Семеро братьев

ГЛАВА ВТОРАЯ

Тихое сентябрьское утро. На поляне сверкает роса, пожелтевшие рощи окутаны туманом, который медленно исчезает в вышине. Братья проснулись в это утро сильно не в духе. Они молча умылись, причесались и оделись в праздничное платье. Сегодня они решили отправиться к кантору учиться грамоте.

Они завтракают за длинным сосновым столом Юколы, с аппетитом уплетая горох, хотя вид у них далеко не веселый. Мысль о школе, куда им вскоре придется держать путь, заставляет их брови хмуриться от горькой досады. Покончив с завтраком, они не торопятся в дорогу и присаживаются еще на минутку отдохнуть. Братья сидят молча; одни удрученно уставились глазами в пол, другие рассматривают свои буквари и красных обложках, лениво переворачивая толстые листы. У южного окошка сидит Юхани и то и дело посматривает на каменистый пригорок с густым сосновым бором, откуда выглядывает домик бабки Лесовички с красными дверными косяками.

Ю х а н и. Вон и Венла идет по тропинке, да как бойко!

А а п о. Они ведь еще вчера, и мать и дочка, собирались к родственникам в Тиккалу за брусникой и убирать репу. До поздней осени думают там остаться.

Ю х а н и. До поздней осени? Я начинаю сильно беспокоиться. Видно, они и вправду пойдут. А ведь в Тиккале нынче живет работник, видный собой парень и большой пройдоха, — того и гляди, рухнут наши надежды. Так что давайте-ка не откладывать дела — идем к девке и зададим ей вопрос, самый главный вопрос в жизни: любы ли мы ее сердцу или нет?

Т у о м а с. Так и по-моему лучше всего.

Т и м о. И по-моему тоже.

Ю х а н и. Вот, вот! Идемте-ка все вместе свататься, и дело с концом! Ох, храни нас господь! Но ничего не поделаешь, свататься так свататься! Платье на нас хоть куда, мы умыты и причесаны, у нас самый что ни на есть христианский вид, вроде мы заново родились. А все-таки я начинаю сильно беспокоиться. Итак, к Венле! Теперь в самый раз.

Э р о. И пусть будет этот день днем блаженства.

Ю х а н и. Для кого днем блаженства? Для кого? Ага! Ну-ка, братец?

Э р о. Хотя бы и для всех нас.

Ю х а н и. Стало быть, ты хочешь сказать, чтоб девка стала всем нам женой?

Э р о. А хотя бы и так.

Ю х а н и. Замолчи!

С и м е о н и. Да разве такое дозволено богом?

Э р о. Богом все дозволено. Будем жить верой и правдой и любить все дружно.

Ю х а н и. Замолчи, Эро! Отправимся-ка лучше свататься, а заодно — в школу с котомками за спиной.

А а п о. Но чтобы все было честь по чести, говорить там, в избушке, должен кто-нибудь один.

Ю х а н и. Да, пожалуй, так. И ты, Аапо, будто создан для такого дела. Говорить ты мастер. Твои речи так и распаляют душу. Поистине! Тебе на роду написано стать попом.

А а п о. О, много ли я знаю? И к чему толковать о талантах? Здесь, в лесах, они все равно пропадут во мраке безвестности, исчезнут, как журчащий ручеек в песке.

Ю х а н и. Это такое несчастье, что ты не попал в школу!

А а п о. Да разве под силу было выучить меня с нашим достатком? Не одну котомку надо из дому утащить, чтобы из парня поп вышел. Но вернемся к сватовству. Пусть будет по-вашему. Речь за всех буду держать я и постараюсь сделать это с толком.

Ю х а н и. Итак, за дело! О боже… Но теперь уж ничто нам не поможет — за дело и никаких! Котомки оставим снаружи, возле бабкиного дома, и Лаури покараулит их от свиней. Ну, пошли! И давайте войдем в невестину горницу с букварями в руках — этак будет поторжественней.

Э р о. Особенно, если откроем страничку с петухом{16}.

Ю х а н и. Ты опять за свое? А ведь петух напомнил мне про страшный сон. Всю ночь он не давал мне покоя.

С и м е о н и. А ну-ка, расскажи — может, в сне твоем знамение какое?

Ю х а н и. Мне приснилось куриное гнездо вон там, на печке, а в нем семь яиц.

С и м е о н и. Семь сыновей Юколы.

Ю х а н и. Но одно яичко было до смешного маленькое.

С и м е о н и. Эро!

Ю х а н и. Петух издох.

С и м е о н и. Наш отец!

Юхай и. А за петухом и курочка.

С и м е о н и. Наша мать!

Ю х а н и. И тут на гнездо набросились всякие мыши, крысы и горностаи. Что бы эти твари могли означать?

С и м е о н и. Наши греховные страсти и мирской соблазн.

Ю х а н и. Должно быть, так. Налетели горностаи, и крысы, и мыши и давай катать яички да постукивать ими друг о друга. Яички скоро разбились, и из того маленького как ударит в нос страшной вонью!

С и м е о н и. Заметь себе это, Эро.

Ю х а н и. Яйца, значит, разбились. И вдруг страшный голос, будто грохот многих водопадов, закричал мне в ухо с печки: «Все порушено, и этот грех велик!»{17} Вот что прокричали мне. Но мы все-таки собрали эту мешанину, стали жарить ее, и получилась у нас яичница. Мы и сами ее отведали и соседей угостили.

Э р о. Хороший сон.

Ю х а н и. Дурной, очень дурной: ведь от тебя воняло, как от преисподней. Да, слишком горький сон приснился мне о тебе, братец!

Э р о. Но зато я видел о тебе самый что ни на есть сладкий сон. Мне приснилось, что петух из букваря снес тебе в награду за усердие и смекалку целую кучу леденцов и кусочков сахара. Ты никак не мог нарадоваться и все посасывал их. Даже меня угостил.

Ю х а н и. Вот как, и тебя угостил? Это не худо.

Э р о. Еще бы! Угощение никому не во вред.

Ю х а н и. Ну, конечно. Особенно, если я сейчас угощу тебя малость палкой.

Э р о. Почему только малость?

Ю х а н и. Заткни свою глотку, щенок!

Т у о м а с. Да и ты вместе с ним. И айда!

А а п о. Забирайте котомки и буквари.

Так отправились они сватать соседскую дочку. Они шли молча, гуськом перевалили через пригорок с картофельной ямой, потом поднялись по каменистому склону и вскоре уже стояли возле избушки бабки Лесовички.

Ю х а н и. Вот мы и пришли. Котомки оставим тут, а ты, Лаури, будь верным стражем, пока мы не вернемся.

Л а у р и. А надолго ли вы?

Ю х а н и. Как дело того потребует. А есть ли у кого колечко?

Э р о. Тебе оно ни к чему.

Ю х а н и. Есть ли у кого колечко в кармане?

Т и м о. У меня нет, да, пожалуй, и у других тоже. То-то и оно: молодому парню всегда надо бы иметь колечко про запас.

Ю х а н и. Эх, черт возьми! Вот и торчим тут теперь. Ведь только вчера к нам заходил коробейник Ийсакки, и я мог бы купить у него и кольцо и шарф, но мне, свинье, было невдомек.

А а п о. Эти штучки мы успеем купить и потом. Так-то оно будет еще лучше, когда сперва мы узнаем наверняка, надо ли нам, и кому именно, делать эту приятную покупку.

Ю х а н и. Кто там хлопнул дверью? Не Венла ли?

Т и м о. Нет, это бабка, беззубая карга.

Ю х а н и. Ишь как жужжит прялка Венлы — будто веселый навозный жук в летний вечер, предвещая вёдро. Идем! Где мой букварь?

А а п о. Да у тебя в руке, брат. Похоже, ты малость потерял голову, бедняга.

Ю х а н и. Не велика беда, братец. Скажи-ка, не в саже ли у меня лицо?

Э р о. Нисколечко. Ты такой чистенький да тепленький, как только что снесенное яичко.

Ю х а н и. Ну, пошли!

Э р о. Погодите! Я моложе всех и потому должен открыть вам дверь и войти последним. Милости прошу!

Братья вошли в низенькую избушку бабки. Впереди Юхани с вытаращенными глазами и торчащими, как щетина у кабана, волосами, а за ним чинно и важно следовали остальные. Как только они вошли, Эро захлопнул за ними дверь, но сам остался во дворе и, лукаво ухмыляясь, уселся на лужайке.

Хозяйка, в горнице которой теперь стоят пять братьев-женихов, — еще шустрая и бойкая старушка; она добывает себе пропитание тем, что держит кур и собирает ягоды. И летом и осенью она вместе с дочкой Венлой без устали обходит леса и поля, собирая землянику и бруснику. Венлу считали девушкой пригожей. У нее были рыжеватые волосы, взгляд лукавый и острый, рот был немного великоват, и, может, даже слишком. Ростом она была невысокая, но кругленькая и дюжая. Вот какая пташка укрывалась в сосновом бору.

Вдруг дверь скрипнула, и из избы выскочил Юхани, свирепо окликая других: «Выходите, ребята!» Вскоре они все в сильном расстройстве вывалили на двор и быстро зашагали в сторону села. Но не успели они пройти и пятидесяти шагов, как Юхани схватил камень с кулак величиной и, шипя от злости, швырнул его в дверь избы; избушка дрогнула, старуха взвизгнула за стеной и, приоткрыв дверь, долго кричала и бранилась, грозя кулаком вслед убегавшим братьям. А братья, не обмениваясь ни словом, с букварями в руках и котомками за плечами, быстро шагали по дороге в село. Злость придала им прыти; только песок шуршал под ногами да подпрыгивали котомки. Они даже не замечали пути. Долго длилось молчание, но Эро наконец не вытерпел и промолвил:

— Ну, как дела?

Ю х а н и. Ага! Как дела? Так, стало быть, ты не вошел за нами в избу, сорока ты проклятая, воронье отродье? Не посмел, конечно, не посмел! Да и куда тебе — такому вороненку! Ведь Венла утопила бы тебя в своих юбках. Ха, подумать только, а ведь ты мне еще раз приснился! Прошлой ночью. И этот сон что-нибудь да значит! Ты сидел вон там в бору, в обнимку с Венлой, а я возьми да и подкрадись тихонечко к вам. Но вы все-таки приметили меня, и что же сделала Венла? Схоронила тебя в своих юбках, черт ее подери! «Что это ты завернула в подол?» — спросил я ее. «Только маленького вороненка», — ответила девчонка. Хи-хи-хи! А главное — это был совсем не сон, совсем нет, пес вас возьми! Все это от начала до конца выдумал сам Юхани, из собственной головы! Да-да, он совсем не так глуп, как думают.

Э р о. Просто диву даюсь, как это мы разом приснились друг другу. Ведь я тоже видел о тебе сон, и вот какой: вы с Венлой стояли в бору и всё миловались да глядели на небеса. Вы вроде ждали сверху благословения вашей любви. Кругом тишь такая, точно к вам прислушиваются и небо, и земля, и лес, и даже пташечки лесные, а вы все ждете. Тут, откуда ни возьмись, старая ворона крыльями захлопала и прямо к вам летит. Взглянула на вас и сразу отвернулась, а потом расставила лапки и как капнет чем-то беленьким прямо на голову парню с девкой! Но ты, братец, не огорчайся, ведь мне все это приснилось, сам я ничего не выдумал.

Ю х а н и. Вот я тебя, окаянного!..

И он в ярости набросился на Эро, который не замедлил удрать от своего взбешенного брата. Одним прыжком соскочил он с дороги и, точно заяц, понесся по поляне, а за ним свирепым медведем бежал Юхани. И запрыгали тут котомки, сухая поляна загудела под ногами; остальные братья стали кричать, призывая поссорившихся образумиться и помириться. Однако Эро уже мчался обратно на дорогу, и братья побежали спасать его от гнева Юхани, который почти настигал младшего брата.

Т у о м а с. А ну-ка, остановись, Юхани!

Ю х а н и. Я ему шею сверну!

Т у о м а с. Постой, постой, брат мой!

Ю х а н и. Сгинь!

А а п о. Он тебе лишь отплатил той же монетой.

Ю х а н и. Будь проклят его злой язык, да и весь этот день! Боже ты мой! Ведь Венла всех нас оставила с носом. О крепкорогие дьяволы и великое воинство небесное! Ничего уже не видят глаза мои, всюду тьма-тьмущая — и на земле и на небе. Будьте вы прокляты!

С и м е о н и. Не бранись, брат.

Ю х а н и. Буду! Я еще так побранюсь, что весь белый свет заходит ходуном и развалится, как старые дровни под мачтовым бревном!

С и м е о н и. Так что же нам делать?

Ю х а н и. Что делать? Не будь этот букварь божьим словом{18}, я б изорвал его тут же в клочки! Но уж зато из котомки я сделаю лепешку! Хотите поглядеть?

С и м е о н и. Ради бога не измывайся над божьим даром. Вспомни-ка «Работницу из Паймио»{19}.

Ю х а н и. Сердце мое исстрадалось!

С и м е о н и. Страдания на земле — манна на небесах.

Ю х а н и. Наплевать мне на манну небесную, раз я остался без бабкиной Венлы! Ох, братья мои и род мой великий! Если б вы только знали, что со мной творится! Ведь целых десять лет я, как дурак, думал об этой девке, а тут вдруг вся надежда пропала, разлетелась, как пепел по ветру.

Т и м о. Да, отказали нам утречком.

Ю х а н и. Каждому из нас!

Т и м о. Никого не пощадили, даже самого меньшо́го. Всем отказ.

Ю х а н и. Всем, всем! Но так-то оно, пожалуй, и лучше. Не дай бог, чтоб она досталась кому-нибудь из нас. Эх, дьявол побери, и задал бы я трепку этому счастливчику!

Т у о м а с. У нас не было никакой надежды. Ведь как ухмыльнулась девка, когда Аапо объявил о деле.

Ю х а н и. Выпороть бы ее, чертовку! Смеяться над нами! Погоди же, бестия! Аапо тут ни при чем, он из кожи лез вон, но хоть бы он пел, как херувим, все равно не помогло бы.

Т и м о. Вот если бы мы явились к девке в сюртуках из черного сукна, да чтоб жилетный карман оттопыривали часы, будто ядреная репа, да ключик позвякивал на цепочке, да еще в зубах торчала бы посеребренная трубка, тогда уж, — пес ее возьми! — из нашей затеи вышел бы толк.

Ю х а н и. Что баба, что сорока — обе охочи до блестящих безделушек. Но что это Аапо молчит, точно замерзшее озеро?

А а п о. В бурю, братец, сколько ни кричи, нет ответа. Или гнев твой уже начинает отходить?

Ю х а н и. Ах, в сердце у меня бушует кровавая буря! И она не скоро уляжется. Но все-таки скажи хоть слово.

А а п о. Даже два. Так слушай. Возьми свое сердце в ладошку и тихонько шепни ему: «Венла не пожелала тебя, стало быть, ты не мил ей, и обижаться тут нечего. Человек не волен в своей любви — ее огонь слетает к нам с небес. Нищенке приглянется король, принцесса может влюбиться в свинопаса. Так гуляет по белу свету дух любви, и тебе не дано знать, откуда она нагрянет».

Т и м о. «Любовь дышит, где хочет{20}, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит». Так говаривала частенько одна бедная старушка. Но мне сдается, что она говорила о божьей любви.

А а п о. И скажи, Юхани, своему сердцу еще вот что: «Не шали!» Венла правильно сделала, отказав тебе. Ведь о браке без любви нечего и думать, все равно не пойдет впрок, весь век свой будешь маяться. А это, к сожалению, теперь частенько случается. Да, братья, пусть же Венла сама выбирает себе суженого, да и мы поступим так же.

Т и м о. Пусть хоть все черти завоют, но девку, сотворенную из моего ребра, я все равно заполучу. А еще вот что скажу: у молодца сердце всегда сидит слева, а у баб справа.

Ю х а н и. Но мое сердце не сидит, а прыгает и беснуется, как сам черт. Ну и мерзавка, цыганское отродье! И за что она только отвергла меня, ведь я из приличного хозяйства, да притом еще старший сын.

А а п о. Тут нечему удивляться. Хозяйство наше того и гляди прахом пойдет, а девка надеется, хотя и зря, по-моему, стать хозяйкой в доме получше. Я слышал, к ней Юхани Сорвари примазывается, пройдоха этакий.

Ю х а н и. Этот остроносый Юсси! Да попадись он мне в руки, я б ему пересчитал ребра! Соблазнять девку, чтоб навеки опозорить ее!

А а п о. Да, да, белый свет коварен. Ведь Венла — девка пригожая, а Юсси — мастак на всякие козни, и хозяйство у него крепкое, есть на что позариться. А Юкола наша — жалкое воронье гнездо, и сами мы, семеро наследников, еще более жалки в глазах людей. Они не забыли, какими лодырями и забияками мы были смолоду, и вряд ли ждут от нас чего-либо путного. Пожалуй, даже десять лет честной и порядочной жизни не вернут нам доброго имени. Если к молодцу пристала дурная слава, от нее нелегко отделаться. Но лучше нам все-таки выбираться из этого омута, чем навеки погрязнуть в ничтожестве. А посему, братья мои, будем исправляться, во что бы то ни стало исправляться!

Ю х а н и. Да ведь мы как раз вступаем на этот благой путь. Но это несчастное сватовство так полоснуло меня по сердцу, что оно теперь не одну неделю будет болеть. Ведь в нем кровавая рана.

А а п о. Рана, рана, поистине рана. Но время ее скоро залечит, и все забудется. А что это за шум на дороге?

Т и м о. Знать, парни из Тоуколы веселятся.

А а п о. Ишь, шельмы, как лихо гуляют в шабашный понедельник{21}.

Т и м о. И очень хотят, чтоб и мы к ним пристали.

Ю х а н и. Приближается искушение!

Т и м о. Эх, и весело им!

Ю х а н и. А нам? Что у нас впереди? Тысяча дьяволов! Ведь нас, несчастных, без конца будут драть за волосы.

Э р о. Какая разница — долбить ли азбуку в прихожей кантора или с песнями справлять праздник в веселой компании?

Ю х а н и. Разница больно велика, так велика, как меж небом и адом. Так на какую же стезю мы вступим, братцы?

Э р о. Лучше уж на небесную.

А а п о. К свету, братья, к свету! К кладезю житейской мудрости! Окунемся-ка в науку да наберемся ума-разума.

Т у о м а с. К кантору, к кантору!

Ю х а н и. Ну что ж, поковыляли.

Э р о. А вы послушайте, какие коленца Аапели Киссала выводит на своем кларнете!

Ю х а н и. До чего ж хорошо!

Т и м о. Все одно, как труба архангела.

Юхани, Когда небесное воинство выходит на ученье на райские луга — только пыль стоит столбом. До чего же хорошо!

Т и м о. Они, верно, очень хотят, чтоб мы к ним пристали.

Ю х а н и. Не иначе. Искушение приближается, братцы, великое искушение.

Пока братья вели такой разговор, ватага парней из Тоуколы подходила все ближе, но вовсе не с такими добрыми намерениями, как того ожидали братья Юкола. Парни были навеселе, и им захотелось немного подразнить братьев. И они спели, им песенку, которую только что сложили, назвав ее «Сила семерых мужчин». Аапели Киссала наигрывал на кларнете, а остальные, подойдя вплотную к великовозрастным школярам, дружно затянули:

Стиснув зубы, братья молча выслушали песню. Но насмешники на этом не остановились; посыпались колкие остроты, особенно о петушке из букваря и снесенных им будто бы яичках. И тогда ярость закипела в сердцах братьев, глаза их сузились, как у хорька, когда он в темном бору выглядывает из-под пня на свет божий. Между тем один из проказников Тоуколы, проходя мимо Юхани, неожиданно выхватил у него из рук букварь и пустился бежать что было духу. Взбешенный, Юхани помчался за ним. Тогда и остальные братья бурей налетели на своих обидчиков, и завязалась всеобщая драка. Вначале с обеих сторон раздавались звонкие пощечины, но потом недруги вцепились друг другу в глотки и, ничего не видя от злобы, пыхтя и отдуваясь, принялись отчаянно молотить кулаками. Жестоко дрались парни из Тоуколы, но еще ожесточенней бились братья. Точно стальные молоты, опускались их кулаки на головы врагов. Над сухой дорогой клубилась пыль, из-под ног летели песок и мелкая галька. Недолго продолжалась шумная схватка; братья, уже почуяв победу, громко закричали: «Просите пощады, мерзавцы!» — и эхо из поднебесья вторило: «Пощады!» Парни из Тоуколы попытались было еще сопротивляться, но, вконец обессиленные, свалились наземь. Полы их курток были изорваны, лица опухли, и они жадно глотали свежий воздух. Братья торжествовали победу, однако по их виду можно было судить, что им тоже изрядно досталось; передышка и для них была более чем кстати. Особенно туго пришлось Эро, чей малый рост был большим козырем в руках его врагов. Точно маленькая дворняжка, вертелся он под ногами у бойцов, и только поспешная помощь братьев спасала его от неминуемой гибели. Со взъерошенными волосами сидел он теперь на обочине канавы и никак не мог отдышаться.

Когда все утихло, к месту схватки подошел Юхани, таща за ворот своего пленника и изредка сдавливая ему горло. Лют и страшен был теперь старший брат Юкола. Его маленькие, налитые кровью глаза пылали гневом; по лицу струился жаркий пот, и сам он пыхтел и отдувался, как конь.

Ю х а н и. Подай мне букварь, мою азбуку, сию минуту! Не то я из тебя дух вышибу, только грязь брызнет. Богом тебя заклинаю, сейчас же разыщи мой букварь, каналья! Вот как я тебя отделаю, вот как!

П а р е н ь и з Т о у к о л ы. Не бей!

Ю х а н и. Азбуку!

П а р е н ь и з Т о у к о л ы. Я ее в куст забросил.

Ю х а н и. А ну-ка, положь мне ее в руку, каналья! Или ты думаешь, это все шуточки? Так подашь ли ты мне мой красный букварь?

П а р е н ь и з Т о у к о л ы. Ты же глотку мне раздавишь, глотку!

Ю х а н и. Азбуку! Не то — храни нас господь! Азбуку!

П а р е н ь и з Т о у к о л ы. На, бери. Ну и зверь же ты!

Ю х а н и. А теперь подари-ка ей маленький поцелуйчик. Ну, ну, чмокни-ка разочек.

П а р е н ь и з Т о у к о л ы. Что? Книжку?

Ю х а н и. Да, и хорошенько. Богом заклинаю, не упрямься, коль тебе дорога жизнь. И не мешкай, не то твоя кровь возопиет о мести, как кровь праведного Авеля. Не видишь, как я почернел от гнева, точно домовой? А потому целуй букварь. Ради нас обоих, заклинаю тебя! Вот так.

П а р е н ь и з Т о у к о л ы. Доволен?

Ю х а н и. Вполне. А теперь убирайся восвояси да благодари бога, что дешево отделался. И коль заметишь на своем загривке да на глотке кое-какие отметины, точно от железных зубьев, а наутро не сможешь повернуть шеи, точно свинка у тебя, то не особенно удивляйся. А теперь проваливай. Да, еще одно словечко, братец. Кто сложил эти вирши, что нам пришлось выслушать?

П а р е н ь и з Т о у к о л ы. Не знаю.

Ю х а н и. Выкладывай!

П а р е н ь и з Т о у к о л ы. Да не знаю я.

Ю х а н и. Ладно, ладно, все равно узнаю. Передай-ка от меня поклон Аапели Киссале да скажи, что, как только он попадется мне в руки, его глотка заиграет не хуже его кларнета. А теперь проваливай, а то мое соседство тебе не на пользу. Э-э, да ты еще бормочешь о мести! Берегись, как бы мне не пришло в голову догнать тебя да еще поддать.

Т у о м а с. Полно тебе, оставь его, беднягу, в покое.

Ю х а н и. Он, клянусь, свое получил. Но, пока не поздно, уйдемте-ка подальше. Мешкать тут не к добру: ведь по закону драка на дороге — тяжкий проступок, и могут быть большие неприятности.

А а п о. Айда! Но заваруха была изрядная. Не будь Симеони, меня б совсем подмяли. Он малость порасшвырял с меня эту кучу.

С и м е о н и. И зачем нам было трогать их? Но человек слаб, никак не может обуздать свой гнев и воздержаться от греха. Ах! Глядя на Туомаса, как он валил кулаком молодцов, я уже подумывал: не миновать смертоубийства!

Т у о м а с. Может, я и вправду тузил их не слишком бережно, но что из того? И за меньшую провинность людей бивали. Идемте поживей. Время не ждет.

И они быстро зашагали. Но долго еще не исчезали с их лиц досада и раздражение. Стоило им вспомнить обидную песенку парней Тоуколы, и сердца их болезненно сжимались. Впереди, злой и молчаливый, то и дело сплевывая и мотая головой, шагал Юхани. Наконец, повернувшись к братьям, он заговорил:

— Какая бестия выдумала эту песенку?

Э р о. Аапели Киссала.

А а п о. Я тоже так думаю. Язычок у него злой. Это ведь он сложил срамные вирши о старике капеллане, которого однажды, помилуй его господь, угораздило измазать нос во время богослужения.

Т и м о. Будь у меня четверть водки, я б шепнул пару словечек на ухо Ананию Никуле, и мы б живо услышали ответную песенку хоть в целую сажень длиной. Уж тогда-то все узнали бы, что за птица этот Аапели. А он ведь не кто иной, как подлец и бездельник. Живет на шее старушки матери, шляется по деревням со своим кларнетом да служанкам ребятишек мастерит. Каналья!

Ю х а н и. Если б я только знал наверняка, что эти вирши про нас вышли из его башки, уж я ему показал бы! При первой же встрече, пусть это будет даже возле божьего храма, я от затылка до бровей сдеру шкуру с его черепа, так и знайте. А нельзя ли нам припереть его к стенке какой-нибудь статьей закона?

А а п о. Закон без свидетелей судить не возьмется.

Ю х а н и. Ну, тогда пусть поклянется, что невиновен. Небось призадумается малость, прежде чем взять на себя смертный грех. А коль уж он рискнет, тогда — спи спокойно, дорогой соседушка, и совесть твоя пусть спит.

А а п о. По-моему, в таком случае закон клятвы не требует.

Ю х а н и. Тогда я своим собственным кулаком учиню над ним суд и расправу, и проку от этого будет не меньше, чем от закона.

С и м е о н и. Забудемте, братья, и эту песню и драку на дороге. Вон тот смолистый пень, возле которого я однажды задремал, когда пас стадо. Ах, какой чудной сон мне тогда приснился, хотя в брюхе было совсем пусто! Я будто бы в рай попал и посиживал в мягком кресле, а еды предо мной видимо-невидимо. И еда была такая вкусная да жирная! Я ел-ел, пил-пил, а прислуживали мне маленькие херувимчики, словно важной особе. Кругом все было так красиво и празднично; рядом, в золотом чертоге, пел хор ангелов, и тут я услышал ту новую величественную песнь{22}. Вот какой сон я видел. Тогда-то в мое сердце и запала божья искорка, и пусть она никогда не погаснет.

Ю х а н и. Да полно городить-то! Это тот книжник, пастух Туомас Тервакоски затуманил тебе голову, когда вы вместе пасли стадо. Тот самый красноглазый старичок с жиденькой бороденкой. Он-то и вбил тебе дурь в башку — вот и вся твоя искорка!

С и м е о н и. Ну, ну, в судный день всё увидим.

Т у о м а с. А вот та ель, на которой наш родитель однажды подстрелил большую рысь. Это была последняя на его счету рысь.

Т и м о. Да, после того случая он уж больше не вернулся. Мертвым из лесу приволокли.

Ю х а н и. Славный был человек, хотя с сыновьями бывал крут и тверд, как скала. Впрочем, в Юколе его не часто можно было видеть, все больше в лесу пропадал, а дома было сущее раздолье мышам.

А а п о. Правда. О хозяйстве он почти совсем забыл из-за бесовской охотничьей страсти. И все-таки он был хорошим отцом и с честью кончил свой век. Да будет земля ему пухом!

Т и м о. А матери нашей — вдвойне.

Ю х а н и. Да, она была отличная хозяйка. И благочестивая женщина, хотя даже читать не умела.

С и м е о н и. Но молилась и утром и вечером.

Ю х а н и. Да, да. Несравненная мать и хозяйка. Вовек не забуду, как она шагала за сохой, дюжая, точно великанша.

Э р о. Мать-то она была хорошая. Только отчего мы были такими непослушными сынками? Отчего не ворочали на полях, как семеро медведей? Небось Юкола была бы теперь совсем иной. Но что я тогда понимал, ведь еще без штанов ходил.

Ю х а н и. Заткни свою глотку! Я еще не забыл, как ты донимал бедную мать своим упрямством. А она все спускала тебе. Меньшого всегда балуют и мать и отец, а шишки завсегда старшему достаются, уж это я по себе знаю. Меня, черт побери, драли, как щенка. Но, с божьей помощью, все пошло впрок.

С и м е о н и. Воистину, наказание на пользу, особенно, коль благословить розгу да покарать во имя господа.

Э р о. А особенно если еще распарить розгу.

С и м е о н и. Не слышу, не слышу твоих жалких насмешек, слепец! Сразу видать, что мало тебя наказывали.

Т и м о. Говорят, хороший ребенок сам себя наказывает, но хотел бы я поглядеть на это.

С и м е о н и. Вот уже и развилка дорог у горы Соннимяки. Помните, до этого места призрак гнал с самого погоста стекольщика Кийкалу, за то что этот безбожник, идя ночью мимо церкви, выругался дурным словом. Пускай это будет всем вам уроком и удержит вас от богохульства.

Ю х а н и. Э-э, да мы уже стоим на вершине Соннимяки. Вон церковь виднеется, а вон и красный дом кантора сверкает, точно бесовское логово в адском пламени. Ох-хо-хо! Вот он, ад кромешный, вот она, грозная премудрость и слава превеликая. У меня даже ноги подкашиваются и не хотят идти дальше. Что мне делать в эту страшную минуту, мне, вашему горемычному старшему брату?

Э р о. Раз уж ты старший, то покажи нам пример и сверни с этой дороги, что ведет прямо в преисподнюю. Я хоть сейчас готов за тобой.

Т у о м а с. Молчи, Эро! Ни шагу назад.

Ю х а н и. Эх вы, черти рогатые! Да ведь канторская дверь — это пасть смерти.

А а п о. Но зато, войдя в эту дверь, мы вернем себе доброе имя и уважение людей.

Ю х а н и. Дорого нам обойдется это уважение. Горе нам! Вот он красуется, канторский дом, вот она, поповская роскошь! Все мое нутро, помилуй нас господи, переворачивается, когда я гляжу на это. Что скажешь, Тимо?

Т и м о. Так и воротит.

А а п о. Охотно верю. Но на этом свете не всегда путь усыпан розами.

Ю х а н и. Розами? Разве судьба баловала нас розами?

А а п о. Нам придется проглотить не одну горькую ягодку, брат мой.

Ю х а н и. Горькую ягодку! Неужто мы еще не наглотались их по горло? Ох, бедняга Аапо! Жизнь не в одном котле нас выварила и не один вихрь потрепал наши чубы. И за что? И какая нам от этого выгода? Весь мир — только здоровенная куча навоза, и больше ничего. К черту всех канторов и пасторов, к черту все книжки и школы, и ленсманов{23} с бумагами туда же! Все они — наши мучители. О книжках-то я сказал совсем о других. Я не имел в виду библию, псалтырь и катехизис, а также букварь и «Глас вопиющего в пустыне»{24}, — ох, до чего страшная книга! Но сейчас я не о них. Ох-хо-хо, зачем я только родился на свет божий!

С и м е о н и. Не проклинай дни, дарованные тебе.

Ю х а н и. Ну, зачем я только родился?

Т и м о. Вот и меня бросили в эту земную юдоль. Уж лучше бы мне родиться длинноухим зайчонком под той вот елочкой.

Ю х а н и. А мне вон той белкой, что знай себе посиживает на сосновой веточке, хвост трубой. Ей и горя мало — грызет шишки да греется в моховом гнездышке.

Т и м о. И читать ей не надо.

Ю х а н и. Да, и читать ей не надо.

А а п о. Каждому свое, по воину и меч. Стенания и жалобы тут не помогут. Трудиться надо, дело делать. Вперед, братья мои, только вперед!

Т у о м а с. Вперед, к кантору, пусть бы перед нами разверзлась хоть бездна!

Ю х а н и. О чем задумался, Эро?

Э р о. Думаю идти к кантору в ученье.

Ю х а н и. Гм! Ну что ж, пойдем. О господи! Затяни-ка хоть песню, Тимо! Пой!

Т и м о. Спеть, что ли, о белке в моховой келейке?

Ю х а н и. Давай!

Т и м о.