Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском

Лягушка в банке

С полудня старый Джеймс, лакей лорда Сэвиджа, наблюдал, как неистовствует петербургская гостья, приглашенная поселиться в доме в отсутствие хозяев. Она металась по комнатам, за завтраком отослала повару пудинг — сыроват. Ткнула в плечо свою горничную Глашу, которая принесла ей недостаточно горячую воду для какого-то косметического компресса, и, наконец, устроила истерику, когда попугай, недоверчивая ехидная птица, ущипнул ее за палец. Нетрудно было заметить, что нервы ее расходились после того, как почтальон принес какой-то увесистый пакет. Печальные известия? Едва ли. Об огорчительном обычно пишут короче. Может быть, денежные затруднения? Но в этих случаях леди не обнаруживают своих чувств так открыто. Да и леди ли она? До сих пор она держалась с достоинством. Джеймс привык подавлять в себе любопытство, неизбежное у людей, обладающих неограниченным досугом, и отложил решение этого вопроса. Но под вечер, проходя мимо полуоткрытой двери туалетной, он увидел лицо леди Новиковой, отраженное в зеркале, и ужаснулся

В овальном зеркале, поддерживаемом двумя фарфоровыми амурами, отражалось неузнаваемое лицо, сплошь покрытое ломтиками сырой, вяло-розовой телятины. Незащищенным остался только вздернутый, слегка посиневший нос и густые соболиные брови. Силы небесные! Леди Сэвидж не употребляла даже обычных притираний и сияла красотой и свежестью в свои сорок пять лет. Богобоязненному Джеймсу это лицо показалось какой-то готтентотской маской, он отшатнулся от двери, но питерская гостья нестеспительно позвала его, подала запечатанный конверт и приказала ехать по указанному адресу. К тому же от Джеймса требовалось не только доставить письмо, но и незамедлительно привезти адресата. «Живого или мертвого»,— добавила она. Нет, безусловно, эта женщина не леди. Зачем может понадобиться даме из общества покойник? Решив для себя этот вопрос, Джеймс отправился распорядиться, чтобы закладывали лошадей.

Оставшись одна, Ольга Алексеевна заметила, что во время разговора от ее скулы отвалился ломтик телятины. Она нагнулась к зеркалу, чтобы посмотреть, не разгладились ли мелкие морщинки около глаз, и, не увидев ничего утешительного, с яростью принялась сдирать с лица куски мяса и швырять их на салфетку. Лицо ее исказилось. Она увидела себя в зеркале, испугалась и снова принялась приклеивать ломтики к щекам. Густые брови ее шевелились, то сдвигаясь, то раздвигаясь, подобно гусеницам, копошащимся в увядших цветах, хотя по рекомендации врача-гигиениста ей полагалось сидеть сорок минут, не двигая ни одним мускулом лица. Сегодня она была слишком взволнована, чтобы послушно следовать этим советам. И не в силах сдержать негодования, резким движением сбросила с туалетного столика кипу бумаг, исписанных прозрачным, каллиграфическим почерком Гуденки.

Дерзкий план агента Рачковского осуществился лишь отчасти. Ольга Алексеевна действительно пришла в ярость, прочитав корреспонденцию Степняка, но ничуть не посчитала Гуденку, как он полагал, добросовестным тупицей, а сразу разгадала его намерение поиздеваться над ней. Ошибся он и в том, что ее до глубины души возмутят дифирамбы, -адресованные «преступному эмигранту». Глубины ее души гораздо более были затронуты беспримерной дерзостью Гуденки и страхом перед тем, что, раз он позволил себе так поступить, значит, поступать так можно. Можно потому, что подступает старость, и даже этот ничтожный шпик понимает, что она сходит со сцены. Сходит со сцены... Она! Друг, советник, корреспондентка вершителей судеб Европы, ученых, писателей, архиепископов. Она! Сыгравшая не последнюю роль в нейтралитете Англии во время русско-турецкой войны, отдавшая всю свою жизнь политике,— сходит со сцены.

— Со мной не так-то просто... Мы еще посмотрим, поглядим,— бормотала она шепотом, стараясь не шевелить губами.

Высказавшись вслух, она почувствовала некоторый прилив сил. Огорчения возбуждали в ней энергию. Так было всегда, даже в ранней молодости.

Лет тридцать назад в Петербурге гремела слава салона великой княгини Елены Павловны. Его называли питерскими Афинами, академией наук и искусств, сравнивали с двором Екатерины Второй, спустя десятилетия воскресшей в ее титулованной свойственнице. «Четверги» Елены Павловны назывались «морганатическими вечерами», так как гостей приглашали, не считаясь с их чинами и званиями, а лишь с талантами и известностью. При дворе этот салон считался либеральным. В нем бывали Антон Рубинштейн, Аксаков, Полонский, Милютин, Кавелин, фон Кайзерлинг, приезжие ученые и музыкальные знаменитости. С каждым из них великая княгиня говорила подолгу, обнаруживая неожиданную осведомленность в самых разнообразных вопросах, вызывая общее удивление своей эрудицией. Мало кто знал, что наставником и репетитором Елены Павловны была ее фрейлина, госпожа фон Раден, женщина образованная и трудолюбивая. Дни и ночи она проводила за подбором цитат и выдержек из журналов и ученых трудов для великой княгини. Среди немногих, кто знал роль фон Раден при дворе великой княгини, была Ольга Алексеевна Новикова, урожденная Киреева, которая вместе с мужем бывала в Михайловском дворце. Честолюбивая, миловидная, обладающая редкой памятью и не менее поразительной склонностью к интригам, она захотела заменить ученую фрейлину и при первом же разговоре с Еленой Павловной, смело глядя ей в глаза, сказала:

— Екатерина Великая умерла, не оставив наследницы, способной воплотить ее мечты, но семена, брошенные ею в русскую почву, дали роскошные всходы в вашем дворце.

Казалось бы, что в этом шаблонном витиеватом комплименте не было ничего обидного, но в тоне, за которым чувствовалась неукротимая энергия молодой карьеристки, Елена Павловна уследила неуместный покровительственный оттенок. Спустя некоторое время Новиковой передали, что великая княгиня сказала фон Раден:

— Кажется, эта бойкая особа позволяет себе выражать одобрение моим вечерам?

Провал был полный. Ольгу Алексеевну с мужем изредка приглашали на «четверги», но больше ей ни разу не пришлось говорить с хозяйкой салона.

Неудача не заставила Ольгу Алексеевну отказаться от честолюбивых мечтаний и только ожесточила ее. Теперь она уже мечтала соперничать с самой великой княгиней, но понимала, что это невозможно. Пока что спешила воспользоваться знакомствами, какие можно было завязать в Михайловском дворце. Там она завоевала дружбу Победоносцева. Он уже давно занимал высокую должность воспитателя наследника престола, но еще не стал обер-прокурором святейшего синода. Чутьем интриганки она угадывала его будущее огромное влияние на дела государственные. При встречах замирала перед его протяженной костлявой фигурой, закинув голову, смотрела снизу вверх на его зловещее совиное лицо в огромных очках, как смотрит маленькая собачка на хозяина в ожидании кусочка сахара. Без тени смущения объяснила, что посещает «четверги» ради того, чтобы поговорить с ним. Зловещий, старообразный, он склонял к ней ушастую голову в ореоле легких волос и, пренебрегая благопристойностью, ядовито осуждал всех гостей княгини. Такой же тощий и высокий ректор Дерптского университета граф Кайзерлинг, тронутый бескорыстным интересом к его занятиям, стал ее постоянным чичисбеем на «четвергах». Она была слишком миловидна, чтобы ее решились назвать синим чулком, но репутация умной верноподданной патриотки утвердилась за ней прочно. Число ее поклонников среди убеленных сединами сановников росло.

Из всех назидательных притчей и сказочек, какие ей пришлось слышать в детстве, лучше всего ей запомнилась история двух лягушек, попавших в банки с молоком. Одна смирилась со своей участью и погибла. Другая так долго била лапками, что молоко превратилось в масло — и лягушка выскочила на волю.

Ольга Алексеевна работала. Читала, подавляя зевоту, труды Кайзерлинга по геологии, вникала в тончайшие оттенки славянофильских споров в московских гостиных Самарина и Аксакова, чтобы, вернувшись в Петербург, поражать воображение Победоносцева запомнившимися афоризмами. Но масло все еще не сбивалось, с салоном ничего не выходило.

Отчаявшись, она уехала из Петербурга и целый год провела у своего деверя Евгения Петровича Новикова, русского посланника в Австрии. Это было не потерянное время. По-прежнему, избрав своим девизом старую поговорку «терпение и труд все перетрут», применяя все ту же методу, она ловила все, что говорилось на дипломатических раутах и обедах, и сумела покорить австрийского канцлера Бейста. Впервые она встретила его на обеде у турецкого посланника Халил-паши. На другой день Бейст явился к ней с визитом и вручил весьма неуклюжие вирши, которыми очень гордился.

Эта победа сразу сделала ее самой влиятельной дамой в австрийском дипломатическом мире.

Там было принято говорить, что Новикова обладает ключом к сердцам великих людей. Ее соперницы уверяли, что банальная эта метафора была не слишком точной. К различным замкам требуются разные ключи. А Ольга Алексеевна работала одним универсальным инструментом, который, скорее, можно было назвать отмычкой. Секрет был прост. Она окружала вниманием и изысканными заботами только тех, кто уже достиг преклонных лет. Сердечные увлечения и молодые, даже блестящие люди для нее не существовали. Такое предпочтение покоряло старцев. Ее поклонники отличались постоянством и преданностью. Для них уже миновала пора легкомысленных измен и перемен. Престарелые дипломаты, когда-то предмет соперничества молодых дам, теперь переживали вторую молодость в атмосфере восторгов и преклонения Ольги Алексеевны. Она не требовала от них того, чего они уже не могли дать, и стремилась только погрузиться в их дела и планы, восхищаться их опытом, интуицией в области международных проблем. Это неподдельное внимание возвращало им утраченную веру в себя, смягчало страх перед старостью. Можно было предаваться любым иллюзиям. Дряхлый лорд Непир, бывший английский посол в Петербурге, отдавая должное такту госпожи Новиковой, сказал в кругу друзей: «Нет импотентных мужчин, есть нетактичные женщины».

Много позже, когда Ольга Алексеевна стала не только хозяйкой великосветского салона, но и довольно известной верноподданной публицисткой, автором катковских «Московских ведомостей» и лондонской «Пэл-Мэл газетт», другом, советником Гладстона, причины ее длительного пребывания в Англии были расшифрованы лондонской газетой «Уорлд», в которой ее называли русской разведчицей, писали, что «автор — платный агент русского правительства, занятие которого состоит: в возбуждении интереса к этой стране, одурачивании влиятельных стариков и выведывании у них полезных сведений».

Эту аттестацию можно было отнести и к более ранним годам Ольги Алексеевны. Ее увлекала только одна цель. Она как бы между делом вышла замуж за полковника Ивана Петровича Новикова, который вскорости стал генералом и попечителем Петербургского учебного округа. Между делом родила сына и, сдав его на попечение кормилиц и нянек, предалась своей бурной деятельности. Только раз в жизни в ней вспыхнули родственные чувства, когда погиб на войне в Болгарии ее брат Николай. Но и тут дело было не в кровной привязанности. Эта смерть послужила трамплином для ее возвеличения. Подобно гневной Немезиде, она трубила по всему Лондону о своем великом несчастье, о неслыханном зверстве турок, убивших ее брата на поле боя. Справедливости ради надо сказать, что он погиб во время сражения, как погибали тысячи русских солдат и офицеров. Погиб в штыковой атаке, но не сделался жертвой турецких зверств.

Умение Ольги Алексеевны создавать вокруг себя шум, будоражить общественное мнение, ее кипучая энергия пришлись очень ко времени Гладстону в его борьбе с туркофилом Биконсфилдом. Тогда-то и завязалась длительная дружба между английским премьером и Новиковой. Смерть Николая Киреева оказалась неразменным рубликом в ее лондонской карьере. Пожалуй, это время было вершиной ее успехов. Дальше, хотя и не сразу, все пошло под гору.

Ольга Алексеевна была умна, но недальновидна. Ей не приходило в голову, что самый тонкий расчет превращается в просчет, если в нем не делать поправку на время. Преданная гвардия ее поклонников выходила из строя. Умерли Бейст, Кайзерлинг, тяжело болел Фруд. Лорд Непир был теперь английским наместником в Мадрасе. В письмах предавался сладостным воспоминаниям о петербургских вьюгах, лихих тройках, на которых катал ее к Черной речке и в Новую Деревню к цыганам, с нежностью вспоминал даже лондонский смог и проклинал удушающую мадрасскую жару. Она отвечала на письма редко и небрежно. Долго ли может протянуть старик в этом ужасном климате? Страсти, которые кипели в парламенте по поводу Балканской войны, давно остыли. Гладстон увлекся флиртом с Ирландией и не мог говорить ни о чем, кроме гомруля. Для новых более молодых деятелей, пришедших к власти, Ольга Алексеевна интереса не представляла. Она вышла из моды. То, что еще недавно было последним криком моды, очень скоро превращается в старомодное. И нужны десятилетия, чтобы снова заблистать, теперь уже в качестве ценной реликвии старины. Что удивительного, что пожилая дама интересуется политикой? Старухи всегда интересуются парламентскими сплетнями или религией.

Ольга Алексеевна металась. Напечатала несколько саморекламных мемуарных статей во французских журналах, опубликовала несколько писем Гладстона в России, а их немедленно перевели в Англии.

Гладстон был недоволен, но пощадил ее. Ответил сквозь зубы, что никогда и никому не писал того, что не могло бы быть предано гласности, но сожалеет, что при обратном переводе несколько исказили его мысли и стиль.

Надо было искать новое поле деятельности.

К русским революционерам Новикова испытывала жгучую ненависть. Даже отдаленная угроза, что может измениться мир, в котором она так удобно и счастливо устроилась, приводил ее в трепет. Бороться с нигилистами в официальной прессе, не брезгая явными и тайными доносами, она считала для себя доблестью. Это упрочивало на родине ее давнюю репутацию верноподданной патриотки. Пусть даже в русском аристократическом обществе от нее несколько отшатнулись. Зато в правительственных бюрократических кругах ее все еще ценят. Но часто выступать в катковских и суворинских рептильных газетах ей не хотелось. Это значило бы становиться одной из многих. В России она занималась только филантропией, вроде покровительства ренегату Тихомирову. С помощью Победоносцева она подыскивала ему работу, он становился ее конфидентом, и в письмах она не гнушалась жаловаться ему на прежних его соратников: «Проклятый Stepniak мутит всех и все в Англии против всего, что дорого России. Просто горе, горе...» Особенное негодование вызвало у нее «Общество друзей русской свободы» и его орган «Свободная Россия», созданный по инициативе Степняка.

Она радостно ухватилась за надежду истребить, прикрыть это общество, когда узнала, что в числе учредителей есть несколько членов парламента. Что же это получается? Выходит, что члены английского парламента участвуют в обществе, противопоставляющем себя русскому правительству? Не собирается ли Англия объявить войну России под предлогом переустройства ее государственного порядка? Она немедленно отправила премьеру письмо, полное недоуменных и негодующих вопросов.

Ответ был получен довольно сухой.

Вялый, равнодушный тон Гладстона задел Ольгу Алексеевну. Она ринулась к русскому послу в Лондоне Стаалю, но тот обескуражил ее. Оказалось, что он уже обращался к правительству с меморандумом по поводу деятельности русских эмигрантов. Вопрос даже обсуждался в парламенте, но выяснилось, что ничего противоречащего законам Великобритании не происходит.

В посольстве были совершенно ошеломлены таким ответом. А после того как узнали, что на докладной записке Стааля сам император Александр III начертал: «Это малоутешительный результат», и вовсе руки опустились. Ввязываться снова в очередную акцию, которая наверняка будет так же безуспешна, как и первая, Стааль не имел никакого желания. К чему напоминать государю о своих неудачах?

Некоторым утешением для Ольги Алексеевны послужила присланная через несколько дней записка от Гладстона, в которой он так же сухо и немногословно сообщал, что Лефевр и Акланд отказались от участия в «Обществе друзей русской свободы» и уверяют, что давно забыли о своей принадлежности к нему.

Но велика ли радость? Кто из публики будет следить и проверять, вышли ли они из преступного сообщества? Ведь в свое время их имена украсили проспекты, призывавшие англичан принять участие в этой вредоносной затее. Трудно бороться в одиночку. Правда, в Париже еще есть Рачковский со своей армией пронырливых и наглых агентов. Но они черт знает что позволяют себе, если судить по этому Гуденке. Да и открыто связываться с ними — окончательно рисковать своей репутацией.

Наконец Ольга Алексеевна отошла от туалета. Обряд подготовки к вечеру в посольстве был закончен. Щеки ее горели, сверкали бриллианты на груди и на обнаженных руках. Два белых эспри покоились в густых каштановых волосах. Не напоминают ли они о седине, так безукоризненно закрашенной лучшим лондонским парикмахером? Она подошла к зеркалу. Два белых султанчика слегка колыхались в высокой прическе, ничуть не сливаясь с волосами. Все в полном порядке. Перья только недавно вошли в моду, а в известном возрасте отставать от моды никак нельзя.

Она посмотрела на часы. Ехать на прием было еще рано, но Джеймс, посланный за Гуденкой, что-то задерживался. Ольга Алексеевна не хотела терять времени, и ей не терпелось свести счеты с наглым шпиком, а главное, заставить его работать на себя. У нее созрела мысль дать серию статей в лондонских газетах о безнаказанной деятельности русских эмигрантов, опасной не только для России, но и для Англии. Но одной риторики в этой стране мало. Нужны факты. И тут без помощи Гуденки будет нелегко.

Джеймс застал Гуденку, когда он только что вернулся домой после обильного возлияния у посольского дьякона. Обед оказался недурен, в русском духе, с пирогами, квашеной капустой, маринованными рыжиками, присланными из Москвы, и даже с налганной настойкой. Но сыграно было только два роббера. На третьем дьякон, имея на руках большой шлем, проявил спьяну бессмысленную осторожность и объявил простую, к радости контрпартнеров. Взбешенная дьяконица бросила ему карты в лицо. В ответ он смахнул широким рукавом подрясника рюмки со стола, и под звон посуды и визг дьяконицы Гуденко с шифровальщиком покинули гостеприимный кров, даже не получив выигрыша. По дороге они завернули в питейное заведение с громким названием «Эль Эдинбурга», приняли фирменный напиток и довольно долго говорили о тяготах семейных уз, хвастаясь собственной независимостью. Домой Гуденко вернулся в настроении приподнятом, но мало пригодном для дипломатических переговоров. В экипаже он несколько протрезвел и мучительно обдумывал, как ему следует держаться с Ольгой Алексеевной, и наконец пришел к выводу, что лучше всего прикинуться еще более пьяным, чем был на самом деле. Разговор не состоится, а что там дальше — кривая вывезет. Но все-таки надо выяснить, что его ожидает. И он спросил у Джеймса:

— В каком настроении мадам?

Лакей неодобрительно покосился на Гуденку, пожевал губами и ответил:

— Леди не делится со мной своими переживаниями, но, как мне показалось, она взволнована.

Он не считал возможным назвать Ольгу Алексеевну иначе, но еще больше утвердился в своем мнении, что эта дама не леди. Недурные у нее знакомые! Разве джентльмен будет расспрашивать слуг о настроении хозяев?

В гостиную Гуденко вошел походкой не слишком твердой. Увидев Ольгу Алексеевну в полном параде, закрыл глаза ладонями и с пафосом произнес:

— Мадам, я ослеплен!

Ольга Алексеевна с трудом удержалась, чтобы не ударить его по лицу, и сказала ледяным тоном:

— Оставьте ваши кабацкие комплименты и объясните, зачем вы прислали эту... эту...— она брезгливо показала на лежащие на столике письма и, с трудом найдя приличное слово, выкрикнула: — эту макулатуру?

Гуденко попятился, готовый выскочить за дверь, но, овладев собой, обиженно залепетал:

— Как вы можете так говорить! Я трудился, я рисковал своей честью и должностью... Я... Если хотите знать, я выкрал эти письма!

— Честью! Не поздно ли вы вспомнили о ней? Вы! Шпик! Гороховое пальто! Жандармская ищейка!

Гуденко побагровел, пошатнулся и, схватившись двумя руками за спинку кресла, зловеще-тихим голосом зашептал:

— Напрасно заноситесь, сударыня. Не пристало. Мы же из одного ведомства... ни для кого не секрет... вся английская пресса...

— Вон! — зычно крикнула Новикова.— Сию же минуту!..

Странно съежившись, Гуденко попятился и спиной вышел из комнаты.

Ольга Алексеевна глубоко вздохнула, оглядела пустую гостиную. Опомнилась. И вдруг сообразила, что она только душу отвела и даже не заикнулась о том, ради чего вызвала его.

— Джеймс! Глаша! — закричала она.— Верните его! Немедля верните!

Совершенно протрезвевший, Гуденко появился, трепеща от негодования и страха.

— Забудем,— спокойно сказала Новикова.— Все, что было сказано — лишнее. Мы работаем для России и должны помнить об этой высокой миссии, которая...

— С вашего разрешения я сяду,— сказал Гуденко.— Ноги не держат.

— ...Так вот, я говорю, вы должны мне доставить сведения о заговоре, преступном заговоре...

— Помилуйте, Ольга Алексеевна! О каком заговоре? Я знаю их всех, всю ихнюю братию — и Кропоткина, и Чайковского, и Волховского, и самого Степняка. В домах бывал, чай пил и даже напитки...

— Не сомневаюсь,— не удержалась Новикова.

— Прошу прощения, но сегодня я не рассчитывал встретиться с вами. Не в форме.

— Неважно. Но вы не даете мне договорить. Если вы считаете, что нет заговора, то чем же занимаются эти... ваши подопечные?

— Как так чем? Пропагандой. Только просвещают не мужичков, как когда-то в России, а достопочтенную английскую публику. Пытаются влиять на общественное мнение. Ну и, конечно, доказывают, что убийцы не убийцы, а святые угодники. Ну и еще, с вашего разрешения, занимаются поношением царского престола и, соответственно, правительства. А заговоры? Какие же заговоры? Против кого?

— Как это против кого? Против Победоносцева, против великих князей, против наследника наконец. Мало ли...

Затуманенным взглядом Гуденко смотрел на Ольгу Алексеевну, стараясь выразить на своем лице полное недоумение, хотя давно уже понял, чего от него добиваются. Думать о какой-нибудь провокации было лень. Не только сами хлопоты, но даже мысль о них вызывала у него полный упадок сил. Мало, что ли, он потрудился, дрожа как осиновый лист, переписывая всю ночь письма к Степняку? А если не к делу, так не угодно ли самой пальчиком шевельнуть? Привыкла загребать жар чужими руками... А в комнате так светло от яркой люстры, так пахнет хорошими духами, да и сама Ольга Алексеевна очень недурна сегодня в сдерживаемой ярости. Правда, не в его вкусе. А ведь и он мог бы жить в такой же атмосфере сияния, беззаботности, благоухания, если бы не умер отец, если бы он не был так беспечен, если бы не проклятая крестьянская реформа...

А Ольга Алексеевна, не проявляя ни малейшей беззаботности, продолжала:

— Надеюсь, вы меня понимаете? Вольтер говорил: если бога нет, его надо выдумать.— И, заметив осоловелый взгляд Гуденко, прикрикнула: — Очнитесь! Вы слышали о Вольтере?

Как эта накрашенная дрянь презирает его! Гуденко сразу приободрился и ответил:

— Мадам, я читал не только Вольтера, но и здешнего модного писателя Оскара Уайльда. Он утверждает, что интересны только мужчины с будущим и женщины с прошлым. Надеюсь, что этот комплимент вы не сочтете за кабацкий?

Новикова вспыхнула. Такой балбес, а попал в самое больное место. Женщина с прошлым! Припечатал. Из последних сил сдерживая себя, она сказала спокойно:

— Ваше будущее, вероятно, очень безотрадно. В особенности если я не узнаю о заговоре, который ваши подопечные затевают в Лондоне. О любом заговоре. Тут фантазии дается полный простор. В противном случае я доведу до сведения начальства о вашей нерадивости, нерачительности,— она нарочно подбирала самые забытые, архаические слова, чтобы подчеркнуть древность своего рода, чтобы дать понять этому безродному, как ей казалось, субъекту пропасть, лежащую между ними. И вдруг устала, ослабела и коротко закончила:

— Понятно? Можете идти.

Домой Гуденко добирался пешком.