Семеро братьев

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На следующий день братья, шествуя один за другим, снова приближались к родному дому. Вид у них пыл весьма жалкий: одежда изорвана в клочья, лица пестры от синяков и ссадин. Левый глаз шагавшего впереди Юхани почти совсем заплыл; губы Аапо сильно вспухли; у Тимо на лбу выступала огромная шишка; и в хвосте, прихрамывая, ковылял Симеони. Головы у всех особенно пострадали; кое-кто обмотал свою голову опорожненной котомкой, а иные перевязали раны оторванными от рубах лоскутками. В таком вот виде возвращались братья из школы; навстречу им, радостно виляя хвостами, выбежали Килли и Кийски. Но братьям было не до ласк, и самые нежные излияния их верных стражей так и остались без ответа.

Но кто же так немилосердно обошелся с ними? Кто мог так обидеть могучих братьев Юкола? То была месть парней из Тоуколы. Узнав, что братья остановились в Таммисто, они собрали ватагу в двадцать молодцов и, спрятавшись в придорожных кустах, устроили своим врагам засаду. Они долго поджидали, поклевывая носом и сжимая в руках оружие. И когда наконец наши школяры подошли к ним вплотную, как смерч нагрянули на них с обеих сторон дороги парни Тоуколы, и разразилась страшная драка с кольями, окончившаяся избиением братьев. Однако не дешево отделались в этой схватке и парни Тоуколы, не один из них испробовал на себе силу братьев Юкола, а двоих — Энокки Кунинкалу и Аапели Киссалу — потащили домой в беспамятстве. У Аапели от затылка до самого лба были выдраны волосы, и его череп сиял, точно дно начищенного оловянного кувшина. Это было делом рук Юхани.

Наконец братья сидят в своей просторной избе, усталые до изнеможения.

Ю х а н и. Чей черед топить баню?

Т и м о. Кажется, мой.

Ю х а н и. Так истопи же ее, чтоб все камни накалились.

Т и м о. Постараюсь.

Ю х а н и. И давай-ка поживей! Поистине, нашим ранам нужен жаркий пар. А ты, Эро, сбегай к Роутио за штофом водки. За него я расквитаюсь лучшим бревном в нашем лесу. Штоф водки!

С и м е о н и. Не многовато ли будет?

Ю х а н и. Даже не хватит, разве что для мази на семерых молодцов. Бог свидетель, тут ран все равно что звезд на небе. Сильно болит мой глаз, а сердце и того больше. Но не беда, не беда… Юсси Юкола еще не скончался!

Настал вечер, унылый осенний вечер. Эро принес от Роутио водку, а Тимо объявил, что баня готова, и злость несколько улеглась в сердцах братьев. Они пошли париться. Пар поддавал Тимо, и затрещала тут почерневшая каменка, облаком поднимался жаркий пар, кружась по всей бане. Изо всей мочи потчевали себя братья свежими зелеными вениками, парили и примачивали раны, и далеко слышны были частые шлепки веников.

Ю х а н и. До чего хорошо для наших ран! Попариться в баньке — лучшее лекарство для хворого тела и души. Фу, нечистый, как щиплет глаз! Ну, щипли, щипли, я тебе задам еще не такого жару. А как с твоим рылом, Аапо?

А а п о. Отходит малость.

Ю х а н и. Хлещи его, как русский мужик свою клячу, — сразу размякнет. Прибавь-ка пару, Тимо, раз ты сегодня банщик. Вот так, так, дорогой! Знай поддавай. Хватит и жару и пару! Так, так, братец!

Л а у р и. Даже ногти щиплет!

Ю х а н и. Пусть и ногтям достанется!

С и м е о н и. Довольно поддавать, парень, не то нам всем придется удирать отсюда.

Э р о. Похвалите, похвалите-ка его еще, и от нас скоро останутся одни уголечки.

Ю х а н и. Хватит уже, Тимо. Не поддавай больше, не поддавай же, черт тебя подери! Ты уже спускаешься вниз, Симеони?

С и м е о н и. Спускаюсь, спускаюсь, горемыка я несчастный. Ах, если б вы только знали, почему!

Ю х а н и. Ну, так скажи.

С и м е о н и. Помни, человек, об адском пекле и молись денно и нощно.

Ю х а н и. Что за глупости! Пускай себе тело тешится, коль ему хочется; ведь чем жарче пар, тем лучше он выгоняет хворь. Ты и сам это знаешь.

С и м е о н и. Чья это теплая водица внизу у каменки?

Ю х а н и. «Моя», — сказал кузнец про свою избушку. Не трогай ее.

С и м е о н и. Я возьму немножечко.

Ю х а н и. Не трогай, братец, не то будет плохо. Почему ты сам не согрел для себя?

Т у о м а с. Чего ты зря артачишься? Бери из моего ведра, Симеони.

Т и м о. Или из моего — вон там, под ступенькой.

Ю х а н и. Тогда, пожалуй, бери и из моего, но половину все же оставь.

Л а у р и. Эро! Гляди, каналья, как бы я не вышвырнул тебя с полка.

А а п о. Чего вы клюетесь там в углу, как два петуха?

Ю х а н и. Что это за возня? А?

Л а у р и. Дует мне прямо в спину.

А а п о. Перестань, Эро!

Ю х а н и. Ух, ерш колючий!

С и м е о н и. Эро, Эро! Неужто даже этот нестерпимый жар не напоминает тебе об адском пекле? Не забывай Юхо Хеммолу, не забывай!

Ю х а н и. Ведь ему в бреду привиделось огненное озеро. В тот раз его еще спасли оттуда. А попал он туда именно потому, что всегда на банном полке вспоминал дьявола, — так ему сказали. Но что это? Никак сквозь стены в углу пробивается божий свет?

Л а у р и. Да еще и яркий.

Ю х а н и. Проклятье! Баня допевает свою последнюю песенку. А потому я, как хозяин, первым делом распоряжусь срубить новую баню.

А а п о. Да, без новой бани нам никак не обойтись.

Ю х а н и. Новую, новую, и спорить нечего. Дом без бани — ни то ни се. Негде ни попариться, ни хозяйке, ни бабам работников детишек рожать{39}. А вот если на дворе лает собака, мяукает кошка и поет петух, да вдобавок есть еще жаркая баня — вот это настоящий дом. Да хватит работы и хлопот тому, кто станет в Юколе хозяином. Теперь не мешало бы поддать парку, Тимо.

Т и м о. За этим дело не станет.

С и м е о н и. Но не забывайте, что сегодня субботний вечер{40}.

Ю х а н и. И глядите в оба, не то наши шкуры живо будут висеть на жердочке, как это некогда случилось с одной девкой. Вот ужас-то был!

С и м е о н и. Та девка никогда не поспевала в баню вместе с другими. Вечно копошится там, когда добрые люди уже спят. Ну и вот, как-то в субботний вечер она замешкалась в бане дольше обычного. Пошли искать ее — и что же нашли? Одну кожу на жердочке. И кожа была так мастерски содрана, что на ней остались и волосы, и глаза с ушами, и рот, и даже ногти.

Ю х а н и. Пусть этот случай будет нам… Эх, до чего же приятно попарить спину! Точно она с самого Нового года не пробовала веника.

Л а у р и. А кто ж ее ободрал?

Т и м о. Еще спрашиваешь. Кто же еще, как не этот самый…

Ю х а н и. Сам дьявол.

Т и м о. Да. Тот, что вечно рыщет вокруг да около. Ужасный был случай!

Ю х а н и. Подай-ка, Тимо, мою рубаху.

Т и м о. Вот эту?

Ю х а н и. Ну! Тряпицу крошки Эро доброму молодцу? Эх, ты! Вон ту, что посредине.

Т и м о. Эту?

Ю х а н и. Вот она, рубаха настоящего мужчины! Спасибо. Н-да, вот ужас-то был, скажу и я, коли вернуться к давешнему разговору. Но пусть он нам напомнит, что самый-то большой праздник — это канун праздника, как говорится. Теперь хорошенько помоемся, будто только что вышли из проворных рук повитухи, а потом и в избу можно идти с рубахами под мышкой — пускай обдует свежим ветерком. А глаз-то у меня как будто уже прозревать начинает.

С и м е о н и. А моей ноге нисколечко не легче. Ломит и жжет проклятую. И что только я с ней делать буду, бедняга?

Э р о. Сразу же ложись спать и молись, чтоб тебе ниспослали мази для ноги. И еще поблагодари создателя за то, что сегодня он не дал тебе преткнуться о камень ногою{41}. Недаром он хранитель душам и телесам нашим, как читается в молитве.

С и м е о н и. Не слышу я тебя, не слышу!

Э р о. Что ж, тогда проси у господа еще и ушной мази. Но пошевеливайся-ка, не то останешься здесь добычей дьявола.

С и м е о н и. Человек, мои уши глухи к тебе, глухи! Не терзай мне душу!

Э р о. Иди уж, иди, иначе твоя шкура того и гляди повиснет на жердочке. И тогда уж придется терзаться телу.

Нагие, пышущие жаром, возвращались братья из бани. Кожа их, темная от загара, походила на выжженную солнцем бересту. Они вошли в избу и, обильно обливаясь потом, присели отдохнуть и только потом неторопливо стали одеваться. А Юхани принялся варить мазь для всей израненной братии. Поставив на огонь старый чугунный котел без ручек, он вылил в него штоф водки и смешал ее с двумя квартами пороха, квартой серы и такой же порцией соли. Когда все это прокипело около часу, он снял варево остудиться, и мазь, черная как деготь, была готова. Этим зельем братья смазали свои раны, особенно на голове, а сверху положили еще свежей светло-коричневой смолы. Крепко были стиснуты их зубы, лица почернели от страшной боли — так нестерпимо щипало раны от этого адского снадобья. Потом Симеони накрыл на стол: поставил семь рейкялейпя{42}, ломоть вяленой говядины и горшок с пареной репой. Но в этот вечер братьям было не до еды, и, поспешно встав из-за стола и раздевшись, они опустились на свои постели.

Ночь выдалась темная. Всюду царили тишина и безмолвие. Но вдруг вокруг Юколы стало светло — это загорелась баня. Уж слишком накалил Тимо каменку, от чего стена затлела и вскоре вспыхнула ярким пламенем. Так и сгорело все строение, и ни один глаз не заметил пожара. Когда стало рассветать, на месте бани валялись только несколько тлеющих головешек да горячие развалины каменки. В полдень братья наконец проснулись и, чувствуя себя бодрее вчерашнего, оделись и принялись за завтрак, который теперь пришелся им весьма по вкусу. Долго ели они, не обмениваясь ни единым словом, однако под конец все-таки завязалась беседа о вчерашней переделке по дороге из Таммисто в Тоуколу.

Ю х а н и. Да, нам изрядно досталось. Ведь они, будто разбойники, напали на нас с кольями да жердями. Но будь и у нас под руками оружие да знай мы об опасности, так в Тоуколе сегодня распиливали бы доски на гробы, и могильщикам хватило бы работы. А Аапели Киссале я все же дал по заслугам.

Т у о м а с. У него от лба до самого затылка прошла светлая полоса, точно Млечный Путь на осеннем небе.

Ю х а н и. Ты видел это?

Т у о м а с. Видел.

Ю х а н и. Он свое получил. Но вот остальные, остальные-то, боже ты мой!

Э р о. Ничего, мы им будем мстить до самой смерти.

Ю х а н и. Давайте-ка придумаем сообща самую страшную месть.

А а п о. Зачем нам идти на смертоубийство? Лучше обратиться к закону и справедливости, чем учинять собственноручный правеж.

Ю х а н и. Первого бездельника из Тоуколы, который попадется мне под руку, я съем живьем со всеми потрохами! Вот это и будет закон и справедливость.

С и м е о н и. Несчастный брат мой! Разве ты совсем не уповаешь на царствие небесное?

Ю х а н и. На что мне твое царствие, ежели я не вкушу крови и потрохов Матти Тухкалы?

С и м е о н и. О зверь, о зверь! Ну, просто хоть плачь.

Ю х а н и. Ты лучше поплачь об околевшей кошке, а не обо мне. Ух! Уж сделаю я из него отбивную.

Т у о м а с. Клянусь, за такие муки я все равно когда-нибудь отомщу. Ведь только волки могут так истерзать человека.

Ю х а н и. Лютые волки. Я тоже клянусь отомстить.

А а п о. Такая месть нам самим же на голову. А закон покарает их и вознаградит нас.

Ю х а н и. Но через закон их спинам не страдать от ран, как нам.

А а п о. Зато пострадают их кошельки и честь.

С и м е о н и. Прочь из головы кровавую месть, и положимся на закон. Я хочу только так, хоть мне и противно таскаться по судам.

Ю х а н и. Коли на то пошло, то Юсси и тут маху не даст. Сердце-то, правда, малость забьется, когда впервые предстанешь пред высочайшим судом, но настоящий мужчина скоро возьмет себя в руки. Я ведь еще не забыл, как был свидетелем по делу бедняжки Кайсы Койвула, когда она просила пособие своему ребенку. Я помню, как комсар{43} гаркнул: «Юхани, сын Юхани, Юкола, из деревни Тоуколы!»

Т и м о. «И младший брат его Тимотеус!» Ведь я тоже был там. И Кайса живо заполучила отца своему ребенку. Я же тоже был в свидетелях, Юхани.

Ю х а н и. Был, был. Ох, и народу там было! И в сенях, и на крыльце, и на дворе полным-полно. Я сидел в сенях, поучая Кюэсти Таммисто, что и как ему говорить на суде. Я, стало быть, толкую ему все по порядку и вот этак покручиваю пуговицу на куртке, как вдруг комсар, то бишь зазывала, заорал так, что у иных глаза на лоб выкатились и уши встали торчком: «Юхани, сын Юхани, Юкола, из деревни Тоуколы!»

Т и м о. «И младший брат его Тимотеус!» И Кайса, пес ее возьми, живо заполучила отца своему ребенку!

Ю х а н и. Да, все-таки заполучила.

Т и м о. Хотя нас и не допустили к присяге.

Ю х а н и. Не допустили. Но наша честная и прямая речь многое сделала.

Т и м о. И наши имена в протоколе дошли до самого царя, хе-хе!

Ю х а н и. Наверняка. Так вот, когда комсар крикнул, тут, признаться, сердце у Юсси малость дрогнуло, но он скоро собрался с духом. И пошел я выкладывать всю правду-истину. Слова лились, как у апостола, и плевать мне было, что весь суд покатывался со смеху.

Т и м о. Так-то оно и водится на этих судах, и все кончается хорошо. Но все-таки там и запутать норовят человека, подставить ему ножку.

Ю х а н и. Верно. Но истина и справедливость сквозь все ловушки пробьются.

Т и м о. Вот, вот. Сквозь все ловушки и подвохи. Иначе и быть не может, если только за дело не возьмется сам лукавый, которому ровно ничего не стоит превратить ночь в день, а черный деготь в простоквашу. Все это хорошо, но отчего господь бог не додумался устроить суд гораздо проще и надежней? К чему еще свидетели да запутанные следствия с крючкотворством законников? По-моему, вот как проще выяснить истину, коль уж дело такое темное, что и распутать никак нельзя: весь суд во главе с судьей выходит во двор, и там комсар или яхтфохт будет дуть в огромную берестяную трубу. Ее так и можно было бы назвать трубой правосудия. И вот протрубили бы раз-другой в божью высоту, небо бы раскрылось, и оттуда перед всем народом выступил бы ангел правосудия и спросил бы: «Что комсару нужно?» А комсар ему в ответ: «Виновен ли этот человек или нет?» И когда просветленный ангел дал бы ответ, тут уж никому бы не пришло в голову усомниться. Одно из двух: либо уходи себе с богом, либо будешь наказан по заслугам. Вот это, по-моему, был бы порядок.

Ю х а н и. Э-э, зачем столько церемоний? Послушай-ка, что я надумал. Будь я богом, я бы сделал так: пускай обвиняемый подкрепит свои слова присягой, священной присягой, и коль сказал правду — пусть отправляется на все четыре стороны; а уж если вздумал соврать, то пусть разверзнется под ним земля{44} и пусть он сойдет в преисподнюю. Вот она, самая прямая дорога к правде.

А а п о. Не худо придумано, но все же, пожалуй, лучше то, что уже установлено всемудрым господом.

Ю х а н и. Лучше! Мы тут сидим истерзанные, в болячках, с подбитыми глазами, точно мартовские коты. Разве это дело? Черт возьми! Этот мир — самая большая несуразица под божьим солнцем.

С и м е о н и. Самим господом все так установлено, ибо ему угодно испытать силу нашей веры.

Ю х а н и. Вот как! Он знай себе испытывает, а из-за этих его испытаний бедные души, точно комары, летят в адский огонь. Уж на что я грешен, а этого даже змею не пожелаю.

Т у о м а с. Да, трудно приходится на этом свете. Мала надежда на спасение, коль даже господь из шестисот тысяч странников спас только Халева и Иисуса Навина.

Ю х а н и. Верно! Что такое наша жизнь? Преддверие ада.

С и м е о н и. Юхани, Юхани! Укроти дух свой и язык свой.

Ю х а н и. Сущий ад, скажу я, коль уж на то пошло. Я великомученик, а парни Тоуколы — это бесы с вилами. А люди относятся к нам, как злые духи.

А а п о. Не мешает нам и в собственные души заглянуть. Людскую злобу, может, мы сами и распалили. Вспомните, что мы выделывали на чужих огородах с репой и горохом, сколько перемяли во время рыбалок травы на заливных лугах, сколько перестреляли обложенных другими медведей. Невесть сколько мы наделали зла, не считаясь ни с законом, ни с голосом своей совести.

С и м е о н и. Мы прогневили и небо и землю. И, ложась спать, я частенько вспоминаю, что мы творили смолоду. И мою несчастную душу начинает мучить совесть, а в ушах раздается странный шум, будто далекий дождь вздыхает, и кто-то мрачно шепчет на ухо: «Это бог и люди вздыхают о семерых братьях Юкола». Братья мои, погибель угрожает нам, и не увидеть нам счастливой звезды, если не поладим с людьми. Почему бы нам не попросить прощения и не дать обет впредь жить иначе?

Э р о. Я всплакнул бы, кабы мог. Симеони, Симеони! Ведь «ты немного не…»{45} Да, да, не за многим дело стало. Но «теперь пойди»{46}.

С и м е о н и. Погоди же, погоди, день Страшного суда все покажет.

Т и м о. Чтоб у меня повернулся язык просить прощения? И не подумаю.

Т у о м а с. Разве только когда ворон побелеет.

Э р о. А это случится как раз в день Страшного суда. Тогда, как поется в песне, и ворон будет бел как снег. А по мне — пропадай все пропадом, только бы не просить прощения.

Ю х а н и. Поверь мне, Симеони, никуда не годится без конца копаться в своей душе да вечно вспоминать геенну огненную с дьяволом и бесенятами. Ведь от таких дум только с ума сойдешь либо в петлю полезешь. Прежние-то наши проказы надо скорее считать дурью молодости, нежели настоящими грехами. И к тому же я уже давно понял, что на этом свете частенько приходится просто закрывать глаза на многое, будто ты и видеть не видишь и знать не знаешь. Иначе и нельзя, если хочешь выскочить необщипанным из этой житейской толчеи. И чего вы глаза вытаращили? Нечего таращиться! Я ведь говорю о самых пустячных грешках против бога, а не против своего соседа. Соседи да ближние обидчивы и нуждаются в своем добре не меньше меня, а бог долготерпелив и многомилостив. И всегда в конце концов простит, если помолиться от чистого сердца. И, говорю я, совсем ни к чему каждый свой шаг, вплоть до самой невинной проделки, мерить меркой священного писания да всех заповедей. Лучше держаться серединки. Тяжких грехов нам, конечно, следует остерегаться и молить бога, чтобы он нам раскрыл глаза. Ну, а разные мелкие прегрешения против бога — зачем их вечно подцеплять на крючок своей совести? Держись серединки, и все тут!

С и м е о н и. Боже великий! Вот так-то сатана и нашептывает на ухо.

Т и м о. Совсем как бабка Олли с пьяных глаз нашептывает разные сплетни хозяйке Мякеля.

А а п о. Юхани говорит такое, что только диву даешься. Брат, этому ли нас учат заповеди господни? Так ли наставляла нас покойная мать? Вовсе нет. «Пред богом один стоит, как тысяча, и тысяча, как один». А ты несешь чушь о мелких грешках и о какой-то серединке, защищая служение двум господам. Скажи-ка, Юхани, что такое грех?

Ю х а н и. А что такое истина, ты, юколаский Соломон, Юпитер великий, старик Пааво из губернии Саво{47}? «Что такое грех?» Ишь! «Что такое грех?» Мудреная загадка, нечего сказать. Сразу видать умника. Вы только послушайте: «Что такое грех?» Ах-ха-ха! А что такое истина? — я тебя спрашиваю.

Т у о м а с. Чего хвостом виляешь да выкручиваешься, парень? Знай, что твое учение — это учение самого антихриста.

Ю х а н и. А я приведу вам живой пример в защиту моей веры. Вспомните-ка нашего прежнего сельского кожевника. Мужика, видишь ли, одолели разные чудные думы о душе, грехах да мамоне, и задумал он изменить свою жизнь. Вдруг перестал принимать и выдавать кожу по воскресным дням и по праздникам, не считаясь с тем, что крестьянину важно в один приход справить два дела. Напрасно друзья предупреждали его. Они-то видят, что у него день ото дня работы становится все меньше и меньше; зато у соседа, тоже кожевника, работы хоть отбавляй. А сумасшедший твердит одно: «Господь всегда благословит мои труды, будь их хоть того меньше, а тому, кто думает вырвать у меня кусок хлеба, — тому не миновать анафемы, раз он не чтит божьих праздников». Вот так он поговаривал и знай себе погуливает в праздники с молитвенником и руках, а глаза выпучены и волосы торчат, точно у Пиэтари Помми. И чем он кончил? Это мы хорошо знаем. Скоро ему пришлось взять суму да посох и пуститься по миру. Так вот он теперь и ковыляет из деревни в деревню и опрокидывает при случае рюмочку. Как-то раз я встретил его вон там, на вершине горы Канамяки, возле дороги. Сидит на своих санках, бедняга, в стельку пьяный. «Как дела, кожевник?» — спрашиваю. «Дела как дела», — промолвил он и взглянул на меня мутными глазами. А я снова спрашиваю: «Как у мастера здоровье?» — «Здоровье как здоровье», — пробормотал он опять и поплелся восвояси, подталкивая санки и распевая шальную песню. Вот каков был его конец. Ну, а второй кожевник? Нажил себе богатство и умер богачом и счастливцем.

А а п о. Этого кожевника погубили гордыня и тупая вера, и так случится с каждым, кто пойдет по его следу. Как бы там ни было, а твое учение ложно.

С и м е о н и. Лжепророки пред светопреставлением.

Т и м о. Он, верно, хочет обратить нас в турецкую веру. Но меня-то тебе не сбить с толку. Я тверд и крепок, как обух топора.

Ю х а н и. Подай-ка мне со стола краюшку хлеба, Туомас. Ишь, «лжепророки»! Ведь я никого не толкаю на грех, и сам даже шила не украду у сапожника, иголки — у портного. Но все нутро мое бунтует, когда всякое мое доброе намерение истолковывают дурно и так очернят его, что не отличишь от вара. А ведь и коричневой краски с лихвой хватило бы.

А а п о. Но ты говорил до того ясно и так все разжевал, что мы тебя отлично поняли.

Т и м о. Головой ручаюсь, он хотел обратить нас в турецкую веру.

С и м е о н и. Помилуй его бог!

Ю х а н и. Заткните глотки сейчас же! Молиться за меня богу да отчитывать, точно поп с умильным взглядом, — нет, не выйдет! У меня ума как раз столько, сколько надо, хоть я и не такой мудрец, как, например, наш Аапо.

А а п о. Боже упаси! Ума-то у меня как раз маловато.

Ю х а н и. Мудрец, мудрец! И помалкивай, не то я запущу в тебя этой костью, и это будет шишка похлеще вчерашних. Вот и весь сказ. А теперь мне и из-за стола пора, раз утроба уже полна.

Т и м о. Да уж, надулись мы, как слепни летом.

Э р о. А почему я бани не вижу?

Ю х а н и. Где ж такому коротышке, пониже забора, увидеть? Но… Баня-то и вправду будто в ад провалилась!

Э р о. Да нет, прямо на небеса укатила в огненной колеснице.

Ю х а н и. Неужто сгорела?

Э р о. А зачем мне знать? И какое мне до нее дело? Это ведь баня хозяина Юколы, а не моя.

Ю х а н и. Вчера-то, если я не запамятовал, и Эро был не прочь попариться. Да, да, всегда все взваливают на хозяина. Но пойдемте посмотрим. Где моя шапка? Пойдемте посмотрим, братья. Боюсь, от баньки одна зола осталась.

И они пошли смотреть, что же случилось с баней. А от нее остались только черная каменка да дымящиеся угли. С горьким унынием взирали братья на это опустошение. Потом поплелись в избу. Последним вошел Юхани с двумя железными скобами в руке, которые он в сердцах швырнул на стол.

Ю х а н и. Нет больше в Юколе бани.

Э р о. «А дом без бани — ни то, ни се», — говаривал когда-то Юхани.

Ю х а н и. Уж слишком жарко накалил Тимо славную каменку, оттого и сгорели дотла наши родные закопченные стены и жердочки. Ведь в этой бане мы все вышли на свет божий. Уж слишком накалил Тимо каменку, вот что я скажу.

Т и м о. По твоему велению, по твоему велению, сам знаешь.

Ю х а н и. Убирайся к черту с велениями! Но теперь мы сидим без бани, и веселого тут мало. Строить — не махать, хлеба от этого не прибудет.

А а п о. Да, и вправду невесело. Но баня-то была уже ветхая, всюду дыры по углам. Да ты и сам только вчера надумал рубить новую баню.

Ю х а н и. Что она была ветхая, это верно. Все бревна уже прогнили до самой сердцевины; но год-другой она, глядишь, еще бы послужила. В нашем хозяйстве пока что не до бань. Ведь за поля, за поля нужно браться.

Т у о м а с. У тебя и с полями будет так же, как в прошлое лето с лугом Аронийтту. Ведь какая славная трава там росла, а мы дали ей полечь и хоть бы раз взмахнули косой! Но воля твоя. Всякий раз, когда я напоминал тебе, что пора косить, ты отвечал: «Подождем немного. Трава ведь еще растет так, что прямо шум стоит».

Ю х а н и. Это дело прошлое, и ты своей болтовней его не поправишь. Придет лето, и на Аронийтту трава будет еще лучше. А что за человек идет там по полю прямо к нашему дому?

Т у о м а с. Судебный заседатель Мякеля. Что ему нужно?

Ю х а н и. Ну, братцы, кажется черт сорвался с привязи. Он, уж верно, идет по казенному делу, и не иначе, как из-за этой проклятой драки с парнями Тоуколы.

А а п о. В последней-то драке закон на нашей стороне, а что до первой, так тут держите ухо востро. Дайте-ка мне растолковать ему все дело.

Ю х а н и. Я, как старший брат, тоже хочу вставить слово, раз речь идет о нашем общем благе.

А а п о. Только гляди, как бы с твоими речами нам всем не сесть в лужу — если придется малость схитрить.

Ю х а н и. Сам знаю.

В избу вошел Мякеля, умный и добродушный судебный заседатель. Он, однако, пришел совсем не по тому делу, как думали братья.

М я к е л я. Добрый день!

Б р а т ь я. Добрый день!

М я к е л я. Что это за пугала передо мной? Что с вами, ребята? Оборванные, в синяках и струпьях, головы перевязаны! Ох вы, горемыки!

Ю х а н и. Собака свои раны всегда залижет, только бы волки о себе позаботились. Вы за этим и пожаловали к нам?

М я к е л я. Да откуда мне было знать об этом? Но пристало ли братьям так тузить друг друга! Стыдитесь!

Ю х а н и. Вы ошибаетесь, Мякеля. Братья живут между собой как ангелы. Тут соседских рук дело.

М я к е л я. Кто же это?

Ю х а н и. Добрые соседи. Но можно ли спросить, зачем вы к нам пожаловали?

М я к е л я. Причина важная. Ох, ребята, ребята! Пришел день вашей гибели.

Ю х а н и. Что это за день такой?

М я к е л я. Позорный день.

Ю х а н и. И когда же он настанет?

М я к е л я. Мне дан от пастора строжайший приказ привести вас в следующее воскресенье в церковь.

Ю х а н и. А что ему надо от нас в церкви?

М я к е л я. Засадить вас в ножные колодки, откровенно говоря.

Ю х а н и. По какой же причине?

М я к е л я. У него причин немало. Буяны вы безрассудные! Разбили у кантора окно и удрали, как волки!

Ю х а н и. А кантор измывался над нами, как лютый волк.

М я к е л я. Ну, а пастор-то что вам сделал?

Ю х а н и. Даже пальцем не тронул.

М я к е л я. А вы так осрамили его через эту горластую бесстыдницу Кайсу! С этим ужасным полком Раямяки вы вздумали послать самое свинское, самое мерзкое приветствие такому почтенному человеку! Приходскому пастырю! Небывалая дерзость!

Ю х а н и. «Так-то оно так, но пусть-ка докажут», — сказал Яакко. Но я этого не скажу.

М я к е л я. Знайте, что вас ждет строгая кара. Уж теперь-то пастор вас не помилует.

А а п о. Присядьте, Мякеля, поговорим всерьез. Подумайте сами: неужто пастор посадит нас в колоду из-за пустой болтовни Кайсы Раямяки? Быть не может! Пускай законно докажут, что нами было сказано и как это мы его осрамили.

Ю х а н и. Сперва дело разбери, а потом и дери, как говорится.

М я к е л я. Тут и другое дельце есть — ваше учение. Тут уж пастору по церковному уставу власть дана, и в сердцах он, верно, не упустит случая воспользоваться ею.

Ю х а н и. Что до грамоты, так тут сам закон, установленный богом, не даст нас в обиду. Сами посудите, причем тут мы, коль господь бог еще в утробе матери наградил нас такими тупыми головами, что мы никак не можем осилить грамоту? Что тут поделаешь, Мякеля? Уж слишком не поровну розданы людям таланты.

М я к е л я. Тупые головы — это ваша собственная выдумка. Терпение и труд все перетрут. Отец ваш был одним из первых грамотеев.

А а п о. Зато мать не знала ни единой буквы, а все же была истой христианкой.

Ю х а н и. И растила своих сыновей в страхе божьем, царство ей небесное!

М я к е л я. А не пробовала ли она, чтоб другие вам подсобили?

Ю х а н и. Как же не пробовала! Вот, например, просила она бабку Лесовичку учить нас. Но злая старуха так принялась нас драть, что ее избушка показалась нам страшнее пещеры горных духов. Оттого-то, как нас ни били, мы больше и не показывали туда носа.

М я к е л я. Но тогда вы были несмышленыши, а теперь вон какие молодцы. А взрослый и мыслящий человек все может сделать. Вот и вы — возьмитесь-ка да покажите пастору и всему свету, на что способны. А что до тебя, Аапо, так я диву даюсь, как это ты еще не образумился: у тебя здравый ум, знания есть кой-какие, ты на лету схватываешь все, что видишь и слышишь.

А а п о. Мало, мало у меня знаний, но кое-что я все-таки знаю. Ведь наш покойный дядюшка многое нам порассказал — и о библии, и о своих странствиях, и как устроен мир. Мы всегда слушали его с большой охотой.

Ю х а н и. Слушали, как зайцы, навострив уши. А старик все толковал нам о Моисее, о детях Израилевых, о библейских чудесах и разных случаях из Книги Царств. «А шум от крыльев ее{48}, как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну». О господи, мы знаем немало разных чудес да случаев и вовсе не такие уж язычники и дикари, как о нас думают.

М я к е л я. Но начать-то вам все-таки придется с букваря, чтоб стать настоящими христианами.

А а п о. Мякеля, вон там на полочке семь букварей. Их нам купили в Хяменлинне, и пусть хоть они убедят вас, что мы всерьез помышляем об ученье. Пускай пастор наберется еще немножечко терпения, и я думаю, что из нас еще выйдет толк.

Ю х а н и. Только немножечко терпения, и я заплачу ему двойную десятину{49}, и на столе у него никогда не переведется свежая дичь. Конечно, в положенное для охоты время.

М я к е л я. Боюсь, мольбы и щедрые посулы не помогут, — уж очень он зол на вас.

Ю х а н и. Так чего же он хочет от нас, да и вам что надо? Хорошо! Приходите сюда хоть с семью десятками людей. Видно, без крови не обойтись.

М я к е л я. Но скажите все же, как вы думаете взяться за букварь и малый катехизис, чтобы исполнить пасторский приказ?

Ю х а н и. Да вот тут, на дому, попробуем еще раз поучиться у бабки Лесовички или у ее дочки Венлы. Ведь они обе хорошо читают.

М я к е л я. Я сообщу пастору о вашем намерении. Но для собственной же пользы сходите-ка еще сами к нему да попросите прощения за свое бесстыдство.

Ю х а н и. Об этом мы как раз и подумывали.

М я к е л я. Да, да, сделайте, как я сказал. И знайте: если он только не увидит в вас чистосердечного раскаяния, сидеть вам всем в ножных колодках у церкви. Таково мое слово. Прощайте!

Ю х а н и. Прощайте, прощайте!

Т у о м а с. Неужто ты всерьез говорил ему о бабке Лесовичке и ее дочке? И в самом деле собираешься ползать в ногах у пастора?

Ю х а н и. Правды тут ни на грош. Я просто зубы заговаривал, чтобы выиграть время. Бабке Лесовичке и Венле учить нас грамоте! Даже свиньи в Тоуколе подавились бы со смеху. Слышали, нам угрожали ножными колодками, позорными колодками. Тысяча чертей! Разве человек не волен жить в покое, так, как его душе угодно, если он никому не мешает и никого не задевает? Кто может ему запретить? Но я еще раз говорю: попы да чиновники с их книгами да протоколами — ведь это злые духи. Ох, черт побери! И что за распроклятый день! Так и валятся на нас удары судьбы да разные напасти, прямо хоть головой об стенку бейся. Венла оставила нас с носом; про нас сложили мерзкую песенку; кантор мучил нас, как сам дьявол, а парни Тоуколы так отделали нас, что наши спины зудят, точно у рождественских поросят, да и сами мы бродим тут, будто одноглазые домовые, с тряпками на голове. И это еще не все. Ведь дом-то наш остался без последней отрады бедняка — без жаркого шипящего пара. Вон они тлеют и дымятся, остатки нашей родимой бани. А впереди у нас еще самая худшая бесовская мука. Ох! Всеми десятью дырами скалит на нас зубы ножная колодка. Черт побери! Если от таких мук не полоснешь себя бритвой по горлу, то что же еще остается? О бык рогатый!

Э р о. Ты немножко запамятовал. В ножных колодках ведь не десять дыр.

Ю х а н и. А сколько же?

Э р о. Ну-ка, сколько звезд в Большой Медведице, сколько парней в Юколе?

Ю х а н и. Нас семеро братьев. Выходит, по дыре на брата. Тем хуже. Семь дыр! Хуже некуда. И люди и сама судьба — все заодно, все против нас! Семь дыр, точно в мельничном жернове! Какая насмешка судьбы! Но пусть, пусть выпускают в нас все стрелы своей злости! Наши измученные сердца только закалятся. Пусть брызжут на нас змеиным ядом со всех сторон, пусть небо поливает нас желчью — мы зажмурим глаза, стиснем зубы и с ревом бросимся вперед головой, будто дикие быки. А ежели нас силой закона закуют в колодки, я буду радешенек посидеть там.

А а п о. Чему же тут радоваться?

Ю х а н и. Э-э, братец! Тебе не понять силы ненависти. Я бы сидел и о мести думал. С такой думой и стыд нипочем, а ведь они захотят пристыдить нас. Ах! Пустить кровь пастору — для моей злости это было бы лучше всякого меда. И не надо мне тогда ни ножа, ни ружья, как тому молодцу из Карьи. Нет, я, как рысь, вцеплюсь ногтями и зубами в пасторскую глотку и разорву ее на тысячу кусочков. Вот когда я упьюсь местью! И будь у меня хоть десять душ и пусть каждую из них десять лет катают в бочке с гвоздями{50}, я все равно сделаю так. Ведь все это пустяки, лишь бы насладиться местью.

А а п о. Ты же все нутро себе разбередил. Мой несчастный брат, облей-ка свое бурлящее сердце студеной водицей из ручья долготерпения.

С и м е о н и. Ты даже с лица почернел, а глаза налились кровью и так и вертятся. Ты хоть себя-то пожалей.

Т у о м а с. Если они и вправду вздумают выставить нас на позорище, то мы им живо отомстим. Но пока это еще не случилось, и наши души могут быть спокойны. Надежда еще не пропала.

Ю х а н и. Эхма! Только один уголочек остался на всем белом свете, где нас ждут приволье и покой. Вот она, Импиваара на берегу Ильвесъярви! Вот оно, то пристанище, где мы укроемся от житейских бурь! Теперь-то я решил.

Л а у р и. Я еще в прошлом году решил.

Э р о. Я последую за вами хоть в самую глубокую пещеру Импиваары, где, как сказывают, старик хозяин горы варит смолу. У него, говорят, на голове шапка из целой сотни овчин.

Т у о м а с. Мы все переберемся туда.

Ю х а н и. Переберемся и построим там новый мир.

А а п о. А не дотянется ли и туда рука власти?

Ю х а н и. Лес убережет своих детенышей. Вот уж где мы заживем! Точно кроты, зароемся в землю, в самую глубь. Пусть только вздумают и там преследовать нас — живо узнают, что значит растревожить берлогу семерых медведей. Ну, идем к кожевнику заключать письменную сделку! Пускай забирает на десять лет наше хозяйство.

С и м е о н и. Я тоже хочу в мирное гнездышко. Братья, построим себе в лесу новую избу и обновим свои сердца.

Ю х а н и. Все как один!

А а п о. А ты, Тимо, что надумал?

Т и м о. Куда все, туда и я.

А а п о. Все уходят, а мне оставаться и торчать одинокой сосенкой на дворе Юколы? Но я всеми корнями сросся с вами! Так и быть, пойдем. И будем надеяться — это к лучшему.

Ю х а н и. Вот и хорошо! А теперь все к кожевнику заключать законную сделку. Все как один!

И братья гурьбой отправились составлять договор и сдали свое хозяйство на десять лет в аренду кожевнику. В бумаге были оговорены следующие условия: кожевник распоряжается и пользуется хозяйством десять лет — первые три года без всякой арендной платы, а затем платит братьям ежегодно семь бочек ржи и построит новую баню. За братьями сохраняется право охотиться во всех лесах Юколы на любого зверя, охота на которого разрешена законом. Братья будут жить в северной части Юколы, вблизи Импиваары, и вольны делать с лесами и пустошами все, что им заблагорассудится. Кожевник примет хозяйство в день всех святых{51}, но братья при желании могут провести в своем старом доме еще следующую зиму. Таковы были главные условия договора.

Наступил ноябрь, и кожевник с возами появился на дворе Юколы и принял на условленный срок хозяйство. А братья, избегая пастора с его людьми, провели зиму большей частью в лесах, облазив на лыжах все окрестности в поисках зверя. Жили они в землянке на поляне Импиваары. Однако лошадь и даже самый необходимый скарб еще оставались на старом месте. Братья решили повременить с окончательным переселением до лета, но уже сейчас позаботились о своей будущей избе: заготовили бревна, чтобы они весной подсохли, и подкатили для фундамента камни, лежавшие теперь под крутой горой на усеянной пнями поляне.

Так прошла зима. От пастора братья не получили никакого приказа, никакой весточки. Выжидал ли он или уже совсем оставил их на волю судьбы?