Семеро братьев

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ранней весной, еще до прилета журавлей, братья покинули Юколу и, опять вернувшись на поляну Импиваара, принялись рубить новую избу. Скоро на угловых камнях уже лежали мощные бревна и венец за венцом стали подниматься стены. Много дней подряд от зари до вечерних сумерек звенели топоры и ухал тяжелый деревянный молот. По углам на срубе сидели Юхани, Аапо, Туомас и Симеони, а остальные тесали бревна и подкатывали их по жердям наверх. В поте лица трудились братья, но на душе у них было радостно — строение все росло и росло, наполняя воздух смолистым запахом. Выдавались, однако, и такие дни, когда братья совсем не брали в руки топоров и целыми сутками, от вечера до вечера, а порой прихватывая еще и следующее утро, спали крепким сном.

И все-таки, не успели еще пожелтеть нивы, как на поляне Импиваара, на том же самом месте, что и прежде, стояла готовая изба; даже видом своим она походила на первую избу, разве только была покрепче и покрасивей. Покончив со стройкой, братья опять могли с головой уйти в охотничьи затеи. Они приготовились и к охоте и к рыбной ловле на Ильвесъярви и, захватив ружья и снасти, отправились в путь; собаки с блестящими от возбуждения глазами бежали следом. Братья без устали рыскали по таежным сопкам, болотам и полянам, избороздили вдоль и поперек светлую гладь Ильвесъярви, добывая себе пропитание и делая запасы на суровую зиму. Немало обитателей Ахтолы и Тапиолы{65} простилось тогда с жизнью.

А теперь я хочу рассказать о старом Матти Труте, единственном друге братьев в этих лесах. Он жил один-одинешенек в маленькой избушке на поросшей кустарником горе, в нескольких тысячах шагов от Импиваары. Матти Трут делал самый мягкий во всем Хяме трут, чему обязан был и данным ему именем, да плел добротные берестовые лапти, и этот промысел вполне обеспечивал его хлебом насущным. Когда-то в молодости он был лихим ямщиком и побывал даже в Похьянмаа, а потом последовал за приходским пастором, переселившимся к самым границам Лапландии. Там Матти провел лето, охотясь на медведей, росомах и журавлей на бескрайних северных болотах. Об этих странствиях ему было что порассказать. Обладая замечательной памятью, он никогда не забывал того, что хоть раз видел или слышал. Он отличался также наблюдательностью и верным глазом. Матти исходил самые глухие леса, и не было еще случая, чтобы он заблудился. Стоило ему хоть раз побывать в каком-нибудь местечке, хотя бы самом отдаленном, и он мог сразу же указать туда дорогу, ни на волосок не ошибившись. Матти обычно вытягивал в нужном направлении свой большой палец, и спорить с ним было тогда бессмысленно, ибо он был непоколебим в своем знании местности. Когда у него спрашивали, например: «Где Вуокатти?» — Матти, ни минуты не мешкая, указывал пальцем на край небосклона и отвечал: «Там, гляди на палец. Как раз там, хоть стреляй. Вот за тем пригорочком церковь Куусамо, а на петушиный шаг вправо проходит просека в Вуокатти». Точно так же, если его спрашивали: «Где бранное поле Поррассалми?» — он опять-таки вытягивал палец и незамедлительно отвечал: «Вон где, гляди на палец. Как раз там, хоть стреляй». Вот какой точный был у старика глаз, и он отлично знал все леса на десятки километров вокруг своего жилища. Он исходил их вдоль и поперек, собирая то наросты на деревьях, то бересту или проверяя силки и ловушки. Порой во время своих странствий он наведывался в избу Импиваара к братьям, для которых это было великой радостью. Разинув рты и навострив уши, они слушали рассказы старика. И вот однажды августовским вечером Матти опять сидел у братьев и рассказывал им о своих охотничьих приключениях в северных краях.

Ю х а н и. Вот как! Ну, а потом что?

М а т т и Т р у т. Что потом? Забрели мы в одно пустынное место, на этакое топкое болото, и стали пробираться по нему на лыжах. Нашли уйму теплых журавлиных гнезд, перестреляли немало крикливых журавлей. Кошели набили яйцами и пухом, а на плечи взвалили по ноше. А потом мы выпили. Оттуда пошли дальше по топкой илистой трясине, таща на себе журавлей и собак. И не раз случалось, что охотник с повизгивавшей собакой на шее вот-вот был готов провалиться в бездонный омут. Но мы все-таки выбрались снова на сухой пригорок, мокрые как мыши. Устроили ночлег, разожгли большущий костер и сбросили с себя промокшую одежду. Делать нечего — снимай штаны да рубаху, все равно что шкуру с угря, и вешай на веточку, Скоро от одежды повалил пар, в золе зашипели журавлиные яйца, а сами мы, нагишом, закрутились, точно бесы-полуночники, подставляя огню то один бок, та другой. А потом мы выпили. Но как же время проходило? Как провели мы эту майскую ночь? Собаки почему-то раздували ноздри и поглядывали на макушки деревьев. Потом и мы стали посматривать наверх — и что же увидели?

Ю х а н и. Скажите-ка! Пожалуй, маленького медвежонка?

Т и м о. Или самого беса и лешего, я думаю.

М а т т и Т р у т. Ни того, ни другого. На суку бородатой сухой сосны сидела большущая росомаха. Хейсканен выстрелил по ней, но мимо; Юсси Коротышка выстрелил, но тоже мимо; наконец и я пальнул, да не тут-то было. Росомаха только чуть покачнулась, сердито зарычала и осталась сидеть на суку. Тогда Хейсканен закричал: «Это колдовские козни! Колдовские козни!» — и, вытащив из кармана зуб мертвеца, покусал его немножко, поплевал на пулю и опять загнал ее в ружье. Потом помахал рукой, страшно ворочая глазами, сказал каких-то два-три ужасных слова, бесов сын, и выстрелил. Росомаха свалилась с сосны. Но до смерти ей, чертовке, было еще далеко, и тут-то и началась потеха. Ведь сами мы, совсем голые, даже близко не смели подойти к этой злючке; да и собаки не хотели с ней сходиться и тявкали в сажени от зверя, а он все рычал на них из куста. Ему, видишь ли, все еще помогала нечистая сила. Но Хейсканен снова начал произносить страшные слова да замахал рукой и заворочал глазами. И гляди, как собака теперь бросилась на зверя! Прыгнула, как ракета, и то-то поднялась возня! Боже мой, чего она только не выделывала с бедной росомахой! И так ее и этак, и так и этак! Нет, черт побери, вам еще наверняка никогда не приходилось видеть такой схватки, никогда!

Ю х а н и. Тысяча чертей!

Т и м о. Вот где было бы на что поглядеть!

М а т т и Т р у т. Да, это была возня, ей-ей!

Т и м о. А потом вы запихали росомаху в мешок?

М а т т и Т р у т. Да, добыча была немалая. Этакий жирный кусочек. Да. А потом мы выпили. Немного погодя натянули на себя одежду, сухую как порох, и легли спать возле жаркого огня. Но спать нам почти не пришлось, потому что над головой, будто огненные змеи, без конца летали туда-сюда колдовские стрелы. Хейсканен, правда, не раз вскакивал на ноги и вопил что было мочи: «Потухни, колдовская стрела! Потухни, колдовская стрела!» — и их в самом деле немало попадало в лес и на болото, но еще больше летело своей дорогой, несмотря на все заклинания. А тут с севера на юг пронесся пронзительный свист нечистого, и долго доносился еще слабый шум. «Что за чертовщина пронеслась мимо нас?» — спросил я Хейсканена, а он пробормотал мне в ответ: «Это промчался сам старик Хийси»{66}. Прошел еще час, другой, а в теплом, сумрачном воздухе так и мелькали огни. Вдруг с восточного края болота донесся шум, будто вздох бородатых елей, а с западного края послышался ответный звук, похожий на шелест молодого березняка. «Что это за шум и шелест?» — спросил я опять, и Хейсканен пробормотал мне в ответ: «Это хозяин ельника переговаривается со своей дочкой»{67}. Но наконец ночь прошла, настало утро, и мы снова пустились в путь. И тут, у самой опушки леса, мы заметили дьявольски большого волка, но он заметался, будто гороховое поле на ветру. Уже виднелась только левая задняя лапа; и тут я вскинул ружье и перебил ему лапу, только хруст раздался. Но шкуру-то свою серый все-таки спас. Да, перебил я лапу старику.

Т и м о. Ах, дьявол! Лапу пополам, будто ледяную сосульку! И она валялась перед вами, как пасхальный окорок на блюде?

М а т т и Т р у т. Нет, не совсем так.

Т у о м а с. Но откуда же вы узнали, что лапа была перебита?

М а т т и Т р у т. Да мы ведь еще долго гнались за волком и тут-то и увидели, как болтается перебитая лапа и выводит на песке десятки.

Т и м о. Ох, черт побери! Десятки на песке? Хи-хи-хи!

М а т т и Т р у т. Самые настоящие десятки.

Ю х а н и. Волку-то, верно, нелегко пришлось.

М а т т и Т р у т. Волку нелегко, да и охотникам тоже. Но собаки проклятые ни на шаг не отходили от нас и плелись с понурыми головами и поджатыми хвостами — это наши-то собаки, всегда такие смелые!

А а п о. Что же их так напугало?

М а т т и Т р у т. Все те же колдовские козни и волшебный туман — он носился в воздухе, точно пороховой дым на поле брани. Хейсканен, правда, старался изо всех сил: и заклинал, и проклинал, и рукой махал, но все попусту. А Юсси Коротышка катился за волком, как клубок, подымая пыль и обливаясь потом. Ноги-то у парня были длиной не больше трех четвертей, зато спина, как у выдры, длинная и крепкая. Да и сам он был чертовски крепкий, сильный и цепкий, будто сама выдра. Он долго гнался за волком, а тот, прихрамывая, ковылял вперед. Но делать было нечего, пришлось Юсси оставить погоню, и серый убежал в лес. Да. А потом мы выпили. И когда с этим было покончено, с богатой добычей зашагали домой. Так вот и шли, с кошелями под мышкой, а в них яйца, пух да разная мелкая дичь; лыжи и журавлей тащили на спине, ружья в руках, а росомаху несли по очереди. Так и шли. Под самыми облаками пролетел маленький бекас — я подстрелил его и положил в кошель. Прошли еще немного, и я заметил на вершине сосны плоскую большеглазую белку-летягу. Я подстрелил ее и положил в кошель.

Наконец вышли на широкую поляну и уже увидели на юге усадьбу Турккила, откуда мы отправились в этот трудный поход. И подошли мы к залитому кровью месту, где несколько дней назад медведь задрал жеребца. Хозяин Турккила показал нам его еще до охоты. Глядим мы на следы медвежьего пира, и я скоро приметил, что медведь еще совсем недавно, пожалуй накануне вечером, на заходе солнца, заглядывал сюда, чтобы полакомиться остатками добычи. Я смекнул, что он и сегодня на закате наведается сюда, и решил остаться, чтобы подкараулить его. А остальные пошли в Турккилу готовить ужин. Вот стою я и думаю, голову ломаю, как мне встретить гостя, если на ровной поляне нет ни единого дерева, чтобы залезть на него. Но хитрости нам не занимать, и я нашел-таки способ, да еще какой! Поблизости я увидел смолистый пень, огромный и черный. Корни у него были подмыты вешними водами, на целый аршин приподнялись над землей. Я перерубил топором средний корень, тот, что идет прямо в землю, вытащил его и немного расширил ямку. Вполз я в нее, высунул ружье в сторону кровавой поляны и, прикрытый падежной крепостью, стал поджидать лесного гостя. Вот он вышел из чащобы и впился зубами в разодранную лопатку жеребца. Тут я решил осторожненько всыпать ему свинца в лоб. Но черт побери! Медный затыльник на ружейном прикладе чуть-чуть звякнул об оловянную пуговицу моей куртки, а у медведя слух острый, он сразу поймал этот звук. Как одержимый, бросился он на меня, но я встретил его выстрелом. А медведь знай себе бежит вперед со страшным ревом. Какой треск начался тут над моей головой! Корни заскрипели, земля ходуном заходила, когда он сбросил с меня рогатый пень. Я уж подумал — настал мой последний час, и с ружьем в руке жду, когда передо мной покажется медвежья пасть. Но вдруг возня кончилась, и стало совсем тихо, будто в могиле. Так мне и не пришлось схватиться с медведем. Я подождал еще немножко, а потом сквозь торчавшие корни оглянулся назад. Там лежал мертвый медведь, с вывороченным пнем в лапах, а из груди кровь хлещет. «Вот так штука!» — подумал я, когда опять стоял вольным молодцом под вольным небом. Ведь пень-то с меня слетел чертовски быстро!

Ю х а н и. «Вот так-то!» — сказал Яакко Хэску{68}.

Т и м о. Эх, забери тебя семь кузнецов!

Ю х а н и. Самая ловкая проделка на всем белом свете!

Т у о м а с. Славная проделка. Медведь был матерый, но и вы не дали маху!

Ю х а н и. Ах ты, черный бык!

Т и м о. Дьявол! Больше тут ничего не скажешь. Ну, а потом что?

М а т т и Т р у т. Что потом — ты и сам можешь догадаться. Выстрел донесся до Турккила, будто стрелял я на дне пустой бочки, и скоро люди облепили поляну, словно комары. А когда медведя притащили домой на длинном шесте, поднялся шум и гам. Здоровенный был зверюга! Когда его подвесили на жердь, в избе стало темно, точно от грозовой тучи на небе. На том и кончился этот день да и вся наша охота. А потом мы выпили.

Ю х а н и. И обмыли богатую добычу?

М а т т и Т р у т. Вот, вот. В Турккила начали, а у пастора кончили, с пьяными рожами и осоловевшими глазами. Вот как было! Но те дни давным-давно миновали. И я, старик, всегда охотно вспоминаю лучшую пору своей жизни и охотно о ней рассказываю.

А а п о. А мы охотно слушаем.

Ю х а н и. Рассказывайте хоть до рассвета — мы и про сон забудем.

М а т т и Т р у т. Нет, нет. Мне в свою развалюху ковылять пора, да, да, пора. Оставайтесь с богом, братья!

Ю х а н и. С богом, уважаемый Матти!

А а п о. Будьте здоровы да почаще заглядывайте к нам!

И Матти, с топором на плече, отправился в свою избушку на заросшем кустарником косогоре, поодаль от деревни. А братья улеглись: надвигалась уже темнота, и в маленькие окошки едва пробивался слабый вечерний свет. Но долго еще в их головах витали горячие думы, отгонявшие бодрящий сон. Братья вспоминали рассказы Матти Трута о полярной тундре, о волшебном тумане и колдовских стрелах, которые с шипением рассекают ночную тьму. И, подобно этим огненным стрелам и вспышкам ружейных выстрелов, в сердцах их вспыхнули необычные думы и желания. Больше всего их прельщал журавль, птица с умным взглядом, чей крик раздается на безбрежных северных топях. Братьям казалось, что они уже ощущают нежное тепло устланных пухом гнезд с яйцами, укрытых под кустиками голубики. Быть там, стрелять в этих красавцев с длинными шеями и опустошать их гнезда — вот чего жаждали теперь они. Торжественная суровость северных болот совсем заворожила их.

Дольше всех бодрствовал на своей постели Юхани, все размышлявший о том, как бы в родных местах устроить что-либо подобное только что рассказанной охоте на болотах Пиментолы{69}. Он вспомнил о болоте Коурусуо, где, правда, не водилось журавлей, но зато было множество пестрых уток. Особенно его воображение возбуждали частые выпивки охотников-северян, и Юхани вспомнил, что водку можно раздобыть в имении Виэртола. Так в его голове и родилось некое подобие славной охоты северян, и, решив завтра же осуществить все на деле, он наконец заснул. Однако во сне он долго еще бродил по следам Матти Трута и раз даже вскочил с постели со страшным криком: «Росомаха, росомаха! Держите ее, чертовку!» Разбуженные криком братья сердито заворчали из своих углов, но скоро опять уснули. А Юхани долго озирался, прежде чем сообразил, что стоит вовсе не в лапландской тундре, не на узком косогоре среди болот, а на черном полке родной избы. Мало-помалу он пришел в себя и, снова опустившись на постель, крепко уснул. Однако, поднявшись утром, он вспомнил о ночном решении и принялся растолковывать его братьям.

Ю х а н и. Послушайте, братцы, что я вам скажу и к чему хочу склонить ваши думы. Я вспомнил о славном местечке для охоты. Просто удивительно, что мы совсем забыли о болоте Коурусуо. Ведь там в зарослях и на светлых лесных озерках водится уйма болотной дичи. Махнем-ка туда на охоту — и уток у нас будет больше, чем щепок.

Т у о м а с. Я согласен с твоей затеей.

Т и м о. И я.

Э р о. Я тоже. Дай только добраться до Коурусуо, и я сразу стану Юсси Коротышкой на лапландских болотах. Пусть будет так!

А а п о. Перечить и я не стану, раз предвидится добыча на многие дни.

Ю х а н и. Стало быть, решено. Но до Коурусуо путь далек, туда — поистине волчья верста, и нам придется отправляться с ночевкой. А раз так, то, по-моему, было бы не худо там выпить, чтобы скоротать ночь под открытым небом.

Т у о м а с. В Виэртоле есть водка.

Ю х а н и. И еще какая!

Т у о м а с. Семь кварт, ребята!

Ю х а н и. Верно! По кварте на брата.

А а п о. А, может, отставим водку, благо мы к ней еще не привыкли.

Ю х а н и. Да ведь ты, так же как и я, кое-когда выпивал глоток-другой.

Э р о. Неужели ты, Аапо, не можешь понять его желания — ведь это все равно что детский кашель у взрослого мужчины! Ему хочется, чтобы и мы, когда седыми старичками будем рассказывать юнцам о своих славных делах, могли хоть разок сказать: «А потом мы выпили». Дай же и нам вообразить, будто мы заживо хватаем росомах на Севере.

Ю х а н и. Опять ехидничаешь? Разве человеку не положено о себе заботиться? Нам придется бродить по топям и трясинам, проспать ночь на мху, когда даже сухой ниточки на нас не будет. И, по-моему, в таком случае один глоточек из фляжки только на пользу. Так что не стоит отправляться без этого зелья в кошеле. Пусть-ка Лаури сходит в Виэртолу с лучшей лисьей шкурой — небось сразу найдется водка.

И Лаури отправился в Виэртолу за укрепляющим напитком для утиной охоты на Коурусуо. Это огромное, окруженное дремучими лесами болото лежит примерно в пяти тысячах шагов от Импиваары, на земле Виэртолы. Светлые лесные озерки там чередуются с высокими зарослями и кочковатыми островками, на которых растут чахлые сосны. Это излюбленные места уток. Вот сюда-то и задумали пойти братья в надежде на богатую добычу.

Лаури вернулся из Виэртолы и принес в отцовской охотничьей фляге водки, прозрачной как хрусталь. Но, кроме водки, он принес из Метсолы{70} важную весть, которая еще больше подзадорила братьев: Лаури рассказал, что медведь задрал лучшего в имении быка; он знал даже место, где это случилось, — к северу от Импиваары, в угодьях Виэртолы, недалеко от лесной межи Юколы. Братья решили пойти к Коурусуо мимо этого места и выйти из дому только вечером. Может быть, им повстречается медведь, который обычно на вечерней заре приходит лакомиться остатками добычи. На это они очень надеялись. Плотно пообедав, братья под вечер отправились в путь. Они были во всеоружии: за спиной у каждого кошель, а в ружьях крепкие заряды. Последним шел Лаури, с семью квартами водки в кошеле, и вел на поводу собак. Он должен был остановиться с собаками в трехстах шагах от места медвежьего пиршества и, как только раздастся крик или выстрел, выпустить Килли и Кийски. Он так и сделал и, примостившись у ели, стал ждать. Остальные братья пошли туда, где был задран бык, и нашли на окровавленной земле, среди елей, наполовину съеденную тушу. Братья укрылись на расстоянии выстрела в низком, густом ельнике и стали караулить.

Время тянулось медленно. Наконец со стороны поляны послышались тихий топот и хруст сучьев, и братья поняли, что это гость идет на ужин. Так и оказалось. Осторожно и тихо из-за деревьев выходил необыкновенно большой медведь. Но он, видно, почуял опасность: кряхтя и ворочая мордой, он остановился далеко от своей жертвы. Долго топтался он на месте и казалось вот-вот повернет обратно, так и не приблизившись к охотникам на ружейный выстрел. Братья сидели в ельнике, затаив дыхание. Но Тимо наконец не выдержал и, несмотря на знаки братьев, стал в обход подкрадываться к осторожному гостю. И вот, решив, что он уже достаточно приблизился к нему, Тимо выстрелил; порох, однако, вспыхнул только на полке, а заряд не воспламенился. Разъяренный медведь, словно огромный, обросший мхом камень, покатился на охотника, который-тотчас упал ничком на землю и лежал недвижно. Зверь с урчанием начал обнюхивать его, толкать и дергать за волосы. Не бывать бы Тимо в живых, если б на помощь не поспешил Юхани и не выстрелил медведю в спину. Иначе стрелять он не отважился, помня, что под хищником лежит брат. Но пуля, видно, не угодила в медведя или не причинила ему большого вреда: оставив Тимо валяться на земле, он с еще большей яростью бросился на Юхани. Тогда старший брат, защищая свою жизнь, размахнулся ружейным прикладом перед раскрытой пастью зверя, и готова была разразиться страшная схватка. Но теперь выстрелил Туомас и угодил в медвежью лапу. Он тоже боялся за брата и не посмел стрелять в голову или грудь, хотя зверь наверняка повалился бы замертво. Все же медведь почувствовал в себе свинец, и по его мясистому мохнатому боку потекла кровь. Рассвирепев, он с устрашающим ревом бросился на Туомаса, но получил от него такой удар в лоб ружейным прикладом, что замотал головой и остановился. С минуту враги, грозно поглядывая, стояли вплотную друг к другу.

Тут примчались собаки, быстро и неслышно, точно две молнии. Когда они подбежали к хищнику, началась яростная возня. Килли заливался лаем у самой медвежьей морды, но все же держался на расстоянии нескольких шагов. А сзади наскакивал Кийски и иногда отваживался даже выхватить зубами клок медвежьей шерсти. Однако, как только медведь поворачивался к нему, Кийски быстро отскакивал в сторону. Наконец, после нескольких неудачных бросков, медведь пустился наутек, преследуемый собаками.

Все это случилось так быстро, что остальные братья даже не подоспели к месту схватки. Юхани и Туомас немедля перезарядили ружья в надежде настигнуть медведя. Тимо тоже поднялся на ноги и с минуту недоуменно озирался вокруг, словно не понимая, где север и откуда дует ветер. Братья отчитали его за глупую отвагу, из-за которой не один из них мог поплатиться жизнью, да и охота, как видно, была испорчена вконец. Тимо, не проронив ни слова, сидел на кочке; он взвел курок и тупой стороной ножа постукивал по бойку, чтоб заострить его. Вскоре братья опять были на ногах, готовые продолжать охоту.

Лай собак все удалялся и скоро почти совсем затих. Братья потеряли всякую надежду догнать свою добычу. Но через минуту лай Килли и Кийски донесся уже отчетливей, все более приближаясь, и стало ясно, что медведь, сделав свой обычный круг, возвращался туда, откуда вышел. Братья заняли удобные места, с ружьями наготове поджидая приближающуюся погоню. На небольшой лужайке стоял Симеони, недалеко от него — Лаури, оба безмолвные и неподвижные, как столбы. Медведь бежал изо всей мочи, так, что гудела земля, и вот уже показалась его разинутая темно-красная пасть. Задыхающийся хищник несся прямо на Симеони. Тот выстрелил, и Мишка Медовая Лапа повалился на траву, но опять вскочил и бросился на стрелка. Тогда пальнул Лаури, все кругом загрохотало, и медведь рухнул к ногам Симеони. Больше он не шевелился, из головы и груди струилась кровь.

Братья мигом окружили зверя. Это был огромный старый медведь. У самого уха голова была пробита пулей, прострелен был и бок. Всем было ясно, что в голову угодила пуля Лаури, потому что зверь с пробитым мозгом валится сразу и больше уже не встает. Довольные, сидели охотники вокруг лохматого исполина, готовясь почтить его кончину глотком водки. Довольные, с гордым видом сидели и собаки возле павшего врага. Вечер выдался пригожий, ветер стих, солнышко катилось за темный лес. И в этот чудесный вечерний час, после жаркой, опасной схватки, братьям было приятно отдохнуть.

Ю х а н и. Первым пускай выпьет Лаури. Он выстрелил как мужчина и угодил в самое лучшее местечко. Мишенька сразу рухнул наземь, будто подкошенная трава. Отхлебни-ка, сын мой, да по-настоящему!

Л а у р и. Уж не выпить ли мне и в самом деле?

Ю х а н и. Тебе же это впервинку, даже вкуса водки не знаешь — точно овечка невинная.

Л а у р и. Вкус-то я знаю, знаю, что от одного глотка беды не будет; но вот каким покажется белый свет во хмелю — этого я и впрямь не знаю.

А а п о. Подумай сначала хорошенько, Лаури. Я бы тебе не советовал, скорее наоборот.

Л а у р и. Пейте все!

А а п о. И будем надеяться, что никогда не втянемся в эту пагубную привычку.

Л а у р и. Что ты тянешь? Пей, коли выдался повод повеселиться.

Ю х а н и. Ведь вот он, наш голубчик! Будто стог! Теперь не одна лошадка и корова уцелеют.

Т и м о. Ручаюсь, что в следующий раз хозяин Виэртола даром преподнесет нам целую бутыль водки, штоф, а то и два.

Ю х а н и. И это будет совсем немного — ведь мы спасли ему целое стадо быков.

А а п о. Быков-то у него хватает — целых сорок голов. Все лето днем и ночью бродят по лесу, а зимой вывозят на поля весь навоз из имения. Но летом, на воле, они почти совсем дичают.

Ю х а н и. Боже упаси попасть им на глаза с собаками! Живо смешают с грязью и охотника и собак. Вспомните, в какую передрягу попал Никкиля с быками в Хонкамяки. Еле-еле спасся, хотя и быков было куда меньше, чем в стаде Виэртолы. А все из-за собак: в таких случаях они всегда жмутся к хозяину. И не миновать бы ему смерти, если б быков в конце концов не остановила луговая изгородь, крепкая как крепостная стена.

А а п о. Держите ухо востро. Мне недавно послышалось оттуда с горы что-то вроде бычьего рева. По-моему, они совсем недалеко. А что там Эро возится у камня?

Э р о. Тут выдра забралась в щель под камнем.

Ю х а н и. Неужели?

Э р о. Наверняка. Под камень ведут следы, а обратных на песке не видать.

А а п о. Покажи-ка следы собакам, и они мигом закрутят хвостами, коли там есть квартиранты.

Ю х а н и. Сюда, Килли и Кийски!

Т у о м а с. Убежали — по-моему, за зайцем гонятся.

Э р о. Сообща-то мы выкатим этот камень.

Т у о м а с. Мы и не такими пустяками занимались. Дай-ка топор, Юхани, я срублю всем по колу. А как только вернутся собаки, мы разом сдвинем камень кольями.

Так толковали между собой братья, и Туомас вырубил острым топором Юхани крепкие колья, четыре березовых и три рябиновых. Но вдруг они услышали в лесу сильный треск и грохот, который быстро приближался к ним. Братья, с кольями в руках, прислушивались в недоумении и ждали, что же в конце концов появится из лесу. А оттуда доносился многоголосый рев, и порой неистово визжали собаки. И вскоре братьям предстала страшная картина: сломя голову на них неслись десять разъяренных быков, которые гнали перед собой собак, бежавших изо всех сил к людям. Волосы у братьев поднялись дыбом, холодная дрожь пробежала по телу. Не задерживаясь ни на один миг, быки с оглушительным ревом бросились на них, и завязалась страшная схватка. Братья размахивали своими крепкими кольями, проламывая бычьи черепа, и вот уже два быка бились на земле. Но и братьям грозила смерть. Тимо свалился, и бык уже наклонил голову, чтоб пронзить рогами грудь, но тут Туомас увесистым рябиновым колом перебил бычий хребет. С тяжелым вздохом опустился бык наземь, и Тимо был спасен. Погибель грозила и Аапо, но его спасли Юхани и Эро: Юхани отчаянно колотил быка колом меж рогов, а Эро дергал за хвост, чтобы оттянуть животное от Аапо; и вскоре оно тоже рухнуло на землю и стало бить ногами в воздухе. В пылу схватки Тимо потерял свой березовый кол, но тут же увидел на траве топор Юхани и, схватив его, принялся с отчаянной отвагой размахивать им во все стороны. Он бил и вправо и влево, вспарывая скотине бока, и на поляну с шумом полилась кровь. Побледневшие братья с ожесточением отбивались от смерти. Собаки тоже не отставали от них и, точно железными клещами, вгрызались в бычьи глотки. Все смешалось в жестокой схватке, то и дело поднимались и опускались на врагов колья, высоко в воздухе мелькали отбитые рога; крики братьев, собачий визг и рев быков сливались в один ужасающий гул.

Но наконец все кончилось. Семь быков испустили дух и валялись на земле, три убежали — один со сломанным рогом, второй совсем безрогий, а третий страшно избитый. Братья, бледные, с вытаращенными глазами, стояли на кровавой поляне. Один только Тимо стоял весь пунцовый и держал топор в руке, точно собрался рубить лес. Братья едва ли понимали, что произошло. Когда они думали об этом переполохе, который нагрянул, как огненный смерч, и, побушевав недолго, так же внезапно исчез, — то все казалось им кошмарным сном. В ужасе смотрели они на обилие туш, валявшихся теперь перед ними на кровавой поляне: на огромного медведя и семь жирных быков. Братья тоже изрядно пострадали в схватке, особенно Аапо, Юхани и Тимо, однако все они держались еще на ногах. Тяжело дыша и обливаясь потом, братья стояли с кольями в руках и молча поглядывали друг на друга.

Но не успели они перевести дух, как нагрянула новая беда, во много раз хуже первой. После вихря разразился настоящий ураган. Казалось, приближался конец света. Поляна задрожала, словно при землетрясении, лес затрещал, тихий вечерний воздух наполнился ужасным ревом: прямо на братьев неслись тридцать три взбесившихся быка. Как вкопанные стояли братья и слушали этот шум, слушали с широко раскрытыми глазами, немые, будто стадо диких кабанов, когда оно, загнанное в огороженный кустарник, прислушивается, не продолжается ли еще погоня. То же самое было теперь и с братьями, когда из лесу на них ринулось стадо быков. Но мигом побросали они колья и, схватив ружья, вместе с собаками побежали изо всех сил, а быки с ревом помчались за ними. Братья торопились к межевой изгороди на границе между лесами Виэртолы и Юколы. Им повстречалось мелкое лесное озеро, заросшее зеленой плесенью; обходить его было некогда, и братья не задумываясь бросились вброд. Только плеск раздался, когда они скрылись в водяных брызгах, а через минуту были уже на другом берегу. Бег их напоминал движение луны по синему небосводу: если на ее пути встретится облако, она не будет огибать его, а невозмутимо продолжает свой вечный круговорот и, выходя из-за преграды, светит ярче прежнего, медленно и величаво плывя по небу. А братья бежали как зайцы, как дикие бараны, ибо по пятам гналась беда. Вот наконец и изгородь, новая и крепкая; братья мигом перемахнули через нее и остановились шагах в двадцати посмотреть, сможет ли она спасти их. Ревущее стадо подбежало к ней, раздался сильный треск, и еловая изгородь рухнула наземь. Теперь быки были еще ближе, чем раньше, и братья с собаками снова помчались по гулкой поляне, а стадо — за ними вслед, поднимая в воздух комья земли и облака пыли; так зимняя буря кружит клубы снега. Объятые смертельным ужасом, мчались братья, и им уже казалось, что настали последние минуты их жизни.

Тут раздался крик Аапо: «Бросайте кошели, но ружья оставьте!» И тотчас на землю полетели шесть берестяных кошелей; седьмой продолжал болтаться на спине Лаури, который пока не захотел с ним расстаться. Но это мало чем помогло братьям, топот и рев раздавались все ближе и ближе. И снова раздался надрывный вопль Аапо: «На камень Хийси, на камень Хийси!» Он имел в виду огромный камень в глухом лесу. Братья понеслись к этому камню и вскоре были у его подножия; быстрее молнии вскарабкались они на вершину глыбы, только мох отлетал, когда они хватались руками за выступы; их ногти цеплялись проворней и крепче, чем изогнутые когти рыси. Так спаслись братья от страшной смерти, пасть которой зияла уже совсем близко. Едва они оказались на камне, как вокруг уже забесновались быки, с ревом рывшие копытами землю.

Камень, убежище братьев, представлял собой почти четырехугольную глыбу в сажень вышиной и стоял в лесу, шагах в трехстах от поляны. Братья сидели теперь здесь, обливаясь потом и тяжело дыша после бега. Долго тянулось молчание, пока его наконец не нарушил Юхани.

Ю х а н и. Сидите тут, братцы, и благодарите за это судьбу. Такого бега нам до тех пор не забыть, пока на свете водятся быки.

А а п о. Сидим-то мы тут, но вот как отсюда выберемся? Бык — упрямая тварь, а эти вдобавок еще разъярены гибелью своих друзей и хотят сторицей отомстить нашим собакам.

Ю х а н и. И нам бы досталось заодно.

А а п о. Если б не этот золотой камень.

Ю х а н и. Как кстати он пришелся нам! Поистине! Будто белки, вскарабкались мы на него.

Э р о. «А потом мы выпили».

Ю х а н и. Точно так! Хвала господу, что у нас хоть водка имеется на случай, если придется тут попоститься.

Л а у р и. Да, я-то своего кошеля не бросил.

Ю х а н и. И тебе тоже хвала, брат мой! Доставай-ка свою оловянную флягу, хлебни хорошенько сам, а потом пусти по кругу. Не мешает малость подкрепить душу.

А а п о. В таком опасном положении нам следует пить осторожно.

Ю х а н и. Дельное напоминание. На-ка, пропусти один умеренный глоток.

А а п о. Умеренность никогда не повредит. Помните, нам тут и спать придется, и, может, не одну ночь.

Ю х а н и. Избавь нас господь от этого лиха! Я надеюсь, голод скоренько разгонит этот лес рогов. Да, сидим мы теперь, как семь филинов в глухом лесу, на этом мшистом камне Хийси. Но почему его прозвали камнем Хийси?

А а п о. Предание такое есть.

Ю х а н и. Расскажи-ка нам его, чтоб скоротать время. Теперь в самый раз рассказывать предания и разные истории.

И вот какое предание об этом камне рассказал Аапо.

Жил когда-то в Лапландии, в своем замке, могучий князь Хийси, самый знаменитый волшебник в Похьёле. И был у него быстрый олень, стройный и прекрасный. Однажды под весну выбежал олень порезвиться на твердый наст, да и решил обежать весь полуостров Суоми. Многие охотники, завидев светлоглазого оленя с золотистой шерсткой, пытались убить его каленой стрелой. Но никто не мог поспеть за ним, далеко позади оставлял он охотника на лыжах. И вот олень прибежал в Хяме, где нашелся славный лыжник и меткий лучник. Узнал он о прекрасном олене Хийси и тотчас отправился за ним в погоню на своих быстрых лыжах, с луком за плечами. Стремительно мчался олень по гладкому насту, однако охотник бежал еще быстрей. Долго неслись они по крутым горам и ровным полянам. Но потом оленем овладела усталость, он запыхался и замедлил бег. И охотник подходил все ближе и ближе. Но тут случилось чудо, которое не раз удерживало стрелу охотника: олень вдруг обернулся и с мольбой во взоре подошел к своему преследователю; из его глаз лились горючие слезы. Но безжалостный человек не задумываясь пустил стрелу и пронзил прекрасному животному лоб. Упал тогда олень Хийси, обагряя кровью белый снег.

Тут Хийси, бродивший по мрачным долинам Похьёлы, почувствовал в сердце нестерпимую боль, и понял он, что его золотистому оленю грозит опасность. И поспешил он в свой замок на высокой горе и стал смотреть в волшебную трубу на юг. Далеко-далеко, в темном ельнике, увидел он своего оленя, который плавал в крови, содрогаясь в предсмертных муках. Увидел он и убийцу, который с ликующим взором стоял возле жертвы. И разгневался тогда Хийси, выхватил из каменной стены замка огромную четырехугольную глыбу и швырнул высоко-высоко, чтоб долетела она до стрелка из лесов Хяме. С гулом и свистом летел камень, гигантской радугой рассекая поднебесье. Он взмыл к небу, а потом тяжким грузом упал на голову охотника, навсегда похоронив его под собой.

Ю х а н и. И его гибель была нам на счастье. Ведь что было бы теперь с нами, не будь этого камня? Валялись бы где-нибудь в лесу наши трупы.

Т у о м а с. Да мы и тут, ручаюсь, еще вдоволь поваляемся.

Ю х а н и. Да подоспеет к нам вовремя божья помощь!

Т и м о. Нам тут и спать придется друг на дружке, все равно как ласточкиным птенцам в гнездышке.

А а п о. Нет, это не годится. Во сне мы того и гляди скатимся вниз и станем добычей быков. А потому двое пускай все время караулят с обеих сторон спящих братьев.

Ю х а н и. Разумный совет, воспользуемся им. Потому что эту-то ночь, видно, придется квартировать здесь. По быкам заметно — вон три дьявола уже на свои проклятые утробы завалились, пыхтят и рыгают, черти! Но ложитесь, ребята. Мы с Аапо посторожим до полуночи. Ложитесь, ложитесь. Да благословит нас господь!

А а п о. Ох мы, бедняги!

С и м е о н и. И куда нас только угораздило!

Ю х а н и. В беду, в горькую беду. Но ложитесь. Благословите свою душу и тело да спите с богом.

Так провели они ночь; двое бодрствовали, остальные спали на обросшем мхом камне; ночь тянулась долго. Наконец все-таки рассвело, взошло солнышко. Оно поднималось все выше и выше, а положение братьев оставалось без перемен: по-прежнему их окружал покачивающийся лес рогов, да и голод уже давал о себе знать. Братья, однако, надеялись, что тот же безжалостный гость скоро потревожит и желудки быков и заставит их убраться на пастбище. С этой надеждой они нетерпеливо ждали ухода своих врагов. Но вскоре с ужасом увидели, что вокруг камня росло много сочной травы; ее-то и принялись щипать быки, удаляясь лишь настолько, чтобы постоянно видеть камень.

Ю х а н и. Они и не думают убираться отсюда. Устраиваются, черт их возьми, тут до самой зимы.

Э р о. В них сам бес сидит.

Т и м о. А худо ли им тут? В лесу сколько угодно корма и воды. А вот нам придется довольствоваться одним лишь сухим мхом.

С и м е о н и. Но ведь сидим-то мы тут только из-за собак. Боюсь, единственное наше спасение — сбросить Килли и Кийски в жертву быкам.

Ю х а н и. Жестокий совет.

А а п о. Не так-то просто мы согласимся его исполнить.

Ю х а н и. До тех пор не исполним, пока на ногах стоит Юхо Юкола.

Ту ом а с. Неужто ради своей шкуры мы сбросим вниз тех, кто не раз выручал нас из страшных звериных когтей? И разве от этого полегчает? Сомневаюсь.

Ю х а н и. Я тоже. Быки растерзают собак и опять будут ждать, что бы им еще подцепить на рога. Верное дело.

С и м е о н и. Так-то оно так, а вот когда у нас в кишках по-настоящему заурчит, что делать тогда?

Ю х а н и. Сперва в кишках заурчит, потом и к сердцу подкатит и вцепится в него, будто кот в жирную мышь, и тут уж никакому храбрецу не устоять. Да, нелегкий денек выпал нам. Что нам делать? — спрашиваю и я.

А а п о. Давайте-ка крикнем все разом что есть духу. Авось кто-нибудь ходит по лесу и услышит, а то, может, крик долетит до самой Виэртолы и всполошит людей.

Ю х а н и. Стоит испробовать.

Т и м о. Только кричите громче.

Ю х а н и. Как проклятые. Взревем разом всему свету на удивление. Взревем разом, так будет больше толку. А ну-ка, вставайте да приготовьтесь. Как только хлопну трижды в ладоши, так и закричим все семеро. Раз, два, три!

И они все вместе закричали, да так, что камень и земля вокруг него дрогнули; даже быки в испуге отпрянули на несколько шагов. Страшен был этот неожиданный вопль семерых молодцов, с которым слился тоскливый скулеж собак. Так прокричали они пять раз. Лес гудел, далеко раскатывалось эхо. После пятого, самого протяжного и самого отчаянного вопля братья присели перевести дух, а затем вновь принялись за дело и прокричали еще семь раз. Потом стали выжидать, что из этого получится. С побагровевшими лицами, с налившимися кровью глазами, они сидели на обросшем мхом камне, и груди их вздымались, как кузнечный мех.

Ю х а н и. А ну, подождем немножко, посмотрим, что из этого выйдет. Ведь только болван не сообразит, что таким благим матом без крайней беды не орут. Подождем.

Э р о. Но если и крик не поможет — тогда смерти не миновать. Солнышко-то уже второй раз садится, и есть чертовски хочется.

С и м е о н и. Господи помилуй! Целая ночь и полтора дня прошли с тех пор, как мы поели последний раз.

Т и м о. То-то и оно. Вы только послушайте, что у меня в брюхе творится. И урчит, и бурчит, и даже попискивает. Мочи моей нету!

Ю х а н и. Нету, нету. Охотно верим, братец, потому что и в наших желудках творится то же самое.

С и м е о н и. В голод и день долог.

Т и м о. Долог, долог.

Ю х а н и. Долог и тосклив. Неужто и у Аапо в голове уже совсем пусто? Неужто не вспомнишь ни одной побасенки, ничего, что мог бы рассказать нам на этом страшном голодном острове?

А а п о. Голод как раз и напомнил мне одно предание; только наших пустых животов ему не убаюкать; наоборот, еще о еде и питье напомнит.

Ю х а н и. Ты собираешься рассказать о старце в пещере. Я это уже слышал.

Т и м о. А я нет. Расскажи, брат Аапо.

С и м е о н и. Расскажи, расскажи!

А а п о. Это предание об одном мученике за веру Христову. Ему, как и той Бледнолицей деве, довелось быть узником в пещере Импиваары, но совсем по другой причине.

И Аапо рассказал братьям следующее предание.

В давние времена, когда в Хяме еще враждовали между собой Христова вера и язычество, среди обращенных был человек, достославный и благочестивый, ревностный проповедник новой веры, которую он насаждал при поддержке шведских мечей. Но королевским ратникам в латах нежданно пришлось уехать на родину, и крещеных людей Хяме стали преследовать их же братья, язычники. Одних постигла жестокая казнь, другие искали спасения от смерти в глухих лесах, а иные скрывались в горных пещерах. Благочестивый муж бежал в пещеры Импиваары, но его враги в жажде мести последовали за ним и нашли его убежище. «Запрем волка в его собственном логове!» — кричали они злорадно и, замуровав вход в пещеру, оставили человека в темноте изнывать от голода.

Печальный конец грозил праведнику, но небо ниспослало чудо. Едва в пещере угас последний луч, как вся она озарилась дивным серебристым сиянием, и под холодным скалистым сводом вновь наступил теплый светлый день. И свершилось еще одно чудо. На дне пещеры вдруг зажурчал прохладный источник, в котором никогда не убавлялась вода, и у узника в его каменной гробнице никогда не переводилось свежее питье. А еще на берегу источника выросло красивое зеленое дерево с чудесными плодами, которые никогда не убывали, и человек всегда имел сладостную пищу. Так он и жил здесь день за днем, воздавая хвалу создателю, а ночами грезил о царствии небесном. И дни его были похожи на погожий летний день, теплый и ясный, а ночи — на мягкий вечерний сумрак. Так прошел год. В Хяме лилась потоками христианская кровь. Но потом пора страшных гонений миновала. И в одно чудесное осеннее утро до узника донесся грохот железных молотов и ломов у замурованного входа пещеры. И наконец сквозь щели меж камнями стали пробиваться солнечные лучи; и тотчас исчезло дивное сияние в пещере, исчезли и прохладный источник, и плодоносное древо.

Но кто же стучал у входа в пещеру? Там стояла огромная толпа язычников, а среди них несколько связанных веревками христиан, осужденных на голодную смерть в мрачном подземелье. Все были уверены, что узник, запертый год назад в этой пещере, уже давным-давно погиб. Но каково было их изумление когда из открытого входа вышел праведник с просветленным челом! И сказал он голосом, пронизывающим сердца: «Здравствуйте, други и братья! Здравствуй, золотое солнце! Здравствуйте, шумящие леса!» Толпа пала ниц пред ним и стала прославлять бога, в которого он веровал и который спас его от лютой смерти. А он громким голосом поведал им о дивных чудесах, которые ему довелось увидеть в горной пещере, и толпа в едином порыве воскликнула: «Крести и нас, крести и обрати в веру твоего бога!» Так кричали они, к великой радости праведника, и тотчас освободили от пут осужденных на смерть пленников. Праведный муж направился к ручью, и толпа последовала за ним. Язычники отреклись от своей веры и по доброй воле приняли христианство. А на вершине горы стояли недавние пленники и пели благодарственную песнь тому, кто спас от мучительной смерти и их и праведного старца и вывел язычников из тьмы на свет божий. Так пели они, устремив взоры к небесам.

А а п о. Вот каково предание о праведном старце.

Ю х а н и. И язычников окрестили как раз на том месте у ручья, где теперь наш волчий загон.

С и м е о н и. Да, вера чудеса творит. Готов поручиться, что в пещере у старца не было ровно никакого источника и плодоносного древа, да и сияния там не могло быть такого, чтоб оно было видно простому смертному; просто плоть его утоляла вера, только твердая, непоколебимая вера. Эта сила духовная была для него и прохладным источником, и вкусными плодами, и дивным светом. Ведь что сказал мне Туомас Тервакоски, когда мы с ним вместе пасли скот? «Если у тебя щит веры да меч духа, ты можешь смело отплясывать польку хоть с самими бесами». Вот что сказал этот благочестивый старик.

Ю х а н и. Взрослый-то детина с одной верой да воздухом в брюхе долго не протянет, нет, хоть лопни, не протянет. И клянусь, этот праведник не одной водой и плодами обходился. Сама плоть мужская того требует, ведь выросла-то она на мясе и ржаном хлебе. Да, да, предание это рассказывают и на другой лад. Говорят, перед праведником из пещерной стены вдруг вылезли пять черных бычьих рогов. Когда он открыл первый рог, оттуда с бульканьем полилась самая лучшая фабричная водка, чтоб он мог выпить перед трапезой. Выпил он — и даже дух захватило. Потом вытащил из другого рога несколько локтей жирной, еще теплой свиной колбасы. Из третьего тугим завитком пошла ржаная каша, а из четвертого — простокваша к ней, густая, будто смола. И когда он насытился до отвала, точно лесной клещ, то открыл пятый рог и начал выгребать из него жевательный табак — лучший датский табак, который набухал за щекой, как пиявка. Ну, разве это худые харчи для неработающего человека?

Т и м о. Он жил как в раю. А мы?

Т у о м а с. Прямо душа горит.

Т и м о. И голова кругом идет.

Ю х а н и. За такой обед, как у него, я теперь дал бы тысячу рикси{71}. Тысячу тысяч рикси!

С и м е о н и. «Несколько локтей жирной, еще теплой свиной колбасы!» — как сказал Юхани. А мы сидим в середине преисподней и слушаем, как едят и веселятся в раю. Ах! И что нам делать, братья, что нам делать?

Э р о. Будем веровать, будем веровать!

С и м е о н и. Ты все еще остришь, бес!

Э р о. Последний раз, брат мой, последний раз, поверь мне. Скоро из меня дух вон, как воздух из бычьего пузыря. Ах, был бы здесь хоть один теплый хлебец и на нем — масло!

Т и м о. А поверх масла еще большущий круг колбасы.

Ю х а н и. Будь здесь семь тепленьких хлебцев, семь фунтов масла да семь подогретых на огне колбас — вот был бы пир!

Э р о. Гром и молния!

Т и м о. Человеку следовало бы быть осмотрительным и всегда носить в кармане мешочек соли. Соль нутро связывает, и с ней можно протянуть много недель, без крошки хлеба.

Ю х а н и. Э-э, парень! На одной-то соли тоже далеко не ускачешь.

Т и м о. Но ведь Ийсакки Койвисто, этот страшный лодырь, сколько дней сряду отлеживает бока на банном полке Карккулы без единой крошки во рту. И каким же чудом в нем душа держится? Он, каналья, посасывает себе мешочек с солью, точно младенец материнскую грудь.

Ю х а н и. Он частенько и в ржаном поле посиживает, как дергач, колосья растирает да уплетает зерно. Но глядите — уж совсем повечерело, а помощи нам все нет. И эти тридцать три пыхтящих дьявола знай себе пасутся возле нас. Ага, теперь два черта друг с другом сцепились! А ну-ка, стукнитесь, стукнитесь да проткните друг дружке лбы, чтоб мозги брызнули — глядишь, двумя мучителями меньше будет. Вот так, так! Мы хоть немножко потешимся от скуки. Вот, вот! И пусть эта возня продлится подольше, пусть вся земля будет перепахана, точно восемью костяными сохами!

Т у о м а с. Крепко схватились горбатый и лобастый!

Ю х а н и. Но победит лобастый.

Т у о м а с. Нет, победит горбун!

Ю х а н и. Ударим-ка об заклад, вот моя лапа.

Т у о м а с. Идет! Разними, Тимо.

Ю х а н и. Вот так!

Т у о м а с. На кварту водки!

Ю х а н и. Идет! Поглядим, поглядим на этих борцов. Но, похоже, они задумали передохнуть, упершись лбами.

Т и м о. И лишь тихонько подталкивают друг друга.

Ю х а н и. А теперь! Вот уж когда сцепились так сцепились! А ну-ка, лобастый, мой славный лобастый, упрись покрепче копытами!

Т у о м а с. А ты, мой удалой горбун, еще крепче! Вот так!

Ю х а н и. Лобастый, лобастый!

Т у о м а с. Мой сильный горбун с каленым лбом! Вот так! Да брось ты волынку тянуть, спихни его к дьяволу!

Ю х а н и. Лобастый! Чтоб тебе черт рога переломал! Удираешь, окаянный?

Т у о м а с. Ему в самый раз дать тягу.

Т и м о. А второй, бестия, еще сзади подталкивает. Хи-хи-хи!

Т у о м а с. Вот так-то, Юхани.

Ю х а н и. Пропала моя кварта водки. Получишь ее, как только выберемся отсюда. Но когда-то настанет этот денечек? Ах! Может статься, что через несколько лет сюда придут люди под командой яхтфохта и навалят целый воз костей, а потом повезут в деревню, оттуда на погост, и косточки будут греметь да постукивать — целая груда костей и скелетов от семерых братьев.

С и м е о н и. На том и конец нашему грешному житью.

Ю х а н и. На том и конец.

Т и м о. Да, на том и конец.

Ю х а н и. И такой печальный конец! Но открой-ка свой кошель, Лаури, да выпьем еще по глоточку.

А а п о. Пусть, на этот раз, но остатки побережем на черный день.

Ю х а н и. Будь по-твоему. А сейчас отхлебнем хорошенько, чтоб чувствительно было, и опять затрубим, зальемся, как пастушеский рожок.

И, выпив, они вновь все вместе закричали. Эхо долетело до управляющего имения Виэртолы, который в это время бродил возле риги на горе. Но причины крика он не разгадал и только пробормотал в ужасе: «Это межевой дух там орет»{72}. А братья, задрав к небу головы и разинув рты, словно птенцы, услышавшие из гнезда близкий шум материнских крыльев, долго еще надрывались от крика. Десять раз прокричали они, а потом опять уселись на обросший мхом камень. И едва-едва теплилась в их сердцах надежда на спасение.