Семеро братьев

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Однажды сентябрьским днем братья решили отправиться в Юколу, чтобы вновь обрести свой дом, которого не видели уже девять лет. По бегущей через поля и луга дороге шагают теперь семь путников, все более отдаляясь от Импиваары, где остался только Кюэсти Таммисто, приглашенный на день-другой ухаживать за скотиной. Впереди идут рядышком Юхани, Аапо и Туомас; им шагается легко, их лица дышат спокойной радостью. За ними две молодые кобылки тянут повозку, и правит лошадьми Лаури, посиживая на маленьком бочонке. Бочонок полон пива, сваренного нарочно в честь возвращения в Юколу. За телегой идут Симеони и Тимо, каждый ведет на поводу корову, чтобы и в Юколе появился скот. Замыкает шествие Эро: он держит на веревке маленького лобастого бычка, призванного заботиться о размножении стада. Гордо ревет бык и охотно следует за коровами. Килли и Кийски весело бегут то впереди, то сзади, то по бокам шествия. Собаки были единственными животными, которые родились в Юколе и теперь возвращались туда: Валко ужа спала в глубокой могиле за оградой Лухтанийтту; погребен был и старый, часто жалобно мяукавший кот Матти, любимец Юхани; петух тоже околел… И на шестке в Импивааре уже кукарекал его собрат, с печки таращил глаза другой кот, а повозку братьев проворно тянула пара молодых лошадок.

Миновав ровный Сомпионийтту, они углубились в лес. Погода ясная и тихая, на бледно-голубом небе ласково улыбалось солнце. Братья пересекли поляну Матти Сеуналы, потом дорогу в Виэртолу и по сосняку стали подниматься в гору. Наконец они на вершине Тэримяки, с которой дорога сбегала вниз по отлогому склону. Братья остановились, чтобы передохнуть и дать отдых лошадям. С вершины видны были все окрестности. Братья в нетерпении глядели на юго-запад, где темнела далекая Юкола, приют их детства. Скоро, однако, их взоры затуманила слеза, а грудь наполнилась щемящей тоской, подобно тому как наполняется водой грудь утопающего. Но они снова взглянули туда и на отлогом склоне увидели знакомые очертания Юколы, смутные и тусклые, словно далекое прошлое. Потом они обратили взор на север, где среди зеленеющей озими весело улыбался новый дом Импиваара, а за ним поднималась высокая, крутая гора. Они смотрели то на север, то на юг, и глаза их все более увлажнялись. Юхани нацедил пива и пустил по кругу можжевеловый ковш.

Ю х а н и. Мы льем слезы, но это слезы радости. А потому будем пить и веселиться!

А а п о. Хвала создателю, что мы опять стоим тут и радуемся, как дети. Наше счастье, что мы вовремя образумились и зажили по-человечески, покуда не начертала рука на стене наш приговор{90}. Наше благоразумие да еще направляющая десница божья и вознесли нас на такую вышину, на этот милый светлый холм, на котором мы теперь стоим, как герои-победители. Десять золотых лет минуло с тех пор, как мы, во власти гнева и строптивости, бежали в темные леса. И думаю я, что если бы мы не сделали этого, если бы оставались все это время там, на юге, в мире зла и притеснений, то и сейчас бы мы стенали в скорби. И выходит, что деревню и односельчан мы покинули на свое же счастье, ибо в нас произошла перемена. Вот стоим мы и глядим на Тоуколу взором примирения, и позади, в Импивааре, у нас крепкая опора.

Да, там наша родная Юкола, там Тоукола, там церковная колокольня, а вон там — славная Импиваара. И перед моими глазами ясно встает вся наша жизнь за минувшие десять лет. Смотрите, каков был наш путь. Сперва мы, еще совсем непутевые, пытались примкнуть к обществу крещеных людей и предприняли горестное странствие к той торжественной колокольне. То было поистине дьявольское странствие. Но оно же вынудило нас углубиться в дремучие леса. И мы перебрались на склон вон той крутой седой горы, срубили себе крепкую избу. Но все пожрал ненасытный огонь, превратил наше жилище в пепел и мы, как волчата, бежали обратно в Юколу. Это было тяжко. Но мы недолго горевали, снова пошли в лес и срубили новую избу, получше первой.

И опять мы могли предаваться любимому занятию; собаки носились, ружья грохотали, и обильно лилась кровь обитателей леса. Но тут злая судьба нежданно закинула нас для самых страшных испытаний на камень Хийси. Вон там, должно быть, стоит этот камень, как раз там, где снижается край леса и тонкая ель поднимает вершину. Там тот камень, что доставил нам горе и муки; но мы можем назвать его также камнем нашего счастья. Заметьте себе: там зародилась наша сегодняшняя радость. Ведь без того камня у нас не было бы и огромной пожоги, а она дала нам много хлеба. Все же отсюда, как это ни горько, началось и наше злосчастное пьянство. Но не печальтесь. Ведь своим пьяным гвалтом мы всю преисподнюю, всех чертей всполошили, и это послужило нам страшным предостережением и помогло вернуться на путь праведный. Сразу с двух сторон мы получили грозные напоминания: через знамения Симеони и страшный сон Лаури. И мы счастливцы, что вняли этим важным прорицаниям. Все мы мужественно отказались на веки вечные от хмельного, от проклятого зелья, и, надеюсь, сдержим свой обет.

Но на нас свалилась еще одна беда. Тут виновата и водка и наше бесовское упрямство, все еще не укрощенное и помышлявшее о мести. И вот пришел тот жаркий день на дворе Таммисто — с буйными криками и волчьей грызней, треском кольев и кровопролитием. И то была кара за наше пьянство. Но с того-то самого дня и пришло к нам счастье. Мы, почитай, стояли уже на краю пропасти, а милостивый господь просветил наш разум — все через нашего славного ленсмана. Ну, а мы сами, что сделали мы сами? Мы превозмогли себя, очистились от скверны и взялись за работу. Впереди, правда, было еще немало забот и неполадок, но мы преодолели их, изо всей мочи пробивались вперед и вот теперь стоим тут! Слава тебе, господи, за твои наставления, слава и нам самим за то, что мы вовремя образумились, слава нашей матери, которая сызмальства поучала нас словом божьим! Кое-что из ее разумных речей глубоко запало в наши сердца, и оттуда нам всегда шептал голос предостережения, шептал сквозь буйные вихри, и оттого-то наш житейский корабль не пошел ко дну.

Ю х а н и. Ах, кабы теперь была жива наша мать, ходила бы вон там на дворе Юколы! Заметь она сейчас приближение сыночков — поспешила бы к нам навстречу до самого Оянийтту. Но старушка посиживает теперь в раю и поджидает чад своих. С божьей помощью, родимая, и мы когда-нибудь будем там, наверняка будем. Ну, а теперь, братья, в путь, вниз по скалистой дороге.

Они спустились с горы, вошли в темную чащу, затем поднялись на высокий, выжженный пожаром песчаник Кильява, над которым с криком носились ястребы.

Ю х а н и. Ребята, ребята! Я уже чую запах родных мест. Он милей пахучих трав на постели девы Марии. Парни, братья мои, сыновья одной матери! Послушайте, что я скажу: пригласим-ка на праздник в Юколу всех баб и мужиков, всех, кого только повстречаем на пути.

А а п о. Так и сделаем.

Т у о м а с. Решено.

Т и м о. Всех позовем, от яхтфохта до нищего Массы, если только попадутся навстречу.

Ю х а н и. От губернатора до ребятишек из Тоуколы. И вот-то поднимется веселье, наверняка! Мы еще так отпляшем с девками Тоуколы, что пол в Юколе загрохочет, а с потолка кора посыплется! Правда, кадриль один Аапо знает, а мы только польку, но зато уж польку мы здорово отплясываем. И пусть там играют только польку, одну только польку. Но где нам взять стоящего музыканта и умелую помощницу, чтобы варить кофе?

А а п о. Уж наверное, и по этой части кто-нибудь найдется.

Ю х а н и. Да, уж наверное, найдется. И потруднее задачи у нас бывали, — глядишь, выход всегда отыщется. Всем приходилось плясать под нашу дудочку, все к нам переменились, и десять лет пролетели, будто и не бывало. Тралля-ля-ля, тралля-ля! Кофе я последний раз пил еще на свадьбе Матти Скотника, но сегодня, уж так и быть, сварим его в честь праздника. Да еще осушим братскую чарку — все семеро парней, семеро удалых парней! А впереди — впереди всегда мы трое: я, Аапо и Туомас, батальон личной стражи Импиваары, всё бравые ребята! Да и Эро уже не из самых маленьких в Суоми, совсем нет. Но поднимался-то он медленно, чертовски медленно. А все-таки из него вышел вполне подходящий человек — и душой и телом. Все это сотворило время, эти годы в лесу, — конечно, с нашей братской помощью: стоило ему задать пару маленьких взбучек, и парень стал будто шелковый. Или как? Что ты сам на это скажешь?

Э р о. Насчет тела ты сказал правду, а вот в моей несчастной душе — боюсь, что в ней еще и поныне найдется немало той проклятой желчи, наследства от старого Адама. И на твою долю хватит. Она так и кипит — того и гляди, весь белый свет перевернет вверх дном. Вот и сейчас: в глазах у меня все меняется, как погляжу на вас отсюда. Ишь, Юхани-то каким кажется! Вышагивает рядом с Аапо, будто пучеглазый баран, которого держат в конюшне, чтоб лошадиные объедки зря не пропадали. Баран рядом со степенным и смирным мерином!

Ю х а н и. Так-так, сын мой Эро. Сегодня даже воздух пьян от радости и веселья. А потому стоит ли обращать внимание на тебя? Лучше спою-ка!

Кто это шагает нам навстречу по поляне?

А а п о. По-моему, сам старик кантор.

Т у о м а с. Верно! Ну что же, милости просим!

Ю х а н и. Кантор! Тот самый кантор!

Т у о м а с. Он самый, он самый. Милости просим!

Ю х а н и. Боже мой! Та самая каналья, с палкой в руке и в старом картузе покойного пастора! Ах, забодай его черный бык! Он самый, он самый!

Т и м о. Наш школьный учитель.

Ю х а н и. Но как он нас учил, а? Ну, ну, вот мы его сейчас и спросим.

С и м е о н и. Пускай проходит мимо честь-честью.

Т у о м а с. Ведь, по уговору, его надо пригласить на новоселье.

Ю х а н и. Придется, черт возьми! Но я хочу все-таки чуточку напомнить ему старое. В душе у меня до сих пор обида на него. Я ему только об одном напомню, а потом пускай идет с нами, коли захочет. Он учил меня. Хорошо! Может, теперь я могу его поучить, может я задам ему один мудрый вопросик из Нового завета.

Т и м о. Я тоже его кое о чем спрошу. У меня припасена для него одна заковыристая штучка — посмотрим, как он ее растолкует. Я-то на него нисколечко не сержусь, ведь волосы мои снова такие же густые, как и были. Но посмотрим, как он разгрызет орешек, который я ему подсуну.

А а п о. Тихо, братья! И давайте обращаться с ним честь по чести. Докажем, что в деревню мы возвращаемся совсем не такими, какими ушли. Будем вести себя с умом.

Ю х а н и. Что касается ума, то именно сейчас-то я и хочу постараться и шутки ради задам ему маленький вопросик по священному писанию. Библию свою я уже от корки до корки прочитал, — прочитал и понял, надеюсь. Но скажи-ка, Эро, что бы у него спросить, этак невинным образом?

Э р о. Спроси, как это пятерых мужей и двух рыб накормили пятью тысячами хлебов!{91}

Ю х а н и. Цыц, нечистый дух из Лоппи!{92} Я тебя проучу, болтуна. Мне бы хотелось спросить и потом самому растолковать ему что-нибудь такое, чего сам архиепископ не понимает! Я знаю, о чем его спросить. А вот и старик.

Т у о м а с. Еще раз предупреждаю тебя: обращайся с ним по-хорошему.

Ю х а н и. Сам знаю.

К а н т о р. Здравствуйте, здравствуйте, ребята!

Б р а т ь я. Здравствуйте!

К а н т о р. Переселяетесь, как я вижу?

Т у о м а с. Да вроде того.

К а н т о р. Вот как, вот как! Гм! Так, так… Кажется, ветерок разыгрывается. Может, к дождю?

Ю х а н и. Может, и так.

К а н т о р. Дует-то крепко.

Т у о м а с. Крепко, крепко.

К а н т о р. Да-да, крепко. Гм, гм… Вот так, значит, ребята переселяются.

Ю х а н и. Вот так, потихонечку. А сидит ли у кантора за столом теперь хоть один школяр?

К а н т о р. Нету, нету.

Ю х а н и. Ни одного лохматого сопляка в углу у дверей?

К а н т о р. Хе-хе-хе! Нету, сынок, нету. Гм… Так, так. Вот так, значит, переселяетесь. Ну-ну, добро пожаловать обратно в родной дом!

Ю х а н и. Тысячу раз спасибо, господин кантор. А мы из темного леса возвращаемся, и, как видите, кобылкам хватает чего везти. А груз еще набавляется от семи подаренных нам Новых заветов, семи англицких даров. И сдается мне, что самые трудные и глубокомысленные места в этой книге — это самая большая тяжесть на нашем возу. Не попробовать ли нам маленько облегчить его, развязать кое-какие узелочки и мешочки? Не угодно ли кантору…

Т у о м а с. Юхани!

Ю х а н и. Не угодно ли кантору ответить мне на один вопрос, над ним не одна голова билась. Скажите-ка мне, как звали сыновей Сепетеуса?{93}

Т и м о. Ты да я — раз, Юсси да Антти с постоялого двора — два, сколько же нас всего? — вот как спросил меня однажды мужик из Лоймы, а я теперь спрошу кантора.

Ю х а н и. Прикуси-ка язык, Тимо. Да, господин кантор, как же звали сыновей Сепетеуса? Таков мой вопрос. А теперь слушайте, ребята!

Т и м о. Ты да я — раз, Юсси да Антти с постоялого двора — два, сколько же нас всего? Вот она, моя штучка! Слушайте, ребятки! Так сколько же, господин кантор?

К а н т о р. Двое, сынок, никак не четверо. Да, да, только двое, мой милый мальчик, только двое. Хе-хе!

Т и м о. Вот тут-то и стоп! Я тоже ответил этак мужику. Но куда там! В той куче нас было как раз четверо, многоученый господин кантор.

Ю х а н и. Неужто ты, окаянный, не можешь попридержать язык, пока старший брат не покончил свое дело? Тысяча чертей!

Т и м о. Ради бога… ради бога, не бей меня больше по щекам! Негодяй! Что я тебе, теленок или бычок? Нет, тысячу раз нет, и я сумею постоять за себя, если только разозлюсь.

Ю х а н и. Молчи и слушай! Как же звали сыновей Сепетеуса?

К а н т о р. Вопрос без подвоха. А вот наш бывший пастор однажды спросил меня: «Как звали отца сыновей Сепетеуса?» Догадайся-ка, брат Юхани, как я ответил ему, притом ответил правильно. Позволь-ка спросить теперь мне: как звали отца сыновей Сепетеуса?

Ю х а н и. М-да… м-да… вот как. Это имя тоже стоит в моем завете?

К а н т о р. Стоит, брат, стоит, уже в самом вопросе стоит.

Ю х а н и. Вот как… ну-ну… гм… И оно стоит в завете? Ха, ведь и я точно так же собирался спросить у вас, только второпях-то малость перепутал. Загадку эту я слышал, но поленился поискать в завете ответа. Ведь я не многоученый и не магистр, не числюсь в духовном сословии, как, например, кантор. Он, правда, числится, но только в самом конце, как хвостик. Как раз этому-то хвостику и досталось как-то от старика Виксари.

Т и м о. Да это же был церковный служка — тот, что будит спящих!{94} Это он называл себя хвостиком духовного сословия, и это он, наоборот, слегка намылил голову старику Виксари.

Э р о. Нет, это был кантор.

Ю х а н и. Кантор или служка, служка или кантор — какая разница? Я только хочу сказать, что не удостоился такой чести — кукарекать в церкви, как петух на насесте по утрам, и драть мальчишек за патлы. И если уж вам захотелось узнать от меня всю правду… Знаете, что сказал старик эстонец Коркки фискалу в Хяменлинне?

К а н т о р. Ну, что же он сказал?

Ю х а н и. «Посол к тьяволу, сортов селовек!»[17] Гм!.. А если б нам подраться, как вы думаете, чей бы кулак победил, а? Смотри, куббе![18] Да замечай, как за десять лет меняется мир.

А а п о. Юхо! Юхо!

Т у о м а с. А теперь, брат, и я хочу вставить словечко. И, ради собственного покоя, помолчи теперь. Простите их, кантор, беспонятных, не слушайте их и сделайте милость, идемте с нами на маленькое празднество в Юколу. Ведь этот день для нас — всем дням день.

К а н т о р. Благодарю, но время не позволяет мне принять ваше приглашение.

С и м е о н и. Ради бога, идемте, чтобы помирить нас с парнями Тоуколы.

А а п о. Умоляю вас, идемте и наладим мир. Ужели священный сан не обязывает вас свершить это доброе дело? Смотрите, как бы вам не прогневить не только бога, но и нашего славного пастора, если он услышит, что вы отказались быть посредником в таком важном деле. Подумайте об этом.

К а н т о р. Да будет по-вашему. Я пойду. И постараюсь сделать все, чтобы смягчить сердца парней Тоуколы и склонить их божьим и собственным своим словом к братскому согласию. Но давайте-ка сначала поговорим начистоту. Я по глазам вижу, что вы еще таите злость на меня, хотя она уже и остыла малость. И я знаю ее причину. Да, я был для вас строгим учителем, строгим и требовательным, признаюсь в этом и не раз уже горько раскаивался. Но ведь и меня самого когда-то учили с такой же строгостью, с такой же — боже праведный! — устрашающей строгостью! Но чего я добивался ею? Вашей же пользы, вашей же пользы, знайте это. И поверьте мне, хотя меня немного и смутила встреча с вами, но в эту минуту душа моя радуется, ибо я вижу вас настоящими людьми и знаю о всех ваших трудах и стараниях за эти десять божьих лет.

А а п о. Благодарим вас за эту похвалу.

Т у о м а с. Мы знаем вас как справедливого человека и знаем, что Юхани и Тимо попросят у вас прощения за свои грешные речи.

Т и м о. Согласен, что он справедливый старик, хотя и строгий учитель.

Ю х а н и. Кантор признался, что поступил с нами когда-то не совсем правильно, и я, со своей стороны, признаюсь в том же по отношению к нему. А потому мы квиты, особенно если согласиться, что мы были довольно-таки твердолобыми учениками. О такую твердь щит его терпения поневоле раскололся. И кто поручится, что головомойка и трепки не принесли нам какой-нибудь пользы? Поручиться за это нельзя.

А а п о. Но теперь все забыто, и идемте дружно дальше. Пожалуйста, кантор.

Они зашагали по каменистой дороге. Но она была мила и дорога братьям, потому что скоро стали встречаться знакомые с детства поляны, камни и пни. А в лицо им подувал прохладный ветерок.

Вдруг послышался страшный шум, и навстречу выступил полк Раямяки. Вот уже показалось перемазанное табачной жвачкой лицо Кайсы, из-под черного чепчика блеснули ее сердитые глаза. Бранясь и кляня весь свет, она тащила за оглобли повозку. Но и Хейкка уже забросил прут, служивший ему быстрым конем, второй сын, Рёва, — деревянную тележку, и оба помогали матери, держась за оглобли, один справа, второй слева. Сам Микко, в черной войлочной шляпе и с огромной жвачкой табаку за щекой, как всегда подталкивал повозку сзади шестом. За ним, верхом на палках, скакали двое близнецов, а последним шлепал младший сынишка Микко, таща по пыльной дороге игрушечную тележку. А на повозке можно было увидеть мешок с варом, узел с рогами и сумку из телячьей кожи, в которой хранились ножи Микко и сыновей. Там же на повозке была и скрипка, завернутая в старую красную шаль Кайсы.

Два необычных шествия двигались навстречу друг другу. И тут поднялся шум и гвалт. Молодые лошадки Импиваары пятились и фыркали; ощетинившиеся Килли и Кийски принялись метаться и рычать, отчего близнецы и малыш с ревом кинулись под защиту повозки. Кайса стала сердито бранить сыновей, а Микко замахивался шестом на собак и сыпал проклятия. Наконец обе стороны остановились и долго молча рассматривали друг друга: семья Раямяки глазела удивленно, а братья, помня свой уговор, — в сильном удивлении. Но вот вперед выступил Аапо.

А а п о. Мир вам!

М и к к о. И вам тоже, только усмирите своих собак.

А а п о. Цыц, Килли и Кийски!

Ю х а н и. Здорово, Микко Раямяки! Как поживаешь, что нового на белом свете?

М и к к о. Разное, разное — и худое и хорошее, но все-таки, черт побери, хорошее всегда берет верх, и жизнь идет кое-как. Да, да, ребята, в деревнях и в усадьбах, слава богу, всегда перепадает какая-нибудь работенка. А покуда на свете хватает работы для Микко, ему и горя мало, хотя и приходится таскаться из дома в дом, из деревни в деревню, чтоб подработать на хлеб. Микко живет неплохо.

А а п о. Охотно верим, и пусть вам еще больше везет в ваших трудах. Но сейчас, Микко, есть у нас дума одна, и мы бы хотели немного задержать вас. Послушайте, что я скажу.

М и к к о. Ага! Догадываюсь, что это за дума. Стало быть, вам все еще отрыгается от той каши, которую мы сообща заварили тогда под Соннимяки? Хорошо, что мы встретились на казенном тракте, да и господин кантор будет в свидетелях. А ну-ка, посторонитесь, дорогие соседи и друзья! Чуток в сторонку!

А а п о. Да выслушайте нас!

К а й с а. Прочь с дороги, окаянные! Нам идти пора. Прочь с дороги, не то вас палач заберет!

К а н т о р. Вы ошибаетесь, почтенная семья Раямяки, сильно ошибаетесь! Послушайте, что я вам скажу и в чем свято клянусь. Ах! Братья Юкола теперь совсем иначе живут и душой и телом. Бог свидетель, иначе! Знайте, что в них уже созрели чудесные плоды добродетели и исправления, и теперь они со славой и ликованием возвращаются под милый отчий кров и жаждут обнять весь белый свет. Вот и вас они приглашают на веселый праздник в честь возвращения в Юколу. Это их сердечное желание в такой радостный для них день. Поверьте вашему кантору.

Ю х а н и. В точности, как говорит кантор!

А а п о. Микко и Кайса! Мы хотим показать, что мы люди стоящие и будем жить и трудиться по-людски, забыв о былом. И к чему ты, Микко, заговорил о каше под Соннимяки? Друг мой, мы сами ее заварили, самим и расхлебывать пришлось. Мне припоминается и еще кое-что о том вечере под Соннимяки. Ведь ваша хозяйка предсказала нам тогда самые черные дни. И она нисколько не ошиблась. Налетели бури и сильно исхлестали нас, но бури и тучи уже миновали, и снова наступает ясный день. Пойдемте-ка с нами, предскажите еще разок нашу судьбу — и мы надеемся, Кайса увидит в ней больше светлого. Я слыхал, вы лучше всего гадаете на кофейной гуще, а нынче вечером в Юколе не будет нехватки в кофе.

Ю х а н и. В кофе и в пиве!

А а п о. В кофе и в пиве! Так что идемте предсказывать нам счастье.

М и к к о. Кайса поворожит на кофе, а я поиграю на скрипке в честь праздника. Хорошо?

А а п о. Очень хорошо.

Ю х а н и. Молодчина, Микко.

М и к к о. Я сыграю вам веселый марш, как только подойдем к Юколе.

Ю х а н и. Ах, Микко, золотой человек! Сыграй, сыграй так, чтоб весь мир зазвенел. Сыграй, божье создание!

А а п о. Ну вот, все и устроилось.

Ю х а н и. Сработало, как хорошо смазанный замок.

М и к к о. А ну-ка, Хейкка и Матти, поворачивайте оглобли! А тебе, Кайса, тоже хватит дуться. Поворачивай-ка к Юколе.

К а й с а. Вот я тебе сейчас поверну! А коли сдуру и вздумаю тащиться на своих старых ногах обратно, то уж наверняка не полезу под ноги их проклятым ослам. Пускай катят впереди, а мы поковыляем сзади.

М и к к о. Верно, Кайса! Мчитесь впереди, братья, мчитесь, как кометы, а мы за вами — точно ее огненный хвост. Баба-то у меня малость с норовом.

Ю х а н и. А все-таки баба хоть куда.

А а п о. Славная баба!

М и к к о. Да, черт возьми, именно так, осмелюсь сказать то же самое. Ведь она моя женка.

Ю х а н и. Не женка, а пики-козыри!

М и к к о. И то. Сердитая баба, сердитая. Но коли муж возьмет да ощетинится, то тут уж баба мигом закрывает рот, ничего не поделаешь. Но вообще-то я старик ласковый, позволяю Кайсе командовать. Да и что из того, лишь бы все шло хорошо. Эгей, пошли, ребята! А мы за вами, как тот сапожник за портным — на небеса{95}. «Иди следом, хотя бы сам черт тебя держал!» — говаривал сапожник, когда изо всех сил тянул зубами дратву. Да, да, марш вперед и кати без оглядки!

И они всей гурьбой тронулись в путь. Ветер усилился, березы шумели и гнулись к земле, солнце то ласково светило, то снова пряталось за причудливые облака; гонимые северным ветром, они быстро неслись по небосводу к далекому горизонту. Братья бодро шествовали вверх и вниз по горам, их веселили и этот ветер и эта дорога, что бежала на юго-запад, все ближе к холму, на котором возвышался их родной дом.

Скоро навстречу попался Колистин, темноволосый желчный старик. Его седые брови свисали, точно крылья филина, и почти закрывали его сердитые глаза. В свое время он метко стрелял и повалил немало волков и медведей. Но потом старика постигла тяжелая болезнь, лишившая его слуха, и, чтобы сказать ему что-то, надо было громко кричать ему в самое ухо. Это несчастье навсегда положило конец его медвежьей охоте, и тогда он стал ловить силками. Осенью и зимой расставлял он их в лесах на погибель птицам, зайцам и белкам. Колистин был суров и угрюм, резок в речах; оглохнув, глядя на жизнь по-своему, он стал раздражителен и обо всем судил по-своему. Этот старик и шел сейчас навстречу братьям по каменистой дороге.

Ю х а н и. Здоро́во, старина!

Т и м о. Здоро́во, дед, здорово!

Ю х а н и. Постой, старик почтенный!

С т а р и к К о л и с т и н. А?

Ю х а н и. Поклон тебе из лесов!

С т а р и к. Что тебе надо?

Т у о м а с. Крикни-ка ему в ухо, да покрепче.

Ю х а н и. Теперь мы тут!

С т а р и к. Да, черт вас возьми, тут. И отныне храни нас снова отец небесный в наших деревеньках.

Ю х а н и. Что?

А а п о. Э, видно, парень не в духе.

Ю х а н и. На что это ты намекаешь, а?

С т а р и к. Сам догадываешься. Да-да, конечно, конечно, конечно, для нас теперь иная жизнь начнется, дело известное.

Ю х а н и. Братья, это позорит нашу честь!

А а п о. Не обращай внимания и пригласи его в Юколу.

Ю х а н и. И все-таки, старик, раз ты такой бойкий, мы приглашаем тебя в Юколу, погулять с нами на новоселье.

С т а р и к. Зачем ты явился, гном? Отчего тебе не сиделось в горных пещерах до самой своей жалкой смерти? Ну, зачем явился?

Ю х а н и. Вот как! И это благодарность за мое приглашение?

С т а р и к. Как только вспомню о своих силках, так и закипают злость и гнев. Проклятье! Отныне не один отменный глухарь из моей ловушки попадет в чужую котомку. Вы, бездельники! Из них уже и так вдоволь повытаскано.

Ю х а н и. Ты считаешь нас ворами?

С т а р и к. Считаю?! Стало быть, ты сам понял, в чем дело, отлично понял, хотя и глуп, как кукушка или пучеглазый глухаренок.

Ю х а н и. Тебя в гости приглашают, а ты нас ворами считаешь?

С т а р и к. Что ты сказал? Да кричи громче, кричи как мужик, а не визжи да не каркай. Ну, что ты сказал, парень?

Ю х а н и. Я вас в гости зову! Ведь мы вроде как ваши крестники.

С т а р и к. Это ты-то мой крестник?

Ю х а н и. И я и вот эти шестеро моих братьев. А потому милости просим в гости, крестный.

С т а р и к. Заткни-ка глотку! Никакой я тебе не крестный.

Ю х а н и. Наверняка да!

С т а р и к. Не крестный я тебе, нет!

Ю х а н и. Наверняка да!

С т а р и к. Заткни глотку, говорю.

Ю х а н и. Наверняка да, если только бабка Лесовичка не соврала.

С т а р и к. Кто?

Ю х а н и. Бабка Лесовичка, повитуха, одна на всю деревню.

С т а р и к. Плевать мне на твою бабку Лесовичку. Но я тебе не крестный и остальным тоже. Я твой крестный? Тьфу!

Ю х а н и. Тьфу? Вот как! А я вам скажу, что меня не таскали к попу, как слепого щенка, нет{96}. Но как бы там ни было, я зову вас в гости.

С т а р и к. А я не пойду, нет, и звать меня запрещаю.

Ю х а н и. А я вас зову.

С т а р и к. А я не пойду, окаянный ты! И заткнись!

Ю х а н и. А я вас зову!

К а н т о р. Ребята, ребята! Оставьте старика в покое.

М и к к о. Пусть идет с богом. Простоватый и упрямый старик, смотрит на нас, будто пудель. Пусть идет. Марш, старик!

Ю х а н и. А по-моему, из этих простоватых, угрюмых глаз выглядывает этакий маленький шутник. Старик меня малость разозлил. Тебя же в гости приглашают, пировать! Пиво лакать — вот куда я тебя зову! Ты же все-таки хороший дед.

С т а р и к. Что ты сказал? Кричи громче.

Ю х а н и. Хороший дед, говорю, только не в меру любопытный. Но глухие испокон веков этим грешат.

С т а р и к. А?

Ю х а н и. Любопытный ты, бедняга, — нюфик[19] ты, как говорит швед. А в остальном дед неплохой.

С т а р и к. Болван, бессовестный болван! Да разве, разве, разве у глухаря бывал когда-нибудь ум? Ни на столько! Эй, да у меня из-под ног вылетела стая глухарей…

Ю х а н и. Да, семь глухарят.

С т а р и к. Что ты оказал?

Ю х а н и. Семь глухарят!

С т а р и к. Да будь их сколько угодно! Вон таращат глаза с березы! Один-то уставился, точно бычок на новые ворота; только тогда спохватится, когда выстрел загремит, но тут-то его уже в котомку отправят. Вот и сейчас — семь болванов глазеют на старика Колистина, точь-в-точь как эти семь лупоглазых глухарей. И что, что, что вы от меня хотите, болваны?

Ю х а н и. Я хочу сказать твердо и всерьез, что я не вор, не глухаренок и не болван. А заодно еще скажу, что одна развалюшка, один проклятый дед, что стоит совсем близко от меня, не за много верст и на этой вот дороге, — что этот бессовестный старик, эта развалюшка — большой плут и мошенник. И пусть это будет сказано со всем почтением.

С т а р и к. Какой старик, какой старик, кукушонок ты глупый с сосновой макушки? Вы-вы-выходит, я мошенник? Скажи-ка, о ком это ты, кукушонок окаянный?

Ю х а н и. Что́ бы мне еще крикнуть в его проклятое ухо?

А а п о. Ничего больше не кричи, идемте.

Ю х а н и. Нет, погоди еще. Старик этот — большая шельма. Какую бы чертову чепуху крикнуть ему?

Э р о. Дай-ка я попробую. Но подержи бычка.

Ю х а н и. Да, крикни-ка ему какое-нибудь хлесткое словцо.

С т а р и к. Так какой старик, а?

Э р о. «Ку-ку-ку! — сказал кукушонок с сосновой макушки. — Ку-ку-ку!»

С т а р и к. На вот тебе «ку-ку», получай!

Э р о. Ах, окаянный!

Ю х а н и. Ишь сатана! Так-таки ударил!

Э р о. Ударил, даже ухо заложило.

А а п о. Правильно сделано, умница Колистин, правильно!

Э р о. К дьяволу старика! Так хватил, что искры из глаз посыпались.

Ю х а н и. Эх, старик, старик! Погляди, что ты наделал: хватил по уху кулаком доброго человека, да еще на дороге и в святой день. Ай-ай-ай, старик!

А а п о. Правильно сделано, грешный Колистин, правильно!

С т а р и к. А ты что там болтаешь?

Э р о. Правильно сказано, Колистин, правильно, старая колода!

С т а р и к. Да и ты, горностай, заткнись! Я покажу, как мальчишкам задирать меня. Старик Колистин не станет долго раздумывать, чтоб хватить по уху.

Ю х а н и. Вот схвачу деда за дырявый ворот и силой затащу на гулянку. Ну-ка, старик! Пошли!

С т а р и к. Убирайся к дьяволу!

Ю х а н и. Пиво пить, да так, что брюхо лопнет!

С т а р и к. Отпусти ворот, не то я закачу тебе в рыло! Отпустишь, чертов разбойник?

Ю х а н и. Ведро пива!

Т у о м а с. Что ты опять дурака валяешь, Юхо?

А а п о. Оставь старика в покое.

Ю х а н и. Боже упаси! Ведь он облаял нас, как собака. Что бы ему сделать? Такой старый и несчастный дедка. А, пусть все-таки идет веселиться в Юколу да напьется со злости. Да, да, дед, я от тебя ни за что не отступлюсь, нет!

С т а р и к. Отцепи свои когти!

Т у о м а с. Ну, отпустишь ты его по добру? Сейчас увидишь, как живо ты его отпустишь. Идите, дед!

Ю х а н и. Ах, да я б его на руках отнес на веселый пир, отнес бы, как младенца. Ведь моя волосатая грудь просто искры мечет! Боже мой! Из чьих это силков я таскал добычу? Ни птицы, ни зайчонка!

Т у о м а с. Заткнись!

Ю х а н и. Вор я, что ли, а?

К а н т о р. Этого он и не говорил, сын мой.

Ю х а н и. Все одно, к тому клонил. Эх, убавить бы с его головы снежок двадцати или тридцати зим, я б ему тогда показал!

Т у о м а с. Идите, дед!

С т а р и к. Болваны! Что я вам — палка, что ли, чтоб на мне ездить, волчата недобитые? Ужо я-я-я вас проучу, я-я-я вас проучу, болванов!

Раздраженный старик наконец пошел; однако он долго еще плевался и сердито ворчал себе под нос. Братья тоже двинулись в сопровождении кантора и полка Раямяки, шагавшего в самом хвосте. А через некоторое время им повстречались две женщины — бабка Лесовичка и ее шустрая пухленькая дочь Венла; с белыми кузовками в руках они спешили в лес за брусникой. От этой встречи братья сильно опешили. Они молча уставились на подходивших женщин, а поравнявшись с ними, остановились. С минуту обе стороны разглядывали друг друга во все глаза. Потом вперед вышел Аапо и, рассказав об уговоре, принятом на вершине Тэримяки, пригласил их на новоселье. Не зная, что делать, мать с дочкой стояли в нерешительности, хмыкали и поджимали губы. Но когда и кантор посоветовал им принять приглашение братьев и пойти варить кофе для пирушки, они решили наконец присоединиться к веселому шествию. Таким образом, братья имели в канторе влиятельного посредника и примирителя с парнями Тоуколы, в бабке с дочкой — отличных мастериц варить кофе, а в Микко Раямяки — музыканта, который сыграет им веселый встречный марш, а потом и танцы, когда они будут плясать с девушками из Тоуколы. Предвкушая предстоящее веселье, братья прибавили шагу и скоро стояли уже в своих владениях, на песчаном пригорке Похьянпелто. Впереди виднелся луг Оянийтту, за ним пашня Котопелто, а чуть повыше с тихой и нежной грустью улыбалась сама Юкола. Безмолвные, с влажными глазами, братья долго любовались родным домом на зеленом склоне. Солнце клонилось к западу, порывы северного ветра все усиливались, и от соснового бора на каменистой горе, к югу от дома, доносился глухой шум.

Т у о м а с. Вот, стало быть, и Юкола.

Ю х а н и. Это ты, Юкола?

А а п о. Ты как будто подряхлел, дорогой наш дом, даже голова мохом покрылась.

Ю х а н и. Даже твоя золотая голова мохом покрылась, наша родимая Юкола.

Т и м о. Здравствуй, Юкола! Вон как ты красуешься передо мной — точно Иерусалим в былые времена.

Ю х а н и. Это ты, Юкола? Ты? Ах! Не могу сдержать слезу, и бежит она по моей шершавой щеке, а сердце кипит и пенится! Ох, куда ни погляжу, отовсюду мне отвечают ласковым взглядом. Ишь как ухмыляется мне даже черное окошко хлева. Здравствуй, звезда надежды, здравствуй!

Э р о. Здравствуй, черная звезда надежды!

Ю х а н и. Здравствуй и ты, милая навозная куча, краше горы благодати! Ах!

Т и м о. Красивая-то она красивая, но отчего ее уже давным-давно не вывезли на поля? Да, да, эта куча доказывает, что кожевник — неисправимый, безнадежный лентяй. Разве это дело: в сентябре навозная куча еще торчит на дворе? Я сильно зол на этого кожевника. Ну, ну, сегодня на радостях мы тебе все прощаем, раз в Юколе такой праздник.

Ю х а н и. Привет тебе, седая навозная куча, привет, говорю я! И мне дела нет, что она значит и что доказывает. Здравствуй, Юкола, с навозом, с полями, с лугами — красивая, точно рай!

Т и м о. Рай все-таки красивей.

Ю х а н и. Заткнись! Здесь прекраснейший рай.

С и м е о н и. Не греши языком.

Ю х а н и. Язык сказывает, что сердце подсказывает.

Л а у р и. Я бы тоже молвил сейчас слово, если б язык от радости не отнялся.

Ю х а н и. Говори, говори языком и сердцем, изливай свою радость! Пляшите, горы, звените, леса, пусть будет безмолвие на небесах{97}, помолчим один миг, как бы полчаса! Вот как складно говорит Юсси на радостях!

А а п о. Хватит уж, пожалуй, и поспешим к самой цели.

Ю х а н и. Да, к цели, точно косяк плотвы в вершу во время нереста. Айда, покуда дорогим гостям не надоела наша радость: Юкола-то ведь не их родной дом, к тому же они, пока нас не было, не раз ее видели. Так что не будьте на нас в обиде, кантор, бабуся с дочкой и вы, почтенная семья Раямяки.

К а н т о р. Тут извиняться нечего. Мы отлично понимаем, какой это миг для вас. Это высокий, торжественный миг, преисполненный радости.

Ю х а н и. Хорошо сказано, здорово! А теперь пойдем.

Т у о м а с. Пальнем-ка из ружей, и пусть зазвучит скрипка Микко.

Ю х а н и. Да, да, теперь бы немного музыки! Один залп, братцы, один славный залп. Все разом!

Взвизгнула скрипка Микко, и почти одновременно загрохотали ружья Юхани, Туомаса и Аапо. Вздыбились кони, с ревом заметалась скотина. Но ни один из братьев не выпустил веревки — ни Симеони, ни Тимо, ни тем паче Эро. Стиснув зубы, они чуть не волоком тащились за животными, и облаком заклубился по полю песок. Скотине пришлось-таки угомониться и вместе с погонщиками повернуть снова на дорогу. И шествие двинулось в путь. Спустившись с горы, оно на минуту скрылось в низине Оянийтту, но вскоре показалось вновь, поднимаясь по крутому склону, и вошло в ворота изгороди, которою было обнесено поле Котопелто. Микко торжественно играл на своей скрипке, Килли и Кийски заливались ликующим лаем, а в ответ им тявкала тощая, с отвислой челюстью, дворняжка кожевника, крутившаяся возле угла избы. Шум заставил всех обитателей Юколы выйти на покатую каменистую поляну. Дети, завидев подходивший к дому полк Раямяки, с визгом кинулись обратно в избу и в страхе попрятались кто в постель под одеяло, кто на печь, в кучу загремевшего деревянного скарба. Дворняжка тоже боязливо замолчала и, поджав хвост, поползла в угол под лавку. А на дворе царила суматоха: кричали люди, лаяли собаки, мычали коровы, ревел бычок; ветер шумел в сосновом бору на Кивимяки. И все эти звуки, сливаясь, разносились вокруг, когда шествие вошло в Юколу. Братья, с щемящей нежностью в сердце, вступили во двор родного дома. Когда с рукопожатиями было покончено, когда были убраны скот и возы, они вошли наконец в просторную избу.

Кантор и Аапо отправились в Тоуколу звать на праздник тамошних жителей, так долго враждовавших с братьями Юкола. И когда кантор ласковыми словами пригласил всех мужиков и баб, послы поспешили домой помогать остальным готовить пир. Из избы вынесли все лишнее, на стол поставили огромные жбаны с пенящимся пивом, а у огня хлопотали проворная Венла с матерью. Под закопченными грядками облаком клубился дым от очага, на котором варился кофе, в мельнице хрустели поджаренные зерна, над кофейником жены кожевника вился парок. Кто подметал пол, кто таскал в избу дрова, кто рубил хвою, чтобы устелить ею пол. У окна на широкой лавке, время от времени наигрывая на своей скрипке, сидел веселый Микко.

Но о чем это бабка Лесовичка столь усердно шепчется в сенях с Юхани, и почему Юхани таращит глаза и серьезен, точно перед судом? Старуха издали намекает ему, что с ее стороны больше нет преград любви Юхани и Венлы. Парень опешил, сопит, вздыхает, потеет и, крепко почесывая затылок, просит наконец у старухи время на размышление. Старуха уходит от него с сияющим лицом, а Юхани выходит во двор, бредет, как бесприютный домовой{98}, не зная, куда ему идти. Он расхаживает взад-вперед за избой, вздыхает, покрывается испариной и чешет в затылке. В конце концов Юхани возвращается в сени, распахивает скрипучую дверь и, задыхаясь, говорит почти плачущим голосом: «Если бы кантор был так добр и вышел ненадолго сюда, да и ты тоже, Аапо. Иди, мой дорогой брат!» Они исполняют его просьбу, и скоро все трое стоят за стеной Юколы, обдумывая дело, о котором им сообщил Юхани. Подумав и обсудив, они сходятся на том, что Юхани возьмет себе в жены Венлу: все-таки она славная девушка. Тогда Юхани быстрым, твердым шагом входит в избу, хватает Венлу за руку и говорит: «Так тому и быть». Венла будто бы немного стесняется, закрывает ладонью глаза и ухмыляется, однако руку свою оставляет в дюжей лапе Юхани. Старуха приходит в восторг и дает им материнское благословение, кантор желает молодым счастья и удачи и в краткой речи напоминает о важных обязанностях супругов.

Юхани, таким образом, помолвлен, в его сердце вновь вспыхнула старая любовь. Но жених все еще пыхтит и обливается потом, тайком поглядывая на свою невесту. Вдруг он срывается с места и спешит на луг Оянийтту, чтобы посмотреть на лошадей. Он видит обеих молодых кобылок Импиваары, видит — и все-таки не видит. В эту минуту он и журавлей принял бы за лошадок. Мысли его витают вокруг невесты, хотя он сам еще не верит в ее существование. Это удивительный для него день. И он спешит обратно к избе, страстно желая видеть свою Венлу. Юхани шагает уверенно и еще в поле слышит бойкий польский марш, который наигрывает Микко. Неожиданно губы Юхани вздрагивают, на глазах появляются слезы, которые он утирает своим могучим кулаком. И ему чудится, будто он попал на райское празднество. Придя в Юколу, он не замечает близнецов Раямяки, скачущих по двору верхом на палках, не видит и самого маленького сыночка Микко, который катает на крыльце свою тележку. Юхани твердым шагом входит в избу, и в его взгляде сквозят торжество и уверенность.

Между тем на холме Юкола мало-помалу собирались парни Тоуколы. Группа их стояла уже между дровяным сараем и конюшней; с трубками в зубах, они осматривали дровни и телеги, рессорную одноколку кожевника, купленную на ярмарке в Хяменлинне. Они разглядывали все это и обменивались мнениями, однако спустя некоторое время то один, то другой из них стал подходить к избе. Кто прислонился к стене или встал по обе стороны крыльца, кто ждал в сенях, прислушиваясь к шумным приготовлениям в доме. Наконец открылась дверь, вышел Аапо и пригласил гостей в избу.

Парни Тоуколы вошли и столпились слева, между дверью и боковым окном. Они стояли степенные и серьезные, прижав картузы к губам. Среди них можно было увидеть Аапели Киссалу, косо поглядывавшего назад, на дверь; там же стоял Эро Кунинкала, упорно глазевший в пол. Возле них у окна сидел Микко со скрипкой, ворочая за щекой табачную жвачку и изредка сплевывая. У его колен стоял младший сын, отцовский баловень. Возле стола, опершись на полку, стоял кантор, готовый начать проповедь, от которой побегут мурашки по спине; вид его внушал страх. Громко откашливаясь и поглаживая указательным и большим пальцами подбородок, он бросал суровые взгляды то направо, на парней Тоуколы, то налево, где между столом и северным окном стояли братья Юкола, молча глядевшие в пол. Возле очага собрались семья кожевника, старуха Лесовичка с дочкой и Кайса Раямяки, которая, с перемазанным табачной жвачкой лицом и с кисетом в руках, сидела на скамейке, раскачиваясь всем телом. В углу, между очагом и дверью, возле сосновой колоды и ушата с водой, стояли сыновья Раямяки — Хейкка, Рёва и близнецы — и удивленно глазели на молчаливую толпу в избе. А кантор по-прежнему стоит у стола. С важным видом держится он рукой за подбородок, наконец раскрывает рот, но, кашлянув, снова закрывает его. И опять он кидает в обе стороны грозные взгляды и морщится, словно жует пучок полыни. Наконец он начинает следующую речь:

— Сатана, что рыщет вокруг, точно алчный лев, и пышет ядом в мир божий, зажег и в сердцах этих соседей пламя гнева и мести. Сначала оно тлело маленькой искоркой в куче хвороста, но скоро пошло и вширь и ввысь, вспыхнув страшным лесным пожаром. Сперва оно было всего с крохотную муху, а потом разрослось и раздобрело, как бык на откорме, и застелило свет божий густым дымом. Так темный бес стал владыкой над людьми, и они с кулаками стали бросаться друг на друга, а после лютой драки расходились с ссадинами, глубокими ранами и шишками на лбу. Горе превеликое! Небеса вздыхали, горы и долины вздыхали и даже твари неразумные вздыхали, а темные силы и ад ликовали. Многие думали, покачивая головой: «Звенеть еще кандалам, свистеть розгам, и уведут ребят в студеную сибирскую тундру из дорогого отечества». Не один так пророчил, но ложно было его прорицание, и за то честь и хвала богу Саваофу. Поглядите — не странно ли: братья оставили мир людской, соседей по деревне и весь род человеческий и удалились в темный лес. И опять многие подумали: «Так-то вот и получаются разбойники — семь кровожадных разбойников в лесах Суоми». Но честь и хвала Саваофу за то, что они оставили всех пророков с длинным, двухметровым носом!

Лукавый ли заманил братьев в лес, как некогда попа из Туусулы{99}, или их тянула туда сила небесная, как Иоанна Крестителя, — не берусь сейчас судить. Но дьявол и там изо всех сил старался толкнуть их на пагубный путь. И винным зельем их искушал и сиропом, а еще, как они сами рассказывают, закинул их в высь поднебесную, в страшное строение, именуемое башней из юфти, и показал оттуда землю, показал ее как страшный хаос, чтобы от испуга отнялся разум у человека. Вот что он замышлял, но эта затея для него же самого обернулась позорной пощечиной, а ребят вовремя направила на путь истинный. Они храбро бросились в схватку против собственного сердца, против глубоко укоренившейся лени, против скудной, суровой земли, холодных трясин и болот, и все одолели своей твердой волей и с помощью бога Саваофа. Эйя! Вот они снова возвращаются к людям, и не разбойниками, а добрыми крестьянами. С торжественным стуком катится их телега, и везет ее пара молодых, резвых кобылок, а следом с мычанием шествуют гладкие коровы и крутолобый бычок. Так они возвращаются, и не из разбойничьего вертепа, а из выстроенного собственными руками дома, из пригожей Импиваары. Эйя! Еще пуще прославился через них Саваоф, а рогатый сатана в преисподней посрамлен навеки.

Вот стоят они, заслужив похвалу, и теперь протягивают руку примирения своим бывшим недругам. И вам, почтенные миряне Тоуколы, отныне нечего стыдиться называть друзьями братьев Юкола; ибо не в сраме погрязли они, а сверкают в сиянии добродетели. Потому примите пенную чашу мира и не заставляйте их понапрасну протягивать руки, коли хотите впредь уберечься от зла. Смотрите: уже солнышко садится, ласково оглядывая угасающим оком румяный небосвод. Знайте: то символ божьего милосердия, знак бывшим врагам, дабы они по-братски помирились и сатану с бесами так треснули бы по лбу, как их еще никогда не бивали. Такова воля господня, а заодно и моя. Кто же ни уха, ни сердца не склонит к речам нашим — да падут на того анафема и маран-афа, да поджарят его в конце концов в аду! Услышь меня, Саваоф, услышь меня, владыка всевышний, осанна!

Так говорил кантор, и слова его сильно взволновали женские сердца. И хозяйка кожевника, и бабка Лесовичка, и шустрая Венла, и Кайса Раямяки, измазанная табачной жвачкой, — все плакали навзрыд; их хлюпанье напоминало плеск новой плотной дерюги в руках прачки, когда она стирает ее в чане со щелоком. А парни Тоуколы и братья Юкола подошли друг к другу и в знак примирения крепко пожимали руки. И хотя в рукопожатиях и была заметна неловкость, хотя обе стороны и поглядывали друг на друга исподлобья, это примирение было сердечным, искренним и прочным. Кантор, сидя у стола за кружкой пива и чашкой дымящегося пунша, восторженно улыбался. Белые ковши с пивом ходили по кругу от гостя к гостю, а потом и от гостьи к гостье, потому что в избе уже собралась и толпа девушек из Тоуколы. Тем, кто стоял у очага, перешептываясь между собой, проворная Венла подавала кофе. Но чашку от нее принимали не сразу, а только после того, как просьба была настойчиво повторена два-три раза. В этот вечер не забыли и Микко-музыканта и щедро угощали его пивом и вином, после чего он тотчас принимался усердно поплевывать на колки и настраивать свой не раз уже склеенный инструмент. И наконец из скрипки вырывалась прелестная шведская кадриль. Видя, что никто не выходит на середину круга, он обрывал игру и начинал веселую, задорную польку. Ее он играл азартно и долго, однако ни одна пара так и не кружилась в вихре танца. В конце концов раздосадованный старик резко останавливал смычок и, ворочая языком табачную жвачку и сплевывая, принимался перебирать пальцами звонкие струны.

Народ сидел молча. У заднего окна примостился Аапо и время от времени внимательно поглядывал на круглолицую смуглую девушку, серьезную и голубоглазую, которая шепталась с Венлой. На ее лице лежал милый отпечаток застенчивой невинности. Аапо с любопытством рассматривал ее, силясь вспомнить ее имя, однако оно так и не пришло на память. Толкнув в бок кантора, он справился у него, а тот сразу ответил: «Да это же Хинрика Конккала». Лицо Аапо просияло, и он сказал Микко: «А ну-ка, дайте нам кадриль». Микко снова заиграл, и Аапо подошел к застенчивой дочери Конккалы, приглашая ее в пару. Девушка последовала за ним и встала рядышком, смущенно улыбаясь и заливаясь пунцовым румянцем. В круг вышли и другие пары, и под пиликанье скрипки Раямяки в просторной избе наконец началась кадриль. В очаге весело пылал огонь, в щипцах потрескивала лучина; широкие половицы сильно тряслись под ногами парней и девушек, танцевавших с важностью, в торжественном молчании.

Кантор все сидел за столом. Он с удовольствием выпил уже два пунша и три чарки вина и теперь с улыбкой смотрел на танцующую молодежь. На щеках его появился яркий румянец. А когда кончилась невероятно долгая кадриль, кантор поднялся, заявив, что ему пора идти. Он выпил на дорогу, произнес небольшую прощальную речь и с благодарностью покинул Юколу. От лошади, которую ему настойчиво предлагали, он отказался и зашагал с палкой в руке. Юхани проводил его через широкий двор и проворно распахнул перед ним ветхие и шаткие ворота Юколы. Всемогущий миротворец постоял еще минуту, любуясь звездным небом; побеседовав с Юхани о погоде, он наконец попрощался. Юхани ответил ему низким поклоном и шаркнул ногой, отчего об стену хлева дробью застучали песок и гравий. Вернувшись в веселую избу, Юхани промолвил про себя: «Все же он сделал великое дело». А кантор в черном картузе, с палкой в руке, шагал, улыбаясь, по дороге к приходскому селу; щеки его пылали, словно алые розы.

Шум веселья и игр в доме Юкола усиливался час от часу и в конце концов перешел в бурное ликование. То отплясывали кадриль, то головокружительную польку, почти не зная отдыха; пол грохотал, под каблуками парней прогибались крепкие половицы. Весело пылал огонь, бойко взвизгивала скрипка Микко, а в ответ ей будто мяукал потолок и дребезжали закопченные грядки. От парня к парню ходило пенное пиво, от женщины к женщине — дымящийся кофе. И Кайса Раямяки предсказала братьям по кофейной гуще счастье до самой могилы.

Так веселились на празднике в Юколе, так была испита чаша дружбы, и гости разошлись только на рассвете.