Семеро братьев

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Прошло два дня. Братья сидят за столом в людской у кантора и зубрят азбуку, то вслед за самим кантором, то за его восьмилетней дочкой. В руках у них раскрытые буквари, и они в поте лица своего силятся одолеть грамоту. Однако на лавке за столом сидят только пять братьев Юкола. А где же Юхани и Тимо? Вон они стоят — в позорном углу, у самых дверей. Их волосы, по которым совсем недавно прошлась цепкая рука кантора, еще и сейчас торчат взъерошенной щетиной.

Черепашьим шагом продвигается ученье братьев, и даже усердие учителя не в силах ускорить дело — напротив, строгость окончательно убивает в братьях всякую охоту к чтению. Юхани и Тимо едва ли знали что-нибудь, кроме А; остальные, правда, все же шагнули в своих познаниях несколько дальше. Поразительным исключением был Эро, который уже выучил всю азбуку и бойко упражнялся в чтении по складам.

Близился вечер, а у братьев с самого утра не было во рту и маковой росинки. Кантор убедился, что сытое брюхо к ученью глухо, и наложил запрет на их котомки, желая воздействием голода приумножить их рвение к науке. И вот, томясь от голода, Юхани стоял в своем углу и беспрерывно мотал круглой головой, сплевывая на пол и сердито, по-бычьи поглядывая на своего учителя. А стоявший рядом Тимо безмятежно клевал носом, не обращая внимания на мирскую суету. Наконец кантор прервал учение и объявил: «Ну, передохните теперь и поешьте, жеребцы вы дубовые. Жуйте, как козлы в огороде. Но запомните: после этой трапезы вы не получите ни крошки, пока не вдолбите в свои головы азбуку, быки вы твердолобые. Даю час на обед, но за дверь покамест ни шагу. Сдается мне, вам полезно будет посидеть до вечера под арестом, весьма полезно. Ну-ну, раскрывайте пасти, сейчас вам принесут котомки». Сказавши это, кантор вышел, и немного спустя служанка принесла братьям котомки. Дверь, однако, тут же была опять накрепко заперта.

Т и м о. Где моя котомка?

Л а у р и. Вот она, а это моя. Теперь мне хоть камни подавай — все съем.

Ю х а н и. Мы не попробуем даже маленькой крошечки!

Л а у р и. Что? Чтоб теперь да не поесть?

Ю х а н и. Ни крошки!

Л а у р и. Ты прежде море закрой своей ладонью.

Ю х а н и. Оставьте котомки в покое!

А а п о. Что ты задумал?

Ю х а н и. Позлить кантора. До утра есть не будем! Кровь моя кипит, ребята, и голова кружится, как ветряная мельница Кейтулы. Но еще посмотрим, кто кого!

А а п о. Над твоей местью старик только посмеется.

Ю х а н и. Ну и пусть смеется! Все равно есть не буду. Ишь, Эро уже по складам читает. Ну-ну… А я все равно есть не буду!

Т у о м а с. Здесь-то и я не буду. Лучше поем на склоне Соннимяки. Скоро я там растянусь на душистом вереске.

Ю х а н и. Вот это верно! Скоро мы все будем там.

Э р о. Я согласен, ребята!

А а п о. Что вы опять дурака валяете?

Ю х а н и. Вон из каталажки!

А а п о. Эй, опомнитесь!

Ю х а н и. Айда к соснам на Соннимяки! Они зовут нас.

Э р о. И мы откликаемся.

Ю х а н и. Да, мы будем мужчинами!

А а п о. Симеони, хоть бы ты их образумил!

С и м е о н и. Усмиритесь, братья! Но и мне, право, кажется, — не быть нам грамотеями. А потому оставим-ка все хлопоты. Мы и так можем жить безупречно и благочестиво и без грамоты будем добрыми христианами, коль не забудем бога.

А а п о. Ты же топишь их, бестия, а не спасаешь!

Ю х а н и. Устами Симеони говорят истина и справедливость. Прочь отсюда, ребята! Нет больше моего терпения.

Т у о м а с. У меня прямо сердце разрывается, когда вспомню, как измывались над Юхани. Прочь, ребята!

Ю х а н и. Решено! Но ты, Туомас, обо мне не горюй — я за все отомщу. Меня же драли и рвали, как приманку на раков, ей-богу! У меня в кармане целый клок волос, выдранных кантором. Я ему еще заткну глотку этой паклей, если только не совью из нее одну штучку. Ведь и у кантора есть шея, да, да, и у него есть шея. Но я пока помалкиваю.

Э р о. Я тебе дам совет получше. Давай-ка из этой пакли, что ты хранишь в кошельке, сплетем отличную леску и подарим ее кантору за его труды. Но что это я вас на грех подбиваю — вы же сами говорили, от наказания одна только польза! Мы же еще по дороге вели об этом полюбовную беседу.

Ю х а н и. Ах да, умница Эро уже по складам читает. Славный мальчик!

Э р о. Мне просто стыдно за себя: столько лет, а всего лишь по складам читаю.

Ю х а н и. Столько лет? А нам?

С и м е о н и. Он опять подкусывает.

Ю х а н и. Так, так, он опять за свое. Ты — плевел на нашей доброй ниве, старая закваска в нашей братской квашне! Дикобраз, поросенок, жаба!

С и м е о н и. Потише, ради кантора потише!

Ю х а н и. Вон из этой каталажки! Все до одного! И пусть только кто-нибудь попробует стать поперек дороги, — я с ним живо расправлюсь.

Т у о м а с. Айда все наутек, все разом!

А а п о. Тимо, разумный брат мой, а ты что скажешь?

Т и м о. Из бересты не сошьешь сюртука, а старого не выучишь на попа — вот что я скажу. А коли так — сматывай удочки! Могу добавить еще одно присловье: топор с двух сторон точат.

А а п о. А ты как, Лаури?

Л а у р и. Пойду на Соннимяки.

А а п о. Ах! Хоть бы мертвые крикнули вам из могил: упрямцы вы безрассудные!

Ю х а н и. И это не помогло бы. Так что айда! Идешь? Не то, господи Исусе, сейчас вылетишь отсюда с громом. Идешь?

А а п о. Иду, иду. Но еще одно слово!

Т у о м а с. И тысяча не поможет.

Ю х а н и. Даже если у каждого слова будет тысяча мечей.

Э р о. И у каждого меча тысяча остриев.

Ю х а н и. Хоть тысяча огненных остриев! Вот именно — тысяча, и то не поможет. Вон с этой каторги, вон из Сибири, вон из Марстрандской крепости{26}! Мы вылетим отсюда, точно семь ядер из пушечного жерла. Ведь тут, и в самом деле, пушка с ядром. Она все раскаляется да раскаляется — того и гляди выпалит. Ах, братья мои родные, дети единой матери! Вы же видели, как он накрутил на палец мой чуб, а потом сграбастал мой веник всей пятерней и так рванул, что у меня зубы лязгнули. Ох!

Т у о м а с. Я видел это, и у меня даже желваки заходили от злости.

Э р о. Я тоже слышал, как лязгнули зубы у Юхани, видел, как перекатывались желваки у Туомаса, и поначалу испугался. Но потом вспомнил, что от наказания, кроме пользы, ничего не бывает, и возблагодарил за вас господа бога.

Ю х а н и. Эх, дорогой брат, не подноси горящего фитиля к заряженной пушке, не подзуживай меня. Ей-ей, не делай этого.

Т у о м а с. Зачем ты его злишь, Эро?

Ю х а н и. Эро же канторский любимчик. Ну и пусть, пусть его! Но я-то что натворил, чтоб кантору так измываться надо мной? Разве это преступление, что у меня такая глупая голова? Еще немного, и я заплачу!

Т и м о. А я в чем провинился, что меня так немилосердно таскают за волосы? Или в том, что господь бог в своей премудрости наградил меня таким разумом?

Л а у р и. Мне тоже досталось три головомойки.

Ю х а н и. У всех нас об этом доме сладкие воспоминания. Прочь отсюда!

А а п о. Вспомни, мы заперты.

Т и м о. Дверь на запоре, на крепком запоре.

Ю х а н и. Разломится, как прутик! К тому же есть окно. Стоит раз хватить котомкой — и стекла вылетят.

А а п о. Ты совсем спятил!

Ю х а н и. Поневоле спятишь: целых два дня меня крутили и вертели, братец, целых два дня!

С и м е о н и. Но окна из-за этого мы, конечно, бить не станем. Лучше честь по чести потолкуем с кантором.

Ю х а н и. Иди к дьяволу и толкуй с ним! Окно вдребезги, и прочь из неволи! Батальон, шагом марш! — как, бывало, командовал храбрый капитан.

Т у о м а с. Дверь на крючок, Эро!

Э р о. Именно! На запоры главные крепостные ворота, когда батальон ретируется черным ходом. Дверь на крючке!

А а п о. Я предостерегаю вас!

Ю х а н и. Эх, была не была! Раз!

А а п о. Ах, бешеный, безбожник ты!

С и м е о н и. Ну вот, дело сделано. Только стекла зазвенели!

Ю х а н и. Стекла зазвенели и небеса прогремели, стоило Юсси раз хватить котомкой! Этак только Ленивый Яакко{27} умел!

С и м е о н и. Бедняги мы несчастные!

Ю х а н и. Путь свободен! Намерен ты сдвинуться?

С и м е о н и. Я за тобой, братец!

Ю х а н и. Путь свободен, Аапо! Намерен ты сдвинуться с места?

А а п о. Да что ты с кулаком своим лезешь, сумасшедший? Я пойду, пойду! Коли уж навострили лыжи, так делать нечего.

Ю х а н и. Гром и молния!

Т у о м а с. Хватайте котомки да прыгайте в окно! В сенях кто-то ходит.

Ю х а н и. Уж не кантор ли? А ну-ка, я малость намну ему бока.

Т у о м а с. Иди!

Ю х а н и. Да, это кантор. Я слегка потолкую с ним.

Т у о м а с. Иди, говорю!

Ю х а н и. Не мешай мне сейчас! Я, ей-ей, люблю тебя, братец Туомас.

Т у о м а с. Нет, не пущу тебя на разбой! Лучше прыгнем вместе в окно. Остальные вон уже несутся по полю. Ну, быстрей!

Ю х а н и. Отстань! Какого разбоя ты боишься? Я просто положу его к себе на колени, задеру полы сюртука и отшлепаю голой ладошкой. А уж эта ладонь знает свое дело. Отпусти, братец, не то сердце мое лопнет, как волынка старика Коркки{28}. Отпусти же! Сам видишь, с меня пар валит.

Т у о м а с. Если не послушаешься, мы навеки будем врагами. Помяни мое слово.

Ю х а н и. Что ж, пойдем. Но, не люби я тебя всем сердцем, ни за что бы не отступился.

Они кончили пререкаться и, выпрыгнув в окно, бросились бежать по картофельному полю кантора. Только галька позвякивала под ногами да высоко вздымались комья земли. И вскоре братья вслед за остальными скрылись в густом ольшанике.

Между тем в комнату, размахивая длинной тростью, ворвался разгневанный кантор и принялся громко окликать беглецов. Но тщетно! Братья уже вынырнули из ольшаника и понеслись по скалистому склону, затем продрались сквозь частый можжевельник, пересекли пасторский луг на мысе Неуланниеми, наконец вышли на ровную, гудевшую под ногами поляну и остановились на песчаной дороге у подножия отлогой горы Соннимяки. Они стали подниматься по усеянному валунами склону и, взобравшись на вершину, расположились на вереске под высокими соснами. Вскоре над лесом вился уж дым от костра.

Братья растянулись на склоне горы.

У подножия холма виднелась крутая крыша пасторской усадьбы, а на самой его вершине стоял красный дом кантора; вокруг раскинулось большое село, и там, среди елей, торжественная и нарядная, высилась каменная приходская церковь. Внизу сверкало озеро с его бесчисленными островками. Под прозрачным небом мягко веял слабый северо-восточный ветерок и рябил озерную гладь, торопливо убегая все дальше и дальше через луга и леса, через стройные сосны на Соннимяки, под сенью которых теперь отдыхали братья и пекли на костре репу.

Ю х а н и. Теперь-то уж мы пообедаем по-царски.

Т и м о. Прямо как господа на сейме.

Ю х а н и. Вот, вот. Закусим говядинкой из котомки и еще печеной репой. Она, должно быть, уже готова.

И что за телячья глупость — сидеть с букварем в руках на канторской лавке. Просидеть целых два дня!

Э р о. Но зато проторчать в углу — это что-нибудь да значит.

Ю х а н и. Ах, мой милый Эро, мой умница Эро, мой шестидюймовый коротышка Эро! Стало быть, простоять в углу у канторских дверей! Уж я тебя проучу, сатана!

А а п о. Да замолчите вы, антихристы!

Т у о м а с. Сиди спокойно, Юхани, и наплюй на его болтовню.

Ю х а н и. Сними шапку, коль принялся за еду, каналья!

Т у о м а с. Сними шапку, скажу и я.

Ю х а н и. Давно бы так. Никуда не денешься, придется слушаться.

С и м е о н и. Вечно вы грызетесь попусту. Хоть бы бог когда-нибудь просветил ваш разум!

Ю х а н и. Это он всегда виноват.

Э р о. Вы сами вечно точите на меня зубы. И карапуз-то я, и каналья, и коротышка. Потому я и стою за себя.

Ю х а н и. Ты злая дворняжка из той самой песни — «Сила семерых мужчин».

Э р о. Вот и хорошо: укушу в отместку, и пребольно.

Ю х а н и. Желчи-то в тебе хоть отбавляй.

А а п о. Дай-ка и мне вставить слово. В речи Эро есть доля правды. Ведь эту самую желчь, которую он частенько выливает на нас, мы, может, сами и распаляем. Не забывайте, что все мы божьи твари.

Т и м о. И вправду. Если даже у меня два носа, один как сапожная колодка, а другой с полкаравая, то кому это мешает? Ведь ношу я их сам. Но оставим в покое и носы и творца с его тварями. Бери, Юхани, репку, она уже мягкая. Вцепись-ка в нее зубами да плюнь на болтовню этого пустомели — он молод и несмышлен. Ешь, брат мой.

Ю х а н и. И так стараюсь.

Т и м о. Теперь у нас тут пир на весь мир. Знай себе пей да гуляй на привольном пригорке.

Ю х а н и. Все равно как на райском пиру. А ведь совсем недавно нас мучили, как в преисподней, вон там внизу.

Т и м о. Так-то оно и бывает на белом свете. То совсем вниз сбросят{29}, а то, глядишь, опять поднимут.

Ю х а н и. Это верно. Что скажешь, братец Аапо?

А а п о. Я все сделал, что мог, но все впустую. А теперь моему терпению настал конец, и пусть наш житейский корабль плывет по воле судьбы. Буду посиживать вот тут.

Ю х а н и. Вот, вот. Мы знай себе посиживаем, а под ногами у нас весь белый свет. Вон сверкает, будто красный петух, канторский дом, а там божий храм уперся колокольней в небо.

А а п о. Возле этого храма нам когда-нибудь еще придется принять сраму в черной колодке. И будем мы сидеть пригорюнившись, точно семеро воронят на изгороди, а люди будут тыкать пальцем да приговаривать: «Вот они сидят, лежебоки из Юколы!»

Ю х а н и. Нет уж, не бывать тому, чтоб братья Юкола, точно воронята на изгороди, сидели, пригорюнившись, в черной колодке да выслушивали людские укоры. Вот еще! Тыкать в нас пальцем и называть лежебоками из Юколы! Не бывать такому дню! Лучше удавлюсь или пойду в батальон Хейнола{30}, а там хоть на край света с ружьем на плече. «Стану ль тужить я, гуляка могучий?» А теперь, братцы, раз мы уже поели, затянем-ка песню. Да так, что гора задрожит.

С и м е о н и. Благословимся да ляжем спать.

Ю х а н и. Сначала споем: «Стану ль тужить». Прочисти-ка свое горло, Тимо.

Т и м о. Я готов.

Ю х а н и. А ты, Эро? Ведь мы снова друзья?

Э р о. Друзья и братья.

Ю х а н и. Вот и хорошо. Настрой-ка свою глотку.

Э р о. Она в полном порядке.

Ю х а н и. Вот и хорошо! Пусть все слышат, как звенит сосновый бор. Начинай, ребята!

Ю х а н и. Эх, здорово! Худо ль нам тут?

С и м е о н и. Меньше шуму, меньше шуму! Вы орете, как свора леших. Да потише вы! Люди идут.

Ю х а н и. Люди? Да ты погляди получше, это же кочующий табор, полк Раямяки.

Приближавшаяся процессия была не чем иным, как бродячей семьей, родом из маленькой избушки на поляне Раямяки, отчего люди и прозвали ее полком Раямяки. Ее главой и хозяином был знакомый всем Микко, приземистый, но крепкий мужичок в черной войлочной шляпе. Странствуя, он торгует варом и искусно орудует острым ножом коновала. Помимо всего, он еще скрипач и на деревенских вечеринках и танцах по случаю толоки{31} часто пиликает на своем веселом темно-красном инструменте, никогда не отказываясь от предложенной рюмки. Его хозяйка Кайса, сварливая бабенка, с неизменной понюшкой табаку в ноздре, мастерица пускать кровь. Редко встречается на ее пути баня, которую бы не истопили деревенские бабы с целью воспользоваться ее мудрым ремеслом. Бойко прыгает тогда в руках Кайсы маленький топорик, она причмокивает губами, ее пожелтевшее от табака лицо покрывается потом, но зато изрядно разбухает ее дорожная котомка. У них куча детишек, постоянно сопровождающих их из дома в дом, из деревни в деревню. Двое из них идут уже сами, весело прыгая вокруг родителей, то отставая, то убегая вперед. А трое младших сидят на возу. В оглобли всегда впрягается Кайса, а Микко сзади подталкивает телегу шестом. Где бы ни проезжал полк Раямяки, там всегда стоит шум и гам. Какой-то остряк даже сложил об этой семейке длинную, насмешливую песню «Полк Раямяки». Вот эта-то шумная компания и шла теперь по дороге с горы Соннимяки в сторону приходского села, в то время как братья, веселые точно ягнята, праздновали на вершине свое освобождение.

Ю х а н и. Э-хе-хей! Здорово, полк Раямяки, здорово!

Т и м о. «Хустоте тилл!»[5] — сказал швед.

Э р о. «Каппусивай!»[6] — сказал русский.

К а й с а. Что вам надо?

Э р о. Чтоб баба заглянула сюда да поставила здоровенный рог на загорелый зад Юхани.

Ю х а н и. Пока мамаша будет постукивать да кровь отсасывать, папаша нам сыграет. Эх, как будет славно!

М и к к о. Вот я задам вам, юколаские разбойники!

Э р о. Э-э, папаша не хочет играть. Ну, тогда мы споем, затянем бравый марш.

Ю х а н и. Бравый марш, раз перед нами шагает полк Раямяки! А ну-ка, ребята! Начинайте, Тимо и Эро!

Ю х а н и. Здорово! А ведь и впрямь занятная песенка.

К а й с а. Знайте, окаянные, что мы-то люди честные, а вот вы — вы колесите по чужим лесам, как разбойники и дикие звери. Я кровь пускаю да людей лечу. А Микко — коновал, он делает скотинке добро: боровов — жирными, быков — дородными, жеребцов — этакими красавцами, что сами короли на них скачут. Знайте это, дьяволы!

Ю х а н и. А ну-ка, ребята, еще парочку куплетов после такой проповеди. А ну, Тимо и Эро, затянули разом!

Ю х а н и. И вправду занятная песенка. Тут уж спорить не будешь, а, Микко?

М и к к о. Закрой-ка поживей свою пасть и знай, что я — сам мастер Микко, который на чистенькой простыне выхолостил губернаторского жеребца и не пролил ни одной капельки крови. И за это дело он получил такую бумагу, что сам римский император не может ее нарушить. Вот какой я, Микко!

Э р о. Эх ты, дважды Микко-коновал со своей бабой-ягой!

К а й с а. Берегись, как бы я не заколдовала вас, не превратила бы в волчью стаю, как сделал когда-то дед с заносчивыми гуляками на пиру{32}.

Ю х а н и. Пока что я все еще Юсси Юкола в своих собственных штанах и с божьей помощью надеюсь остаться им и впредь. Ведь ты, тетка, еще позапрошлый год сулила нам конец света и не одну бабу заставила понапрасну молить у муженька прощения за старые грехи. Ан ничего не вышло из твоего колдовства, бедняжка, да и теперь толку будет не больше.

К а й с а. А вот послушай-ка, что я тебе теперь наколдую.

Э р о. Наколдуй нам теплую баньку да сама приходи пустить нам кровь из загривка.

Ю х а н и. Экое глупое желание! Я и в самом деле думаю, как только приду домой, истопить баню да вволю попариться, но портить фрак Адама на своем загривке я вовсе не собираюсь.

К а й с а. Слушай, слушай! В огне сгорит твоя баня и изба тоже. И, жалкий, пойдешь ты бродить по лесам, болотам и трясинам, и нечем тебе будет прикрыть наготу свою от мороза. Ах! Не миновать тебе кровавой схватки и с людьми и с лесными зверями. И оттого, как заяц перед смертью, будешь задыхаться и сложишь под кустом свою окаянную голову. Запомните это!

Ю х а н и. Поди к чертям!

Т у о м а с. Хватит уж, замолчи!

С и м е о н и. Безбожница ты, чумовая!

Ю х а н и. Провалиться бы тебе в адское пекло! Катись к кантору и наколдуй ему свинку в глотку.

Э р о. Чтоб он завизжал, как старый, клыкастый боров в когтях Микко.

Ю х а н и. Вот, вот! А пастору, этому святоше с сусальной позолотой, этому богатому, набитому салом и колбасой ханже, — что же мы ему посулим, а? Ну-ка, Эро.

Э р о. Пусть с ним на чтениях приключится то же, что с мытарем у ворот Оулу: пускай ему подкинут большущий пирог с котом{33}.

Ю х а н и. Вот, вот! Рыбник Палтамо с котом, лохматым котом вместо начинки.

Э р о. И чтоб он в следующее воскресенье отхватил такую карающую проповедь, что даже его толстое пузо лопнуло бы, только треск раздался.

Ю х а н и. Вот, вот! А потом пускай его заберет сам дьявол да посадит на спину и помчит во весь дух, как всегда бесы делают с попами.

Э р о. Пускай унесет нашего богатого и важного пастора к его дружку{34}, такому же богачу.

Ю х а н и. Вот они, наши поклоны, и передай-ка их быстрехонько и кантору и пастору. И как только исполнишь все, можешь превратить меня хоть в волка, как грозила.

Э р о. Да в такого жадного, чтоб он одним духом мог проглотить весь полк Раямяки.

Ю х а н и. Да! И вдобавок еще мешок с рожками.

Э р о. И мешок с варом на сладкое.

Ю х а н и. Верно, постреленок!

К а й с а. Хорошо! Кантор и пастор сполна получат ваши приветы, и вам, проклятым, еще когда-нибудь придется расхлебывать эту кашу. Угости-ка, Микко, их камушком на прощание. Швырни, чтоб череп раскололся.

М и к к о. Вот и камень под руку попался, как по заказу. Нате, получайте, козлы окаянные! Трогай, Кайса!

Ю х а н и. Ах, каналья! Так-таки швырнул. Еще чуть-чуть — и угодил бы мне прямо в лоб.

Э р о. Запустим камень обратно.

Ю х а н и. Верни ему свое да прямо по шляпе.

Т у о м а с. Не бросай, если дорожишь своими космами.

А а п о. Ведь сам видишь, дурень, что там ребятишки.

Ю х а н и. Оставь камень. Они и без того улепетывают, даже земля дрожит.

С и м е о н и. Эх, псы вы бесстыжие, калмыки и нехристи! Уж и проходу нет от нас добрым людям. Ох, разбойники!

Ю х а н и. Это я-то разбойник, кто даже волоска не тронул на их голове? Но видишь ли, когда молодца выведут из себя, то тут уж, брат, сам должен понимать… Ведь я целых два дня и две ночи просидел в каталажке! Но зато славные приветы мы послали кантору! Хоть немного от сердца отойдет.

А а п о. А пастору и того срамней. Как бы нам еще не пожалеть об этих приветах.

Ю х а н и. «Стану ль тужить я, гуляка могучий?» Ведь жизнь молодого парня все равно что эта гулкая гора. Вон виднеется высокая Импиваара, а там, к западу, блестит приходское озеро. А вон там, далеко-далеко, у самого края неба, видны еще озера. Это три озера Колистин.

На берегу там частенько сидит наш старичок кантор с удочкой. Эх, если б он и сейчас торчал там, а я был бы быстрым ветром, буйным вихрем! Уж я бы знал, куда налететь, и канторская лодка живо перевернулась бы вверх дном.

С и м е о н и. Грех желать такое!

Ю х а н и. Нет уж, лодку-то я перевернул бы, и пусть все озеро забурлило бы, как ржаная каша на огне.

Т и м о. К волкам бы на растерзание такого мужика.

Ю х а н и. Я б его сбросил в волчью яму, а сам бы весело посвистывал на краю.

А а п о. Жила-была лисонька и вечно желала зла медведю. И вот как-то раз ей удалось заманить бедного мишку в яму. Как она потешалась и злословила тогда, прыгая вокруг ямы! А потом уселась верхом на рысь, и та вскочила с ней на высокую ель. И принялась лисонька петь на радостях да зазывать веры со всех четырех сторон. Приказала она им подыгрывать на еловом кантеле в лад своим песням. И подули тут ветры с востока, запада и юга, и загудела ель, зашумела. Проснулся и могучий сиверко, рванулся сквозь бородатый темный ельник и пошел выть-трещать. Задрожала ель, закачалась и низко склонилась, потом совсем сломалась и повалилась прямо на яму. И упала лисонька с вершины к медведю в объятия.

Т и м о. Ух, черт возьми! Ну, а потом?

Ю х а н и. Ты и сам догадаешься, что было потом. Мишенька покрепче схватил лису за шиворот да так встряхнул бедную, что у той зубы щелкнули, как было и со мной у кантора. Но я понимаю, на что намекает Аапо. Он хочет мне напомнить: не копай, мол, яму соседу, сам в нее попадешь. Пусть даже так, но кантору я все равно желаю угодить в волчью яму.

Т и м о. Поглядеть, как кантор шлепнется в нее, — от такой потехи и я не отказался бы. Но долго мучить старикашку я бы не стал. Парочку часов, только парочку часов. Но хватит о нем. Пускай кантор живет себе да поживает, я на него зла не держу. Но вот чему я дивлюсь: как вы можете верить таким пустым побасенкам, хотя бы вот о лисе и медведе? Эх, братцы мои! Да ведь лиса даже сущей чепухи сказать не может, не то чтоб зазывать еще ветры со всего света. Вы вот верите, а я все это считаю чистым враньем.

Ю х а н и. Да, уж нам-то известно: у Тимо головенка не из самых умных на свете.

Т и м о. Ну и пускай. С этой головенкой я проживу свой век не хуже тебя, да и любого другого мужика или бабы.

А а п о. Тимо не понимает сказок.

Ю х а н и. Да, ничего, бедняга, не понял. Вот послушай-ка, я тебе растолкую. Видно, с лисой да медведем эта самая оказия случилась еще в те времена когда все твари и даже деревья умели говорить, как сказано и Ветхом завете. Да и от покойного дядюшки я слышал то же самое.

А а п о. Стало быть, и ты не понял, в чем соль этой сказки.

Т и м о. А туда же лезет. Хулил котел горшок: — да оба в саже.

Ю х а н и. Ты решил поумничать? Поверь мне, я, слава богу, не такой олух, как бедняга Тимо.

Т и м о. Ну и пусть. Я в том большой беды не вижу.

Э р о. А ты, Тимо, поступи как мытарь в библии{35}: знай бей себя в грудь кулаком — поглядим, кто из вас больший праведник.

Ю х а н и. Ишь ты! Значит, и Эро задело за живое, мытарь ты этакий!

Э р о. Да это же старшего задело, главного мытаря Закхея{36}.

Ю х а н и. Плевать мне на твоих Закхеев, я спать лягу. Вот повернусь сейчас к вам спиной и буду полеживать, будто муравейник под сугробом. Но храни господь! Ведь мы же остановились на самом страшном месте.

А а п о. Это почему же?

Ю х а н и. Вон тот жуткий камень, который так тоскливо отзывается на колокольный звон. Поглядите на глаза — вон как они уставились на нас сверху. Меня страх берет. Пойдем отсюда с богом!

Т у о м а с. Да сидите спокойно!

Ю х а н и. Но тут живет свирепый лесовик.

А а п о. Зол-то он только к тем, кто ругается да богохульствует. Вот этого и ты остерегайся. А что до рисунков на камне, то в старину действительно был такой случай.

Л а у р и. Не расскажешь ли его нам?

А а п о. Сначала рассмотрите получше этот камень, и вы заметите вроде как бы четыре яркие золотые точки. Это ласковые глаза двух влюбленных: прелестной девы и отважного юноши. Они-то и высечены на камне. Прищурьтесь — и сразу увидите. Вот они сидят, нежно обнявшись. А чуть пониже, в ногах у молодых, скорчился пронзенный мечом старик.

Т и м о. Ну в точности как ты говоришь!

Л а у р и. Я тоже вижу что-то такое. Но расскажи-ка все, как было.

И Аапо рассказал им такое предание.

Давным-давно неподалеку отсюда стоял красивый замок, и владел им богатый, могущественный человек. У него была падчерица-сирота, прекрасная, точно утренняя заря. И любил ее один юноша. Но владелец замка ненавидел их обоих, в его сердце никогда не было места для любви. Девушка тоже любила юношу, и они часто встречались на этой горе. У этого камня и было место их свиданий. Но об их тайной любви узнал отчим и произнес страшную клятву. «Дочь моя, — сказал он, — берегись, чтоб я не застал тебя в его объятиях в темном лесу. Знай, что тогда меч мой обвенчает вас с кровавой смертью. Я исполню это, и порукой тому моя священная клятва». Так сказал он, и страх охватил девушку. Но милого друга она все равно не забыла, еще сильней разгорелась ее любовь.

Была тихая летняя ночь. Сердцем почуяла она, что юноша ждет ее на горе. И когда ей показалось, что в замке все уже спят крепким сном, она накинула на себя легкую голубую шаль и устремилась навстречу любви. Точно тень, выскользнула она из замка, и вскоре лес скрыл ее, только голубая шаль мелькнула в росистой чаще. Но не все спали в замке. У окна стоял владелец замка и зорко следил за девушкой, которая, точно ночное привидение, скользнула в темный лес. Тогда он опоясался мечом, схватил копье и поспешил за нею. То кровожадный зверь преследовал ясноокого ягненка.

А девушка поднялась на гору и там, у подножия серого камня, встретила возлюбленного. Они стояли, нежно обнявшись, и шептали друг другу слова любви. Все темные горести были забыты ими, их души витали на цветущих райских лугах. Прошло мгновение, другое, и вдруг из лесу появился жестокий рыцарь и с такой силой вонзил в левый бок девушки острое копье, что оно выступило из правого бока ее возлюбленного. Так соединил он их в объятиях смерти. Они склонились на камень, ручьем заструилась их кровь, обагряя цветы вереска. Скрепленные сталью, сидели они на каменном ложе, безмолвные, но все еще в нелепых объятиях. И точно четыре золотые звездочки, сияли их глаза, обращенные к жестокому рыцарю, и он, пораженный, смотрел на их дивное, тихое увядание. Но вдруг разразилась гроза, небо засверкало и загремело, и в голубом зареве молнии глаза возлюбленных сияли счастьем и блаженством, точно светильники в небесных чертогах. Долго смотрел на них убийца, а вокруг бушевало разгневанное небо. О многом заставили его подумать тогда и эти удивительные светильники, и кровавый поток, и рокочущее небо. И встрепенулась его душа, встрепенулась впервые в жизни, когда он в холодном и мрачном раскаянии смотрел в эти глаза, обращенные к нему с кроткой улыбкой. Его сердце дрогнуло и ужаснулось. А небеса всё бушевали, сверкала молния. Отовсюду на него нагрянули злые духи, и в сердце ему вкралось страшное отчаяние.

Еще раз взглянул он на умирающих, и по-прежнему они улыбались ему. Он скрестил руки на груди и в оцепенении смотрел на восток. Долго стоял он безмолвно средь мрачной ночи и наконец вздохнул полной грудью и испустил громкий протяжный вопль, который с грохотом покатился по окрестностям. Снова стоял он в ожидании, пока в бескрайней дали не смолкло эхо. И когда все стихло, он опять устремил свой взор на восток и снова разразился страшным криком, и долго кружилось от одной горы к другой далекое эхо, а он все слушал и слушал. Но наконец замер последний отзвук, утихла гроза, и погасли сияющие глаза влюбленных. Только дождь тяжело вздыхал в лесу. И тут, словно очнувшись от сна, владелец замка выхватил меч и, пронзив себе грудь, повалился к ногам молодых. Еще раз сверкнула молния и загрохотал гром, но вскоре опять воцарилась тишина.

Наступило утро. На горе возле серого камня нашли мертвецов. Их унесли, похоронили в одной могиле. Однако на камне после этого появились изображения: двое молодых сжимают друг друга в объятиях, а перед ними на коленях стоит суровый бородатый старик. Словно четыре золотые звездочки, сверкают на камне днем и ночью четыре точки, напоминая пылающие глаза влюбленных. Как рассказывает предание, молния высекла на камне это изображение. И, подобно тому, как они, запечатлены здесь, сидят теперь юноша и девушка в небесных чертогах, и, подобно этому старику на камне, извивается в адском пекле злой владелец замка, пораженный небесной карой. Чуть зазвенят колокола, он настораживает слух, силясь уловить в камне отзвук колокольного звона. А отзвук все так же печален и уныл. Но настанет час, и камень отзовется нежным, радостным звоном. Это будет миг примирения, и тогда придет конец его мукам. Но от этого часа недалек и день Страшного суда, — вот почему люди с такой тревогой прислушиваются к глухому отзвуку камня, лишь только зазвенят колокола. Им жаль грешника, и они желали бы ему избавления, но в то же время они с ужасом думают о близком конце света.

Вот какое предание рассказал братьям Аапо на горе Соннимяки.

Т и м о. Этому старику немало еще попотеть придется — до самого судного дня! О-хо-хо!

С и м е о н и. Гляди, безумец, как бы божий глас уже сейчас не призвал тебя к ответу.

Э р о. Пока на свете есть поганые язычники, конца света нечего бояться. А тут, боже правый, целых семь закоснелых язычников средь крещеного люда. Нет худа без добра. Зато мы столпы мира — ведь на язычниках весь свет держится.

Ю х а н и. Это ты-то столп мира? С твоими-то шестью дюймами?

С и м е о н и. Погоди, Эро, ты еще заюлишь, как бес перед заутреней, когда придет тот день, над которым ты теперь смеешься.

Т и м о. Не заюлит, ручаюсь. О-хо-хо! Вот когда все пойдет вверх дном! Два-то раза это уже было — и третьего не миновать. И исполнится тогда великое знамение{37}. Весь мир сгорит в прах и пепел, будто сухой лапоть. И заревет же тогда на выгоне скотина, а свиньи будут визжать на дворе — если, конечно, эта беда случится летом; но ежели зимой, то тут уж скоту придется реветь да метаться в хлеву, а бедным чушкам визжать на соломе. Вот где суматоха-то будет, ребята! О-хо-хо! Два-то раза уже было — третьего не миновать, как говаривал наш слепой дядюшка.

С и м е о н и. Вот, вот, будем помнить об этом дне.

Ю х а н и. Полно вам, братцы, замолчите. И да хранит вас господь! Иначе вы совсем истерзаете мое сердце. Давайте спать, спать!

Разговоры наконец стихли, и вскоре всех братьев, одного за другим, повалил крепкий сон. Дольше всех не мог уснуть Симеони. Он сидел, прислонившись к толстому стволу сосны, и думал о последних днях мира и о Страшном суде. Его влажные, покрасневшие глаза пылали огнем, и далеко был виден румянец его загорелых, обветренных щек. Но потом заснул и он. Братья сладко храпели вокруг костра, который, потлев еще немного, начал медленно гаснуть.

Стало смеркаться, а затем сумерки сгустились в темную ночь; было душно и знойно; на северо-востоке то и дело сверкала молния — начиналась сильная гроза. С орлиной быстротой надвигалась она на приходское село, беспрестанно изрыгая огонь. Вдруг молния подпалила пасторский овин, набитый сухой соломой и он вспыхнул ярким пламенем. Тревожно забил, колокол, село зашевелилось, отовсюду к пожару заспешили люди, мужики и бабы, но все было тщетно. Пламя уже разбушевалось, небо стало кроваво-багряным. А гроза перекинулась на Соннимяки, где крепким сном спали братья. На горе стоял гул от их богатырского храпа. Вот-вот их разбудит страшный удар грома, и они испугаются сильнее, чем когда-либо в жизни. Спросонья их охватит ужас, на ум сразу же придут мрачное предание и мысль о конце мира, а вокруг в непроглядной ночи будут бушевать стихии. И лишь сверкание молнии и страшное зарево пылающего в селе пожара осветят ночную мглу.

Вот вспыхнула молния, за ней последовал грохочущий раскат грома, сразу же разбудивший братьев. С отчаянными воплями вскочили они все разом на ноги и — волосы дыбом, глаза навыкат — глядели несколько мгновений друг на друга.

С и м е о н и. Конец света!

Ю х а н и. Где мы, где?

С и м е о н и. Неужто уже пропадаем?

Ю х а н и. Господи, помоги нам!

А а п о. Страшно!

Т у о м а с. Да, страшно, страшно!

Т и м о. Спаси нас господь, горемычных!

С и м е о н и. Уже колокола звонят.

Ю х а н и. И камень гудит и пляшет. Ух!

С и м е о н и. «Бьет колокол небесный!»{38}

Ю х а н и. «Твой крах вещает, грешник!»

С и м е о н и. Так-то, стало быть, и пропадем мы.

Ю х а н и. Помоги нам, господи, смилуйся и пощади нас!

А а п о. Ох, страшно!

Ю х а н и. Туомас, Туомас, хватайся за полу моей куртки! Ух!

С и м е о н и. Ух! Уж теперь, вероятно, нас понесло!

Ю х а н и. Туомас, брат мой во Христе!

Т у о м а с. Я тут. Что тебе?

Ю х а н и. Молись!

Т у о м а с. Как же, до молитв тут.

Ю х а н и. Молись, Тимо, если можешь!

Т и м о. Хочу попробовать.

Ю х а н и. Да поживей!

Т и м о. О боже, о горе превеликое, о милость Вифлеема!

Ю х а н и. А ты, Лаури, что скажешь?

Л а у р и. Не знаю, что и сказать, — такие страсти творятся.

Ю х а н и. Страсти, превеликие страсти! Но я все-таки надеюсь, что это еще не конец.

С и м е о н и. Ой, если б нам был милостиво отпущен еще хоть один денек!

Ю х а н и. Или хоть одна неделя, всего одна неделя! А что вы думаете об этом страшном зареве и тревожном набате?

А а п о. В селе пожар, люди добрые!

Ю х а н и. Оттого-то, верно, и бьют в набат.

Э р о. Пасторский овин в огне!

Ю х а н и. Пусть пропадает хоть тысяча овинов, только б уцелел этот грешный мир да мы, семеро грешников. Помоги нам господи! Я обливаюсь холодным потом.

Т и м о. Да и у меня штаны трясутся.

Ю х а н и. Ну и дела!

С и м е о н и. Так бог карает нас за грехи наши.

Ю х а н и. Верно! И зачем нам было петь эту срамную песенку о полке Раямяки?

С и м е о н и. Вы бесстыдно насмехались над Микко и Кайсой!

Ю х а н и. Правду говоришь! Благослови их господи! Да и нас заодно, всех, всех, даже кантора!

С и м е о н и. Вот такая молитва будет угодна небу.

Ю х а н и. Уйдемте с этого жуткого места. Ишь как светит сюда пожар, все равно что адское пекло. А вон и камень с тоской таращит на нас глаза. Знайте, что это Аапо со своим преданием на нас такого страху нагнал. Но пошли быстрее, и не забудьте котомок и букварей. Пошли, братцы! Доберемся до Таммисто, к Кюэсти. С божьей помощью к Кюэсти, а оттуда поутру домой, коль будем живы. Идем!

Л а у р и. Скоро ливень хлынет, промокнем, точно крысы.

Ю х а н и. Пускай! Главное — нас пока пощадили. Идемте!

И они поспешно выбрались из леса, вышли на песчаную дорогу и направили свои стопы к избушке Таммисто. Некоторое время они шли под вспышками молнии и громовыми раскатами, пока их не захватил проливной дождь. Тут братья перешли на рысь и побежали к «ели Куломяки»; она стояла как раз у дороги и, славясь своей высотой и развесистыми ветвями, давала многим путникам защиту от дождя. Братья присели у ее корней, а дождь все лил и лил, и глухо шумела могучая ель. Но чуть только улеглась непогода, ветер стих, умчались тучи и из-за леса выглянул светлый месяц, как братья снова пустились в путь. Они тоже успокоились и не спеша зашагали по мокрой, покрытой лужами дороге.

Т у о м а с. Мне часто приходило на ум: что это за штука такая — гроза с молнией и громом?

А а п о. Слепой дядюшка говаривал нам, что это небо бунтует: ветер вздымает сухой песок, и он-то и застревает между тучами.

Т у о м а с. Кто его знает!

Ю х а н и. Чего только не выдумает ребячий ум! Ведь что я, бывало, думал о грозе мальчонкой! Будто это бог катается и грохочет по небесным мостовым, а железный обод высекает искры из булыжника. Ха-ха! У ребенка и ум ребячий!

Т и м о. А я? Примерно так же думал и я, когда, эдаким карапузом, шлепал в одной рубашонке по проселку под грохот грома. Бог, думал я, пашет свое поле, пашет и щедро сыплет удары своим плетеным кнутом. И это от его ударов так искрится жирный зад его удалого мерина — ведь у справного коня всегда вылетают искры, коль потрешь его по гладкому крупу. Вот уж думы-то были!

С и м е о н и. А я и в детстве думал и сейчас думаю то же самое: небесный гром да огонь извещают, что господь гневается на земных грешников; людские грехи велики и неисчислимы, как песчинки в море.

Ю х а н и. Люди и вправду грешат немало, тут ничего не скажешь. Но зато грешника и на этом свете не милуют. Так выварят с солью да с перцем, что просто любо-дорого. Вспомни, сын мой, нашу школу и какие муки нам пришлось принять. Ведь кантор ястребом рвал и трепал нас. Об этом, сын мой, я и сейчас не могу вспомнить без скрежета зубовного.

Быстро промелькнула ночная дорога, и братья подошли к домику Таммисто, смело вошли в избу, где Кюэсти приготовил им славную постель. Этот Кюэсти, дюжий как бревно, был единственным сыном в семье, однако не имел никакой охоты вступить в хозяйские права, желая всегда жить вольно, сам по себе. Как-то он даже вздумал ходить по деревням и, точно одержимый, читал проповеди и что-то все кричал. Говорят, что до этого его довели думы о боге. А образумившись, он опять стал таким же, как прежде, но больше уже никогда не смеялся. Случилось и еще одно диво: с того самого времени своими лучшими друзьями он стал считать братьев Юкола, которых едва ли знал раньше. Вот к этому-то человеку пришли теперь братья на ночлег.