Секреты Ватикана

XV. Трибунал веры

Есть один памятник, который символизирует нетленное величие императорского Рима, может быть, даже в большей степени, чем Колизей или Пантеон. Это мавзолей Адриана — более известный как замок Святого Ангела с мостом напротив него (pons Aelius, Элиев мост), тоже посвященным Ангелу: замок и мост связаны друг с другом общей историей и преданиями.

С первых лет II века, когда он был возведен, замок, или Адрианеум (Hadrianeum), много раз менял облик и функциональное назначение, что всегда сопровождалось драматическими эпизодами жизни города. Мало кто помнит, что эта внушительная конструкция была построена в качестве большой гробницы: там на протяжении почти целого столетия хоронили императоров из рода Антонинов; внутри, помимо Адриана и его супруги, упокоились Антонин Пий и Фаустина, вероятно, Марк Аврелий и уж точно Каракалла, убитый в 217 году н. э. командиром преторианской гвардии. Естественно, ключевой персонаж в этих интерьерах — Адриан, великий правитель Рима, чье полное имя содержало предикат Aelius (Элий), намекающий на аполлоническую, солнечную семантику. Этот человек предпочел войне мир и даже умел его поддерживать; он хотел разузнать все о чудесах и диковинах земель, которыми ему довелось править, включая самые отдаленные; он сошел с ума от любви к прекрасному Антиною, из-за смерти которого во время приятного плавания по Нилу он "рыдал, словно какая-то бабенка".

Что же до названия замка Святого Ангела (Кастель Сант-Анджело), то ему мы обязаны легендой: в 590 году на его вершине будто бы появился ангел, как раз тогда, когда многолюдная процессия во главе с папой Григорием Великим шествовала по городским улицам, взывая к Господу об избавлении от ужасающей эпидемии чумы. Видение небесного создания было воспринято как знак того, что молитвы были услышаны.

В память об этом чуде, согласно принесенному обету, сначала построили капеллу, а потом установили статую ангела, неоднократно впоследствии заменявшуюся. Та, что была воздвигнута в 1544 году, ныне выставляется в одном из двориков замка. Она имеет в высоту более трех метров и высечена (согласно данным Раффаэлло да Монтелупо) из цельного куска римской колонны; ажурные крылья из меди с надлежащей резьбой не оказывают особого сопротивления ветру. Два века этот ангел взирал на город сверху, а затем, в 1752 году, был отлит новый, гигантский бронзовый ангел работы фламандца Питера Антона ван Вершаффельта, жестом как бы вкладывающий в ножны меч чумного поветрия; это прославленное произведение искусства выдержало самые разные природные (и не только) катаклизмы. Стоит забраться на верхний ярус замка хотя бы для того, чтобы полюбоваться им вблизи.

У нас нет точных данных о том, как выглядел едва законченный, новехонький мавзолей. Конечно же, в величии своем он соперничал с монументом Августа, построенным более чем за сто лет до того и расположенным неподалеку, если двигаться по прямой, на противоположном берегу Тибра. Тем не менее мы знаем (ибо сохранилась структура), что конструкция базировалась на простых геометрических фигурах: квадратное основание, на котором был установлен огромный цилиндр, возможно, покрытый слоем земли на манер сооружений этрусков[116]. Над цилиндром высилась башня, вероятно, некогда увенчанная квадригой. Круг и квадрат, боги и мир, душа и тело, один и множество — Адриан был интеллектуалом, он желал, чтобы здание не только хранило и берегло прах его самого и членов императорской семьи, но и отражало, передавая из поколения в поколение, его идеалы, его взгляды на жизнь.

Для строительства была выбрана территория "ватиканских полей" (ager vaticanus) на периферии города, то есть равнинный участок, считавшийся народом отдаленным, неосвоенным и диким. То же место, где при Константине возникнет посвященная Святому Петру церковь. Подобная близость навсегда свяжет судьбы этих сооружений — замка и базилики. Когда в 404 году император Гонорий прибыл в Рим, Августин, епископ Гиппонский, написал, что монарх, которому пришлось выбирать, где преклонить колени — в храме Адриана или в соборе, построенном в честь рыбака, — бил себя в грудь и клал земные поклоны там, где было тело Петра, рыбака и апостола… Незадолго до смерти Адриан, обожавший изящную словесность и искусство, сочинил прощальное стихотворение, обретшее особую славу, ибо это был трогательный пример латыни эпохи упадка — нежной, вибрирующей, пропитанной меланхолией и грустью, столь далекой от эпической прозы, мрамора, железа и огня бушующих, неумолимых страстей:

Или же в свободном, но, полагаю, близком к оригиналу переводе: "Маленькая душа моя, потерянная, сладостная, податливая, подруга и гостья тела моего, уходишь нынче ты в пределы мертвых, в места неприветливые и пустые, где уж нет привычных забав…" Далее опять: "Взглянем еще мгновенье на родные берега, на все то, что больше нам навек узреть не суждено…"

Гробница, крепость, тюрьма? За свою двухтысячелетнюю историю замок побывал во всех трех ипостасях, сменяя одну за другой, а то и объединяя их. В 403 году, в эпоху Гонория, он был включен в пояс городских крепостных стен в качестве бастиона, выдвинутого за реку, а вскоре трансформировался в настоящий форт, снабженный круговыми зубчатыми укреплениями, проходами и тайниками. Самые могущественные римские семьи оспаривали друг у друга право владения им, а также другой цилиндрической гробницей — Цецилии Метеллы — на противоположном конце города, у Аппиевой дороги. В кровавые периоды смут и столкновений казалось, что эти грандиозные склепы изначально были созданы давать кров и защиту людям живым, а не давно почившим. Действительно, когда в 1367 году завершились авиньонское пленение и схизма, одним из главных условий возвращения в Рим, поставленных папой Урбаном V, было вручение ему ключей от замка как необходимой гарантии контроля над городом.

Шли годы, и эта обрубленная развалина, в значительной степени лишившаяся орнаментов, мрамора и статуй, стала прибежищем римских понтификов в чрезвычайных обстоятельствах. Тот, кто в наши дни посещает замок, сразу и с точностью распознает уровень, акцентированный карнизом из травертина, где с римскими блоками срастаются, спаиваются более поздние наслоения: снизу — грубые туфовые массы, на них и над ними — упорядоченная структура из кирпича. Именно на этих верхних этажах со временем возникли роскошные апартаменты, к обустройству которых приложили руку многие папы. Однако эта книга — вовсе не путеводитель в традиционном смысле этого слова, поэтому я упомяну только двух героев насыщенной событиями истории: папу Александра VI Борджиа и папу Павла III Фарнезе.

Внимательный посетитель, чуждый рассеянности, замечает присутствие папы Борджиа уже при входе в замок, где прикрепленная над дверью табличка гласит: ALEXANDER VI PONT MAX INSTAURAVIT AN. SAL. MCCCCLXXXXV. 1495 год[117] — это дата, когда были завершены реставрационные работы, инициированные именно папой Александром. Над табличкой установлен его герб, но изрядно поврежденный: французские солдаты в 1798 году сбили с него орнаменты. Вполне вероятно, что речь шла о папской тиаре с ключами и красноречивой эмблеме династии — быке. Уцелел один-единственный из всех гербовых щитов, и теперь его можно увидеть в расположенном чуть выше внутреннем дворике, сбоку от парапета колодца.

Папа Борджиа сосредоточился преимущественно на фортификациях: бастионы, внешнее кольцо укреплений (включая башню на ватиканском берегу, не позволявшую беспрепятственно попадать на мост), реконструкцию и приведение в должный вид Пассетто ди Борго, своеобразного аркадного коридора, предназначенного для быстрого перемещения из апостолических дворцов в замок. Этим проходом воспользовался Климент VII, когда войска императора Карла V предали город огню и мечу в 1527 году. Даже в те дни войны и крови замок продемонстрировал свое главное качество — неприступность.

Еще более значителен след, оставленный в истории замка Павлом III Фарнезе (Farnese), выдающимся понтификом, великим гуманистом, истинным наследником классической эпохи, несмотря на то что папским пурпуром он завладел весьма сомнительным способом. Папа Борджиа произвел его в кардиналы уже в двадцать пять лет, по ходатайству его сестры Джулии Фарнезе, ставшей в пятнадцать лет любовницей понтифика. Римский плебс, по традиции дерзкий и непристойный до похабства, издевательски присвоил ему кличку "кардинала Fregnese"[118], то есть новоиспеченного между женских ног кардинала.

Павел III взошел на трон в 1534 году, через несколько лет после начала лютеранской Реформации в Центральной и Северной Европе и "разорения" Рима ландскнехтами, на гребне уже другой серьезной схизмы — отпавшей от Рима согласно декрету Генриха VIII англиканской церкви. Новый понтифик всерьез намеревался восстановить утраченный религиозный и державный авторитет церкви. Он одобрил создание иезуитского ордена, "перезапустил" деятельность римской инквизиции и выступил ярым сторонником созыва Тридентского собора, с помощью которого церковь хотела стимулировать свое моральное возрождение в противовес надвигавшейся Реформации, тем самым укрепив легитимность универсального католического порядка.

Что же до замка, то папа Фарнезе заказал для него изумительные фрески, посредством которых желал представить себя новым императором, реинкарнацией самого Адриана, человеком, воспринявшим наследие цивилизации, умевшей властвовать над миром не только мощью оружия, но и мудрой логикой своих законов. Павел в определенной степени сделал собственным девизом проникновенные строки из "Энеиды" (VI, 852–853): "Римлянин! Ты научись народами править державно — в этом искусство твое! — налагать условия мира, милость покорным являть и смирять войною надменных!"[119]

Фрески, украшающие зал библиотеки, — там изображены вехи основания Рима, — воспроизводят культурную и политическую программу папы Фарнезе, кульминация которой ощущается в зале Паолина: в великолепии алебастра, лепнины, мрамора, перспективных иллюзий папа во славе своей становится связующим элементом между языческой классикой и католической современностью, между Римской империей и учением церкви. Надпись, лентой струящаяся у потолка, со всей очевидностью подтверждает его намерение: "Павел III, верховный понтифик, превратил гробницу божественного Адриана в священное обиталище".

Античные стены крепости хранят и многие другие сокровища, среди которых восхитительная печурка Климента VII, таинственный зал казны с огромным ларцом, погребальная ниша, куда был помещен прах Адриана, изысканная лоджия Юлия II, обращенная к мосту, безупречных очертаний и задумки спиралевидный лестничный пролет, позволявший кавалькадам добираться почти до самых верхних уровней… Но нельзя обойти молчанием еще одну функцию замка, поскольку даже пышность покоев не заставит забыть, что часто он становился местом заключения, жестоких пыток и мучений, будучи одной из тюрем трибунала святой инквизиции.

В зале Юстиции был оглашен смертный приговор, по которому юная Беатриче Ченчи была отправлена на эшафот. Во дворике расстрелов еще в XIX столетии казнили молодых патриотов, мечтавших об объединенной Италии и конце светского господства пап. Не случайно Джакомо Пуччини именно в это место перенес финальные сцены своей оперы "Тоска". Колокол на самой высокой башне, слева от ангела, назывался "колоколом осужденных", так как его удары возвещали неминуемость расплаты за грехи. В определенные периоды замок Святого Ангела выполнял исключительно эту функцию: был мрачным казематом, гигантские и зловещие своды которого вдохновили Пиранези на "тюремные фантазии".

Если совершить визит в камеры-одиночки замка, то станет ясно, в каких ужасающих условиях заключенным приходилось ждать своей участи: почти пустое пространство, сырые стены, убогая подстилка на земле, отсутствие отхожего места или горшка. Малюсенькие, запертые, лишенные свежего воздуха и света комнатенки, смрад экскрементов, боль после допросов и бесчеловечных пыток, вечный полумрак, отверстия на самом верху (так называемые "волчьи пасти"), до которых не дотянуться, — несчастные томились, задыхались, чахли в ожидании невнятного приговора, а во дворе, расположенном над этим тюремным адом, порой слышались чарующие, нереальные звуки — игра музыкальных инструментов, порхание танцующих пар, серебристый смех светских дам, изысканные разговоры и любовное воркование.

Среди сотен тех, кому выпало испытать на собственной шкуре заключение в стенах замка, были и великие люди, например, Бенвенуто Челлини, герой необычайного, но плохо удавшегося побега в духе Рокамболя. В своих колоритных воспоминаниях скульптор рассказывает об этом так:

К несчастью, я был вынужден валяться на том насквозь гнилом от пота и сырости матрасе, через три дня мокрым стало все вокруг. Я же, сломав ногу, не мог двигаться и постоянно лежал в одной и той же позе, а когда требовалось слезть с кровати по малой или большой нужде, полз на четвереньках, задыхаясь от запахов грязи и нечистот, царивших там, где я спал.

Челлини, уважаемому заключенному, было хотя бы дозволено иметь примитивную, наспех сколоченную уборную (ее можно посмотреть и сегодня). Обычным узникам в таком удобстве отказывали.

Последней знаменитой жертвой инквизиции был Джузеппе Бальзамо, граф Калиостро. Гениальный мошенник и ловкий авантюрист из Палермо умудрился поводить за нос половину дворов Европы своими мнимыми способностями медиума, алхимика и некроманта. В реальности он был фанатичным экзальтированным человеком, способным на невероятные выдумки, ложь и поразительные трюки. В 1789 году, изнуренный сифилисом, он поселился в Риме, где основал масонскую ложу египетского обряда. У него было всего два адепта — какой-то маркиз и монах-капуцин, ставший любовником жены Калиостро Лоренцы.

В 1791 году по доносу собственной супруги Калиостро был арестован. Против него возбудили судебный процесс и приговорили к смерти за богохульство и еретические суждения против Господа Бога, Иисуса Христа, Пресвятой Девы, святых, таинств, чистилища, церковных правил и наставлений, а также за ошибочные теории в сексуальной сфере и иные гнусные деяния. Текст приговора, не лишенный трагикомического привкуса, определял его как "человека, который ни во что не верит, не имеет религии, словом, как дикого зверя, постыдного и очень злобного, прослывшего повсеместно как жулик и негодяй, неистово скотский шарлатан, отъявленный плут, деист и клеветник".

Монах-капуцин отделался десятью годами тюрьмы, жену Лоренцо упекли в монастырь. Калиостро умудрился избежать виселицы или костра благодаря папе, который смягчил наказание до пожизненного заключения в темнице. Поэтому его отправили в форт Сан-Лео, где он через некоторое время сошел с ума из-за болезни и частых побоев, которым подвергался.

Римская инквизиция располагала и другими местами, где содержались узники. Это были тюрьма Тор ди Нона (там побывал среди прочих Джордано Бруно), которую впоследствии снесли для возведения вместо нее берегоукрепительных сооружений по течению Тибра, и самая настоящая тюрьма дель Сант-Уффицио, торжественно открытая осенью 1566 года большими празднествами и артиллерийскими залпами, в наши же дни предназначенная для менее жестоких целей. Дворец дель Сант-Уффицио до сих пор возвышается на одноименной площади, в двух шагах от площади Святого Петра, и сегодня является резиденцией Конгрегации доктрины веры. Двадцать четыре года подряд кардинал Йозеф Ратцингер входил в эти массивные ворота, поднимался на второй этаж и садился в кресло в своем кабинете. Обстановка скромная: письменный стол из темного орехового дерева, антикварная картина, изображающая кающуюся Марию Магдалину, распятие. Название палаццо вызывает воспоминания о телесных страданиях, наказаниях и пытках, но само по себе здание — единственный сохранившийся след старинного комплекса судебных учреждений, задуманного папой Павлом III в 1542 году. Святая римская и универсальная инквизиция возникла как заслон, оплот защиты веры и борьбы с ересями.

Чудовищные допросы инквизиции велись в Новых тюрьмах, на виа Джулия. Эти здания были возведены согласно приказу папы Иннокентия X Памфили в 1647 году по проекту Антонио дель Гранде и окончательно завершены в период понтификата Александра VII Киджи. Сегодня, по иронии судьбы, там находится Национальная дирекция по противодействию мафии. На втором этаже, неподалеку от офиса прокурора, в одной из комнат все еще заметны следы ее прежних функций: крюк, закрепленный в стене, служил для того, чтобы удерживать подсудимых во время истязаний в одном положении. Вплоть до 1968 года Новые тюрьмы были отданы Музею итальянской преступности, позднее куда-то съехавшему. Эти камеры были обязательным пунктом посещения и часто становились этапом, предварявшим эшафот, для всех тех, кто исповедовал взгляды, расходившиеся с официальными церковными.

На тему трибуналов инквизиции в Италии и за ее пределами написано так много книг, что нередко мифология, коварная и цепкая, вытесняет фактуальность, историческую действительность, реконструируемую на основе реальных событий. Отдельно от всякого рода преувеличений и искажений следует отметить, что этот феномен, без сомнения, сыграл важную роль в истории церкви, в частности итальянской.

С самых своих истоков, пока медленно формировались каноны и ортодоксия, церковь (как и всякий политический организм, возникший на базе идеологии) почувствовала острую необходимость противостоять доктринальным уклонам (ересям), карая тех, кто запятнал себя приверженностью им, равно как и тех, кто читал, распространял или хранил произведения, считавшиеся еретическими. Собор, созванный в Тулузе в 1229 году, запретил мирянам владеть собственными экземплярами Библии, а в 1234 году собор в Таррагоне повелел сжечь все имевшиеся книги Священного Писания, изданные на вольгаре (народных языках, отпочковавшихся от латыни). Типичной чертой всех процессов был принцип — неведомый, кстати, римскому праву, — согласно которому обвинение в ереси может осуществляться в рамках специальной процедуры, то есть в отсутствие достоверных свидетельских показаний. И не только: каждый прознавший о возможной ереси обязан был немедленно донести об этом в ближайший орган инквизиции, в противном случае его будут считать соучастником. Отзвуки этого принципа обнаруживаются в тексте клятвенного отречения Галилея, в котором среди прочего великий ученый был вынужден пообещать: "Если я узнаю о каком-нибудь еретике или заподозрю кого-то в ереси, то заявлю о нем в эту Святую палату [инквизицию], инквизитору или ординарию того места, где я буду в тот момент находиться".

В ранние эпохи наказаниями по приговорам были преимущественно интердикт[120] или отлучение. В дальнейшем меры ужесточились, хотя недавние исследования и доказали, что их суровость варьировалась в зависимости от страны и периода. Перед инквизицией представали по обвинениям в магии, дьявольском колдовстве, порче, незаконном обладании кем-то или чем-то, симулируемой святости, содомии; в более общем ракурсе — за все то, что расходилось с доктриной и позволяло заподозрить возможную девиацию от официального канона.

Долгие годы инквизиция обладала первостепенным влиянием внутри церкви. К примеру, среди семи пап второй половины XVII века лишь двое не занимали до этого те или иные инквизиторские должности. Папа Ратцингер, Бенедикт XVI, вновь возродил эту традицию.

Итак, чем же была инквизиция и какое положение она занимала в стратегии Святого престола? Конгрегация святой римской и вселенской инквизиции — коллегия кардиналов и прочих прелатов, зависевших непосредственно от папы, — тоже была детищем Павла III Фарнезе. Точкой отсчета для нее стала булла Licet ab initio (1542 год). В задачи этой структуры входили поддержание и защита интегральной целостности веры, изучение и искоренение ошибок, заблуждений и ложных доктрин. Необходимым дополнением являлся Индекс запрещенных книг, составлявшийся с 1571 года, — о его целях мы поговорим чуть позже. Римские инквизиторы обладали юрисдикционной компетенцией в отношении всего католического мира, хотя на практике их деятельность почти всегда ограничивалась Италией. Среди самых знаменитых процессов на ее счету те, что проводились над Джордано Бруно и Галилео Галилеем.

Инквизиторы-доминиканцы Яков Шпренгер и Генрих Крамер, посланные папой Иннокентием VIII в Германию, собрали в одной книге-руководстве всю максимально полезную информацию, позволяющую узнать, допросить и покарать ведьм и еретиков. Труд был опубликован в городе Шпейере в 1486 году под названием, обреченным на долгую славу, — Malleus maleficarum ("Молот ведьм"); переизданный несметное число раз в XVII веке, он достиг невероятного тиража в тридцать пять тысяч копий.

Отклонения в поведении, демонстрируемые "ведьмами", духовники (передававшие в трибунал информацию о подозрительных случаях) приписывали исключительно дьяволу, засевшему, как правило, в женских гениталиях. На самом же деле большая часть обвинений касалась порочных сексуальных отношений, внебрачных или извращенных совокуплений, непристойных поцелуев и в особенности 1’osculum infame, что означает "поцелуй анального отверстия Сатаны". Во многих документах проскальзывает навязчивая идея неутолимой женской похоти, из-за которой обвиняемым часто выбривали волосы на лобке, дабы лишить дьявола его любимейшего укрытия. Лекарством служили некоторые необычные виды экзорцизма, сопровождаемые "продувкой" и иными манипуляциями "в причинном месте".

Предусмотренная процедура была схожа с обычными судебными: обвинительный акт, устные или письменные свидетельства, прочие улики, выступление стороны обвинения, ответная речь защиты (то есть состязательность), приговор. Это в теории. Однако на практике все улики сводились к паре-тройке запутанных, беспорядочных сплетен, да и сама процедура отталкивалась от допущения, что отрицание дьявола есть уже ересь, а значит, признание вины. Если во время первого допроса обвиняемый не сознавался в своих ошибках, инквизитор угрожал применить особую методику stride, то есть пытки, эвфемистически называемые "строгим испытанием"; в случае повторного отказа привлекали профессиональных палачей-истязателей.

Если же обвиняемый не уступал даже после мучительной боли, трибунал объявлял о своей неспособности вернуть еретика на путь истинный и обратить к ортодоксии, после чего передавал его "светской власти", то есть уполномоченному гражданскому суду, для исполнения надлежащего приговора. Двойственность компетенции неоднократно способствовала ситуациям двусмысленного компромисса, когда церковь опиралась на государственную власть для осуществления наказаний неугодных, а светские политические органы, в свою очередь, прикрывались доктриной веры для придания легитимности собственным репрессивным кампаниям. Тюремное заключение часто обосновывалось незатейливой ритуальной формулой, к примеру: "В этой Святой палате мы осуждаем тебя на пребывание в темнице на веки вечные без надежды на прощение, дабы в ней ты беспрерывно оплакивал душу свою, каялся и вымолил у Господа нашего прощение за грехи свои и прошлые заблуждения".

На этих процессах не различали понятия "грех" и "преступление": истинной обвиняемой была душа, это ее судили, иначе говоря, клеймили идеи, убеждения, принципы, влиявшие на то, как человек поступал, вел себя, писал и мыслил. Поэтому именно монахи-доминиканцы, образованные, умные, подкованные и хорошо подготовленные, нередко оказывались самыми успешными инквизиторами. Эхо их непреклонных приговоров и суровых постановлений навсегда вторглось в пространство художественной литературы. Среди многочисленных примеров вспомним "Айвенго" Вальтера Скотта, "Имя розы" Умберто Эко и, разумеется, роман "Братья Карамазовы" Федора Достоевского, краеугольным камнем которого стала удивительная по своей мощи "Легенда о Великом Инквизиторе", рассказанная Иваном, одним из братьев, атеистом, жаждущим веры и отвергающим Бога.

Если папа Павел III дал импульс формированию инквизиционных порядков, то один из его преемников, Павел IV Карафа, поразмыслив, придумал, как мудро использовать трибунал в качестве политического рычага. Я попросил высказать свое мнение по данному вопросу профессора Массимо Фирпо, академика Линчеи, возглавляющего кафедру истории в Туринском университете и много лет изучающего культурную и религиозную историю XVI века, которой он посвятил бессчетные статьи и монографии. Вот его ответ:

Кардинал Карафа, который будет папой под именем Павла IV, адресовал Клименту VII в 1532 году необычную докладную записку, страстно обличая распространение ересей и дурных нравов, коррупцию и невежество клира, равно как пассивность епископов и самого Святого престола. Все эти проблемы, полагал он, сплетались в один клубок и требовали решительных действий. Это была ясная и энергичная программа действий, нацеленная на реформирование церкви, прежде всего в спектре эффективной борьбы против протестантской Реформации. За несколько лет упорство и непреклонность в продвижении Карафой своей инициативы, базировавшейся на принципе "обращения с еретиками так, как они того заслуживают", привели к тому, что она во второй половине XVI столетия трансформировалась в политическую линию церкви, иначе говоря, в Контрреформацию. Учреждение Сант-Уффицио передало в руки церкви страшное оружие по сокрушению еретических групп, капиллярно проникших во все уголки Италии, в том числе тех, что угнездились в лоне самой церкви, и склонных к соглашательству с протестантами вплоть до признания ряда их теологических постулатов. Имеется подтверждение лишенного особой щепетильности метода применения Карафой махины инквизиции: он собирал улики (сегодня мы обозначили бы их как "досье") и пускал их в ход на конклавах, мешая избранию своих противников. К примеру, римский информатор сообщает, что на конклав 1555 года Карафа принес с собой доказательства "против всех претендентов на папский престол". Неудивительно, что понтификом оттуда вышел уже он сам, вслед за чем принялся "посредством инквизиции заполнять тюрьмы кардиналами и епископами", как напишет одна из его жертв. Понятно, что, однажды подчинив себе механизмы избрания папы, инквизиция в дальнейшем с удовольствием практиковала такой подход, ориентируя церковь в направлении угодных ей религиозных и политических установок. Только после этого, стабильно укоренившись в верхах курии, Сант-Уффицио примется развивать бурную активность на периферии, против еретических сообществ в больших и малых итальянских городах. Мне кажется, эту деятельность можно характеризовать не только как сугубо религиозную, но и как политическую, то есть основанную на продуманном, осознанном проекте, привлекающем нужные инструменты, учитывающем фактор соперничества с прочими, полярными воззрениями на теологическую и пастырскую роль церкви. Итак, понятно, каким образом ключевая римская Конгрегация дель Сант-Уффицио в итоге превратилась в то, что ныне зовется Конгрегацией доктрины веры, еще недавно возглавлявшейся кардиналом Йозефом Ратцингером, теперешним папой Бенедиктом XVI. Уже в XVI веке инквизиционная структура предоставила церкви привилегированный канал для рекрутирования кадров иерархии и лестницу для блестящих церковных карьер.

Возможно ли, что эта спаянная, могущественная структура повлияла на процесс создания на полуострове итальянского национального государства? А затем в какой-то степени определила его черты? Профессор Фирпо отвечает на этот вопрос утвердительно:

Тот факт, что Италия и Рим совпали в одном и том же центре христианства, имел многочисленные последствия. Однако данный вопрос лучше воспринимается, если абстрагироваться от наблюдения, что в Италии всегда была церковь, которая стала вдобавок ко всему наследницей гражданской власти после распада Римской империи. К своим выводам добавим иное соображение: здесь во все времена недоставало государства. Италия всегда была калейдоскопом древних городов, преобразившихся в коммуны, управляемые семейными олигархиями и неувядаемым патрициатом, часто разрываемым фракционными склоками, но неизменно проникнутым корпоративной логикой поведения. Членов этого элитного клуба сближало опасное смешение и взаимоналожение общественного и приватного. Трудный процесс строительства современного государства, который во Франции, Англии и Испании разворачивался с XV века, в Италии начался поздно и плохо. Что же до папской монархии, то ее выборный характер, непотизм, беспорядочное сближение государственного самоуправства и духовного деспотизма сделали ее образцовой моделью дурного администрирования и недееспособного правительства. Например, уже в XVI столетии Франческо Гвиччардини писал в своих "Воспоминаниях": "Я не знаю, кому бы больше меня не нравились амбиции, скупость и изнеженность священников: любой из этих пороков ненавидим сам по себе, к тому же каждый из них и все вместе мало соответствуют облику тех, кто ведет праведную жизнь во имя и по воле Господа. И вообще, очень странно, как все вредные привычки уживаются в одном и том же человеке". Вместе с тем, продолжал он, работа на службе понтификов дома Медичи вынудила его "в особенности полюбить величие их; не будь такого уважения, я бы возлюбил Мартина Лютера как самого себя. Не для того, чтобы освободиться от законов, навязываемых христианской религией, в той мере, как она интерпретируется и понимается повсеместно, но дабы узреть, как в надлежащий срок усмирится эта толпа злодеев, — либо избавившись от изъянов, либо лишившись власти и авторитета". Церковь Контрреформации сохранила свои пороки, но сумела спрятать их за фасадом иезуитского постулата si non caste tamen caute ("если не целомудренно, то хотя бы осмотрительно"), пастырского патернализма (выраженного в церковных формальностях, далеких от душевного трепета), в религии, зачастую сведенной до сугубо показательного благочестия. Любое диссидентство подавлялось.

Говоря о всплесках несогласия, нужно особо упомянуть о притеснениях евреев. За многие столетия истории церкви накопилось большое количество папских постановлений, ограничивавших свободу передвижения и торговли этого народа, навязывавших ношение отличительных знаков, по которым их признавали с первого взгляда. К примеру, желтый берет римских евреев, который в 1930-е годы вдохновит нацистов снабдить всех детей колена Израилева вышитой на одежде звездой Давида, тоже желтой. Однако в целом нужно сказать, что римская инквизиция обращалась с евреями относительно "мягко", предпочитая физическому насилию грабительские денежные штрафы и конфискацию имущества. Тем не менее жесточайшими и постоянными были попытки подтолкнуть евреев к переходу в "истинную веру". Здесь не гнушались даже настоящими похищениями людей. Показательный пример приведен Андреа дель Колем в его книге "Инквизиция в Италии с XII по XXI век":

На Кьяру, супругу Анджело дель Борго, ложно донесли, заявив, что она будто бы хотела обратиться в христианство в 1712 году. Женщину продержали в заключении сверх всякого разумного срока, тогда муж подал протест в Сант-Уффицио, заведя самое настоящее дело при помощи ловкого и подготовленного католического адвоката… И хотя Кьяра была беременна и настроена решительно против перехода в католицизм, Конгрегация два раза поддержала приора монастыря, откуда ее не выпускали до родов. Новорожденная девочка была тотчас же крещена, а Анджело попросил Сант-Уффицио возвратить ему по крайней мере жену. Внезапно последняя уступила давлению и 17 марта 1713 года приняла решение обратиться, о чем приор триумфально доложил асессору Сант-Уффицио: "Под влиянием Духа Святого она объявила себя христианкой, усмиренная кротостью евангельской, из рыкающей тигрицы стала она послушной овечкой, ибо Дух веет, где хочет (Spiritus quando vult, spirat), и эти бедные души должны сами себе помочь так, дабы суметь отринуть порицаемый еврейский народ и прийти к святости, дарованной верующим нашим дорогим Спасителем".

Финал всего этого дела, комментирует ученый, наглядно подтверждает эффективность применения нелегальных методов по продлению пребывания человека в обители и бессмысленность любых апелляций к инквизиции.

Распространение идеалов свободомыслия после Великой французской революции не облегчило положение евреев на папских землях. В начале XIX века некоторые антииудейские брошюры по-прежнему продолжали подпитывать самые стойкие предрассудки. Так, в 1825 году французский доминиканец Фердинанд Жабалот описывал качества евреев следующим образом:

Богоубийство, неумеренная жадность и стремление обогатиться за счет обирания до нитки бедных христиан, амбициозные желания властвовать над миром, наносимый морали и нравам вред, ненависть к христианской религии вплоть до самого что ни на есть варварства ("вымыть руки в крови христиан, предать огню церкви, растоптать освященные гостии, распять в ненависти верных Иисусу Христу, похитить и вырезать младенцев, изнасиловать девственниц, невест Христовых, и покуситься на крещеных").

Отречение от принципов Просвещения имело очевидную цель противостоять импульсу перемен, которые принесла с собой современность: ее составной частью была свобода евреев в различных европейских государствах. Историк Марина Каффьеро в своем эссе "Принудительное крещение. Истории евреев, христиан и обращенных в папском Риме" объясняет, что число насильственных обращений жен, детей и внуков евреев, перешедших в католицизм, равно как и подпольных крестин младенцев, резко увеличилось в течение XIX века. Если где-то назревал протест против отеческой власти церкви или же по причине отказа заинтересованному в обращении, то "практика" (то есть документация и право курировать ситуацию) передавалась в ведение Конгрегации Сант-Уффицио.

В числе самых нашумевших (и тягостных) случаев значится тайное крещение служанкой-католичкой маленького четырехлетнего Эдгардо Морта-ра, когда тот серьезно заболел и находился на грани жизни и смерти. Этот эпизод произошел в Болонье. Через два года, в 1858 году, служанка, возможно, из мести своим работодателям заявила об этом факте церковным властям, из-за чего Эдгардо отняли у семьи и, поскольку он был крещен, по приказу инквизитора отправили учиться в римскую христианскую семинарию, в Дом оглашенных[121]. Невзирая на отчаянные просьбы родителей и международное давление в лице Наполеона III и графа Кавура, мальчика так никогда и не вернули. Будучи под защитой и протекцией папы, которому он стал чуть ли не крестником, Эдгардо вступил в ряды Конгрегации латеранских каноников[122] под именем падре Пио; укрывшись в Австрии после ликвидации Папского государства, в 1873 году он принял священнический сан.

Культура Просвещения и, в более общем плане, экспансия поведенческих моделей, диктуемых "разумом", крайне обеспокоила церковь Рима. Конфликт обострился, к тому же многие протестантские конфессии оказались благожелательно настроены к назревшим реформам. Красноречивым примером реакционно-оборонительной тактики церкви стал долгий понтификат Пия IX (1846–1878).

Его идеологический манифест заключен в энциклике Quanta сига, изданной 8 декабря 1864 года, к которой был приложен пресловутый Силлабус, о чем мы вкратце говорили в предыдущих главах. В комплексе этот документ, словно зеркало, отразил воззрения понтифика, почти одержимого опасностями либерального социума и осознающего, что современность может значительно усилить религиозную индифферентность.

Один из его преемников, Пий X (1903–1914), продолжал придерживаться такой непримиримой линии, вместе с тем чувствуя необходимость аннулировать слово "инквизиция", имевшее зловещий смысл и вызывавшее негативные ассоциации. Он провел реорганизацию курии и постановил называть структуру, что блюла чистоту веры, Священной Конгрегацией Сант-Уффицио, которой в 1917 году были переданы конкретные полномочия — отслеживать и обновлять список запрещенных книг.

В 1965 году папа Павел VI вновь поменял название этого органа — Священная Конгрегация по доктрине веры, — сохранив за ней прежнюю функцию — охранять и продвигать ортодоксию. В 1988 году Иоанн Павел II снял обязывающий эпитет "священная", оставив лаконичное звучание —

Конгрегация доктрины веры. В речи, произнесенной в марте 2000 года, он попросил прощения у мира за многие прегрешения церкви, включая деятельность инквизиции.

Индекс запрещенных книг тоже имеет любопытную историю. После изобретения Гутенбергом технологии книгопечатания (передвижные буквы) в середине XV века книги превратились в главного разносчика вольнодумства, будучи инструментами быстрого распространения опасных идей и мнений. Поэтому инквизиторам с самого момента основания Конгрегации вменили в обязанность, дав соответствующую власть, пресекать на корню издание еретических книг. Теологический факультет парижской Сорбонны, основной задачей которого было учительство и наставничество, опубликовал в 1544 году перечень, содержавший названия 230 книг (на латыни и французском языке), которые с того момента попадали под запрет.

Первая официальная редакция Индекса, то есть списка книг, представлявших опасность для веры и морали католиков, была подготовлена Конгрегацией священной римской и вселенской инквизиции в 1557 году. В ту эпоху папой был суровый и непреклонный Джан Пьетро Карафа, взошедший на трон под именем Павла IV. Посол Венеции в депеше своему правительству описал его так: "У него вспыльчивый темперамент и жестокий нрав… Он порывист, неудержим в исполнении обязанностей и не терпит, чтобы ему противоречили". Первый Индекс, очень избирательный и придирчивый, дошел до того, что подверг цензуре даже часть Библии и некоторые труды Отцов Церкви. В нем фигурировали "Декамерон" Боккаччо, "Государь" Макиавелли, а также "Новеллино" Мазуччо из Салерно и произведения Эразма Роттердамского, величайшего гуманиста тех лет, повинного в том, что он требовал реформирования церкви и ее обращения к истокам — чистоте и непорочности раннего христианства.

Индекс был опубликован в начале 1559 года, чему предшествовал декрет инквизиции, постановлявший следующее: "Пусть никто более не осмелится писать, издавать, печатать сам или заставлять печатать кого-либо, продавать, покупать, давать в кредит, дарить либо под каким-либо предлогом получать, держать у себя, хранить у себя или требовать от других хранить любые из книг и сочинений, поименованных в данном Индексе Сант-Уффицио". Указывались фамилии авторов, которых разделили на три категории; первая включала тех, кто совершил проступки ex professo (преднамеренно); вторая охватывала тех, кого осудили лишь за часть ими написанного; наконец, в третьей фигурировали произведения еретического содержания, увидевшие свет анонимно.

Новая версия Индекса, исключительной важности, была инициирована папой Пием IV после закрытия Тридентского собора. В пандан[123] к ней шли десять правил, или норм, имевших силу вплоть до 1896 года. Среди них, например, запрет мирянам читать Библию, переведенную на народные языки (вольгару). Действительно, в постановлениях Тридентского собора единственным авторизованным вариантом Священного Писания была признана латинская Вульгата. Все иные тексты — от "оригиналов" на греческом и еврейском языках до современных переводов — попали под запрет.

Индекс, отредактированный Тридентским собором, появился в обращении весной 1564 года под таким километровым заголовком: Index librorum prohibitorum cum regulis confectis per Patres a Tridentina Synodo delectos, auctoritate Sanctiss. D. N. Pii IV, Pont. Max. comprobatus, то есть: "Индекс запрещенных книг, согласно нормам, подобранным епископатом, собравшимся на Собор в Тренто (Тридент), утвержденный властью нашего святейшего Папы Пия IV". Конгрегация представила гигантскую программу цензурирования всех произведений, которые расходятся с официальным вероучением хотя бы в одном мельчайшем аспекте. Под топором палача пали Отцы Церкви (от Амвросия Медиоланского и Тертуллиана до Фомы Аквинского); медицинские трактаты, раскрывавшие секреты человеческого "механизма" (Гиппократ, Гален, Парацельс); философы (к примеру, Платон и Аристотель); историки (вроде Геродота, Тацита, Фукидида); античные классики чуть ли не в полном составе (Овидий, Вергилий, Гораций, Саллюстий, Тит Ливий, Плутарх, Гомер, Катон, Плавт, Эзоп).

Пристальное внимание было уделено еврейскому Талмуду, состоящему из Мишны, то есть кодекса Устного Закона, и Гемары — комментария раввинов. Эти фундаментальные книги еврейской мудрости и сострадания были сожжены в Риме при папе Юлии III в 1553 году. На Тридентском соборе установили, что евреи могли читать их вновь, но в очищенной форме, избавленной от противоречий с Новым Заветом, от "оскорблений и поношений католической церкви" и прочих непристойностей. Здесь стоит уточнить, что нет и не может быть уверенности в сколь-либо эффективном исполнении этих предписаний.

Конгрегация Индекса всегда пребывала в некотором подчинении у наводящей страх Верховной конгрегации инквизиции (Suprema Congregatio), которая, будучи прекрасно дотируемой, собиралась на свои заседания с завидной регулярностью — два раза в неделю, один из них — в присутствии понтифика. Между тем комиссия Индекса обладала более скудными фондами и весьма скромной численностью персонала; даты ее заседаний были менее частыми и определенными. Даже если официально на их заседаниях председательствовал кардинал, фактически курирующим сотрудником оставался секретарь, выбиравшийся среди членов ордена доминиканцев. Магистр Священного дворца — теолог папы — входил в обе Конгрегации сразу и обладал правом запрещать хождение и распространение тех или иных книг в городе Риме. Гораздо более прибыльной была должность секретаря инквизиции, которого по окончании службы (длившейся от одного года до девяти лет) возводили в ранг кардинала.

"Философия", оправдывавшая цензуру, табу и запреты, бросалась в глаза уже на обложке Индекса, украшенной прихотливой виньеткой: сверху два ангела придерживают картуш с надписью Index librorum prohibitorum, дополненный гербом царствующего папы; посередине святые Петр и Павел, один с ключами, второй — с мечом. Оба апостола пристально глядят на костер, где сжигаются книги, в то время как присные их продолжают бросать в пламя все новые и новые сочинения; снизу две строки, приписываемые Павлу (Деяния, 19, 19), которые послужили подписью к рисунку и обоснованием горящим страницам: "А из занимавшихся чародейством довольно многие, собрав книги свои, сожгли перед всеми, и сложили цены их, и оказалось их на пятьдесят тысяч драхм"[124].

Напряженные, полные страстей периоды сменялись весьма спокойными и вялотекущими. Конгрегация Индекса, искусно балансируя между ними, просуществовала вплоть до XX столетия и вновь окрепла на волне конфликта Римской церкви с современным миром, обострившегося в эпоху Пия IX. Камнем преткновения, вызывавшим яростную конфронтацию, в частности, стала тенденция протестантских конфессий изучать и анализировать священные тексты в историко-критической перспективе. Современный этап в экзегетике Писания начался в век Просвещения, когда Лессинг опубликовал (1776 год) фрагмент анонимного труда, автора которого тем не менее все прекрасно знали: это был Самуэль Реймарус, профессор кафедры восточных языков из лицея Гамбурга.

В этом тексте, озаглавленном "О цели Иисуса и его учеников", Реймарус впервые выдвигает гипотезу о том, что намерения пророка Иисуса и его апостолов были не схожи между собой. Иисус терпит историческую неудачу и страдает из-за нее, но благодаря инициативе учеников преодолевает ее через "изобретение" воскрешения, что превращает Христа в мифический персонаж. Здесь проходит первая линия раскола между историческим Иисусом, которого рассматривают как одного из многих пророков Израиля, и Христом веры.

Другой конфликт связан с отношением церкви к тоталитарным идеологиям XX века: коммунизму, фашизму и нацизму. Римская инквизиция была достаточно сурова в отношении тех произведений, в которых политические доктрины дерзали представлять себя светской религией. Были осуждены даже отдельные расистские подделки, но не самая опасная среди них — пресловутая "Майн кампф", содержавшая программу, по большей части реализованную ее автором, Адольфом Гитлером. У истоков подобной глубокой "забывчивости" могли стоять самые разные причины. К примеру, историк Хуберт Вольф в работе "История Индекса: Ватикан и запретные книги" выдвигает предположение, что Эудженио Пачелли, вначале как госсекретарь, затем в качестве понтифика, мог считать неуместным открытый конфликт с могущественной Германией — Третьим рейхом. Впрочем, как заключает Вольф, "Майн кампф" не оказалось в Индексе запрещенных книг; однако не появились там и другие книги — Муссолини, Ленина или Сталина".

В целом Индекс постепенно терял актуальность из-за быстрой трансформации общества, возникновения новых средств коммуникации и диффузии идей, а также из-за того, что многие читатели, включая католиков по вероисповеданию, считали его неадекватным пережитком прошлого, устаревшим инструментом. Последняя редакция Индекса была выпущена в 1948 году; в 1954 году Пий XII велел напечатать дополнительный лист — приложение к нему, где были указаны еще пятнадцать произведений. Затем шаг за шагом формировались предпосылки, приведшие церковь ко Второму Ватиканскому собору, в ходе которого кардинал-архиепископ Кельна Йозеф Фрингс выступил с недвусмысленной критикой Индекса: "Мне кажется уместным и своевременным требовать, чтобы никто не мог быть обвинен, осужден или порицаем за свои религиозные убеждения, верны они или нет, поскольку прежде нужно обсудить все расхожие и, стало быть, неоднозначные доводы против человека или написанной им книги". Интересно отметить (это подчеркивает Хуберт Вольф), что эта часть текста была вручную добавлена самим кардиналом к общему проекту речи, подготовленному его консультантом, которого звали Йозеф Ратцингер.

Точку в истории Индекса поставил папа Павел VI. В рамках проведенной им реформы курии в 1965 году Сант-Уффицио был понижен в иерархическом статусе и поставлен в зависимость от решений кардинала. Конгрегация должна была продолжать получать заявления, обличающие подрывные книги. Однако ее задачей отныне стало не осуждать их, а "перепроверять". Но если Конгрегация больше не могла запрещать, то отсюда проистекала естественная необходимость упразднения перечня. Не предавая это решение огласке, действуя методом подковерной дипломатии, папа Монтини спокойно положил Индекс под сукно. Поступки этого папы, чей понтификат был весьма драматичным, диктовались, помимо прочего, пониманием того, что книги стали только одним из каналов, причем отнюдь не самым широким, распространения идей на земном шаре. Книга, игравшая ключевую роль в эпоху Контрреформации, сейчас превратилась в одно из средств массовой информации, в составную часть блестящей пентархии[125] — вместе с радио, кино, телевидением и Интернетом, чья революционная эпоха уже наступала. С 1998 года архивы Индекса и бывшей инквизиции доступны для исследователей. Список авторов и произведений, век за веком объявляемых вне закона, включает в себя чуть ли не все шедевры современной мысли — научной, философской и художественной: Бальзак, Беркли, Декарт, д’Аламбер, Дарвин, Дефо, Дидро, Дюма (отец и сын), Флобер, Гейне, Гоббс, Гюго, Юм, Кант, Лессинг, Локк, Мальбранш, Стюарт Милль, Монтень, Монтескье, Паскаль, Прудон, Руссо, Санд, Спиноза, Стендаль, Стерн, Вольтер, Золя. Среди итальянцев: Аретино, Беккариа, Бруно, Кроче, Д’Аннунцио, Фогаццаро, Фосколо, Галилей, Джентиле, Джанноне, Джоберти, Гвиччардини, Леопарди, Макиавелли, Мингетти, Монти, Негри, Розмини, Саккетти, Сарпи, Савонарола, Сеттембрини, Томмазео, Верри. В хронологическом ряду наиболее близкими к нам оказались: Симона де Бовуар, Андре Жид, Альберто Моравиа, Жан-Поль Сартр.

Итак, столкнувшись с расколом и посттравматическим синдромом Реформации, Святой престол отреагировал не внутренним преобразованием своей мировоззренческой системы, не попыткой вдохнуть новую жизнь в пастырскую и благотворительную деятельность, а организацией новых рычагов доминирования и контроля, позволяющих подавить недовольство, заставить умолкнуть, в том числе физически, любые критические голоса. Отказ от более богатой и плодотворной духовности был вызван не общим негативным отношением, а тем, что согласие на реформы означало необходимость отречения от осуществления политической власти с трудно предугадываемыми в сложном европейском контексте последствиями.

Отсюда и более простой путь — репрессивный, где костры, на которых сжигались еретики и ведьмы, сочетались с изоляцией и травлей свободной мысли, философских поисков, научных открытий, историко-критического анализа Священного Писания. Иными словами, церковь инквизиции вела себя подобно любому абсолютистскому режиму — от античных времен до диктатур XX столетия. Если сталинские процессы с насильственно выбиваемыми показаниями и заранее утвержденными приговорами и ориентировались на какую-то модель, то не будет ошибкой искать ее истоки в безжалостных инквизиционных процедурах.

Сделанный тогда выбор, разумеется, повлиял на всю историю церкви, лег тяжким грузом как на нее, так и на итальянскую историю: достаточно вспомнить запоздалое возникновение на полуострове единого национального государства, а также формирование специфических нравов и ментальности в отдельных его регионах. Одним словом, необходимо по достоинству оценить дальновидность и проницательность Макиавелли, написавшего, что присутствие церкви помешало объединению страны и превратило итальянцев в "скверных, грубых людей без какой бы то ни было религии".