Секреты Ватикана

III. Крест и меч

Один из наиболее знаменитых и наименее известных монументов Рима — это арка Константина, установленная рядом с Колизеем. За нею начинается прелестная улица, которая тянется по склонам Палатина к площади Порта Капена (Porta Сарепа), название которой происходит от просеки, существовавшей вдоль античных сервиевых стен. Здесь в древности и находился нулевой километр Аппиевой дороги. Неподалеку располагался чистейший источник, Fons Camenorum (Сарепа — это варваризированное искажение латинского слова), откуда девственные весталки черпали воду для своих ритуалов. Но нам предстоит поговорить именно об арке и о том человеке, которому она посвящена, — императоре Константине (ок. 280337 гг. н. э.). Именно он изменил облик и судьбу Римской империи, узаконил христианство и основал Константинополь, новую имперскую столицу. Персонаж, достойный жалости с человеческой точки зрения… Но о какой исторической личности можно судить исключительно по степени ее гуманности? А Константин, помимо этого, был выдающимся политиком; по мнению ряда историков, его смело можно отнести к числу величайших правителей.

Триумфальная арка, восхваляющая его деяния, занимает отличную стратегическую позицию, она огромна и хорошо видна, но, повторюсь, принадлежит к числу наименее изученных объектов. Именно поэтому — как и две украшенные спиралевидными барельефами колонны Антонина Пия и Траяна — арка Константина должна быть внимательно «прочитана», чтобы можно было на самом деле расшифровать ее смысл.

Территория, на которой она воздвигнута, была посвящена культу «вечного Рима»; там возвышался большой храм Венеры и Ромы, построенный Адрианом и отреставрированный Максенцием. До наших дней от той громады, созданной из греческого мрамора, сохранилась только кирпичная сердцевина сооружения с абсидой в честь богини Ромы, а позади нее еще одна, на сей раз Венеры. Жалкие остатки одного из самых колоссальных творений античного мира. Рядом стояла гигантская бронзовая статуя, изображавшая Нерона, пока ее не превратили в Аполлона, бога Солнца, чья голова, увенчанная короной с исходившими от нее лучами, символизировала бессмертие города (Urbs). В Средние века, в годы борьбы баронов за господство над городом и папством, эта часть Рима превратилась в неприступную крепость, античные памятники были снесены до основания, растолчены в известь, а их металлические части расплавлены с целью изготовления монет и холодного оружия.

«Прочтение» арки затруднено, поскольку она явилась результатом «оголения», то есть была создана с использованием деталей и частей других монументов. Однако историк искусства Федерико Дзери весьма продолжительное время занимался ее изучением — и как раз результаты его исследований легли в основу моих кратких заметок.

Каждый из двух главных фасадов арки ритмизован четырьмя высокими колоннами. Сам памятник создан из белого мрамора, а колонны, напротив, из желтого, нумидийского (пусть сегодня оба вида мрамора и не отличить друг от друга из-за общей загрязненности). В каждом из прямоугольных участков над боковыми арками в канву рисунка вписаны по два круга (итого их восемь). Изначально прямоугольники были сделаны из порфира, невероятно твердого и ценнейшего камня красного оттенка. Их цвет напоминал пурпур, приберегаемый исключительно для императорской четы. Итак, красный порфир и желтый мрамор колонн (пурпур и золото) представляли (как и сегодня) цвета города Рима (и его футбольной команды). Необходимое уточнение: античные скульптуры и монументы были пестрыми, да и статуи не были столь белоснежными, как сейчас, — их раскрашивали в натуралистической манере.

На вершинах колонн как раз и установлены статуи: восемь варваров-даков[22] плененных в завоевательных походах. Восемь круглых щитов относятся к адриановскому периоду, то есть Константин повелел снять их с монумента Адриану для украшения собственного. Во внутренней части главной арки видны две сцены: император на коне принимает знаки уважения и дары от коленопреклоненного варвара; император победно вступает в Рим через вышеупомянутые ворота Порта Капена. Причем император этот вовсе не Константин, а Траян. Перед нами очередной случай «раздевания» и расхищения прежних сооружений.

Если приглядеться к первому квадрату наверху слева, на фасаде, обращенном к Палатину, то там можно увидеть вознесенного на пьедестал императора, к которому подводят вождя племени варваров. Скульптура когда-то изображала Марка Аврелия, но позже его голова была заменена головой Константина. Еще один пример грабежа. Одна из немногих сцен непосредственно Константиновых времен — та, что прославляет победу у моста Мильвио, — расположена под кругами, тоже со стороны Палатина, а неподалеку видна другая, на тему осады Вероны. Историки искусства подчеркивают их вульгарную, по-солдатски грубую фактуру, особенно в сравнении с рафинированными рельефами предыдущей эпохи.

Закономерен вопрос: почему Константин без колебаний разбирал имевшиеся монументы для декорирования своей арки? Мнения ученых разделились. По одной из версий, это было вызвано прогрессирующим упадком скульптуры в IV веке, что, впрочем, опровергается качеством ряда значительных творений этого столетия, например четырехсторонней «арки Януса» (Arco di Giano Quadrifronte). Вторая гипотеза приписывает масштабное расхищение памятников необходимости в короткие сроки возвести арку и прославить императора, вызвавшего настоящее смятение своим решением внедрить новую религию, став ее покровителем и защитником. Согласно третьей теории, поддерживаемой Дзери, процесс носил идеологический характер: рельефы с монументов Траяна, Адриана и Марка Аврелия сбивались и заменялись портретами Константина, потому что именно он воплощал обновленный имперский дух.

Вполне возможно, что в каждой из трех гипотез есть зерно истины. Нельзя исключать, что император и в самом деле спешил увидеть завершенной свою арку, льстивая надпись на которой (в центре наверху, фасад по направлению к Колизею), по его замыслу, должна была освятить его образ в глазах римлян, встревоженных религиозными нововведениями. Эта надпись, при появлении отливавшая бронзой букв (сохранились даже отверстия от штырей, которыми они крепились к камню), напоминает нам, что сенат и народ римский преподнесли монумент императору Цезарю Флавию Константину Максимуму Пию Феликсу Августу, разгромившему врагов величием ума и божественным побуждением, instinktu divinitatis. Из предосторожности имя божества опущено.

В Риме есть и другие реликвии Константина. Самые броские и безвредные — две его головы. Первая, колоссальных размеров, с давних пор находится на Капитолии, во дворе Палаццо дей Консерватори. Она была частью двенадцатиметровой статуи, установленной в абсиде базилики Максенция. Императора изобразили сидящим, что символизировало идеал политической власти, смыкающейся с властью божественной. Обратный смысл тоже присутствует: небесное владычество нисходит через него на землю, облекая смертных благодатью.

Другая голова, весьма напоминающая предыдущую, была удачно обнаружена во время раскопок 2005 года на форуме Траяна. Изображение из мрамора, около шестидесяти сантиметров в высоту, застряло в системе канализационных стоков. Когда и почему оно там очутилось — неизвестно. Быть может, кто-то хотел таким образом избавиться от ставшего ненавистным императора или, что более вероятно, округлая форма черепа идеально подошла для прочищения засоренной отходами клоаки.

Так Данте в XIX песне Ада (строки 115–117) клеймит «дар», который Константин, первый император, назвавший себя христианином, якобы вручил папе Сильвестру I, обогатив его (ит. facendolo ricco). Он повествует легенду о том, как накануне решающей битвы со своим политическим противником Максенцием, то есть буквально за пару мгновений до сражения у моста Мильвио, Константин узрел в небе крест (или же облако в форме креста) и знамение, гласившее: In hoc signo vinces — «Сим победиши», или, точнее, Hoc signo victor eris, то есть: «Под знаком этим победишь, станешь победителем». Битва с Максенцием, павшим на поле брани или утонувшим в Тибре при попытке к бегству, была выиграна. Этот успех ознаменовал собой следующий этап истории, который перевернул существование всего античного мира и привел к последствиям, проявляющимся прежде всего в Италии и по сей день.

Однако по другой легенде события разворачивались иначе. Незадолго до битвы император будто бы излечился от поразившей его проказы, окунувшись, по указанию будущего папы Сильвестра I, в чудодейственные воды. Каков бы ни был посыл, но факт остается фактом: Константин был первым императором Рима, провозгласившим христианство religio licita — признаваемой религией, допущенной в круг культов империи, тем самым открыв путь к ее распространению и популяризации. До глубины души признательный за победу над соперником либо же за избавление от омерзительной болезни, он даровал папе и его преемникам полномочия и власть, которые были равны, если не сказать больше, его собственному императорскому могуществу.

Эпизод, ставший истоком бесконечных споров, полемики, борьбы и страданий, вместе с тем послужил импульсом к созданию выдающихся монументов и бесценных творений пропаганды, облагороженных искусством. Он коснулся даже топонимики Рима: стоит вспомнить одну только виа делла Кончилиацьоне (улицу Примирения), название которой, сколь бы странно это ни звучало, тоже отдаленное последствие дара, вмененного молвой Константину. История, в которой смешиваются легендарные мотивы, серьезные политические соображения, схватки за власть, порывы и побуждения, далекие от христианской веры.

Первый вопрос, который неизбежно возникает у всех: почему Константин принял решение поддержать христианство? Ведь речь шла, в сущности, о новом вероучении, явно контрастирующем с римской традицией и вызывающем враждебность многих, поскольку оно угрожало единению религиозного и гражданского духа, «патриотизму» римского образца, который был одной из несущих конструкций Рима, опорой его могущества. Может быть, император, будучи хитрым и коварным политиком, отдавал себе отчет в живительной силе новой веры и намеревался воспользоваться ею для укрепления культурной и политической сплоченности империи. Не исключено, что он считал Христа одной из ипостасей Sol invictus — «непобедимого Солнца». Поэтому повелел сделать так, чтобы самые важные христианские праздники совпадали по календарю с датами солнечного культа: воскресенье (la domenica), то есть «день Господа», или «день Солнца» (ср. англ. Sunday); 25 декабря, день рождения Солнца (праздник зимнего солнцестояния) и бога Митры, стал также днем Рождества Христова. В новой столице на Востоке, в Константинополе, были возведены христианские церкви, но рядом с ними продолжали, как и прежде, функционировать языческие святилища. Сам Константин, впрочем, всю жизнь сохранял за собой титул pontifex maximus (верховного понтифика) и официально обратился в христианство только на смертном одре.

В Риме есть маленькая часовня, где поступок императора иллюстрируется в развернутом виде, а значит, она тоже связана с памятью о Константине и его миссии. Эта молельня, посвященная святому Сильвестру, — необыкновенно притягательное место, находящееся внутри монастырского комплекса Санти-Куаттро-Коронати (Четырех Коронованных Святых). Цикл фресок на ее стенах наглядно изображает знаменитый акт «дарения», согласно которому император уступал папе верховенство над Римом, Италией и Западом, о чем я подробно рассказывал в моей книге «Секреты Рима»[24], в главе «Башни страха». Здесь же достаточно сказать, что эти фрески, которые мы сегодня определили бы как «пропагандистские», заказал в XIII веке папа Иннокентий IV в период противоборства с императором Фридрихом II Гогенштауфеном.

Как сказано выше, согласно легенде император чудесным образом излечился от лепры благодаря праведному епископу Сильвестру. Святой заставил Константина три раза подряд погрузиться в воды латеранского баптистерия (крещальни); по завершении очищающего ритуала симптомы и отметины гнусной болезни исчезли. Император, безмерно изумленный и признательный за избавление от хвори, зафиксировал в письменной форме, в документе, известном как Donazio и Constitutum Constantini (Дарение, Константинов дар, Установление Константина), главенство римского папы над всеми царствующими монархами Земли. Именно на это ссылается Данте, когда упоминает о «даре» и богатстве.

Однако величайший из поэтов, создавая свою «Комедию», не ведал о том, что в реальности никакого дара Сильвестру пожаловано не было. Дарение удостоверялось апокрифическим документом — одной из самых знаменитых фальшивок в истории, наряду с «Протоколами сионских мудрецов», состряпанными царской охранкой[25] в подкрепление антисемитских настроений. В кратком латинском тексте император провозглашал свое желание даровать папе и всем его преемникам «до скончания времен» Рим, Италию и Запад, а всем нарушившим его волю наказанием будет вечное проклятие. Следовательно, римский понтифик получал все царские права на территориях, перешедших в его владение, что вкупе с духовным авторитетом статуса викария Иисуса Христа на Земле превращало его в самого могущественного человека на планете, императора императоров; более того, в суверена, помазанием которого все прочие обретали легитимность — и не иначе.

Так возникала светская власть понтификов, так определялось их положение в империи. В частности, из этого поддельного документа проистекает вечный итальянский вопрос, мучивший нас столетиями и обернувшийся для целого ряда поколений источником многих бед, на что указывали самые блестящие умы нации: от Данте до Макиавелли и Гвиччардини, от Ариосто до Алессандро Мандзони и графа Кавура.

Неизвестна дата составления этого документа, хотя традиция относит его к 324 году, то есть за год до Никейского собора, созванного самим Константином. Подавляющее большинство историков полагает, что он появился приблизительно между серединой VIII и серединой IX веков. Эпоха служила питательной средой для изобретения текста, который мог подтвердить легитимность папской власти, настойчиво оспариваемую варварскими королями, часто нетерпимыми к Римской церкви. В тех бурных условиях папы стали опираться на франкскую монархию, чьи правители перешли в католичество.

В 753 году папа Стефан II направился в аббатство Сен-Дени в предместье Парижа, где хранились мощи святого Дионисия, считавшегося, по легенде, первым епископом города. В Сен-Дени папа помазал на трон короля Пипина, прозванного Коротким, который в обмен уступил понтифику обширные территории на Апеннинском полуострове, ориентировочно совпадающие в рамках современного регионального деления с Эмилией, Романьей и частью Марке. Следствием подобного альянса стала коронация Карла Великого (Carlus Magnus), сына короля Пипина, получившего титул императора Священной Римской империи. Торжественную церемонию провел лично папа Лев III в римской базилике Святого Петра в рождественскую ночь 800 года. Впервые с 476 года, когда произошло памятное отречение Ромула Августула, европейский монарх принимал этот императорский титул. Присутствовавшая в базилике толпа, надлежащим образом проинструктированная, стройно хором трижды ликующе прокричала здравицу «Карлу, благочестивейшему Августу, коронованному Богом, великому императору, несущему мир, жизнь и победу!»

Династию Каролингов у руля Священной Римской империи сменил род Оттонов. Между тем оставалось неизменным и неоднократно подтверждалось верховенство пап над властью императоров, сосредоточивших в своих руках исключительно политические и военные полномочия. Шаткое равновесие с переменным успехом поддерживалось вплоть до того момента, как разразилась знаменитейшая борьба за инвеституру между энергичным папой Григорием VII (в миру Гильдебранд из Соаны, Тоскана) и императором Генрихом IV, присовокупившим к общему списку противоречий одно важнейшее решение, которое позволяло не только папе, но и императору рукополагать епископов и наделять их епископатами. Острота распри и накал страстей подпитывались деятельностью натур обоих протагонистов, каждый из которых пытался усилить собственную роль. 22 февраля 1076 года Григорий VII отлучил Генриха от церкви и объявил его низложенным. Однако, играя на опережение, чуть ранее Генрих сам заявил о смещении папы и добавил, что титул rex romanorum (римского короля) давал ему право вмешиваться в процесс избрания понтификов.

Препирательство закончилось (ненадолго) душераздирающей сценой. В течение трех дней, с 25 по 27 января 1077 года, император босиком стоял на морозе, ожидая у стен замка Каносса, пока папа Григорий согласится его принять. Историки до сих пор спорят относительно трактовки этого сюжета, а именно о том, действительно ли Генрих ощущал себя униженным или же он просто предпринял ловкий дипломатический маневр, безусловно, стоивший ему репутации, но позволивший вновь обрести свободу действий. Но тут уже совсем иная история, мы же должны вернуться к Константинову дару.

Непреклонность, продемонстрированная папой в Каноссе, была в определенном смысле подготовлена отточенным и содержательно крайне жестким документом, написанным, быть может, самим Григорием VII в 1075 году и оставшимся в истории под названием Dictatus рарае («Диктат папы»). Вне зависимости от степени аутентичности (некоторые опровергают его достоверность) документ, несомненно, отражает принципы так называемой «григорианской реформы», декретируя без обсуждений главенство понтифика. Подразделенный на 27 пунктов, он, к примеру, устанавливает, что только папе все князья должны целовать ноги (п. 9) и что лишь ему позволено свергать императоров (п. 12). Столь же впечатляют, если абстрагироваться от абзацев, касающихся церковных порядков и компетенций, следующие три правила: «никто не может судить папу» (п. 19); «Римская церковь еще никогда не ошибалась, она, согласно свидетельству Писания, вечно будет непогрешимой» (п. 22); «папа может освободить подданных от присяги верности лицу, совершившему грех» (п. 27). Обозначенные принципы со всей очевидностью базируются на юридическом фундаменте Константинова дара, сфабрикованного, согласно наиболее часто встречающейся исторической гипотезе, в той же ватиканской канцелярии. Другое предписание, включенное в документ (п. 23), гарантирует папам почти автоматическую святость: «Римский папа, если он был избран в соответствии с канонами, с учетом заслуг святого Петра, безусловно, станет святым».

Почти три столетия документ, охраняющий светскую власть понтификов, оставался неизменным, пребывая в замороженном состоянии в том плане, что не было ни малейшей необходимости повторно, с чистого листа доказывать верховенство, которое и так никто не подвергал сомнению.

В напряженные и неспокойные периоды требовалось еще более настойчиво доказывать юридические основания папского господства. Так, Иннокентий IV, чей понтификат длился с 1243 по 1254 год, пришел к выводу, что не Константин, а непосредственно Христос пожаловал Петру и его преемникам власть любого рода, включая мирскую. Среди тех, кто с блеском и энергией критиковал это «дарение», был не только Данте, в чем нас убедила процитированная выше терцина. Еще один великолепный ум той эпохи — Якопоне да Тоди, францисканец, принадлежавший к самой строгой ветви ордена нищих во Христе, был, подобно Алигьери, врагом Бонифация VIII (Бенедетто Каэтани, 1294–1303), папы, ненавидимого всеми поборниками справедливости.

Сегодняшнее суждение о Бонифации не особенно отличается от того весьма негативного, которое было высказано его современниками. Однако сейчас у нас есть возможность более взвешенно оценить многообразие и сложность политической обстановки, с которой пришлось столкнуться этому понтифику. Он точно был человеком злым и коварным, который взобрался на престол Святого Петра, сперва отстранив, а потом, вероятно, и устранив физически своего предшественника Целестина V. Однако более важным было то, что он оказался совершенно не способен уловить происходящие перемены. Он просто не видел, что времена изменились, причем кардинально. Сколько раз в предыдущие годы случалось так, что понтифики элементарно не осознавали анахронический характер тех или иных собственных убеждений и взглядов. Казалось, будто вознесенность на недосягаемую вышину и изолированность от внешнего мира делали их невосприимчивыми к нуждам верующих и глухими к требованиям проводить политику терпимости, которой от них ждали. Бонифаций VIII видит, что Сицилия перешла к арагонской короне, а король Англии отвергает его требования относительно Шотландии. Он обнаруживает, что король Франции Филипп IV Красивый претендует на то, чтобы облагать поборами галликанский клир и, ко всему прочему, удерживает выручку от налоговых поступлений. Бонифаций протестует, король же в ответ выставляет вон из страны папских сборщиков податей и конфискует денежные средства.

Яростная схватка воспроизводит пусть в меньшем масштабе, но с удивительной свирепостью борьбу по вопросу инвеституры между Григорием VII и Генрихом IV. Как гласит легенда, посланники Филиппа Красивого прибывают в городок Ананьи, чтобы публично дать пощечину папе — жест, влияние которого на ход событий окажется драматическим. Не будь в ситуацию вовлечен «наследник святого Петра», все выглядело бы простым столкновением двух монархов, оспаривающих не только деньги, но и клочки политической власти. Но одним из двух участников был глава церкви, пастырь веры, не желающий уступать под предлогом того, что Господь лично наделил его полномочиями. Живой портрет Бонифация приводит нам историк XIX столетия Фердинанд Грегоровиус в своем монументальном труде «История города Рима в Средние века». Вот описание коронационного шествия:

Бонифаций восседал на белоснежном иноходце, покрытом попоной из кипрских перьев, с короной Св. Сильвестра на голове, облаченный в торжественные папские одежды. По обеим сторонам от него ехали одетые в красное два вассальных короля, Карл и Карл Мартелл[26] держа под уздцы лошадь папы (X, V, 3)[27].

Роскошь кортежа Бонифация разительно контрастировала с процессией, которая за пару месяцев до того сопровождала его предшественника. Бедный Целестин V (Пьетро да Морроне из Молизе) направлялся принять пастырское служение верхом на осле в одеяниях отшельника. Как водится, он не задержался надолго на троне Святого Петра, что регулярно происходило с теми из пап, кто намеревался блюсти смирение и бедность, дабы приблизиться к евангельским заветам. Целестин вынужден был отречься (совершив, по словам Данте, «великий отказ», Ад, III, 59–60). Позже, с большой долей вероятности, он был убит по приказу Бонифация VIII. Папа Каэтани — полная его противоположность: уверенный в себе, надменный, спесивый, не гнушающийся преступлениями и подтасовками во имя собственной выгоды. Так, именно он придумал объявить 1300 год Святым Юбилейным годом, что в итоге и стало его самым значимым успехом на ватиканском престоле. Вновь обратимся к Грегоровиусу:

Прилив паломников был беспримерный. Рим день и ночь представлял зрелище армии входящих и выходящих богомольцев. Наблюдатель этой знаменательной сцены, поместившись на каком-нибудь высоком месте в городе, мог видеть, как с юга и севера, с востока и запада по старинным римским дорогам шли, как во время переселения народов, толпы людей, а смешавшись с ними, он был бы в затруднении определить их отечество. Шли итальянцы, провансальцы, французы, венгерцы, славяне, немцы, испанцы, даже англичане. Италия предоставила странникам свободу движения по дорогам и установила Божий мир. Они приходили в плащах пилигримов или в национальных одеждах своих стран; они передвигались пешком, верхом или на телегах, на которых рядом с пожитками везли усталых и больных путников; встречались столетние старики, сопровождаемые внуками, и юноши, которые, как Эней, несли в Рим на плечах отца или мать. Они говорили на разных языках, но пели молитвенные песнопения на едином языке церкви, и их страстные стремления имели одну и ту же цель. Когда в освященной солнцем дали показывался им темный лес башен священного города, они поднимали радостный крик «Рим, Рим!», как мореплаватели, открывавшие после долгого путешествия выступающую из моря землю (X, VI, 1)[28].

Юбилей не только укрепил позиции и престиж Бонифация — он помог этому предприимчивому человеку до отказа набить деньгами свои карманы. Хронисты той эпохи подсчитали, что приток паломников составил два миллиона человек. Давка была такова, сообщает один из них, что «нередко я видел мужчин и женщин, растоптанных толпой, да и мне самому пару раз с трудом удалось избежать этой участи». Данте тоже наблюдал Рим в те дни, поэтому вовсе не случайно зачин его поэмы хронологически приходится на пасхальную неделю 1300 года. Грегоровиус отмечает:

В эти дни он [Бонифаций] мог в излишестве чувствовать такую полноту божеской власти, как едва ли какой-нибудь из бывших до него пап. Он занимал высший престол Западной Европы, украшенный добычей, взятой у империи; он был «наместником Бога» на земле, догматическим верховным главой мира, державшим в своих руках ключи благословения и погибели; он видел тысячи людей, приходящих издалека к его трону и повергающихся перед ним в прах, как перед высшим существом. Он не видал только королей. Кроме Карла Мартелла, ни один монарх не явился в Рим, чтобы в качестве верующего получить отпущение грехов (X, VI, 1)[29].

Логично предположить, что вопиющее отсутствие сильных мира сего обеспокоило Бонифация. Нам не суждено узнать, отдавал ли преисполненный гордости понтифик себе отчет в том, что за три года до окончания своего понтификата и своей жизни взлелеянный им юбилей стал апогеем папства и началом его упадка. Смерть папы прервала не только его существование, но и целую эпоху истории престола Святого Петра. Грегоровиус рассказывает нам о том, что конец Бонифация был страшным:

Дни, которые несчастный старик прожил в Ватикане, были сверх всякой меры ужасны. Скорбь о совершенном над ним насилии, чувство бессилия, недоверие, страх, мщение. Одиночество и отсутствие друзей волновали его страдающую душу… Рассказывали, что он заперся у себя в комнате, отказывался от пищи, впал в неистовство, бился головой об стену и наконец был найден мертвым на своей постели… Он стремился к цели, которая стала уже фантастической; он был последним папой, столь же смело высказавшим идею миродержавной иерархии, как Григорий VII и Иннокентий III. Но Бонифаций VIII был только бледной тенью этих пап: он никогда не совершал ничего великого, и высокий полет его стремлений вместо удивления возбуждает лишь ироничную улыбку (X, VI, 3)[30].

Сделав необходимое отступление о Бонифации, вернемся к Установлению Константина. Невзирая на существование оппозиции в кругах курии и зачастую беспристрастное использование документа, голоса о его возможной подложности раздаются все громче и все настойчивее. Хор критических голосов слышен и со стороны тех, кто, не опровергая достоверность завещанного, утверждает, что прибыль и барыши от своего доминирующего положения папе не следует присваивать себе или целиком пускать на нужды церкви. Деньги эти нужно отдавать беднякам, следуя примеру апостолов Иисуса Христа.

Снова и снова в своих бессмертных строфах Данте обращается к этой скандальной ситуации: озолоченная с головы до пят церковь, пребывающая в юдоли нищеты и лишений, коим предстает современный ей мир. В XVI кантике Чистилища (строки 127–129) он пишет:

А в XXVII песни Рая (строки 40–42) он вкладывает в уста святого Петра такие слова:

Среди тех, кто с пылом клеймит коррумпированность церкви на стыке XIII и XIV столетий, и философ Марсилий Падуанский, осмелившийся сравнить папу с ветхозаветным змием, под чешуей которого в Эдеме скрывался сам Сатана (Ille magnus, serpens antiques, qui digne vocari debet diabolus et sathanas). Марсилий одним из первых разглядел в светской власти понтификов источник многих итальянских бед. В свою очередь, в начале XV века великий гуманист германского происхождения Николай Кузанский впервые предпримет попытку доказать саму историческую невозможность того, что Установление аутентично. Николай Кузанский формулирует свои выводы исключительно на основе филологического анализа, то есть ориентируясь на тщательное и скрупулезное научное исследование, выявившее, что в античных источниках нет ни единого следа этого документа и даже упоминания о нем.

Высокопоставленный прелат вплетает блистательную нить своих рассуждений в общую картину глобального видения церкви, которой вменено в обязанность объединить все христианские течения: именно этот тезис он и изложит на Базельском соборе 1433 года в своей работе «О католическом согласии» (De concordantia catholica). К тому моменту поддельность Установления превратилась в актуальную, злободневную, как мы бы определили ее сегодня, тему. И действительно, проходит пара лет, и в 1440 году другой гениальный гуманист, римлянин Лоренцо Валла публикует столь же короткий (чуть более ста страниц), сколь и неопровержимый труд под названием «Рассуждение о подложности так называемого Константинова дара» (De falso credita et ementita Constantini Donatione declamation).

В дополнение к продуманной, изящной и неоспоримой аргументации историко-лингвистического свойства, подтверждающей фальшивость документа, Валла с присущими ему диалектическим подходом и глубиной суждений обвиняет католическую церковную иерархию в том, что она способствовала упадку и краху Италии. По его мнению, жажда господства послужила причиной составления «подложных бумаг», а стремление доминировать привело к тому, что было сфабриковано Установление. Валла настаивает, что это недостойно религии, которую церковь притязала оберегать и защищать. Была оскорблена память о древних понтификах и ранних христианах, среди прочих, и тем фактом, что духовная составляющая папства оказалась скрыта мишурой земных благ и богатства, что умаляло учение Иисуса. Одним из самых знаменитых свидетельств роскоши и властолюбия является «троецарствие» — тиара понтифика в форме высокого куполообразного колпака, увенчанного тремя коронами, — внелитургический головной убор, который каждый папа надевает во время церемонии интронизации. Коронами подчеркивается его тройной статус: отца монархов, правителя мира, викария Христа на земле.

Сочинение Валлы в те годы получает широкое распространение, но, будучи опубликовано в Страсбурге в марте 1506 года, оно вызывает в целом весьма слабый отклик. Однако жребий уже брошен, что подтверждают дальнейшие события и исторические даты. В 1506 году заложен первый камень новой базилики Святого Петра. 31 октября 1517 года Мартин Лютер, прибив к воротам кафедрального собора Виттенберга свое воззвание со знаменитыми «Девяноста пятью тезисами», становится застрельщиком движения протеста против коррумпированности Римской курии, которому предстоит расколоть христианство и Европу. Это было самым суровым предостережением, наихудшим из возможных, какое Церковь, понимаемая как сообщество верующих, могла получить в свой адрес. Но эффект был минимален: развращенные нравы церковной иерархии не претерпели особых изменений.

Несколькими годами ранее, в мае 1493 года, папа Александр VI Борджиа по просьбе монаршей четы Испании вмешался в территориальный спор этой страны с Португалией по вопросу разделения захваченных островов в Атлантике. Дабы оправдать свою позицию, он в очередной раз сослался на положения Установления, несмотря на то что уже никто не считал его подлинным документом. Он издал буллу Inter caetera, юридически санкционировавшую рождение европейского колониализма и положившую начало идеологической и культурной экспансии римского католицизма в завоеванных землях по ту сторону океана. Кстати, здесь очень важна дата. Предметом распри двух католических держав были вновь открытые и завоеванные территории на американском континенте. Папа Борджиа, чей духовный облик был более чем сомнителен, продемонстрировал образцовое геополитическое чутье: он стал первым главой государства, сумевшим понять, что те «острова» с пока еще не определенными границами имели гигантский потенциал для будущего. И будь это трактовка мирянина, а не священника, пастыря душ человеческих, ею, безусловно, можно было бы восхищаться.

Так или иначе, фальшивость Константинова дара, признаваемая подавляющим большинством людей, не скомпрометировала и не подвергла риску светское владычество понтификов. Вопросы власти не регламентируются верой или документами, для них главное — сила и кровь. Первое ограничение мирского влияния церкви ознаменовали отнюдь не филологические штудии Лоренцо Валлы. Власть Святого престола существенно урезал знаменитый Аугсбургский мир, или «религиозный мир»[33] (сентябрь 1555 года), положивший конец борьбе католиков и лютеран. С того момента немецкие князья были свободны в выборе между двумя конфессиями, который автоматически в добровольно-принудительном порядке распространялся и на их подданных (cuius regio, eius religio, буквально «чья власть, того и вера»).

Если придерживаться точки зрения одного из авторитетных течений исторической науки, то этот мир был первым шагом на пути к светскому характеру государства и общества. Одна из статей договора утверждала, что в случае перехода католического князя-епископа в лютеранство ему запрещалось отчуждать имущество епископства или аббатства и передавать его по наследству своему потомству. В том же, что касалось «обращений», свершившихся до 1552 года, принцип наследственности церковных владений и ценностей оставался неизменным. Разумеется, князья-лютеране посчитали этот пункт неприемлемым и отвергли его в ходе голосования. В итоге клаузула[34] была внесена распоряжением римского короля, наследника престола Священной Римской империи, что делало ее более уязвимой для критики по сравнению с прочими. Надо сказать, подобная сущностная двойственность стала одной из причин Тридцатилетней войны.

Столетием позже мы наблюдаем возникновение следующей вехи медленного и кровавого процесса обретения социумом светских черт — Вестфальского мира (1648 год), который, завершив Тридцатилетнюю войну, утвердил то устройство Европы, что оставалось в силе практически вплоть до эпохи Наполеона. Иными словами, формировалось международное сообщество, концептуально близкое к сегодняшнему, — светское и аконфессиональное, нерелигиозное. Начала оформляться идея суверенитета государства.

Высшая католическая иерархия сразу же осознала возможные последствия такого принципа, поэтому Вестфальский мир был воспринят ею как поражение. Папство потеряло многие диоцезы и огромное число монастырей, но прежде всего ему пришлось столкнуться с серьезным ослаблением своей политической роли и с необходимостью ее переоценки. Папский посланник Фабио Киджи изо всех сил пытался противостоять положениям трактата; в итоге, разбитый в пух и прах, он отказался поставить свою подпись под ним, заявив: «Позорным миром мы идем на чрезмерные уступки еретикам». Семь лет спустя, в 1655 году, тот же Киджи станет понтификом под именем Александра VII. Этот папа будет покровительствовать Бернини, который соорудит для него изысканный мавзолей в соборе Святого Петра; вложит немало энергии в дело украшения Рима и попутно обогатит своих многочисленных родственников.

Среди всех масштабных трансформаций, выпавших на долю XVI века, должна быть упомянута и эта, причем она затронула Италию в первую очередь хотя бы потому, что светское господство понтификов сконцентрировалось главным образом в границах Апеннинского полуострова. Многие великие умы — интеллектуальный цвет Европы — пришли к выводу, что расширение политического измерения власти, которой надлежит функционировать исключительно в духовной плоскости, представляет собой опасный феномен. В «Истории Флоренции», созданной в 1520 году по заказу кардинала Джулио де Медичи (с 1523 по 1534 год — папа Климент VII), Никколо Макиавелли с большими предосторожностями пишет:

Все войны в Италии, ранее от варварских орд происходившие, ныне возникают большей частью по причине того, что понтифики сами в большинстве случаев взывают к варварам, дабы те наводнили страну. Такое поведение видим мы и в наши времена, из-за чего Италия была и остается разъединенной и немощной.

Франческо Гвиччардини в «Истории Италии» (1539 год) тоже ярко и показательно демонстрирует, каков ущерб, какова степень внутреннего разложения церкви из-за прямого осуществления ею политических полномочий:

Заботы и попечение их [понтификов] более не относились к святости жизни, усилению религии, ревностному служению и милосердию к ближним, но к армиям и войнам против самих же христиан, к тому, чтобы в мыслях и руками кровавыми свершать жертвоприношения, заполнять казну, новыми законами, кознями да интригами собирать отовсюду богатства; для этой лишь цели бессовестно применяется ими духовное оружие, продаются бесстыдно предметы священные и мирские.

Ясные и безжалостные формулировки читаются как обвинительный акт, который Гвиччардини еще более недвусмысленно воспроизведет в «Воспоминаниях о себе самом», где церковная иерархия будет названа «ватагой негодяев и мерзавцев», а автор пожелает самому себе дожить до того дня, когда она лишится «либо своих пороков, либо власти».

Естественно, далеко не все великие умы того времени мыслили в таком ключе. Например, философ Томмазо Кампанелла, живший во второй половине XVI столетия, высоко оценивал «славу Италии, возвеличенной понтификатом», и надеялся на непосредственное верховенство римских пап над монархами всей земли.

Однако прочие, в том числе иерархи самой церкви, уже поняли, что битва за Константинов дар принадлежит прошлому. Так, кардинал Роберто

Беллармино, иезуит, проницательный и беспощадный инквизитор, понял, что официальное отречение от документа не нанесет ни малейшего вреда светскому владычеству пап, которое в свое время уступил им Константин, поскольку они располагали инвеститурой совсем иного порядка, не имеющей отношения к зафиксированному на бумаге. А его предшественник, кардинал и историк церкви Чезаре Баронио, утверждал, что поддельность документа может быть не столько недостатком, сколько достоинством. Ход его рассуждений сводился к тому, что апостол Петр и его преемники получили власть любого рода лично от Христа, соответственно, факт ее признания в императорском эдикте со стороны смертного в конечном счете человека в соотнесении с самим Христом терял свою весомость и им, в общем-то, можно было пренебречь.

В данной главе перед нами не стоит задача подробно рассмотреть все перипетии истории Константинова дара, ибо на эту тему имеются превосходные исследования. Здесь же предлагается только ограниченная панорама, позволяющая встроить этот фальшивый документ в перспективу итальянской национальной истории, на которую мнимое завещание Константина оказывало и продолжает оказывать заметное воздействие.

Начиная с XVII века политическая мощь Святого престола постепенно ослабевает — это период упадка, обусловленный, впрочем, вовсе не топорными манипуляциями с кусочком бумаги, а скорее иными причинами, которые все чаще противопоставляли ватиканский клир ходу времени. Просветительская философия ускорила этот процесс, а в стане непримиримых противников двух крупнейших революций XVIII столетия (американской и французской) Римская церковь относилась к тем, кто использовал в борьбе как оружие, так и идеологическую машину. Тайные общества, и прежде всего масонство, обнаружили, что Ватикан является их противником; высшая католическая иерархия обрушилась и на сторонников эгалитаристских учений (к примеру, социалистов), квалифицировав их как врагов Господа. В течение двух веков виднейшие интеллектуалы, философы, историки и ученые стремились доказать, что организованные религиозные учения — это одно из главных препятствий, мешающих достичь социального обновления, равенства и признания людей в качестве полноправных граждан.

Настолько глубоким был разрыв с прошлым, свершившийся в эти годы, что даже реставрационный энтузиазм Венского конгресса (1815 год), прошедшего после бури наполеоновских войн, был не в состоянии восстановить существовавший ранее расклад и вновь соединить разрозненные элементы картины. Ни много ни мало, но целых четыре раза за истекший период мир слышал вести о падении светского владычества пап. Впервые это случилось в феврале 1798 года, когда французская оккупационная армия провозгласила Римскую республику и арестовала Пия VI, умершего год спустя в плену в Балансе, в Юго-Восточной Франции. Эксперимент продлился недолго, однако после тысячелетия стабильности был настоящим новаторством. Святой престол получил четкий сигнал, но не воспринял его должным образом. Вторая весть пришла в 1809 году, когда вследствие ухудшения отношений Наполеона и Ватикана французский император своим декретом упразднил светскую власть понтифика и аннексировал Папскую область. В третий раз это произошло в 1849 году, когда благодаря отваге итальянских патриотов возникла другая Римская республика, которой была суждена эфемерная, но триумфальная жизнь (с февраля по июнь), памятная среди прочего одной из самых прогрессивных конституций тогдашней Европы. В четвертый и последний раз это случится 20 сентября 1870 года, когда Рим наконец-то воссоединится со вновь рожденным королевством Италия и станет его столицей.

Все упомянутые эпизоды демонстрируют, что эволюция политической ситуации в Европе трансформировала Константинов дар и светское господство понтификов в проблему сугубо итальянскую, связанную с борьбой за контроль над полуостровом. Конечно же, это вопрос власти, к тому же осложняемый вековой традицией, боязнью перемен, страхом увидеть, как пошатнется в итоге вместе с верой и духовная свобода церкви.

Тщетно граф Камилло ди Кавур, архитектор единой Италии, пытался в последние месяцы перед смертью успокоить и переубедить понтифика. Не что иное, как интерес духовного свойства, убеждал он, мог бы подтолкнуть папу отказаться от анахронической претензии на мирскую власть. Будучи председателем Совета министров, он неоднократно возвращался к этой теме, предлагая понтифику щедрые гарантии: «Святой отец, мы дадим Вам ту свободу, каковую Вы безуспешно вот уже три века просите у всех католических держав… Мы готовы провозгласить в Италии этот великий принцип: свободная церковь в свободном государстве».

Ничто не могло перебороть недоверие Пия IX и его окружения: мотивация была скорее психологического толка, чем политического. Лозунг «свободная церковь в свободном государстве» звучал не столько заверением, сколько скрытой угрозой. Не говоря уже о том, что антиклерикализм, частично затронувший движение Рисорджименто[35] только способствовал росту таких опасений. К примеру, Джузеппе Гарибальди не скрывал своего враждебного отношения к церкви. Быстро усвоив аргументацию Гвиччардини, он писал своей английской приятельнице: «Папская теократия — самый чудовищный бич, обрушившийся на мою бедную страну; восемнадцать веков лжи, гонений, костров инквизиции, союза со всеми тиранами Италии сделали эту рану неизлечимой».

Кстати, внутри католицизма имелось течение, представители которого, разделяя установку Кавура, отчетливо видели, как опасно было светское господство для свободы самой церкви и для эффективной проповеди ее учения. Они в полной мере осознавали, что политика влечет за собой тяжелые компромиссы с совестью и духовностью. Об этом неоднократно писал священник и философ Антонио Розмини, а его точку зрения всецело разделял классик итальянской литературы, писатель-католик Алессандро Мандзони: «Я считаю, что в тот миг, когда во Франции с религии сбросили внешнюю мишуру и блеск, когда у нее не осталось иной силы за плечами, кроме Иисуса Христа — именно тогда она начала вещать с высоты своего авторитета и была услышана».

Противоречия сохранятся надолго. Как уже было упомянуто, лишь 11 февраля 1929 года глава итальянского правительства Бенито Муссолини подпишет Латеранские соглашения и конкордат с церковью. Государство Ватикан в обмен на это признает легитимность королевства Италия. Оценки данного соглашения были неоднозначными: многие полагали, что оно содержит чрезмерно много статей, невыгодных для нации, — особенно это касалось финансового приложения к договору. Правивший в эпоху подписания этого пакта папа Пий XI прокомментировал данное событие так, будто речь шла об одолжении с его стороны: «Мы полагаем, что [с пактом] Господь обратит свою милость к Италии, а Италия снова вернется к Господу». Особой трезвостью на фоне разноголосия толпы отличалось суждение мыслителя-коммуниста Антонио Грамши, отметившего в своих «Тюремных тетрадях»:

Капитуляция современного государства, удостоверяемая в конкордатах, вербально маскируется под международные трактаты. Но конкордат — это не какой-нибудь международный договор: в конкордате утверждается наложение суверенитетов только на одной государственной территории, поскольку все его статьи относятся к гражданам лишъ одного государства-подписанта, в отношении которых оправдывается и отстаивается определенное право юрисдикции зарубежного государства. Конкордат, таким образом, — это эксплицитное признание двойного суверенитета на одной и той же государственной территории. Что на практике в новом мире означает ситуация, возникшая в государстве в результате заключенных соглашений? Публичное признание за кастой граждан того же государства конкретных политических привилегий. Формат, разумеется, больше не средневековый, но суть неизменна.

Именно от пакта 1929 года происходит название улицы Примирения (виа делла Кончилиацьоне), о чем я упоминал выше. По окончании Второй мировой войны содержание соглашений было подтверждено и зафиксировано статьей 7 Конституции Итальянской республики (вступившей в силу 1 января 1948 года), которая гласит: «Государство и католическая церковь независимы и суверенны в принадлежащей каждому из них сфере. Их отношения регулируются Латеранскими соглашениями. Изменения этих соглашений, принятые обеими сторонами, не требуют пересмотра Конституции»[36]. Тогда против данной формулировки проголосовали 149 депутатов, за—350, включая голоса коммунистов, возглавляемых Пальмиро Тольятти, что, впрочем, не избавило компартию от внутренней полемики. Статья 7 в общем и целом противоречила духу и букве Конституции, в частности пункту 3: «Все граждане имеют одинаковое общественное достоинство и равны перед законом независимо от пола, расы, языка, религии, политических убеждений, личного и социального положения. Задача Республики — устранять препятствия экономического и социального порядка, которые, фактически ограничивая свободу и равенство граждан, мешают полному развитию человеческой личности и эффективному участию всех трудящихся в политической, экономической и социальной организации страны»[37]. Свою лепту в общий процесс внесла Итальянская коммунистическая партия (ИКП) во главе с Тольятти, которая в те послевоенные годы всеми силами способствовала обесцениванию светских основ государства для облегчения собственного пребывания в составе правительственных коалиций. Так или иначе, но такой конформистский подход оказался ошибочным. После поражения на выборах 1948 года коммунисты были вынуждены уйти в оппозицию на долгие тридцать лет.

Много воды утекло под мостами Тибра за восемнадцать веков, прошедших с начала этой истории. Подложный Константинов дар оказался в конечном счете насмешкой судьбы, забавной историей, которая, увы, имела немало трагических последствий, растянутых на столь длительное время, что мало какие иные события смогли бы встать с ними в один ряд. Тяжким бременем легло на историю Италии то самое «наложение суверенитетов», о котором говорил Грамши.

Во всей этой истории тесно переплелись друг с другом наглость и спесь, безудержная жажда обладания и власти, искреннее беспокойство за судьбу церковных институтов и вопиющее лицемерие, двусмысленные поступки и невнятные действия, полуправда и недомолвки — все те трюки, что неизбежно сопровождают политическую деятельность. Но сюжет о Константиновом даре и по сей день остается ценным инструментом познания, особенно после того, как была доказана подложность документа. Само Установление, все его ближайшие и долгосрочные эффекты помогают нам увидеть, как хотя бы одной организации, претендующей на боговдохновенность, удалось избавиться от слабостей, недостатков, страхов и паутины вранья, присущих любым иным учреждениям. Все это показывает человеческое, очень человеческое измерение Святого престола. Быть может, даже слишком.