Семеро братьев

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Пришло лето, начались полевые работы. Братья то пахали и боронили свое поле, то расчищали в лесу луг, то строили на горелой поляне новый хлев. Вначале им было нелегко привыкнуть к размеренному труду земледельца. Но, пересилив себя, они в конце концов освоились и работали все будни от зари до зари. Хлев скоро был готов, былой пустырь превратился и рыхлую пашню, и все обширней становился в лесу новый луг Лухтанийтту, дававший много сена, хотя на нем было еще немало пней и кочек. Наступил сев. Братья опять продали участок леса и на вырученные деньги купили ржи, и Туомас засеял новое поле Импиваары, разбросал на вспаханную землю три бочки семян. Вскоре уже ощетинилась стрелками озимь, пышно зеленевшая под свежими сентябрьскими ветрами.

Пожелтела береза, осина стояла в своих багряных одеждах, по вечерам над Лухтанийтту стелился белый, сырой туман. Опять была осень. Братья и на этот раз не забыли о припасах на зиму; кроме того, в хлеву стояли теперь три телки и молодой круглолобый бычок. Полевой страде пришел конец, все отдыхало под сугробами. И в избе за столом закипела другая работа — работа с букварем. Братья снова усердно занимались грамотой, и умение их росло, хотя и медленно. Читали они уже неплохо и теперь принялись учить на память отрывки из букваря. В каждом углу слышалось упрямое бормотание, все стремились быстрей добраться до красного петушка на обложке букваря и один за другим в конце концов достигли цели: первым Лаури, за ним Аапо и Симеони, потом и Туомас. Но Юхани и Тимо топтались еще далеко позади. Наконец и Тимо доплыл до заветной гавани, а раздосадованный Юхани все еще потел и кряхтел над «Верую». У него даже сердце ныло при мысли, что он последний из всех; но увы, помочь ему могли только собственное старание и труд. Правда, читал он разборчивей и быстрей, чем Тимо, но Тимо опередил его в заучивании молитв.

Те, у которых букварь уже крепко сидел в голове, решили несколько дней отдохнуть, чтоб окинуть ликующим взором пройденные муки и хлопоты. С ружьями в руках они облазили на лыжах окрестные леса; их пули валили то зайца-беляка под снежной елью, то неуклюжего глухаря, который, нахохлившись от мороза, сидел на бородатой ветке у лесной опушки. А Юхани, в одной рубашке, по-прежнему потел над букварем. С досадой теребя волосы, он продолжал мусолить плотные страницы своей книжки. Нередко случалось, что он, скрипя зубами, чуть ли не плача, вдруг бросался из-за стола к сосновой колоде в углу и, подняв ее над головой, с силой швырял на пол. Изба вздрагивала, раздувалась короткая рубаха Юхани. Так он время от времени хватался за колоду, ибо сидение за букварем было для него тяжким трудом. Потом он опять садился за стол повторять трудный урок. И когда пришла весна, Юхани тоже знал свою книжку от корки до корки и, гордо посмотрев вокруг, захлопнул ее.

Растаяли сугробы, стекаясь ручейками на луг, а оттуда в болото Сомпиосуо. Братья взялись за постройку овина; они решили поставить его поблизости от избы, на самом ровном месте поляны. И снова вокруг разносился стук топоров и удары деревянного молота. И когда лето было в разгаре, когда зазеленели леса и луга, заколосилась рожь, овин Импиваары был готов. Природа оделась в свой прекрасный летний наряд, на ниве цвела и благоухала рожь, и хозяева Импиваары были полны самых радужных надежд. Но вдруг сменился ветер, и весь долгий день дул суровый сиверко, принесший с собою холод. Только к вечеру он стих и ушел на покой. Но эта ночь была холодна и безмолвна, как могильный склеп, на землю лег седой заморозок, сдавив ее, — так ночной кошмар давит грудь молодой девушки. Наутро солнце печально взирало на плоды трудов этой ночи, на заиндевелые, вымерзшие нивы. Братья вышли из избы спозаранку и с ужасом увидели, какую беду принес им заморозок; и мрачно стало у них на душе. Через два-три дня их тучное поле пожелтело и зачахло.

Ю х а н и. Так пропала наша надежда, пропало золотое поле. Одна соломка осталась, а колос совсем сник и завял. Да, ребята, так вот и лишили нас еды на весь год.

Т у о м а с. Удар тяжелый, особенно когда вспомнишь, до чего трудно стало с дичью. Ведь осенью мы обрыскали все леса, точно рыси, и еле-еле сумели запастись на зиму.

Ю х а н и. Что нам делать? Не бросать же поле — мы в него столько трудов вложили, столько поту пролили, пока очистили от камней.

Т у о м а с. Нет, осенью засеем снова. Ведь заморозки здесь не каждый год, хорошее лето чаще бывает, чем такое — с инеем на бороде.

А а п о. Сдается мне, что пока на Сомпиосуо будет расти клюква да плавать лягушки, к нам в гости каждое лето станут наведываться заморозки. Пожалуй, так и будет. А потому, если хотим уберечь поле, давайте-ка осушим болото: выкопаем канавы и отведем воду. Так мы одним выстрелом убьем двух зайцев, спасем от морозов поле и разделаем новый луг.

Т у о м а с. С этим, по-моему, все согласятся. Больше ничего не остается, если заниматься здесь, в глуши, хозяйством.

С лопатами и топорами на плече братья отправились на болото. Выкопав сначала главную канаву, прямую и глубокую, они подвели к ней с обеих сторон мелкие канавки; и по краям скоро вытянулись высокие гребни мха, ила и глины. Там и сям росли чахлые низкие березки; их вырубили и сложили в кучи, чтобы сжечь следующим летом. Таким образом, в хозяйстве Импиваара прибавился еще один луг. Братья трудились много дней с раннего утра до позднего вечера, и в конце концов большая часть пустынного Сомпиосуо покрылась канавами; с каждым днем болото становилось все суше и суше. А когда подошла осень, Туомас опять засеял поле, и скоро поднялись всходы. Зиму, как и предыдущую, братья провели за чтением. Малый катехизис они уже одолели, однако Эро, Лаури и Аапо на том не остановились и взялись за большой катехизис. Голодные, просидели они за книгой много дней. Дичь осенью попадалась редко, да и времени для охоты у них было меньше прежнего. Правда, теперь они тоже бродили на лыжах по лесам, но труд их вознаграждался скупо.

Настало наконец и лето. На ниве Импиваары опять колосилась тучная рожь. Но однажды вновь сменился ветер, весь долгий летний день дул студеный сиверко и только к вечеру стих и отправился на покой. Ночь была холодна и безмолвна, как могильный склеп, на землю лег седой заморозок, дыша смертельным холодом. Рано утром братья вышли из избы и с ужасом взглянули на опустошенную ниву. Еще недавно зеленевшие всходы теперь поблекли и полегли. Братья раздумывали, что им делать, к чему приступить, и решили расчистить и осушить все болото Сомпиосуо, откуда на поля поднимался холодный туман. Целое лето они трудились и копались на сыром болоте, часто страдая от мучительного голода. Тяжелым был их трудовой день, и когда они брели на закате домой, лица их были бледны, а темная складка в уголках рта говорила о горечи и усталости.

К осени, однако, болото было уже от края до края изрыто канавами и поросло травой. Так братья приобрели отличный луг Сомпионийтту. Поле снова засеяли и, кроме того, подняли на поляне новый участок целины под яровой посев. Но из-за холодного лета пропала лесная дичь, и запасов на зиму у братьев теперь было меньше чем когда-либо. Сильно притеснял их голод в эту зиму. Землю покрывал саженный слой снега, крепок был мороз: трещали стены, лопались камни и скалы, ледяшками падали наземь мертвые пташки. Путник часто замечал, как на лету замерзал плевок и звонкой градиной катился по гладкой дороге. Однажды, как раз в такой день, когда под ярким, искрящимся от мороза небом свирепствовал сиверко, братья сидели в жарко натопленной избе, советуясь, каким способом насытить свои бурчащие желудки.

Ю х а н и. Нет, так никуда не годится. Уж больше суток прошло, как я поел в последний раз. И чем же я полакомился, велик ли был кусок? Тысяча чертей! Две засохшие беличьи лапки, да и те в смоле. От такой трапезы взрослый человек сыт не будет. Что ты посоветуешь, Туомас?

Т у о м а с. Затяни потуже пояс.

Ю х а н и. Да ты погляди: в поясе-то я и без того тонок, как худосочная фрёкен или коричневый муравей. Нет, братец, с твоим советом долго не протянешь, нет. Тут надо придумать что-нибудь да действовать, и поживей. Ведь сердце сжимается, брат мой, сердце сжимается, и от тоски парень совсем сник.

С и м е о н и. Что тут еще посоветуешь? Остается одно — сума и посох, длинный и тяжкий путь нищего.

Ю х а н и. Ну, этот путь мы оставим напоследок. Посмотри, как я дышу, — точно из пустой бочки. Братец Аапо, неужто твоя голова уже ничего не придумает?

А а п о. А что придумаешь из ничего?

Ю х а н и. Да ведь и мир наш был сотворен из ничего. Почему бы из того же самого не сотворить сейчас хоть одну лепешку из отрубей?

А а п о. Да, будь мы владыкой всемогущим…

Ю х а н и. Ах! Да будь мы у него хотя бы его мальчишками на побегушках, мы бы сейчас прыгали в золотых чертогах да уплетали, ребята, манну, чистую манну. И мед бы пили, как воду из речки. Вот как мы бы пировали. И, позевывая, слушали бы, как рассказывает нам какой-нибудь нищий с земли о семерых жалких братьях там, внизу, возле илистого болота Сомпиосуо, — как они валяются в дымной избе, сбившись в кучу, точно летучие мыши в дупле сосны, и воют волками от голода.

Э р о. Что ты нас баснями потчуешь? Идемте-ка в лес Куоккалы да прочешем его получше. Осенью мы слишком быстро от него отстали.

Ю х а н и. Медведи убрались оттуда к черту, это уж почти наверняка.

Э р о. Почти! Какая глупость — сидеть тут сложа руки и голодать, когда можно раздобыть отличное жаркое? Надежда слаба, но все же попробуем. Пойдем в лес и, если не встретим медведя, может нападем на другого зверя. А если и с этим ничего не выйдет, то ведь оттуда рукой подать до дома Куоккалы, где мы можем занять хотя бы по хлебу на брата да еще меру-другую гороха. Ведь помощи-то в конце концов у людей надо искать, если сами не сумеем выпутаться из беды. Попросим в долг — вернем, когда сможем.

Так толковал Эро, и остальные братья сочли за лучшее последовать его совету. С ружьями и собаками они направились в лес Куоккалы. Легко скользили лыжи по насту, однако братья шли задыхаясь, медленнее обычного; выносливые прежде ноги теперь быстро утомлялись. Они пришли в лес и принялись рыскать по нему вдоль и поперек в поисках медведя, но безуспешно. Близился вечер, и братья оставили уже всякую надежду, однако по совету Эро решили еще раз проверить окрестности утеса, стоявшего в чаще. Едва они подошли к нему, как собаки громко залаяли, и из густого ельника вылезла медведица и бросилась прочь, только снег заклубился следом. Она сворачивала то туда, то сюда, а братья на лыжах бежали за нею. Морозный воздух сердитым эхом отзывался на лай собак. Наконец из ружья Туомаса раздался выстрел, и медведица, обливаясь кровью, поползла по снегу. На нее набросились собаки, подбежал охотник с крепким копьем, и тут зверь почти без сопротивления принял смерть от копья и острых собачьих клыков. Упав на лапы, он испустил последний вздох на окровавленный снег. Но не успели братья собраться вокруг добычи, как из лесу опять донеслись яростный лай и визг. Два годовалых медвежонка, спасаясь от собак, выскочили из своей берлоги, в нескольких сотнях шагов от первой. Между мохнатыми медвежатами и храбрыми Килли и Кийски завязалась жаркая кровопролитная борьба. Братья с копьями поспешили на помощь и, свалив отчаянно защищавшихся медведей, положили конец схватке.

Между тем подошел вечер. Богатую добычу отнесли к подножию мшистого утеса, на вершине которого росли ели, и братья разожгли огонь. С подветренной стороны настелили еловых лап для ночлега; из еловых ветвей соорудили с помощью кольев щит от ветра, и костер спокойно запылал ровным пламенем. Затем братья принялись за вкусный ужин: отсекли лапу у медведицы, разрезали на ломти, поджарили их на огне и с удовольствием набили свои голодные желудки; не забыли они и о Килли и Кийски. Забота о еде теперь отпала на много дней, и усталые, но сытые братья улеглись на ложе из хвои. Собаки тоже отдыхали после долгой горячей погони; опустив морды на лапы, они время от времени приоткрывали глаза и благодушно поглядывали на окровавленные туши зверей. Все спало возле жаркого пламени под мерцающими на небе звездами. Вокруг засохшие ели потрескивали от мороза, а в глубине леса вздыхал и завывал студеный ветер. На рассвете братья с добычей направились домой. Тяжела была их ноша, но приятна.

Весна выдалась ранняя и пригожая. Братья усердно рыбачили на светлом Ильвесъярви, много горбатых окуней и золотистых красноперок запуталось в их сетях или попало на крючок. Не одну прохладную летнюю зорю просидели братья под прибрежной душистой черемухой, выуживая обитателей Ахтолы. Над застывшей гладью озера, покрякивая, летали утки, и пуля братьев то и дело подбивала их на лету. Весна цвела и на берегах Ильвесъярви и на лугах и нивах вокруг избы; пышно росли хлеба, набираясь сил под знойным солнцем и в мягкой ночной прохладе. В это лето тоже не раз принимался дуть северный ветер, за которым следовала холодная, безмолвная ночь, но теперь заморозки были глубоко внизу, под землей Сомпионийтту; они прислушивались ко всему, но не могли поднять голову из-под плотного травянистого покрова. На славу росли хлеба и травы в это жаркое лето. И время от времени благоуханную землю увлажнял ласковый дождик. В вёдро братья выкосили луга и сжали рожь с тяжелым колосом, и, точно высокие башни, стояли на Лухтанийтту и Сомпионийтту стога, а вокруг избы — скирды. Урожай был богатый, и братья всегда с радостью вспоминали свое «золотое лето».

А когда было покончено с жатвой и севом, братья однажды в субботнее утро отправились в поход, к которому они так долго готовились, — к пастору, экзаменоваться. Он принял их с отеческой лаской, и, к своей великой радости, убедился, что читают братья безупречно, а кое-кто даже заслуживал высокой похвалы; Лаури он объявил первым чтецом во всей деревне Тоукола. Пастор заметил также, что братья четко и толково разбираются в слове божьем, и поэтому когда они через неделю в воскресенье возвращались с причастия, у каждого в руке был Новый завет в кожаном переплете, выданный им в награду за старание. Довольные, с серьезными лицами вошли братья в избу, которую чисто подмел и украсил ветками Кюэсти Таммисто, ухаживавший в их отсутствие за скотом. Братья пообедали, а после ухода Кюэсти каждый принялся читать про себя библию, и в избе воцарилась глубокая тишина.

Так минуло чудесное лето, настала осень, ясная и прохладная, пришла зима, а за нею снова счастливое лето. Все последующие годы приносили с собой счастье и удачу в дом Импиваары. Трудолюбие — источник счастья, и братья трудились не покладая рук; поля непрерывно расширялись, год от года прибывало хлеба в закромах, коней в конюшне, скотины в хлеву.

В конюшне еще стояла старая одноглазая Валко, однако по обе стороны от нее резвились в своих стойлах два стройных гладких жеребенка, один — купленный в Таммисто, другой — у старика Куоккалы. Жеребята звонко похрустывали свежим луговым сеном, беспечно поглядывая на свою старую соседку, и порой досаждали ей тем, что норовили перебраться к ней через низкую перегородку. А Валко стоит сердитая, поджав уши, губа отвисла до самых яслей, а стершиеся зубы с трудом пережевывают корм. В хлеву стоит десять голов скота. Откроешь дверь — и тебя встретят простодушным взглядом восемь степенных коров и два быка, похожие на два кряжистых смолистых пня. Старшего из них решено уже будущей весной лишить свободы и смирить с судьбой рабочего вола, но младший и впредь может привольно носиться по выгону. Вот как обстояли дела в хлеву, где усердней всех трудились заботливые руки Симеони.

Мало-помалу на дворе Импиваары выросли все постройки, необходимые в крестьянском хозяйстве. Возле поля появилась хорошая баня, и потому полок в избе исчез; не стало и каменки в углу у входа — вместо нее была сложена печь, как и всюду в избах. Из еловых плах братья настелили крепкий пол, который, до этого кончаясь на середине, теперь простирался через всю избу. Вместо прежних отдушин были прорублены три светлых окна. И теперь, если взглянешь из избы на юг, ты увидишь поля, за ними луг Лухтанийтту, а еще дальше — второй, более ровный, на месте прежнего болота Сомпиосуо. По полям и лугам вьется дорога к церкви и родному дому; за лугом она ныряет в густой ельник, затем по песчаному склону поднимается на вершину Тэримяки, которая величественно синеет на юге под светлыми облаками. Взгляни на запад — увидишь за полями мшистые отроги скал; там и сям раскиданы низкие сосны; их покачивающиеся вершины часто золотит летним вечером заходящее солнце. Северное окно смотрит прямо на крутую гору Импиваары. Так расстилается перед тобою мир, если глядеть на него из окон. А стоит тебе распахнуть тяжелую дверь и обратить взор на восток и чуть севернее, ты увидишь каменистую, усеянную пнями поляну, а за нею могучий сосновый бор, из-за которого летом восходит солнце. Вот какая природа окружает Импиваару, которая становилась теперь крепким хозяйством.

О перемене, происшедшей в братьях, а через них также и на дворе и нивах Импиваары, скоро прошел слух по всему приходу. Сначала ему верили с трудом, но он оказался чистой правдой, и люди с удивлением передавали его друг другу, и мало-помалу о братьях стали отзываться с уважением и похвалой. Сами они, однако, редко покидали свое гнездо, даже родимого угла не пожелали видеть до тех пор, пока Юкола опять не перейдет к ним. Так они решили и тщательно избегали хотя бы издали взглянуть на дорогие им места.

Настало последнее лето из тех десяти, на которые Юкола была передана в чужие руки; значит, осенью братья имели право переселиться обратно в родной дом.

Был воскресный день, ясный и теплый, как обычно в июне. Дверь в избу была распахнута, и яркие солнечные лучи ложились золотой дорожкой на устланный ветвями пол. За столом сидели Туомас и Симеони, читая Новый завет; Юхани, Тимо и Эро ходили по полям и любовались цветущей красотой ласкового лета; Лаури одиноко бродил по лесу, а Аапо пошел навестить Кюэсти Таммисто. Над головой синело небо, с запада веял легкий ветерок, береза на холме сверкала в обновленном одеянии, и далеко вокруг разливала душистый аромат белая, словно в пене, рябина. На ниве Импиваары догоняли друг друга неторопливые волны хлебов, и колосья блестели под знойным полуденным солнцем. Братья стали возвращаться домой: пришел с поля Юхани с братьями, вернулся Аапо из Таммисто, показался и Лаури на опушке леса. Сдержанно улыбаясь, они подходили к дому, который тоже встретил их спокойной улыбкой; на залитой солнцем крыше дрожали серебристые струйки теплого воздуха. Довольные, со светлыми лицами, они вошли в просторную, убранную зеленью избу.

Пообедав, они расселись кто куда; одни погрузились в думы, другие читали библию. У заднего окна, выходившего на запад, сидел Аапо, возясь с трубкой. Видно было, что он размышляет о чем-то очень важном. Наконец он заговорил, и началась беседа.

А а п о. В Таммисто я встретил кожевника и потолковал с ним о нашем общем деле. Ему подвернулось место мельника, и он готов отказаться от Юколы уже в начале сентября, что я ему и пообещал.

Т у о м а с. Для него самое лучшее — поживей убраться с нашей дороги. Он не поправил хозяйства, а еще больше запустил. И аренды он нам ни одного зернышка не заплатил.

А а п о. Закон-то его заставил бы заплатить все сполна, но откуда ему взять?

Т у о м а с. На это у него вовеки силенок не хватит, разве что свою жалкую душу заложит.

А а п о. Судом его можно заставить все отработать, но ведь у несчастного хворая баба и куча детей.

Ю х а н и. Пускай убирается с богом, рохля беспомощная! Да, нам он может не платить. По правде говоря, ему не везло эти десять лет. Но будь ему и удача, все равно он не создан быть хозяином. В таком деле хватка нужна, а у него ее не больше, чем в рукавице. Так что пусть отправляется крутить свою мельницу. А мы покажем, какое хозяйство можно сделать из Юколы! Лучшим в приходе станет.

А а п о. Оно и глазу приятно — смотреть на хозяйство, где поля вспаханы, луга расчищены, и притом знать, что все это сделано собственными руками. Трое из нас пускай остаются здесь, в нашей новой усадьбе, а остальные будут работать в Юколе. Но самую большую и срочную работу мы будем делать сообща — и здесь и в Юколе. И скоро у нас будут два крепких хозяйства. Тут хватит места и земли на долю каждого, когда мы задумаем делиться. И будем надеяться, что все пойдет как нельзя лучше! Ведь все, в конечном счете, обстоит хорошо, если путеводной звездой нам служит разум.

Т и м о. Хозяйка тоже немало значит. Мужик работает в поле и в жару и в дождь, а будет ли он богат или беден — это от порядка в доме зависит, от хозяйки.

А а п о. Ай да Тимо! Толкует как бывалый. Но все правильно, как ты сказал. Жена либо принесет дому почет и добрую славу, либо разнесет его до последнего бревнышка. О таком доме, где хозяин, точно одержимый, в один миг проматывает все, что приобретено за многие годы, — о таком доме я и речи не веду; тут не помогут ни богатые поля, ни хозяйственная жена, будь она проворна, как горностай, и скупа, как старая еврейка. Мы возьмем дом обыкновенный, где хозяин проматывает, но тоже по-обыкновенному. Но если в таком доме будет твердая, бережливая хозяйка, дом устоит на ногах, непременно устоит. Ну, а дом, в котором сама хозяйка мотовка, — этот дом наверняка рухнет, пускай бедный хозяин хоть как этому противится и трудится в десять рук. Правда, хозяин может напиться и подраться в деревне, за что закон всыплет ему по заслугам, но такие промахи можно считать пустяком или, если сравнить дом с человеком, — царапиной. Зато хозяйка-мотовка в доме — это моль, это червь в его чреве, это язва, что день за днем высасывает все соки, а потом и все строение подточит и развалит. Вот я вспомнил один рассказ нашего деда, а он был умный и рассудительный старик, всегда глядел вперед. И вот что он рассказал: жили два брата, оба одинаково непьющие и работящие, у обоих было по одинаковому дому, у обоих были жены и дети. Один из них всегда оставался богат, а другой день ото дня все беднел и беднел. Люди всякое об этом думали, но так и не поняли, почему у братьев хозяйства стали разные. И вот однажды субботним вечером наш дед пошел по какому-то делу в оба дома. Сначала он наведался к богатому брату. Хозяйка только что кончила бить масло и раздавала детям хлеб с маслом. Оттуда он пошел в дом бедного брата, и там хозяйка тоже как раз раздавала ребятам хлеб с маслом, но поглядите! — она намазывала на хлеб масла в два раза больше, чем в соседнем доме. И тут-то старик понял, отчего один брат богат, а другой беден. С виду оно вроде бы и незаметно, а на деле у второй хозяйки и масла и другого добра уходило сквозь пальцы вдвое больше. Значит, с ее хозяйствованием надо было иметь два таких хозяйства, чтобы держаться вровень с соседским. Вот как рассказывал дед, а он слыл человеком умным и рассудительным.

Ю х а н и. И он правильно рассудил. Плохая, расточительная хозяйка в доме — это прожорливая крыса, и смотреть-то на нее противно, все равно что на старый тряпичный башмак в луже.

А а п о. Так пускай женитьба будет самым важным шагом в нашей жизни, как оно и должно быть. Ибо плохая хозяйка и хозяина сгубит, а дельная да хорошая жена навеки его осчастливит; она ему первый друг, его золотая честь, она превратит его дом в обитель радости и покоя. Такую жену он должен уважать и беречь как зеницу ока, как сокровище души своей. И еще сдается мне, что на свете было бы меньше, гораздо меньше плохих жен, если б муж сам выправлял промахи своей молодой жены ласковыми речами да полюбовными взглядами, а не ворчал бы без конца и не кивал бы на «соседскую, такую славную бабу». И пусть его «славная старушка», что была «не человек, а золото», тоже покойно почиет в могиле. Да, да, братья! Может статься, что у всех нас даже очень скоро будут под боком жены, а вокруг — этакие маленькие карапузы, и потому я сказываю вам все это неспроста. Нет, об этом я, может, давно думаю и хочу, чтобы мои слова запали вам в самое сердце.

Ю х а н и. Ты все делаешь всегда на славу и дал нам много золотых советов. В самом деле! Ты, будто отец родной, всегда учил и наставлял нас в этом дремучем лесу. Братцы, поблагодарим Аапо, он сделал большое дело.

А а п о. Отойди! Чего уже тут… Ну-ну… Мы же вместе тут стоим, вместе и боролись — метались, рвались и карабкались, чтоб вырваться наконец из сетей злой судьбы на привольный простор. Но поглядите: погода сейчас ясная и тихая, скоро закат, и карась как раз мечет икру в травке на Ильвесъярви. Пойдем поставим верши, и наутро у нас будет вкусный завтрак.

Они направились к Ильвесъярви ставить снасти на золотистых карасей, которые в самом разгаре нереста весело плескались у заросшего травой берега. Симеони и Тимо, однако, остались дома, чтобы встретить стадо; мыча и позванивая колокольчиками, кривоногие коровы уже возвращались с пастбища. Их подоили на сухой поляне и пустили в загон, где они, продолжая жевать жвачку, одна за другой улеглись на хвойную подстилку. А остальные братья бороздили на тупоносом челне спокойную гладь Ильвесъярви и ставили в прозрачную глубь, вдоль извилистых зарослей, свои верши. На северо-западе, над вершинами сосен, разливалась огненно-красная заря.