатель — агроном.

— Вся ясность налицо!

— Ставьте на голоса!

В президиуме переглянулись. Штромин шепнул Забалуеву:

— Руководите собранием.

Сергея Макаровича давно мучила жажда, будто он не ел свежих огурцов в это утро. Сейчас он выпил стакан воды, покашлял и, нехотя поднявшись, заговорил сдавленным голосом:

— Значит, так… За Огнева, значит… за Микиту… Кто голосует?.. — Окинул зал хмурым взглядом, — Вроде все подняли… Выходит, выбрали…

Дрожащей потной рукой Забалуев достал из нагрудного кармана печать и положил перед Огневым, пристукнув ею, словно костяшкой домино. Спустившись со сцены, через боковую дверь вышел из клуба.

На улице его остановила Векшина, заехавшая сюда из Луговатки. Там собрание уже прошло: три колхоза слились в один.

— Ну, а у вас как?

— Не меня бы об этом спрашивать, не мне бы отвечать. Больно легко разбрасываетесь кадрами! — буркнул Забалуев. — Надо вот работёнку присматривать…

— А разве заместителем тебя не избрали?

— Ещё бередишь…

— Эх, Сергей Макарович! — покачала головой Софья Борисовна. — Говорила я тебе, советовала. И не один раз.

— Что? Учиться? Сама посуди, какой из меня, в мои годы, ученик!.. А так могу ещё… Потяну воз изо всех сил. Может, перебросишь старика в другую деревню?

Софье Борисовне было жаль Забалуева. Она знала его ещё в начале первой пятилетки, когда работала в райкоме комсомола и частенько наезжала в Гляден. Шумливый мужик. Горячий. Энергии у него — на десятерых хватило бы. Ко всем указаниям прислушивается… Ей припомнилась самая дальняя и самая маленькая в их районе артель «Прогресс», где на прошлой неделе председателя за бесхозяйственность сняли с работы. Сеют там всего лишь полтораста гектаров. Кругом той деревеньки — каменные увалы да леса. Сливать колхоз не с кем. Не порекомендовать ли туда Забалуева? С таким колхозом старик справится. Опыт работы у него большой, в душе — постоянное беспокойство и забота о всех хозяйственных мелочах. И человек он честный. Иногда зарывается. Но поправить его — дело не трудное…

— Приезжай в райком, — сказала Векшина. — Поговорим. Может, последний раз… Я ведь расстаюсь со всеми вами… Да, через три дня сдам дела…

— А кому? Этому Штромину? — Забалуев вздохнул шумно, как продырявленный кузнечный мех, и потёр ладонью щёку. — А сама-то далеко ли собираешься?

— В Москву. В Высшую партийную школу.

— Вон что! Так я завтра же прикачу… — Сергей Макарович обеими руками обхватил и потряс маленькую руку Векшиной.

А дома он сказал, чтобы Анисимовна не накрывала столы. И тут же успокоил её: медовуха не пропадёт, — послезавтра они позовут гостей на проводы.

Векшина села рядом со Штроминым.

— Как же так получилось? — спросила жёстким шёпотом — Забалуева провалили! Как ты мог позволить? Нарушено решение!..

— Решает народ, — сказал Штромин, не глядя на строгую собеседницу.

— А руководители зачем?

— Чтобы прислушиваться к народу, к критике…

— У Забалуева — ни одного взыскания…

— Да, он как-то провернулся. Из всех председателей один!

Бобриков слышал этот разговор и невольно подумал:

«Во-время уходит Векшина. Крайком поправлял её, но она не изменила стиля работы: замечания, выговоры… Пожалуй, на конференции прокатили бы её…»

После собрания он тут же на сцене спросил о Луговатке: укрупнились? Шаров больше не возражал?

— У него и так три выговора! — ответила Векшина, сминая мундштук папиросы. — Было о чём подумать!.. А у меня закон: решено — сделано. За мной нет невыполненных постановлений. Уеду без задолженности.

Вера поднялась на сцену, чтобы объяснить свою реплику и рассказать, из-за чего она забросила опыты. Этот год в её жизни — особенный: перешла на последний курс — пора готовиться к государственным экзаменам и начинать дипломную работу. О продолжении опытов даже некогда было подумать. Но если кто-нибудь считает, что она испугалась трудностей да разных рогаток, то ошибается.

Векшина спросила Бобрикова:

— О том самом?

— Нет, ещё не успели…

Вера перекинула на Векшину недоумевающий взгляд. И та объяснила — есть для неё хорошая должность. Здесь, в Глядене.

— Что вы, Софья Борисовна! — замахала руками Вера. — Да я свою работу ни на что не променяю!

— А тебе и не придётся менять. Наоборот, всё время будешь на опытных делянках.

Выяснилось, что её прочат в помощницы к Чеснокову, у которого на сортоиспытательном участке уже восьмой месяц остаётся вакантной эта должность.

— Ему нужен опытный агроном, а не студентка, как я, — сказала Вера. — Да и не сработаюсь я с Чесноковым.

Бобриков убеждал Веру. Но та отказывалась всё решительнее и решительнее.

— Не умеешь ты, Пётр Ксенофонтович, с кадрами обходиться, — улыбнулась Векшина. — Ты скажи: такого-то числа приехать на оформление. Точка. — Взглянула на Веру, — Соглашайся. От всей души советую… А через год будет видно… кто с кем не сработается. Вот так!

Отец остался на заседание правления. Вере сказал, что к ужину придут гости, и она спешила домой. А там её уже поджидала Фёкла, сумрачная и чем-то раздосадованная. Но разговор начала мягким голоском:

— Не нарадуюсь я, не насмотрюсь на тебя, девуня, ровно бы ты мне родная дочь. Право слово. И есть чему радоваться-то: бегаешь ты легонько, как птичка-синичка, и всё у тебя в руках кипит да спорится! И я тебе скажу, отчего…

Не ради этих словоизлияний пришла Скрипунова. Её привело какое-то неотложное дело. Но спрашивать Вера не стала, — сама скажет под конец разговора. Хотелось хоть что-нибудь узнать о Лизе. Фёкла не заставила ждать.

— Твоя первая подруженька беду от тебя отвела. Вот и шагаешь ты, девуня, по счастливой тропке. А Лизаветушка на себя горе накликала, на свою душеньку приняла. Чистая правда! Измаялась она с ним, прощалыгой, исстрадалась. Ты подумай, в одном городе поиграет на гармошке какую-нибудь неделю — в другой махнёт: нигде ко двору не приходится. Как цыганы, кочуют. Нынче с Балтейского моря посередь лета перекинулся на Чёрное. Гоняется за лёгкими рублями, как ползунок за метляками. Ему-то что — и сыт, и пьян, и нос в табаке, а Лизаветушка горя нахлебалась…

Вере стало жаль подругу, — всё-таки Лиза была хорошей девушкой, — и она в знак сочувствия изредка молча кивала головой.

— Пустым-то дуплом на земле торчать тоскливо. Это каждая баба скажет, в коей сердце есть. Без детей-то зачахнуть можно. Осенний ветер подсекёт, как сухую дудку, снегом забросает — и всё с концом: ни следочка, ни росточка не останется… А ему, окаянному, слышь, робёнка не надо! Ты подумай! — Фёкла хлопнула тяжёлыми ладонями по коленям. — Что у него в груди-то? Одно слово — чёрная головешка!.. Вот и начались у них потасовки. Лизаветушка не уступила, — мой характер показала, — и я хвалю доченьку за это. Теперь ходит в тягости. А маленький появится — куды с ним? Не на колёсах же его выкармливать? Робёнку спокой нужен. А ты сама, девуня, знаешь, свадьбу сыграли честь-честью. На Лизаветушке ни пятнышка, ни пылинки не было, — сидела возле него, как черёмушка в цвету! Свата мы уважили по-хорошему, — наутро огуречным рассолом отпаивали. У них тоже погостились славно. Молодым только жить бы да радоваться. В мире да в согласии. Так нет, долдон заставляет краснеть Макарыча. Ты подумай, живут незарегистрированные! Записаться-то надо было сразу. А он всё — завтра да послезавтра, давайте отгуляем сперва. Мы поверили, как честному человеку из такой хорошей семьи…

Вере хотелось напомнить, что у рассказчицы в ту пору была одна забота — заманить жениха да породниться не с кем-нибудь другим, а с самим Сергеем Макаровичем! Но Фёкла, как бы почувствовав это, заговорила быстрее:

— Так и сейчас они — два кола, каждый на особицу, никаким пояском не связанные: жердь не положишь — ограду не загородишь, — семьёй не назовёшь. Лизаветушка в письме пишет: недавно приступила к нему: «Пойдём в ЗАГС». А он, знаешь, что ей бухнул в ответ? «Я, говорит, не хочу паспорта марать». А?! Ты подумай только! Как у него язык не отвалился на этом слове?! Я с письмом — к свату: «Вот полюбуйся на сынка!..» Макарыч аж позеленел. Раскричался так, что я боялась — сердце у него лопнет. Што, говорит, я с ним, обормотом, поделаю? Кулак-то, говорит, у меня вот какой, не то что рёбра — камень раздробит, но ведь рука-то короткая — не достанешь. А Матрёна Анисимовна вся слезами изошла. И я с ней наплакалась…

Фёкла подняла уголки серенького ситцевого платка и утёрла глаза; вздохнув, сказала:

— Я ведь к тебе, девуня, с докукой пришла: напиши ты мне заявленье, сделай милость. У тебя и грамота вострая, и рука счастливая…

— Сейчас напишу. Вот только схожу в папину комнату за хорошей бумагой.

Скрипунова шла по пятам и рассказывала о налоговой переписи. Такой-то член комиссии, меряя огороды, будто-бы у своих знакомых подсчитал не все метровки, у такого-то поросёнок «провернулся», у соседки овца неспроста не попала в учёт. Соседка будет платить налога меньше, чем они, Скрипуновы, а ведь все знают, вон как выручается на луке да на помидорах!..

— Вы о себе говорите, — наконец-то удалось Вере приостановить рассказчицу и самой сесть за стол.

— Я и подвожу разговор к своему двору, — сказала Фёкла, садясь по другую сторону.

Терпеливо слушая её, Вера изредка записывала на бумажке отдельные слова, которые, по догадкам, могли пригодиться для заявления.

Сгустились сумерки. Пришлось зажечь лампу. А Фёкла всё говорила и говорила, возмущённо похлопывая ладонью по столу. Постепенно выяснилось, что в её огороде комиссия намерила двадцать пять соток сверх того, что разрешено колхозным уставом.

— Обложили, как единоличников. Чуть не три тыщи рубликов! Где такие деньги взять? На чём выручиться?.. Доведётся Красулю забить и мясо на базар везти. А ведь подумать надо: коровушка — со двора, беда — на стол. Внучонок без молочка-то захиреет…

Вера вскинула на рассказчицу удивлённые глаза:

— Так разве Лиза приедет?

— Не будет же она там маяться с робёнком на руках. Хоть и отрезанный ломоть, а все хочется поближе к караваю. Неужели ты, девуня, не поняла, к чему я клоню? Слова-то у меня все простые. Так и напиши: прошу сбавить налог, а огород разделить пополам и записать на две семьи. Ежели не поняла, то я сызнова…

— Поняла, всё поняла. Вы теперь помолчите.

Отбросив испорченный лист, Вера взяла чистый и начала писать быстро-быстро, чтобы закончить до прихода гостей.

— Дали нам урок! И во-время! — вспоминал Штромин о собрании, идя, вместе с Бобриковым и Векшиной, к Дорогиным. — В председатели колхозов надо выдвигать сильных работников из районного актива, лучших агрономов.

— Уже собираешься всё менять по-своему? Быстрый! Ну, что же, проси, — Векшина кивнула на Бобрикова. — Может, тебе в район откомандируют половину аппарата краевого сельхозуправления?

— Откровенно говоря, я бы и сам не прочь… — отозвался Пётр Ксенофонтович.

Во время ужина, разливая чай, Вера ждала, что Векшина расскажет о собрании в Луговатке. Интересно, как там?.. Прошёл ли садовод в правление?.. Но Софья Борисовна за весь вечер даже не упомянула о луговатцах. Она разговаривала с Бобриковым:

— Редко ты заглядываешь в наши колхозы.

— Они у города — под боком.

— Вот, вот. Все так говорят: «Вам что, — вы ближние! А работать здесь гораздо труднее, чем в дальних районах. У нас ещё для многих огород — вроде календаря: зазеленел батун — праздник, на работу в колхоз можно не выходить, нагрузил корзину и — на базар. Огурцы поспели — тоже. Редиска, помидоры… Так всё лето.

— Что же, базар нужно поддерживать.

— Но в бригадах не хватает рабочих рук. Спроси у Забалуева.

— Наша Фёкла Спиридоновна крепко придерживается этого базарного календаря! — сказала Вера.

— Нет, она везде успевает, — вступился за Скрипунову Трофим Тимофеевич. — Ты знаешь: в саду по трудодням — первая из всех.

— И нарушительница первая! — продолжала Вера. — Огород у неё в два раза больше, чем полагается! Вот и просит половину записать на Лизу…

Штромин достал заявление и прочёл вслух.

— Собирается корову продать?! — переспросила Векшина. — Не верю!

— А я верю, — снова вступился за Скрипунову Дорогин. — Пройдите по селу, посмотрите, поговорите с людьми. Во многих дворах никакой живности не видно. Налогами деревню прижали. Есть такие: из-за недоимок хоть самовар продавай.

Штромин задумался: «Старик прав. О многом нужно ставить вопросы. Решать. Менять порядки. А мы привыкли говорить: всё хорошо! Делаем громкие доклады…»

— Трудодень мал. Ни хлеба, ни денег, — продолжал Дорогин. — В город женщины везут лук, оттуда — булки. Мешками! В деревню! Непорядок!

— Теперь будет лучше, — молвил Бобриков для успокоения. — В большом колхозе, при новом правлении…

— Надеждами живём. Но этого мало. Я в городе был — в магазинах полки пустые. Селёдки и то нет. — У старика сурово шевельнулись щетинистые брови. — Одни крабы… Куда смотрят наши начальники?

— Смотрят вперёд, — сказала Векшина. — С точки зрения больших задач…

— Но и о таких, как Скрипунова, надо помнить, — Штромин свернул заявление и положил в карман. — Всегда помнить!

«Что он станет делать с этим заявлением? Ну, разделят огород. А дальше? — думала Софья Борисовна. — Работал со мной несколько лет, но опыта не набрался. Я бы ответила тут же: нельзя. Нет директивы. А он мягковат. Трудно ему будет…»

Гости прощались с хозяином. Векшина, задержав его руку, сказала о своём отъезде. Когда ещё встретятся — неизвестно. Ей думалось, что старик взгрустнёт, посетует на то, что она оставляет район. Но тот, но праву старшинства, сказал обо всём со своей обычной прямотой. Он от неё, правда, видел немало добра. А вот другие говорят: крутая! Сверх меры!

— Поживёшь — научишься лучше понимать людей, — говорил он, пожимая её руку. — Увидишь — какие пути-дороги ведут к сердцу каждого.

— Ну, что же, спасибо за откровенность! Ценю за прямоту! — сказала Векшина и по привычке добавила. — Вот так!