Семеро братьев

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Вечером того же дня, когда произошла жестокая схватка в Таммисто, братья, смазав и перевязав раны, вновь сидят в своей избе. На сердце у них тяжело и тоскливо, полные отчаяния и ярости взгляды устремлены в пол. Они вспоминают все, что наделали, и знают, какое им грозит наказание. Горько раздумывают они о своем несчастном, без проблеска надежды, положении. В избе царит тягостное молчание. Наконец Симеони решается начать беседу:

— Братья, братья! Скажите одно: что нам делать, чтобы не попасть в лапы властей?

А а п о. Нет нам спасения от такой беды, нет на этом свете.

Ю х а н и. Мы в капкане, в капкане! Все пропало — и счастье и надежды!

Т у о м а с. Всех нас дьявол заберет, заберет без всякой жалости. Так что давайте покорно ждать наказания. Ведь мы помешали ленсману, когда он справлял казенное дело, а это не шутка; парней Тоуколы, может, навеки покалечили, а это еще похуже. Может, еще и жизни кого-нибудь лишили — это уже совсем плохо. Ступай за решетку и ешь даровой казенный хлеб.

С и м е о н и. Ох мы, горемыки!

Т и м о. Горемыки Юкола! Целых семь штук. Что нам делать?

Л а у р и. Я-то знаю, что сделаю.

Ю х а н и. Я тоже. Нож в горло, все до единого!

Т и м о. Нет уж, черт возьми!

Ю х а н и. Нож, мой острый нож! Уж я напущу крови!

А а п о. Юхани!

Ю х а н и. Пускай кровь семерых молодцов сольется в одну огромную лужу, и мы утопимся в ней, как библейский народ в Красном море{81}. Где мой нож? Он живо все уладит.

А а п о. Опомнись!

Ю х а н и. Прочь с дороги! И долой эту проклятую жизнь! Нож!

С и м е о н и. Успокоим его!

А а п о. Сюда, братья!

Ю х а н и. Прочь с дороги!

Т у о м а с. Смирно, парень!

Ю х а н и. Отпусти, брат Туомас!

Т у о м а с. Сиди смирно!

Ю х а н и. Да на что мне смирение, коли все пропало? Или ты хочешь смиренно принять сорок пар розог{82}?

Т у о м а с. Совсем не хочу.

Ю х а н и. Так что же?

Т у о м а с. В петлю полезу, но только немного погодя.

Ю х а н и. Чего мешкать? Лучше уж сразу — все равно придется.

Т у о м а с. А мы еще подумаем.

Ю х а н и. Ха-ха-ха! Все попусту.

Т у о м а с. Может, еще не совсем.

Ю х а н и. Ведь нас ждут наручники.

С и м е о н и. Прочь из Суоми, в Ингрию{83}, коров пасти!

Т и м о. Или дворниками в Питер.

А а п о. Плохо придумано.

Э р о. Поедем бороздить моря, как когда-то наш храбрый дядюшка! Как только отчалим от берегов Суоми, нам никакие власти нипочем. И постараемся попасть к англичанину: на их кораблях знают цену настоящему мужчине.

А а п о. Над твоим советом стоит призадуматься.

Т у о м а с. Он вроде бы и ничего, но помните: прежде чем мы успеем добраться до моря, власти повенчают нас с кандалами.

Т и м о. Ох-хо-хо! Да если даже и выберемся из Суоми целехонькими, то когда-то мы в Англии будем? Ведь туда миллионы, тысяча миллионов километров. Ох-хо-хо!

А а п о. Послушайте и меня: наймемся на год-другой в солдаты{84}. Когда сами станем волками, тогда нам нечего бояться волчьих клыков. Участь эта, конечно, не легкая, но лучше в нашем положении не придумать. Так что идемте в этот громадный славный батальон Хейнола! Каждое лето они устраивают кутерьму на поле в Парола и выкидывают разные артикулы. Это надо обдумать. Помните, что власти всегда постоят за своих солдат.

Ю х а н и. Сдается мне, дорогой мой братец, что на этот раз ты придумал вернейший способ. Казарма и прежде не одного сорвиголову выручала из беды. Вспомните, например, работника из Карилы. Ему, каналье, вздумалось однажды малость поколотить хозяина; и круто пришлось бы парню, но он, шельмец, вырядился в серую шинель, и это спасло его. Так тому и быть! Пошли в казарму! Ведь и дядя нашего покойного отца был убит на войне под Кюрё{85}; там пятисаженные бревна в крови плавали. На войне пал и наш дядюшка, на берегу моря в Похьянмаа. Да, немало соседей и ближних пало на поле брани. Может случиться, и мы умрем такой же смертью, смертью храбрых. Лучше уж смерть и райское блаженство, чем мыкать горе средь злых людей. Ох, я сейчас заплачу! Да, там лучше, чем здесь, намного лучше.

Т у о м а с. Брат мой, так ты всех нас доведешь до слез.

С и м е о н и. Боже, обрати свой взор на нас, и да воссияет твое милосердие!

Беседа братьев закончилась всеобщим плачем и стенаниями, ни один из них не удержался от слез. Но уже стемнело, наступила ночь, и в конце концов утомленные горем братья заснули глубоким сном. На следующий день они опять принялись думать, какое бы найти спасение. Глаза их зорко караулили подходы к дому, чтобы уже издали заметить приближение властей. И хотя казарма и пугала, она все-таки казалась им самым лучшим убежищем. Поэтому они решили дружно отправиться в Хейнолу и на шесть лет наняться на военную службу.

Когда снова настало утро, братья с тяжестью на сердце пустились в долгий путь. Позабыв, что для такого дела нужны паспорта и церковные книги, они, с кошелями за спиной, направились сначала в Юколу, чтобы попросить кожевника позаботиться об их скотине и присмотреть за избой.

Выйдя на дорогу в Виэртолу, они увидели ленсмана, который ехал им навстречу; позади него в бричке восседал яхтфохт. Полагая, что это едут за ними, братья растерялись. Они уже готовы были бежать в лес, но, сообразив, что двоим их не захватить, остались на месте. Однако тревога их была напрасна: ленсман разъезжал по приходу совсем по другому делу. К тому же он был славный человек, великодушный, храбрый и веселый. Он всегда с великим удовольствием слушал рассказы о братьях Юкола, их житье в темных лесах и скорее был их покровителем и защитником, чем врагом. Поравнявшись теперь с ними, он весело заговорил:

Л е н с м а н. Добрый день, добрый день! Куда это ребята шагают с таким серьезным видом? Да отвечайте же, не глядите на меня серыми волками. Куда это вы с кошелями?

Ю х а н и. Впереди у нас долгий путь.

Л е н с м а н. Ну? Не в ад ли собрались, а?

Ю х а н и. А вам от нас ничего не надо?

Л е н с м а н. Что же вы могли бы мне дать? Ну, спросить-то можно, за спрос недорого берут, хотя купить и не на что. Однако вы поглядываете на меня так, что если бы у меня не было привычки самому сатане смотреть в рожу, то, наверное, сердце затрепетало бы. Ха-ха-ха! Но какой бес в вас вселился?

Ю х а н и. Я задам вам один вопрос: потянут ли нас к ответу?

Л е н с м а н. За что?

Ю х а н и. Гм… Да за то, за то самое.

Л е н с м а н. За что, увалень ты косматый? За что?

Ю х а н и. За ту кутерьму в Таммисто.

Л е н с м а н. Ага! За ту позавчерашнюю потасовку? Ну-ну! О ней я хочу сказать вам кое-что.

Ю х а н и. Никого не убили?

Л е н с м а н. Благодари судьбу, что этого не случилось. Но гром и молния! Ведь вы государственного чиновника выгнали и не дали исполнить служебное дело, да еще его письменный стол опрокинули. Подумайте-ка об этом.

Ю х а н и. Боже мой! Над этим-то мы как раз и ломали голову и поняли, что с нами будет. Да, да, бес нас всех заберет, а потому мы и выбрали бесовскую долю. Знайте: извилистый путь, через горы и низины, ведет нас в великий батальон в Паролу, ведет так, что только песок разлетается. Это наше последнее убежище, куда мы бежим в тоске и страхе, потому что люди, эти злые черти, донимают нас, будто волков на травле. В Паролу! И горе тому, кто вздумает встать нам поперек дороги. Властям нужны солдаты — мы слышали, готовится война. Скоро мы будем стоять в казенных доспехах, и попробуйте тогда тронуть нас, дьяволы! Ух! Хотел бы я весь этот свет перегрызть — перегрызть, как миногу. Ах, я сейчас заплачу — и от горя и от злости, все вместе. И плачу и кулаком потрясаю. В Паролу! Там парней — что грибов после дождя.

Л е н с м а н. Дураки вы, глупые сычи! Оставить теплую избушку в родном краю и пойти в казармы под палки!

Ю х а н и. Это все-таки лучше, чем в каменоломне на каторге. К тому же у молодцов Хяме кожа с дюйм толщиной, это все знают.

Л е н с м а н. В каменоломне на каторге! Почему?

Ю х а н и. Но ведь вы-то, господин ленсман, и хотите спровадить нас туда в звонких цепях. И из-за чего? Из-за этой несчастной драки во дворе Таммисто, за то, что мы немножко поколотили этих парней из Тоуколы! Но боже мой! Ведь нас же там чертовски донимали. А теперь, видите ли, заводят судебное дело, раздувают из мухи слона.

Л е н с м а н. Это ты врешь! Убирайся к черту, парень! У меня есть дела и поважнее.

Ю х а н и. Но если бы мы, по вашей милости, и убрались к черту, — а в такое избавление от всех бед мы пока не очень-то верим, — то парни Тоуколы все равно не дадут нам спуску и заведут тяжбу. Ведь мы, бедняги, ударили первыми, а это плохо. Но и они легко не отделаются. У нас тоже вдоволь ран, да таких, что даже коркой еще не затянулись, и они свое докажут, эти раны. Но если бы нам и с парнями Тоуколы удалось поладить, все равно нас раз в год ждет судный день — церковные чтения. Будь они прокляты, скажу я, как некогда Пааво Яаккола, этот славный парень. Как-то раз он сказал: «Жизнь-то вроде бы и ничего, не будь в году одного дня — этих проклятых чтений». А когда он однажды опять вернулся оттуда с наполовину выдранным чубом и избитым задом, то еще добавил: «Боль не беда, но ведь срам-то какой!» И что же случилось в следующем году на тех же чтениях? Пастор посадил его под стол, как болвана, а это увидала из прихожей его молодая невеста. Девка в обморок упала, хлопнулась на порог, будто уточка. Нехорошо получилось. После этого Пааво запил, невеста ему отказала, а он еще больше стал пить. И умер он жалким живодером. Вот как кончил Пааво. А голова у него была неглупая, совсем неглупая, он был из самых умных и удалых парней. Но не с добрым сердцем, с очень недобрым сердцем сунула мачеха ему в руку книжку с первого же раза, и оттого эти церковные чтения стали для него настоящей мукой. Разве это порядок? А Микко Куккойнен? Чем не парень? Длинный и толстый, как бревно, щеки круглые, будто у старого кота бабки Тухкала. А вот грамота не далась. Бывало, чуть только заслышит звон пасторских бубенцов в то утро, когда бывают чтения, — сразу же, как овца, задрожит от испуга. Вот какого страху нагоняет этот день. А пастор, мы знаем, и нас хочет затащить туда силой, а оттуда — на позорище, посадить в колодку. Но от всего этого нас спасет теперь серая казенная шинель, со всем этим мы простимся навеки. Прассай![15]

Л е н с м а н. Ох вы, глупые бараны! Что выдумали! Ну, идите, идите, шагайте, насколько хватит казенного тракта. Какого дьявола мне с вами еще возиться! За Таммисто мы в расчете — вот вам мое слово, балбесы! В расчете! Да и парням Тоуколы я заткнул глотку. Я это сделал еще в тот день, когда была драка, видя, что нет убийства. Они, подлецы, судом грозили, хотя сами же и заварили кашу. Но я на них так приналег, что они замолчали, как кроты. Ведь мне о них известно немало такого, что стоит мне дернуть удочку — и они сразу попадутся на крючок. Они теперь и пикнуть не посмеют, всем будут довольны. А что до пастора, то скажите-ка: разве он последнее время трогал вас?

А а п о. Нет, не трогал, мы даже диву даемся.

Л е н с м а н. И не тронет вас больше, помяните мое слово. И кто все это устроил? Кто же, как не ваш старый ленсман? А вы, неблагодарные скоты, еще клевещете, что он строит козни против вас. Что ни говори, а мне ведь по душе ваша волчья жизнь. Ха-ха-ха! Ну-ну, я шучу, шучу. Но вот вам мое слово: от меня вам будет полный покой, и от пастора тоже, ибо он понял, что из бересты сюртука не сошьешь. Вот так-то, ребята, беды как не бывало, хотя вам, плутам, и следовало бы задать трепку. А теперь отправляйтесь-ка живо домой! Сейчас же, говорю! Правое плечо вперед и шагом марш, импиваарская рота! Домой, сорванцы, и оставайтесь с богом. А ну, пошел, пегий!

С этими словами он дернул за вожжи, и известный всему приходу пегий мерин ленсмана затрусил по дороге. Телега со стуком покатила, только затряслась шляпа старого яхтфохта да заклубилась пыль. А братья стояли на обочине, точно семь соляных столбов{86}, и глядели им вслед. Не зная, что и подумать обо всем случившемся, они молча провожали их взглядом, пока телега не скрылась за поворотом дороги.

Т и м о. До чего же комсар постарел с тех пор, как мы видели его в лесу Куоккалы с нашей матерью и односельчанами!

Ю х а н и. Что ты, Аапо, думаешь о словах ленсмана?

А а п о. Он, кажется, добрый старик и говорил, по-моему, от чистого сердца. Но все же будем настороже: на господ надежда плохая.

Ю х а н и. Будем наготове, и чуть что — сразу удерем в лес к волкам. В старике дьявол сидит, он хочет заманить нас в сети.

Т у о м а с. Хотел заманить нас домой, чтоб добыча была на месте, а сам захватит из Виэртолы мужиков и вернется за нами. С малыми-то силами к братьям Юкола нечего подходить, это все знают. Если мы будем сидеть и ждать его, он придет да и заберет нас.

Ю х а н и. Ха, я тоже так думаю. Он как бы на охоте и гонится за добычей, а мы — звери, которых он заманивает. Ну, уж теперь мы попали в такую беду, что и казарма не спасет. Остается одно: взять в руки волчий паспорт и в лес! Бежим с дороги, ребята!

А а п о. Ах! Что же нам делать?

Ю х а н и. Все уже сделано. С этого дня мы — семеро лесных разбойников. Но постараемся быть добрыми, по возможности милосердными грабителями. Сначала всегда будем по-хорошему просить, чтоб нам дали на пропитание. Да, да. А коли добром не дадут, тогда уж придется взять силой, но и тут можно обойтись без кровопролития и убийства. Пошли!

С и м е о н и. Юхани, Юхани, что ты говоришь!

А а п о. Ах! В чем спасение несчастных братьев?

Ю х а н и. В разбое! Пошли!

Т у о м а с. Замолчи уж, олух! Лучше я в Сибирь пойду, в вечную стужу, чем стану есть награбленный хлеб. Безумец, неужели ты всерьез говоришь такое, или шутишь так по-дурацки? Что мне подумать о тебе?

Ю х а н и. Ох, братец! У меня от всего голова идет кругом, и сам не знаю, что говорю и делаю. Ведь тут был ленсман, но его будто ветром унесло куда-то на небеса. А мне чудится, с той минуты невесть сколько времени прошло — много-много времени! Вон куда он скрылся, как раз куда я большим пальцем показываю, все равно что Матти Трут. Вон там он скрылся, в дыму мелькнула только светлая грива боевого коня. Но это было так давно, так давно!

Т у о м а с. Вот ты как!

А а п о. Что такое, что случилось?

Т у о м а с. Видали, братья, как Юхани хитрит? Похоже, его тоже не всегда подстрелишь на том суку, где он сидит.

Л а у р и. Что ты глазами вращаешь да мотаешь головой? Ишь как ноздри раздувает! Скажи спасибо, что не свихнулся.

Т у о м а с. Пусть заметает следы своей глупости, как только может. Но что же нам делать, черт подери? Скажи-ка, Аапо.

А а п о. Не знаю.

Э р о. Послушайте, братья: еще неизвестно, хитрил ленсман или нет.

Л а у р и. Не думаю. Я с него глаз не сводил, но не заметил никакого подвоха. Сами посудите: отчего бы ему уже раньше не захватить с собой людей, когда он проезжал по деревне? Зачем ему ехать мимо Импиваары до самой Виэртолы? На подмогу там гораздо меньше надежды, чем в больших селах, а их он оставил позади. Не странно ли? И чтоб он теперь с людьми стал возвращаться в такую даль из Виэртолы? Глупости! Это никак не вяжется с умом да смекалкой нашего ленсмана.

А а п о. И впрямь не вяжется, я тоже вижу, но слишком обнадеживать себя не стоит. Сейчас-то тебе кажется, ты очень умно рассудил, но видишь ли, на деле частенько все получается наоборот, будь ты хоть того умней. А у нас есть чего бояться. Если по закону поглядеть, то мы невесть что натворили. Притом заметь себе, как дружелюбно, необыкновенно дружелюбно говорил он с нами!

Т у о м а с. Да, не от чистого сердца говорил он. Под тем медом желчь таилась. Что же нам делать?

Э р о. Давайте сделаем так: пойдем еще разок домой, но задерживаться в избе не будем, только дверь отопрем и так ее и оставим — пускай думают, что мы спокойно посиживаем дома! А сами укроемся в пещерах и оврагах Импиваары. Посидим там двое-трое суток и все время будем следить за избой. И если ленсман пожалует со своими людьми, под прикрытием лесов и гор мы всегда сможем удрать подальше. А если за три дня и три ночи ничего не случится, значит нам не угрожает никакая беда.

Т у о м а с. Вот это хороший совет.

А а п о. Так и сделаем.

Т у о м а с. Поворачивай обратно. Идем, Юхо, и хватит тебе упрямиться.

Они зашагали опять к Импивааре и вскоре стояли уже на родном дворе. Следуя совету Эро, они сняли засов с двери, вскарабкались на гору и укрылись — кто в удобной расселине скалы, кто за елочками на горных уступах. Так они просидели трое суток, по очереди зорко наблюдая за избой, поляной и опушкой, подкрепляясь едой из берестяных кошелей и утоляя жажду из чистого ключа, который бил на самой вершине и сбегал вниз по скалам. Весело журчал этот маленький ручеек, не умолкая ни долгим днем, ни лунной ночью, и нежно ласкал настороженный слух братьев.

А когда в третий раз занялась вечерняя заря, братья спустились с горы и вошли в избу, от души радуясь, что тревога оказалась напрасной. Однако положение, по их мнению, еще не внушало доверия, и они продолжали с опаской поглядывать в окно. На следующий день был выслан лазутчик, Аапо, чтобы раздобыть достоверные сведения. Сутки провел он в деревнях и окрестных усадьбах, а когда вернулся домой, на его лице была написана мирная весть. Братья сели за сосновый стол, усадив Аапо на почетном месте, и он принялся рассказывать им все, что слышал:

— Братья! Он несравненный человек, наш ленсман. В точности исполнил все, что говорил. Вот так обстоят наши дела. Парни в Тоуколе даже речи не заводят о тяжбе или о мести, хотя у многих передние лапы в ссадинах, а на голове у кого — огромная шишка, у кого — страшная дыра. И все потому помалкивают, что ленсман их пристращал. Ну, а что думает наш пастор? Мир, вечный мир объявил нам старик. Ленсман, видите ли, уверил его, что строгостью нас можно только сгубить, и старик поверил. А еще вот что заметьте: на днях Хяркямяки — все-таки он неплохой мужик! — толковал с пастором и нас помянул. «Кто знает, говорит, может из ребят еще даже магистры получатся». А пастор на это ответил, что он-де не нарадовался бы милости божьей, случись такое чудо, что братья Юкола предстанут пред его очами и прочтут сносно что-нибудь из священного писания, а десять заповедей и «Верую» — на память. Вот как сказал старик; и это и всякое другое я от многих слышал, и самый надежный из них — Кюэсти Таммисто: ведь он никогда не посмеется и не соврет.

Ю х а н и. Ай да ленсман! Что за человек! Да я бы за него хоть в огонь бросился! Ах, забодай его черный бык! Просто не верится.

А а п о. Точь-в-точь как я сказал. Видно, не все господа такие большие канальи, как мы о них думаем. Вспомним и хозяина Виэртолу — все-таки он быстро отошел и согласился на нашу просьбу. А пастор? Да если присмотреться к нему без горечи и рассудить все с умом и по велению доброго сердца, так ведь он вовсе неплохой человек. Старик строговат, но зато настоящий страж божий и сделал нашему приходу много добра. Он позакрывал немало этих мерзких кабаков, не одного мужика заставил вступить в законный брак со своей сожительницей. А скольких соседей, прежде кровных недругов, он спаял самой крепкой дружбой! И чего он добивался, хлопоча из-за нас? Сделать из нас порядочных людей и христиан! Даже сейчас, когда старик уже оставил нас в покое, он высказывает нам такие добрые пожелания, что даже сердце щемит.

Т у о м а с. А теперь, ребята, за грамоту! Букварь в руку и долбить науку, хотя бы ее пришлось вбивать в голову поленом.

А а п о. Ты важную вещь сказал; если мы так поступим, к нам непременно придет новое счастье. Ах, если б мы все как один принялись за дело и довели его до конца!

Ю х а н и. Я понимаю: мы когтями и зубами вцепимся в букварь и не отстанем, пока не дойдем до петушка на задней обложке. Правильно! Скоро-скоро мы что-нибудь надумаем, а уж коли надумаем, так и сделаем, пусть хоть кровавый пот льется. Голова-то у меня туго соображает, но и в ней нет-нет да и промелькнет что-нибудь толковое. Неужели я с каждодневным усердием не смогу потягаться с пятилетней девчонкой? Почему бы нет? Усердием и злую судьбу можно побороть.

А а п о. Ой, Юхани! Прямо-таки сердце радуется от твоих разумных и смелых речей.

Ю х а н и. Да, усердием и злую судьбу можно побороть. Уж коли примемся за дело — зубы стиснем, но не отстанем. Однако его обдумать следует всерьез и основательно.

А а п о. Попробуем. Ведь дело-то важное. Сами посудите: если не научимся читать, даже законная жена для нас — запретный плод{87}.

Т и м о. Вот как! Неужто и вправду? Ах, чтоб тебя! Тогда стоит попробовать, раз через эту штуку я, может, даже славную бабенку себе раздобуду — если уж я настолько рехнусь. Но как знать, что еще взбредет парню на ум. Это только богу известно.

Ю х а н и. Обдумаем-ка все толком: ведь у нас такие тупые головы!

Прошло еще несколько дней. И однажды вечером братья вновь вернулись к разговору и единодушно решили ревностно взяться за грамоту.

Ю х а н и. Через два года букварь будет у меня в голове, вот вам мое слово. А беднягу Тимо мне жаль: у него голова еще тупее моей, вдвое тупее.

Т и м о. Не горюй, хоть она и вдвое тупее. Что из того? Ты одолеешь букварь в два года, а я, значит, в четыре. Тут нужно терпение, больше ничего.

Ю х а н и. Ишь, да этой шуткой ты немало дней со своих сроков скинул, целый год! А вообще-то, парень, черту в сани мы сели! Не один пот прошибет, и букварь, покуда мы его от корки до корки вызубрим, в мочало превратится. Да поможет нам господь!

Т и м о. Но я его все равно выучу.

Ю х а н и. И я тоже, пусть даже покажется, будто грызешь камешки или сырую картошку. Обязательно выучу, раз пастор так добр и милостив к нам, что даже жалко его становится. Но где же нам взять толкового и мягкосердечного учителя?

А а п о. Я тут подумал об одном. Я на тебя гляжу, Эро. Да, да, у тебя умная голова, спору нет. Благодари бога за такой дар да забирай кошель с едой и букварь и отправляйся-ка на несколько недель в люди. Поди на выучку к яхтфохту, к этому славному охотнику на волков. Он знающий человек и, думаю, не откажется поучить тебя, особенно если дадим ему в награду за труды хорошую пожогу и несколько глухарей на жаркое. А как только выучишь самое важное из положенного, сразу вернешься домой и примешься учить нас.

Ю х а н и. Вот как. Нас будет учить Эро. Гм. Эро? Только не возгордись, Эро, вот что я тебе скажу.

Э р о. Ни-ни! Учитель пусть шествует перед своими учениками, показывая им благой пример, и да помнит он о суровом судном дне, когда ему придется сказать: «Вот, отче, я, и вот те, которых ты дал мне».

Ю х а н и. Ишь, ишь, уже кольнул! Нет, дело мы поставим вот как: учить ты меня будешь, когда я захочу, и будешь молчать как рыба, когда я захочу. И читать я буду тебе, как мне пожелается. Вот так-то. В послушании мы тебя удержим, это тебе и так известно. А придумано, может, и не худо.

Т у о м а с. Да, это лучший совет из всех, какие нам когда-либо подавал Аапо.

Ю х а н и. Тысячу рикси за такой совет!

А а п о. Что ты сам об этом думаешь, Эро?

Э р о. А я еще подумаю.

А а п о. Все пойдет как нельзя лучше. А теперь я хочу высказать вам свою самую заветную думу. Она стоит внимания. Парни удалые, братья мои! Да появится в Импивааре славное хозяйство, да поднимется оно в дремучем лесу силою семерых работников. Да, да, глаза ваши округляются и смотрят на меня удивленно. Но подумайте сами: прокормиться здесь, в глуши, день ото дня становится все труднее, редко слышим мы уже медвежий рев, да и глухарь не часто взлетает из-под ног. И заметьте еще одно: «Не добро человеку быть едину». Мы еще задумаемся над этим. Но не дикому бродяге в глуши лесной мечтать о брачном ложе — ведь он и себя с трудом кормит, не то чтоб еще жену с детьми. Но расчистим под луг этот огромный лес, распашем эту золотую поляну и мало-помалу пристроим к избе конюшню, хлев, овин, чердак и другие постройки, смотря по нужде. И в Импивааре у нас будет настоящая усадьба, получше родной Юколы. И еще до того, как мы вернем себе старую Юколу, здесь у нас уже ласково зазеленеют луга, заколышутся тучные нивы и вечером из лесу с мычанием будет возвращаться пестрое стадо.

Ю х а н и. Говоришь-то ты красиво, но не забывай, братец, что у нас уже есть хозяйство. Оно, правда, отдано в аренду, но через несколько лет опять будет наше.

А а п о. За эти годы мы станем такими лодырями, каких на свете мало. Пожалуй, даже ноги от земли нам будет лень поднимать. И хозяйство наше останется таким же жалким, как прежде. Я слыхал, кожевник — плохой работник, копун и недотепа, и перемен в Юколе не видно — ни на пашне, ни на лугах. Да будь даже иначе, разве не лучше, когда у нас вместо одной усадьбы будет две: Юкола и Импиваара. Тогда и люди посмотрят на нас с уважением, и любая румяная и пригожая хозяйская дочка в Хяме охотно выйдет за всякого из нас замуж. За работу, братья! Не пожалеем сил, жизнь сполна наградит нас за труды. А люди, как мы видим, вовсе не такие уж мошенники. По-моему, они платят нам той же монетой, что и мы им. И тот, кто вечно сетует на людскую несправедливость, пусть заглянет в свою душу. Это правда, что люди часто задевали нас, святая правда, но к тому больше причастны эти канальи из Тоуколы, да и то, пожалуй, не совсем без причины. Как бы то ни было, но лучше все-таки мир и согласие. А мир мы быстро восстановим, коли захотим всем сердцем. Вот увидите: потрудимся мы здесь, как подобает добрым людям, и когда вернемся в Тоуколу, наши старые враги посмотрят на нас с бо́льшим уважением, чем прежде. И если мы в ответ посмотрим на них поласковей, то очень скоро настанет день согласия. Правда, это будет стоить нам хлопот, не раз заскрипишь зубами от тяжких трудов, но без этого никогда не цвести здесь нивам. И заметьте себе, всем сердцем поймите, какая нас ждет награда: мы будем людьми, со всеми заживем в мире, у нас будут две усадьбы, наше будущее навсегда станет нам мысом Доброй Надежды, и могила на закате дней наших покажется нам не устрашающей пропастью, а местом сладкого отдохновения, преддверием в райские чертоги.

Т у о м а с. Красиво говоришь, правильно, и я с тобой согласен. Послушаемся его, братья, он задумал великое дело. И мы заживем новой жизнью — словно заря взойдет над лесом. Я согласен!

Т и м о. И я.

С и м е о н и. Господь услышал нас — и жизнь наша светлеет. Я согласен с твоей думой, Аапо.

Э р о. Я тоже. Такой шаг под стать мужчинам.

Ю х а н и. Неужели я, ваш ничтожный старший брат, не сделаю того же? Я согласен и весь век буду вспоминать этот счастливый день. Ведь до цепей или до казенной серой шинели и барабанного боя было уже рукой подать, а теперь мы опять далеки от всего этого и стоим средь шума родных лесов. Точно в темень ночную над нами вдруг просветлело небо, и, будем уповать, этот свет еще все тучи разгонит, и тогда «загорятся божьи свечки», как поется в пастушьей песенке. Да, бог и ленсман постарались для нас. Теперь и мы постараемся в свой черед.

На следующий день они отправили Эро в путь-дорогу за наукой. Он был снаряжен на славу: за спиной кошель, на плече перетянутая посередине котомка, за пазухой букварь, — и так он потопал к яхтфохту. А остальные братья, вооружившись мотыгами и лопатами, принялись вскапывать поляну вокруг избы. День ото дня расширялся участок с комьями изрезанного дерна, под которыми навеки были погребены стебельки брусники и кошачьи лапки. Разделав на поляне огромное поле, способное прокормить семерых мужчин, братья перешли в лес, что был пониже, и начали валить под луг столетние ели, которые дремали, закутавшись в моховые шубы. И снова застучали топоры, с грохотом повалились на влажную землю деревья. Братья окорили стволы, сложили в кучи сучья, чтобы зимой подвезти их к дому, а бревна для постройки овина и хлева отнесли на поляну. Размеренным шагом друг за дружкой они шли с тяжелым бревном на шести могучих плечах, и, поднявшись на поляну, по команде Юхани все вместе сбрасывали свою ношу, и с грохотом падало бревно, от чего гудела земля и глухо вторил ей лес. Луг все больше расширялся от опушки к югу, а у братьев появился лес для будущих построек.

Не менее прилежно трудился и Эро, одолевая грамоту, и ученье его подвигалось быстро. В субботу вечером он с пустыми котомками возвращался домой, а в понедельник снова уходил с полным кошелем за спиной, с котомкой на плече и букварем за пазухой. Так прошла осень, на носу была зима. Братья расстались до весны с полями и лугами и поторопились запастись едой на зиму — и для себя и для скотины. Вместе со своими собаками они облазили вдоль и поперек холодные осенние леса, пожиная кровавую жатву. А на берегу болота опять стоял высокий стог сена для старой Валко.

Вот пришла и зима. В сочельник вернулся домой Эро: по мнению яхтфохта, он уже достаточно выучился и мог обучать своих братьев. Удивительно быстро одолел он грамоту. Он бойко читал, а букварь и малый катехизис знал наизусть. И как только минуло рождество, началась усердная учеба. Эро был учителем, а братья — учениками, которые громко, в один голос, повторяли вслед за младшим братом названия букв. Они кричали все хором, и содрогалась просторная изба. Это занятие было для них настоящей мукой, особенно вначале, они жалобно кряхтели и потели. Но более всего напрягался Юхани; от усердия у него даже подбородок трясся; а сидевшему рядом Тимо достался не один сердитый толчок в бок, когда бедняга снова начинал клевать носом. Братьев злило и то, что Эро не всегда исполнял свою учительскую должность беспристрастно и то и дело сыпал колкости. Его уже не раз предупреждали, однако искушение было слишком велико.

Однажды в зимний день, когда на дворе стоял свирепый мороз, а на южной стороне неба светило тусклое, почти без лучей, солнце, братья опять сидели в избе, углубившись в буквари. Далеко было слышно их старательное, но монотонное чтение. Вот они снова принялись повторять азбуку:

Э р о. А.

О с т а л ь н ы е. А…

Э р о. Пэ[16].

О с т а л ь н ы е. Пэ…

Э р о. Да, А — первая буква в азбуке, а Э — последняя. «А и Э, начало и конец, первый и последний»{88}, — так ведь говорится где-то в священном писании. А приходилось вам когда-нибудь видеть или слышать, чтоб последний стал первым, чтоб Э стояло вместо А? Даже забавно, конечно, что этот маленький, всегда последний заморыш вдруг становится первым петушком на насесте. А остальные поглядывают на него с почтением и уважением, как на разумного и заботливого главу семейства, хотя глаза у них и лезут на лоб от удивления. Но к чему это я отвлекаюсь и говорю о вещах, до которых нам сейчас нет никакого дела? Читайте-ка дальше.

Ю х а н и. Уж не понял ли я твоего намека? Боюсь, что понял. Учи-ка нас всерьез, не то тебе несдобровать.

Э р о. Вот-вот, читайте-ка послушно дальше. Сэ.

О с т а л ь н ы е. Сэ…

Э р о. Тэ.

О с т а л ь н ы е. Тэ, Э, Эф, Кэ-э…

Ю х а н и. Вентта холл! Я, бедняга, запутался. Давайте-ка еще раз сначала.

Э р о. А.

О с т а л ь н ы е. А…

Э р о. «Кто знает только А и Пэ, у того немного в голове». Что бы это значило, Юхани? Сможешь ли ты растолковать?

Ю х а н и. Постараюсь, постараюсь. А ну, вы, остальные, выйдем-ка со мной во двор, нам надо потолковать об одном важном деле.

С этими словами он вышел из избы, и остальные последовали за ним. Эро не без некоторой тревоги стал гадать, что бы мог означать их уход. А братья на дворе держали совет, как бы им отбить у Эро охоту зубоскалить; ведь он с букварем в руке насмехался не только над ними, но и над господом богом и его словом{89}. И общий приговор гласил: Эро вполне заслужил порку. Они вернулись в избу, и березовая розга в руке Юхани немало напугала Эро. Туомас с Симеони крепко схватили его, и розга сделала свое дело. Эро вопил, лягался и старался вырваться, а когда его наконец отпустили, вновь уселся за стол, бросая на всех злые взгляды.

Ю х а н и. Вот так. Бери книжку в руки да учи нас смирненько, каналья. И вспоминай эту баню, когда твой проклятый язык опять зачешется. Вот так! Что, попало? Ничего, ничего, ведь это я тебе еще несколько лет назад пророчил. Пересмешник всегда худом кончит, сам знаешь. Бери книжку, говорю, да учи нас разумно и смирненько, мошенник!

Т у о м а с. И не скрипи зубами, делай, что говорят. Да не вздумай ворчать, не то, чего доброго, еще я схвачу розгу, и тогда будет тебе взбучка пострашнее первой.

Снова началось чтение. Но теперь Эро сидел нахмурившись и злобно выдавливал из себя названия букв. Долго еще витал над школьным столом Импиваары дух недовольства, пока время не развеяло обиду Эро. Так трудились братья, осиливая грамоту, и дело подвигалось, хотя поначалу и очень туго, особенно у Тимо и Юхани.