Дни проходили за днями. Снова настало лето. На подсеке теперь волновалась высокая золотистая рожь, какую едва ли видывали в этих краях. Под палящими лучами солнца братья приступили к жатве, и вскоре на полях стояли светло-желтые суслоны. Мало-помалу и они стали исчезать — братья перетаскали снопы в избу. Сперва их просушили на жарком полке, потом обмолотили их внизу о стены и провеяли зерно. На ниве стало совсем голо; урожай был убран, и львиную долю его братья немедленно отвезли в Виэртолу, оставив, однако же, двадцать бочек зерна на свои нужды. Таким путем братья покрыли половину своего долга, и Виэртола согласен был на этом и остановиться, если они передадут ему на год свое поле под овес, отпустят из леса Юколы бревна на постройку новой большой риги и возвратят сорок бычьих шкур. Братья согласились на сделку.
Так выпутались они из этой неприятной истории, от которой, однако, в их амбаре стало куда больше хлеба, чем нужно было на зиму. Но она имела для них и более важные последствия. Этот хлеб, эти налитые зерна породили в голове Юхани мысль заняться винокурением, и вскоре к его затее примкнул и Тимо. Остальные попытались было воспротивиться этому, но желание Юхани и Тимо в конце концов одержало верх. Юхани уверял, что вино, если только его употреблять в меру и с умом, принесет лишь радость и счастье, особенно им, бедным воронятам, в неведомой глуши. И они взялись за дело: построили в овраге у волчьего загона маленький шалаш и привезли из Юколы старый винокуренный котел — самому кожевнику заниматься винокурением было не по карману. И вот над оврагом Импиваары заструился дымок, а из котла обильной струей полилась прозрачная водка.
Теперь настала пора веселья. Братья пили с утра до вечера, и время текло, как быстрая речка. Уже через два-три дня в ушах у них гудела беспрерывная музыка, напоминавшая отдаленный звук тромбона, и забавно кружился перед их глазами белый свет. Братья пировали в одних рубахах; из избы постоянно слышались то страшный гул или пение, то возня и даже шумные драки и ссоры. Крепкая дверь внезапно распахивалась, из нее выскакивал человек, за ним другой и что было духу пускался догонять обидчика. Короткие домотканые рубахи развевались на ветру, мелькали загорелые ноги. Так они носились вокруг избы, дока наконец им не удавалось схватиться или не выбегали остальные братья, чтобы восстановить мир и согласие. Потом они гурьбой возвращались в избу, выпивали за дружбу и с буйными выкриками распевали лихую песню.
Один только Лаури оставался в стороне от кутежа. Помня свою пьяную выходку на камне Хийси, он свято поклялся никогда в жизни больше не брать в рот хмельного и упорно держал слово. И теперь он безмолвно ходил по лесам, подыскивая изогнутые деревья для разных домашних поделок. Лаури старательно проверял поставленные в полевой изгороди капканы и частенько возвращался домой с зайцем в мешке. Как-то раз, обходя свои ловушки, он заметил в капкане какого-то рыжего зверя. «Вот и лиса, слава богу, попалась!» — промолвил он, довольный, но тут же из его уст вырвалась громкая брань: «Ох, сатана! Рыжий кот Виэртолы!» Он в сердцах швырнул кота в лес, снова наладил капкан и побрел к другим ловушкам и силкам на тетеревов. Так проводил Лаури дни в привольных лесах, в то время как остальные братья, с глазами навыкат возились в жарко натопленной избе.
Приближался Михайлов день, и братьям захотелось на славу отпраздновать его. Они снарядили в город воз товару, чтобы на вырученные деньги накупить разной праздничной снеди: рому, бутылочного пива, миног, селедок и булок. Прохладным сентябрьским утром братья усердно суетились и хлопотали вокруг телеги, поднимали и укладывали мешки, прихватывали их веревками, завязывая крепкие узлы. Все шло на диво быстро и легко, потому что каждый из братьев, кроме Лаури, выпил перед этим добрую чарку водки.
Вскоре все было уложено, в оглобли запрягли старую Валко, и телега, нагруженная бочкой ржи и жбаном с водкой, покатилась. Симеони и Эро отправились с возом в Хяменлинну. А в избе продолжалось шумное веселье, ковш ходил по кругу, и день пролетал за днем. Минула неделя, началась вторая, однако путешественники все не возвращались. Братья терялись в догадках; наступил уже десятый день, но о Симеони и Эро по-прежнему не было ни слуху ни духу.
Взошло солнце. Веселье в избе разгорелось вовсю. Каждый хвалился своей силой, и потому раздавалось немало сильных выражений. Только Лаури сидел молча в своем углу, выстругивая из березы ружейное ложе. А братья все выхвалялись: «Не парень, а самосад, вот какой крепкий!», «Коль такой молодец ударит — задерешь пятки к небу!», «Помните ли, братцы, как ловко съездил этот кулак по скуле Антти Колистину! Даже земля загудела и небо дрогнуло, когда свалился здоровенный парень!» Братья хвалились наперебой, а в промежутках отхлебывали из ковша прозрачную влагу. Но вдруг между Юхани и Тимо вспыхнула ссора, и старший брат совершенно вышел из себя, потому что Тимо на сей раз вовсе не желал идти на уступки и дерзко спорил, осыпая противника поговорками, библейскими изречениями и весьма сомнительными сравнениями. От такого в Юхани вскипела желчь, глаза засверкали, и он, внезапно замолчав, ринулся на упрямого брата, как разъяренный медведь. Тимо пустился наутек. В одной рубахе выбежал он на поляну, за ним Юхани в таком же наряде. Уже в нескольких шагах от порога преследователь остановился, но Тимо, думая, что рассвирепевший брат все еще гонится за ним, продолжал без оглядки бежать по усеянной пнями поляне. А потом ему почудилось, что противник вот-вот уже вцепится ногтями в его загривок, и он раскрыл рот и истошно взревел и только после этого оглянулся. Глаза его расширились от изумления: Юхани стоял далеко, почти рядом с крыльцом, и, почесывая затылок, смотрел на двух жалких путников, которые медленно приближались со стороны леса. Остальные братья, красные, точно из бани, тоже выскочили на двор, собираясь мирить поссорившихся. Но вскоре взоры всех обратились на Симеони и Эро, которые наконец-таки возвращались из своей поездки. Но в каком плачевном виде!
Валко, от которой остались только кожа да кости, едва передвигала ноги; ее поникшая голова болталась между передними ногами, а печально отвисшая нижняя губа чуть не волочилась по земле. Седоки выглядели не лучше. С перемазанными лицами и в грязной одежде, они, пригорюнившись, сидели на телеге, как две вороны под дождем. У Симеони украли шапку, у Эро — носки и сапоги; и денег уцелело только шесть копеек, да и то потому, что они застряли в жилетном кармане Эро, о чем он и не знал; там же, в кармане, нашелся один замусоленный пряник. Где и как они промотали выручку за воз? Вся она пошла на вино и булки в Хяменлинне. И вот теперь они подъезжали к дому с пустыми руками и больной с похмелья головой. Изумленно, молча глядели остальные на их приближение, и Эро с Симеони прочли в этих взглядах свой страшный приговор. И Симеони решил, что лучше удрать, пока не поздно. Соскочив с телеги и оставив брата и лошадь, он скрылся в лесу. Эро подумывал о том же, но надеялся как-нибудь оправдаться и доказать братьям свою полную невиновность. С этой надеждой он и двинулся дальше.
Въехав во двор, Эро принял весьма скорбный вид и, не говоря ни слова, даже не здороваясь, слез с телеги и принялся распрягать Валко. Но сразу же последовал строгий вопрос, как прошла поездка и как они промотали вырученные деньги. Эро рассказал все и напомнил, что деньгами ведал Симеони и что ему, как младшему, во всем приходилось слушаться Симеони; что Симеони — старший и, стало быть, опытней и умней, чем он, молодой несмышленыш. Так он выгораживал себя, однако братья отлично понимали, что и он не безвинен, подтверждением чему был его вид. И потому братья сочли справедливым немедленно наказать его. Туомас схватил Эро за шиворот и легко, как младенца, положил плашмя на землю, а Юхани выхватил из кучи хвороста сухой еловый сук и несколько раз ударил им Эро пониже спины. Рука у него была тяжелая, и Эро прежалко заскулил. Покончив с поркой, Юхани гневно отбросил сук и сказал: «Дай бог, чтобы мне больше не пришлось наказывать тебя, и пусть эта порка даст тебе новое сердце! Но боюсь, я уповаю напрасно, потому что доброе дитя само себя наказывает, а беспутному и наказание не впрок». Сказавши так, Юхани сердито направился в избу, намереваясь взобраться на свою соломенную постель. Но проходя мимо каменки, он заметил дремавшего на ней кота. Юхани достал кусок хлеба, мелко разжевал его и подал старому Матти, который тихо замурлыкал и, прищурив глаза, принялся за угощение. Потом Юхани, все еще бросая кругом сердитые взгляды, залез на полок, погладил раз-другой свой живот и, расположившись на соломе, укрылся дерюгой.
Симеони в ужасе следил из леса за тем, как пороли Эро. Он слышал вопли брата и отлично понимал, что ему самому разгневанные братья задали бы еще худшую порку. И потому он поблагодарил судьбу, надоумившую его спастись под защитой елей, и, решив уйти подальше от поляны, скрылся в лесной чаще. Но на сердце у него было мрачно и уныло, как в этом осеннем лесу. Долго брел он по мшистой чаще, потом по каменистому, поросшему черникой склону; пожелтевшие березы печально вздыхали под порывами холодного ветра. Куда ж ему идти по этим бескрайним лесам, где так легко заблудиться? Где скрыться ему, когда жизнь безрадостна и темна, как ночь смерти?
А на дворе возле избы суетились братья и заботливо кормили, скребли и растирали усталую Валко. Злой и растрепанный, сидел на пороге Эро и скрипел зубами, а на полке под дерюгой спал Юхани. Когда Валко была накормлена, братья пустили ее пастись на выгон, поставили двуколку оглоблями к стене и сошли в избу, с горечью вспоминая о тщетно жданных праздничных яствах. Наконец в избу вошел и Эро, сердито поглядывавший из-под бровей. Тогда Юхани, высунув из-под дерюги голову и взглянув вниз, проговорил: «Так ты еще и злишься, бычок? Может быть, тебя наказали зазря, упрямый баран? Черт возьми! Да если б мы выпороли тебя по заслугам, вряд ли ты добрел бы на своих ногах до избы. Ей-ей, поверь моему слову! Скажи спасибо, что так легко отделался. А Симеони ждет иное. Да, пусть он смажет свою спину медвежьим салом, прежде чем посмеет открыть дверь. И поделом, поделом ему! Продать водку, чтоб потом, когда кабатчик смешает ее с разной дрянью, купить ее втридорога обратно! И спустить на эту бурду и жалкий сироп всю рожь, до последнего зернышка! Промотать все, что только нашлось в телеге, на водку, на сиропы и разные булки и пряники. Ах, кто бы подумал такое о Симеони! И это… и это и есть его благочестие? Плоды его усердных молитв? Впрочем, удивляться тут особенно нечему. Жаль, конечно, но набожных людей частенько тянет к водке, они так и норовят втихомолку пропустить глоток-другой, прикрывшись дверцей шкафа. Как я ни глуп, а это-то приметил. Вспомним, к примеру, хозяина Хяркямяки. Его считают набожным человеком, а он ходит целый день на последнем взводе, красный как угли на жаровне. Поглядите, как он выходит из своей комнаты, только что встав из-за молитвенника. Первым делом он направляется к шкафчику и там тихонечко совершает этакий маленький обряд причащения. Потом выходит во двор, шествует в конюшню, и бедный работник уже знает, что сейчас ему предстоит выслушать длиннейшую проповедь. Но ведь и самый никудышный поп когда-нибудь да кончает службу. Дверь наконец скрипит, и старик бочком пробирается в хлев. И там в пекло попадает несчастная работница, а хозяин, красный как петух, все ворчит и кудахчет, все отчитывает и наставляет ее, старый хрыч! Но ведь и голодный год когда-нибудь да кончается. И старик ковыляет из хлева в избу. Вот где шум-то начинается! Целый час, а то и два слушают хозяйка с дочкой эту грознейшую проповедь. Иногда и хозяйка не стерпит и огрызнется в ответ, а дочка все молчит, только слезы капают у бедняжки. Ах ты, чурбан! Но наконец у проповедника пересыхает в горле, и он идет к себе в комнату промочить его у шкафчика. А потом опять молитвенник в руки, и начинается такое песнопение, что косяки дрожат. Так и проходит день за днем вся неделя, а в воскресное утро он прихватывает с собой дочку и на рессорной двуколке важно катит в церковь. На голове котелок, высоко торчит воротник. И вот он сидит в божьем храме, губы подобраны, брови вздернуты до середины лба, и этак благолепно вздыхает, да и сам такой торжественный, важный и степенный, как только что выхолощенный бык. Так вот и торчит, как межевой столб в лесу. Ну, а когда возвратится из церкви — едва только успеет въехать на свой двор, как сразу же несется, будто на пожар, к заветному шкафчику, и тут уж старик пьет так, что ни капли не оставит. Вот как славно попивает, а люди-то считают его столпом мира! Вот какой страстью одержим этот благочестивый муж. И кажется мне, что с Симеоном будет то же самое, окажись он по счастливому случаю на месте Хяркямяки. Правда, божье слово с годами во многом изменило его, этого отрицать не приходится, хотя порой он даже чересчур любит копаться в своей душе. Да, да. А в других случаях он обыкновенное дитя мирское, такой же великий грешник, как и я и любой другой. Иногда такое выкинет, что без хорошей взбучки никак не обойтись. А уж на этот раз он сыграл с нами поистине бесовскую шутку. Послушаться голоса дьявола, пропить весь воз без остатка и не привезти нам ни крошки на праздник! О, поневоле заскрипишь зубами! Но погоди ж, погоди, мы его еще так отделаем, что изба ходуном заходит». Так говорил Юхани, выглядывая с полка. Потом он снова опустился на постель и заснул. Остальные тоже повалились спать и проспали до следующего утра.
Прошло много дней и ночей, а Симеони все не появлялся. Братья опять стали строить всевозможные догадки, однако на душе у них было неспокойно, особенно когда Эро наконец рассказал об истинном состоянии Симеони. Через два-три дня злость Эро немного улеглась, и он ворчливо поведал братьям о том, что было с Симеони на обратном пути из города. Он что-то частенько толковал о маленьких, всего с дюйм ростом, существах, которые, как он говорил, тысячами роились вокруг него. Эро рассказывал об этом с видом угрюмым и недовольным, однако его рассказ изменил отношение братьев к Симеони.
В сильном огорчении Юхани отправился на розыски пропавшего брата и долго ходил по лесу, окликая Симеони. У подножия холма он встретил Матти Трута. Тот искал березовые наросты и успел наложить их уже и за пазуху и в подол рубахи. Матти рассказал, что минувшей ночью он слышал далеко в лесу жалобные крики и стоны, и голос, по его мнению, очень походил на голос Симеони. Больно кольнула эта весть сердце Юхани, и он поспешил домой, горько оплакивая несчастную участь своего брата. Братья условились прочесать все леса вокруг; тот, кто найдет беглеца, должен привести его домой, потом взобраться на вершину Импиваары и протрубить в берестяной рожок, чтобы оповестить остальных братьев. Эро принес из кустарника свой длинный, в два локтя, рожок и опустил его на ночь в канаву с водой, потому что он был сделан еще весной и успел сильно рассохнуться.
Ранним утром братья пустились в путь. Изба Импиваары была как бы точкой, от которой во все стороны, словно спицы в колесе, разошлись теперь шестеро братьев. И скоро все кругом наполнилось невероятным шумом. Крик заглушался криком, эхо гонялось за эхом по бескрайним лесам. Шум удалялся все дальше и дальше. Если бы встать на вершину Импиваары, прислушаться к крикам братьев и провести линию от одного к другому, то получился бы круг. И этот круг все рос.
Так брели братья, каждый в своем направлении, ища повсюду. Погода была ясная и тихая, ласково светило сентябрьское солнце. Юхани, надрываясь от крика, взбирался на холмы и снова спускался вниз. Однако его напряженному слуху все еще не удавалось уловить желанный отклик, хотя время шло уже к полдню. Но Юхани не уставал кричать, и его голос гудел, как медная труба. И в конце концов он услышал слабый, хриплый ответ. Было похоже, что он раздался из расщелины скалы, из-за высокой ели. Юхани поспешил туда и наконец таки нашел потерявшегося брата, нашел в жалком состоянии. Бледный, как призрак, со скрещенными на груди руками, с остановившимся взглядом и всклокоченной головой, Симеони сидел у подножия густой ели. Он сидел, медленно раскачиваясь всем телом, и тихо, дрожащим голосом напевал какой-то псалом. Юхани начал было расспрашивать, что с ним такое, но, получая странные, путаные ответы, поспешил со своей драгоценной находкой к дому. И когда он наконец притащил Симеони домой, то крепко запер его в избе и, захватив с собой рожок, поднялся на гору. Безмятежной сияющей далью простирался у его ног лесистый край; на западе заходило солнце и золотило своими лучами старые, бородатые ели на вершине горы. Юхани поднес к губам рожок, но у него что-то не ладилось: из пасти рожка послышалось только глухое шипение. Он подул еще раз, но звонкого звука все не получалось. Тогда он набрал полную грудь воздуха и попробовал третий раз. Щеки его страшно надулись, но зато рожок затрубил громко и торжественно. Далеко покатилось звонкое эхо, и вскоре со всех сторон — с востока и запада, с севера и юга — раздались веселые отклики, медленно замиравшие в сумраке далеких лесов. Прошло немного времени, и братья один за другим начали возвращаться домой. Наконец они все стояли в избе вокруг Симеони и с жалостью рассматривали его. А Симеони сидел на лавке, словно филин на крыше сарая, и молча глядел на них.
Ю х а н и. Симеони, братец наш!
Т у о м а с. Как твое здоровье?
Т и м о. Узнаешь ли ты меня? Ни слова в ответ. Ну, узнаешь ли ты меня?
С и м е о н и. Узнаю.
Т и м о. Так кто я?
С и м е о н и. Хе, Тимо Юкола. Чего тебя не узнать!
Т и м о. Верно! Я Тимо, твой брат родной. Беда еще не так велика, ребята!
С и м е о н и. Великие страхи только подходят. Знайте: будет светопреставление.
А а п о. Отчего ты пророчишь такое?
С и м е о н и. Он мне сказал.
Ю х а н и. Кто?
С и м е о н и. Он, он, мой попутчик.
Э р о. Это я-то?
С и м е о н и. Не ты, а лукавый, то страшилище, которое водило меня. Ох, братья! Я вам такое расскажу, от чего у вас волосы встанут дыбом, как щетина у злого борова. Но дайте мне прежде выпить для подкрепления сердца. И пусть это будет мой последний глоток.
Ю х а н и. Выпей, выпей, раб божий. Держи, дорогой мой брат.
С и м е о н и. Большое спасибо. А теперь я попробую рассказать вам все, что видел и слышал, и пусть это послужит всем нам уроком. Слушайте же: я видел его.
Ю х а н и. Кого же ты видел?
С и м е о н и. Самого главного мастера, самого Люцифера!
А а п о. Да это тебе во сне приснилось или с пьяных глаз померещилось. Ведь выпил-то ты лишку.
С и м е о н и. Но я его, ей-ей, видел.
Т и м о. И каков он из себя?
С и м е о н и. С виду — дурак-дураком, а сзади болтается лисий хвост.
Т и м о. А велик ли он?
С и м е о н и. Ростом примерно с меня, но он же мог оборотиться в кого ему вздумается. Когда он появился, — я сидел в кустах, — он налетел на меня шумным ветром. «Кто там?» — закричал я. «Друг», — ответил он, взял меня за руку и велел идти за собой. Я пошел, потому что противиться не посмел и счел за лучшее исполнить его волю. Мы шли долго по тернистому и каменистому пути, и он то и дело менял свое обличье. То скакал впереди меня крохотным мяукающим котенком и глупо поглядывал на меня; а то вырастет вдруг в страшного великана, головой до самых небес, и кричит мне оттуда: «Видишь мою голову?» Я стараюсь не разгневать его обидным словом, дивлюсь его росту и говорю, что даже ног его не могу различить. Тогда он весело хохочет и внимательно смотрит на меня. Много разных штучек он еще выкинул и наконец потащил меня на высокую гору. Потом нагнулся и говорит: «Садись мне на спину». Я порядком испугался, но ослушаться не посмел и живо вскарабкался ему на хребет. Все же решился спросить: «Куда же мы теперь?», а он отвечает: «Полетим вверх». И тут он начал пыхтеть, потеть и извиваться всем телом, а я, бедняга, болтаюсь у него на спине, будто та мартышка на спине у собаки на базаре в Хяменлинне. И вдруг у него из плеч вылезли два пестрых крыла; он взмахнул ими раз-другой, и мы взлетели ввысь, прямо к луне, а она сверкала над нами, как дно медного котла. Так взлетели мы, и где-то в бездонной пропасти осталась сия земная юдоль. И вот мы оказались на луне. Это такой огромный, круглый и блестящий остров в воздухе, как рассказывал и наш слепой дядюшка. Каких только чудес я там не повидал! Ах, мой грешный язык не в силах вам рассказать о них!
Т у о м а с. Рассказывай, насколько сил хватит.
Ю х а н и. Да, да, по силам, братец, а не потому, как того требует твое страшное приключение.
С и м е о н и. Постараюсь. Да, так попали мы на луну, и сатана отнес меня на самый дальний край; там был высокий холм, а на нем — башня того выше, и построена она вся из кожи, из той самой, из настоящей юфти, что идет на сапоги. И стали мы подниматься на эту башню, он впереди, я за ним, и долго карабкались по винтовой лестнице. И вот залезли мы на самую макушку кожаной башни, и внизу — видимо-невидимо разных морей и стран, великих городов и удивительных строений. Тут я осмелился ткнуть сатану в бок и спросил его: «Что это виднеется там, глубоко под нами?» Он недобро посмотрел на меня и злобно пробурчал: «О, святое таинство! Парень! Что мне делать с тобой? Ведь это тот самый мир, из которого мы отправились. Гляди да изучай». Так он сказал, и я, вздохнув, стал глядеть да изучать и увидел весь мир земной — и Англицкое государство, и Американское, и землю Турецкую и град Париж. Потом я увидел, как Великий Турок{79} вдруг поднялся и начал все сметать на своем пути; а вслед за ним вышагивала та огромная мамона с рогами на голове, гоняя род человеческий от одного края земли к другому, точно стадо баранов. Она их гоняла, трепала и наконец задушила весь мир и Американское государство. Увидел я это и снова толкнул сатану в бок: «Неужто рухнул тот мир, откуда я родом?» А он сердито в ответ: «О, святое таинство! Парень! Что мне делать с тобой? Ведь это же пророчество грядущих событий. Гляди да изучай». И я, глубоко вздохнув, стал глядеть да изучать. Все же я осмелился спросить еще раз: «А когда это свершится?» Он противно заскрипел зубами и ответил: «Это свершится, как только из этой стены высунутся два кожаных рога». И он засвистел долго-долго. Ох, если бы я мог рассказать!
Ю х а н и. Крепись, братец, и рассказывай. Каких чудес ты насмотрелся! Это не иначе как пророчество! И означает оно, видно, нашу гибель, божью кару на наши головы, если только не конец всего света. Но где ж это слыхано — побывать с сатаной на луне!
С и м е о н и. И еще в кожаной башне!
Ю х а н и. Да, да, в кожаной башне. Где это слыхано!
Т и м о. В башне из настоящей юфти!
Ю х а н и. Вот, вот, из настоящей юфти. Ох! Но расскажи нам обо всем. Хоть по моей спине и пробегает дрожь, но для грешного сердца такая встряска, может, даже на пользу. Ведь оно так зачерствело, так закоснело, что только бесовская дубина да огненный молот небес могут расшевелить его. Давай, брат мой, мечи на нас громы, и пусть на наши головы сыплются хоть скорпионы! Мы нуждаемся в этом. Так что же было потом?
С и м е о н и. Слушайте же, слушайте. Сатана свистнул, и из стены, как он и говорил, вдруг с шумом вылезли два рога, два страшных рога. И зарычали они, как взбесившиеся львы, и начали изрыгать дым, чад смолы и серы. И начали мы кашлять, — и я и сатана, — кашлять и хрипеть, и поплотней заткнули уши, потому как те страшные рога все ревели, и все громче и громче. А башня сотрясалась, крепкая башня из юфти, и вдруг как грохнется вниз! И мы вместе с ней, в ворохе кож. Куда делся сатана, не знаю, а сам я покатился кувырком со скалы, слетел с краешка луны и начал падать прямо на землю на маленьком обрывке кожи, всего в два локтя. Но кожа-то была с луны, и ее так и тянуло обратно, а меня, земного жителя, тянуло к земле. Так ведь нам говорили. И раз я тяжелее кожи, то падал вниз, хоть и тихонечко, как на спине старой вороны. Во всем мне была удача: не будь подо мной этой кожаной подстилки, моего воздушного корабля, я бы, пожалуй, шлепнулся на землю, как мешок с потрохами, потому что крыльев сатаны у меня теперь не было. А тут я тихонько плыл к нашей дорогой земле и наконец опустился у елочки, неподалеку от того места, откуда мы с сатаной пустились в путь. Я все еще держал в руках кожу. И вдруг заметил, что на ней красными буквами написано так: «Это в подарок братьям Юкола, и приветов полные горсти! А когда на небе появится огненный знак, похожий на орлиный хвост, то знайте: настал конец света. Выдано в кожаной башне из юфти в день почти последний, и в год, надо думать, поистине последний». Так было написано на коже. А потом я ее выпустил из рук, и она понеслась обратно на луну. Вот вам вся истинная и страшная правда о моих скитаниях.
Ю х а н и. Удивительно и страшно — все вместе.
Т и м о. Но за это время ты все же научился грамоте.
С и м е о н и. И не думай. Я так же глуп, как раньше.
Т и м о. А, может, тебе открылся какой-нибудь хитрый секрет? Ну-ка, попробуй, вот тебе букварь.
С и м е о н и. Еще чего! Для меня это как русский или еврейский язык. Тогда-то, осененный духом, я знал немало, но сейчас передо мной сплошная темень, и я опять тот же несчастный человечек, тот же грешник, великий грешник. И голова моя идет кругом, ибо тот день настал! Голова моя идет кругом, ибо я собственными глазами видел самого Люцифера. Фу, какой он волосатый!
Ю х а н и. Ох мы, бедные парни, о-ох!
С и м е о н и. Тысячу раз ох! Голова моя идет кругом, кругом! Ведь я видел самого Люцифера. Голова кругом!
Ю х а н и. Молись богу, брат мой, молись богу!
С и м е о н и. Помолимся все вместе. Я видел волосатого силача Люцифера! Помолимся все вместе!
Т и м о. Что ж, можно. Почему бы не помолиться?
Ю х а н и. Как все печально, о-ох!
Т и м о. Не плачь, Юхани.
Ю х а н и. Кровью, а не слезами заплакал бы я, если б мог. Ведь мы жили как азиаты, пили водку как турки и магометане. Нет, теперь этому настал конец. Отныне мы будем жить иначе, не то на нас скоро падет небесная кара, устрашающая и тяжкая, как гора Тунтуривуори, и всех нас вдавит в преисподнюю. Да, да! Нас предупредили разными чудесами и пророчествами. И если вовремя не образумимся — ждите беды!
Л а у р и. Да, ждите беды. И у меня тоже есть что рассказать. Слушайте. Когда вы катали на поляне деревянный круг, я бродил по лесу и искал подходящего дерева на разные поделки. Я вздремнул в лесу, и мне приснился удивительный сон. Сижу я на вершине высокой сосны и вижу, как рьяно вы катаете круг, а поляна застелена бычьими шкурами. И угадайте-ка, с кем вы играли? С пастором, братцы вы мои, с нашим ретивым пастором! И что же случилось потом? Пастор вдруг увидел, что круг вовсе не круг, а букварь с красной обложкой. Тут он ужасно разозлился, замахал своим мечом и громко закричал: «Эйя, эйя!» И поднялась страшная буря, и вас, как мякину, подхватило ветром и понесло. Вот что мне приснилось, а такой сон что-нибудь да означает.
Ю х а н и. Наверняка! Не иначе как он сулит нам какую-нибудь чертову кутерьму. В этом можно не сомневаться. Мы предупреждены с двух сторон, и если только не остепенимся, — быть нам под огненным дождем с камнями и горящей смолой, как некогда было с Содомом и Гоморрой.
А а п о. Но не будем все-таки чересчур пугаться.
Т у о м а с. Судить наверное не берусь, но может статься, что Симеони все это померещилось спьяну.
Ю х а н и. Сказал! Ты хочешь свести на нет небесные знамения?
Т и м о. Не говори против божьих дел и чудес.
С и м е о н и. Ах! Я был на луне и видел Люцифера, и душа моя дрожит теперь в страхе. Горе мне, горе всем нам!
Т у о м а с. Горе великое! Но выпей-ка еще да ложись спать.
С и м е о н и. А что, если попробовать?
Т и м о. Водки больше нет.
Т у о м а с. Ну, тогда другое дело.
С и м е о н и. И слава богу, что она наконец-то кончилась, эта отрава. Больше я ни капельки не возьму в рот хмельного. Клянусь вам.
Ю х а н и. Будь оно проклято, это адское зелье!
Т и м о. Да, нехорошо мы сделали, занявшись винокурением.
А а п о. А кто зачинщик? Отвечайте, Юхани и Тимо.
Ю х а н и. Но ведь и ты, брат мой, пил охотно, весьма охотно. К тому же что сделано, то сделано, и сколько ни ворчи и ни скрипи — дела не поправишь. Да, да, что было, то было. Но впредь пусть все будет иначе. Идем к ручью! Я так хвачу обухом эту бесовскую медную посудину, что она в лепешку превратится, и шалаш тоже разнесу, будто сорочье гнездо.
С и м е о н и. Сделай, сделай это, брат мой, и небо возрадуется.
Ю х а н и. Так и сделаю!
А а п о. Зачем губить добро, если мы можем его честно продать?
Ю х а н и. Но ты подумай: что будет делать с котлом человек, купивший его, какое зелье он начнет варить? То же самое зелье, то же самое. И будет тот человек служить тому же нечистому духу, который уже и нас толкнул к самому порогу преисподней. И через этот котел я и других вверг бы в такую беду? Нет, я хочу быть подальше от такого греха — ведь за все придется отвечать перед богом! В лепешку котел, к черту шалаш!
А а п о. Продадим котел казне, а казна начеканит из него денег.
Ю х а н и. Медяки-то из него получатся и после того, как я его искромсаю. Вот мой топор, а ты, Тимо, забирай свой, и пойдем. А завтра, благо как раз воскресенье, мы отправимся в церковь. Да, в церковь, вымаливать на коленях прощение своим жалким и бессмертным душам. Это нам и впрямь нужно. Все до единого в церковь, не то сатана еще окрутит нас. Пошли, Тимо!
И Юхани с Тимо отправились к ручью. Шалаш они развалили, а винный котел измолотили, превратив в бесформенный ком. Ночь они провели спокойно, а на другой день проснулись рано и стали собираться в церковь. Потом отправились в путь: у Аапо был под мышкой старый отцовский молитвенник, у Симеони — «Глас вопиющего», а Юхани и Тимо держали в руках буквари в красных обложках. По дороге они вели следующую беседу.
С и м е о н и. Чем ближе я подхожу к божьему храму, тем больше стихает буря в моей душе и успокаивается бедное сердце. О, умный человек всегда тянется к божьей благодати, а глупец и слепец вечно погрязают в омуте грехов. О! Когда я оглядываюсь назад, страшным адом представляется мне та злосчастная поездка в город. Да, адом, и вокруг него синими огоньками пылает водка.
Т и м о. А потому, брат мой, больше никогда так не делай, умоляю тебя. Разве такое годится? Дни и ночи напролет заливать глотку дорогим трактирным вином, да еще пить сироп, словно ты важный господин. Ну, ну, это не упрек тебе, а просто братское наставление.
С и м е о н и. Дурно поступил я, да и все мы, когда взялись гнать и попивать это зелье. И давайте все вместе постановим навсегда бросить эту проклятую отраву. Ведь из-за нее добрый человек скотиной становится.
Ю х а н и. Прямо-таки свиньей! И даже хуже этой хрюкающей твари! А потому мы сейчас навсегда распрощаемся с водкой, и пусть она, во имя господа, оставит нас в покое. А теперь, Аапо, расскажи-ка нам ту присказку о свинье в луже. Мы ее когда-то слышали от нашего слепого дядюшки. Пока идем, ты ее и расскажешь.
А а п о. С большой охотой! И пусть она навсегда отвратит нас от проклятого яда!
И вот что рассказал им Аапо:
— Было воскресное утро. Жарко палило летнее солнце. В грязной луже валялась свинья и поглядывала на народ, проходивший мимо нее в церковь. С завистью и болью в сердце смотрела она на человека, благородного и красивого, и не могла забыть, как безобразна она сама. А лица иных прохожих светились таким сиянием, что свинья в сильном смущении совсем отвернулась. И она гневно возроптала на бога, который не создал ее человеком. Вдоволь похрюкав и побрюзжав, она растянулась на земле, закрыла свои маленькие глазки и уснула. А когда проснулась, рядом оказался компаньон — какой-то пьяница, который скатился в лужу и вот-вот готов был захлебнуться грязью. Свинья увидела беду и пожалела пьяницу; вцепившись клыками в ворот, она вытащила человека на сушу. Свершив это доброе дело, свинья поглядела с минуту на человека, поморщилась и сказала: «Эх ты, несчастный! Ведь ты так безобразен, что смотреть на тебя противно». Сказавши это, свинья, похрюкивая, пошла прочь и принялась рыть землю.
Ю х а н и. Занятная присказка… А вон там будет Юкола, и хорошо, что мы обойдем ее сторонкой. Ведь сердце разорвется от тоски, если мы увидим свой родной дом. Да и Тоукола с нашими недругами остается в стороне; это тоже не худо. Видишь ли, я боюсь, что стоит нам только встретить их да услышать хоть одну насмешку, как я сразу же, точно кошка, вцеплюсь им в горло. Я еще не забыл, какую взбучку они мне задали, да и свою клятву о страшной мести помню.
Т у о м а с. Я тоже не забыл два случая.
С и м е о н и. Мы должны все простить и забыть.
Ю х а н и. Так и быть, коли они смиренно покаются и попросят у меня прощения, я охотно все забуду, даже руки им пожму со слезами на глазах. Но пока они не сделают этого и будут зубоскалить на мой счет, я тоже буду упрямиться и так скрипеть зубами, что искры посыплются.
Беседуя так, братья подошли к усадьбе Таммисто. На дворе стояло много народу, мужиков и баб, и далеко раздавался голос, который то и дело выкрикивал: «Раз, два, три!» — а потом спрашивал: «Кто больше?» Это был принудительный аукцион{80}, которым ведал сам ленсман, сидевший за столиком у крыльца и записывавший в книгу имена покупателей и цены товаров. Как раз шла продажа скота. Братья стояли в крайнем недоумении, пытаясь понять, почему подобным делом вздумали заниматься в воскресенье. А дело было в том, что в пылу беспробудного пьянства в своей глуши братья просто-напросто потеряли счет дням — у пьяного они летят быстро. В действительности же был понедельник, самый настоящий будничный день, который братья приняли за воскресенье и потому с книжками в руках зашагали в церковь.
Они оглядывались по сторонам, чтобы увидеть Кюэсти, своего верного друга. Но хозяина дома здесь не было: он ушел далеко в поле и бродил там, глядя в землю и напряженно о чем-то раздумывая. Юхани спросил наконец у стоявшего поблизости мужика, как же осмелились проводить торги в воскресенье, в святой день. Словно лесной пожар, покатился тут хохот от одного человека к другому, через всю толпу, и только тогда братья догадались, в чем дело. Долго стояли они под градом насмешек, ошеломленные, с красными от смущения лицами. Их окружили парни Тоуколы и с издевкой стали расспрашивать о новой вере Импиваары, о ее летосчислении, о том, как называется по их календарю восьмой день недели. Братья слушали молча, но вдруг в их сердцах вспыхнула ярость — и тогда разразилась буря. Как спущенные с цепи псы, бросились они с криками на парней Тоуколы, и на дворе Таммисто началась страшная драка.
Симеони не пожелал ввязываться в эту кутерьму, и потому ему были брошены все книги. Он крепко сжимал их в руках и с тревожным, печальным видом следил за схваткой. Но, увидев, как достается Аапо от трех дюжих парней, увидев, как его несчастный брат побледнел и уставился на вершины деревьев, в то время как на него со всех сторон сыпались удары, Симеони положил книги на камень и, спеша на помощь брату, скрылся в бурных волнах схватки.
Ленсман вначале попытался было обуздать этот яростный поток, но, убедившись в своем бессилии, поспешил отойти в сторону, дивясь богатырской силе братьев. Никогда еще не видывали люди такой удали и ловкости братьев. Долго тлела в их сердцах затаенная месть, точно искра, и, дождавшись наконец порыва свежего ветра, вспыхнула устрашающим пламенем. Поднялся переполох. Бледные, дрожащие от страха женщины бежали с поля битвы; одни несли детей на руках, другие тащили их за руку. Обезумевшая скотина — и огромный, бык и смирные коровенки — заметались из стороны в сторону; отовсюду раздавались крики, рев и топот. Братья дрались с остервенением, хотя парни Тоуколы, с их многочисленными друзьями, отвечали тем же. Юхани, с мрачным, посеревшим лицом, скрежетал зубами и бил направо и налево, круша врагов. Словно скала, стоял плечистый Туомас, и куда падал его тяжелый кулак, там всегда валился человек, а то и два. Тимо сыпал удары, точно дюжий дровосек; его обветренные, побагровевшие от злости щеки горели, как в огне. В мужестве нельзя было отказать и Эро. Правда, он нередко катался в ногах у остальных, но тотчас выбирался из свалки и снова молотил по спинам — так сыплются искры и взвившейся в небо ракеты. Однако неистовей всех дрался Лаури; бледный, словно ангел смерти, он бился без устали, и все перед ним рушилось, валилось наземь, обращалось в бегство.
С ужасом глядели люди на это побоище. Всюду мелькали бледные лица, раздувавшиеся ноздри, окровавленные головы, перемазанные землею носы и щеки; глаза дерущихся сверкали слепой ненавистью, не знающей предела, хотя бы с неба падал огненный дождь. Слышались сдавленные хрипы и глухое рычание, и людям казалось, будто в темном лесу осенней ночью грызется голодная волчья стая.
Схватка во дворе Таммисто все разгоралась. Вот уже повалился один борец, за ним другой, обагряя кровью песок. Кровью истекали и братья — парни Тоуколы пустили в ход ножи, а у братьев их не было, ибо они держали путь в божий храм. Почувствовав горячие раны, братья начали хватать палки, коряги, выдергивать жерди из изгороди и снова обрушились на врагов; однако их встретили таким же оружием, в воздухе замелькали колья и послышался страшный треск. Нкто тут победит и кто будет бит — оставалось загадкой. Братья, хотя у них и не было о недостатка в мужестве, дрались все-таки с более многочисленным противником, который к тому же отчаянно сопротивлялся.
И вдруг на поле брани примчался новый боец, сразу же перетянувший чашу весов на сторону братьев, — к дому подбежал Кюэсти Таммисто. С криком ворвался он во двор и молнией ударил в спину парням Тоуколы. Его крепкий кол привел их в смятение, а братья воспрянули духом. Кюэсти дико вращал глазами, ревел и молотил, как одержимый; а с другой стороны на врагов наседали братья, наседали с удвоенной силой. И наконец те, которых еще не свалил кол, поспешили унести ноги.
Братья тоже побежали к своему дому, громко окликая Кюэсти. Но он не слышал их зова; с безумным криком он продолжал бушевать на дворе, и страшен был его вид. А братья уже мчались по сухой, пыльной дороге. Но едва они добежали до мосточка между полями, как услышали за собой голос Кюэсти. Они остановились и, оглянувшись, увидели человека, который, крича и размахивая рукой, бежал к ним с колом на плече. Скоро Кюэсти стоял уже перед братьями. Он вспотел, запыхался, а глаза от ярости косили сильнее обычного. Ничего нельзя было понять из его путаной речи, которая то и дело прерывалась протяжным криком. Братья уговаривали его пойти с ними в Импиваару и не возвращаться обратно, в волчью стаю, но Кюэсти продолжал стоять на месте и все что-то бормотал, вращая глазами. Потом, сердито взглянув на братьев, закричал: «А теперь идите домой!» — и отвернулся от них. А братья побежали к дому. Вскоре, однако, вновь донесся протяжный крик Кюэсти, и братья увидели, что он стоит на меже, мотая головой и размахивая руками. Еще раз прокричав: «А теперь идите домой!» — он побежал своей дорогой.
Братья неслись к Импивааре. На головах у них были огромные шишки, на руках — кровавые раны. Холодный ужас сковал их души, но они стремительно продолжали свой бег.
Так окончилась драка на дворе Таммисто, откуда многих унесли в беспамятстве и где многие получили отметины на всю жизнь.