Семеро братьев

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Стоит осеннее утро. Прошло несколько дней после тяжкого похода братьев. Теперь они сидят на поляне вокруг котла, в котором варится говядина. Двое суток караулили они в лесу бычьи туши, спрятавшись неподалеку от них. Но никто так и не пришел за мясом, и оно грозило испортиться. Тогда братья решили воспользоваться мясом и до поры до времени пожить в свое удовольствие. Так они и сделали: перетащили туши к себе в амбар, заполнив его до отказа, а шкуры развесили на жердях. И теперь на поляне возле избы бурлит и клокочет огромный котел с говядиной, клокочет с утра до вечера, и желудки братьев всегда туго набиты. Не ведая забот, они весело коротают дни, занятые то едой, то сказками и поверьями, а иногда предаются сладкому сну, положив головы на кочки, и тогда содрогается от их храпа гулкая поляна.

Утро было чудесное, небо отливало яркой синевой, из леса доносился шорох слабого ветра. Братья собрались вокруг котла — кто сидел на пне, кто прямо на сухой поляне — и наслаждались обильным завтраком. Тут же лежали собаки, разгрызавшие жилистое бычье мясо. Лица братьев светились довольством и безмятежным покоем.

Т и м о. Спасибо хозяину Виэртоле и за эту трапезу.

Ю х а н и. Честь и хвала ему!

А а п о. Но и этот пир нам еще дорого обойдется. Виэртола дела так не оставит.

Ю х а н и. Но ведь закон на нашей стороне. Думаю, это и Виэртола поймет и бросит к черту все тяжбы. Давайте есть мясо, братья, и пусть оно спокойно переваривается в наших желудках, — нашим спинам ничто не угрожает. Но нам надо больше двигаться, ребята, больше двигаться, ведь бычье мясо — пища тяжелая.

Э р о. Возьмемтесь за руки, встанем в круг да отпляшем по-братски. Попрыгаем — и в животе сразу полегчает.

Ю х а н и. Ну, это не для нас — прыгать, как глупым сорокам! Нет, мы придумаем кое-что другое. Эх, где вы, буйные дни детства? Братья, тряхнем-ка стариной да покатаем деревянный круг, как, бывало, в прежние времена на пыльной дороге в Тоуколу. Поляна у нас тут ровная, а пни, если помешают, мы с корнем вырвем да прихватим еще кусочек того песчаника. Ну, братья, разделимся надвое. Кто проиграет, должен съесть вечером десять фунтов говядины.

Т у о м а с. Идет!

Ю х а н и. Десять фунтов, братцы?

Э р о. Точно так! Десять фунтов в наказание тем, кто не справится с кругом.

Ю х а н и. По трое с каждой стороны было бы в самый раз, но ведь нас семеро.

Л а у р и. Я не буду играть; пойду лучше поищу в лесу подходящего дерева на разные поделки, чем носиться и потеть тут с вами, как глупому мальчишке. Играйте себе, а я пойду в лес с топором под мышкой.

Порешив на этом, братья покончили с завтраком и отправились расчищать площадку для игры. Выкорчевав пни на поляне, они проложили на ней дорожку, захватив и край сухого песчаника. Через несколько часов братья, с крепкими березовыми кольями в руках, были готовы к игре. Они разделились на две партии: в одном конце встали Юхани, Симеони и Тимо, в другом — Туомас, Аапо и Эро. Деревянный круг заметался между ними, и только гулкое эхо вторило ударам кольев по деревяшке, которая с шумом носилась взад и вперед.

А Лаури с топором бродит по лесу. Он идет медленно, внимательно осматриваясь, и как только его глаз замечает нарост на дереве, причудливо изогнутый сук или целую шапку из спутавшихся между собой ветвей на вершине березы или сосны, Лаури сразу же останавливается. Вот ему повстречался высокий пень сваленной бурей ели, и он долго в раздумье рассматривает его, потом начинает выдалбливать в пне яму. Покончив с нею, он размышляет: вот придет весна, и тут непременно совьет себе гнездо горихвостка или маленький пестрый дятел. Лаури старательно примечает место и продолжает путь. Пройдя немного, он видит плакучую березу, на стволе которой торчит огромный нарост, круглый как рождественский каравай. Он отбивает его и, решив смастерить из него отличный ковш, захватывает с собой. И опять он шествует, и его зоркий глаз замечает на отвесной скале причудливо изогнутый можжевельник. «На что бы он мог пригодиться?» — думает он, и после двух взмахов топором деревцо валится. Лаури очищает кору, с минуту, ухмыляясь, смотрит на находку и, захватив ее с собой, бредет дальше.

До слуха его доносится звон колокольчиков деревенского стада. Лаури прислушивается, потом громко кричит, чтобы спугнуть волка, и ему приветливо отвечает звонкое эхо. Так он идет все дальше; взбирается на поросший вереском холм и видит на вершине сосны ком переплетенных ветвей, тихо покачивающийся под дуновением легкого ветра. Свалив сосну, он срубает эту ветвистую шапку и садится, чтобы рассмотреть ее.

Долго он сидит в размышлении, изучая и эту удивительную шапку, и нарост, и изогнутый можжевельник. «И как только сотворила вас природа? Что изогнуло этот можжевельник?» И, опустив голову на старый, заросший травой муравейник, он пытливо смотрит на вершины деревьев, на плывущие облака, размышляет о премудростях мироздания. Издалека, с поляны Импиваары, доносятся удары кольев по деревянному кругу. Лаури силится отогнать все думы и уснуть, но сон упорно бежит от него. Однако на такие случаи у Лаури есть испытанное средство. Он обычно воображает себя маленьким кротом, который копошится в своем тихом подземном царстве и наконец засыпает на песчаном ложе; иногда Лаури представляет себя мохнатым медведем, спящим в мшистой берлоге под корнями ели, — пусть наверху бушует зимнее ненастье. Стоит Лаури подумать о таком, и сон почти всегда смыкает его веки. Вот и сейчас он вообразил себя кротенком, что возится глубоко под землей.

Он уснул, а сон продолжает его причудливые думы. Ему кажется, будто все его тело вдруг сжалось в комок, и он превратился в бархатистого крота: глаза стали крошечными, руки раздались в широкие лапы — и крот, копошащийся под корнями ели, был готов. Роя и копая, он пробрался вверх по прогнившей сердцевине сосны и, поднявшись до самой вершины, увидел, что сидит в гнездышке из мха в той самой ветвистой шапке, которую он только что срубил. «Здесь хорошо, я навсегда тут останусь», — подумал он, поглядывая своими узкими кротовьими глазками из маленького окошка. Он видел под собой мрачный мир, окутанный печальным осенним сумраком. Он видел и крутую Импиваару, но она была в такой безбрежной дали, что холодело сердце. Среди вечернего леса стояла там унылая изба; за нею, на гулкой поляне, Лаури увидел своих дорогих братьев, катавших вместе с пастором круг. И горькие рыдания подступили к горлу Лаури, но слезы застыли в тревожном бессилии.

Лаури все смотрел на Импиваару. По всей поляне длинной полосой были расстелены сырые бычьи шкуры, и по ним-то и катился гудевший круг. Братья лихо размахивали кривыми березовыми кольями, но еще отчаянней махал своим священным мечом пастор. Меч этот был выкован из крепчайшей стали, из старых конских подков — так похвалялся сам пастор; гордо потрясая в воздухе оружием, он то и дело колотил им по дубовому щиту христианской веры, что висел на левой стороне его груди.

А вспотевшие игроки все махали кольями, круг беспрерывно носился взад и вперед, и далеко слышались гул и удары. Но вдруг пастор заметил, что круг — вовсе не обыкновенный деревянный круг, а букварь с красной обложкой — им-то теперь и играли братья. Пастор разгневался и разразился проклятиями, призывая на голову братьев геенну огненную. Потом взмахнул своим сверкающим мечом на восток и на запад, на север и на юг, громко воскликнул: «Эйя, Эйя! — и сразу же со всех сторон нагрянули черные грозовые тучи, со страшной быстротой приближавшиеся к несчастной Импивааре. Тысячи вихрей налетели на братьев и, столкнувшись, подхватили их с собою. И вскоре, поддерживаемые крыльями ветра, шестеро братьев уже неслись по воздуху. Спутавшись в один клубок, окутанные пылью и тучами, они вертелись, словно веретено в умелых руках пряхи.

А Лаури, в обличье крота, с ужасом смотрел на это из своего гнездышка на покачивающейся вершине сосны. Он видел, как из кружащегося вихря высовывались то руки, то подбородок, очень похожий на массивный подбородок Юхани, а то вдруг мимо него проносилась вверх чья-то взлохмаченная голова. Но тут пастор опять ударил мечом по дубовому щиту, и вся громада туч отпрянула, помчалась прямо на бор, где в своей высокой колыбели покачивался Лаури. И от этого его маленькие кротовьи глазки полезли на лоб. Однако буйный вихрь пронесся мимо, и жалобные стоны и вопли братьев кончились так же внезапно, как и начались. Да, вихрь пронесся мимо, но с какой бешеной скоростью! Лес шумел и грохотал, как тысяча водопадов, с треском повалилась сосна, на вершине которой сидел Лаури, и он в страшном испуге наконец проснулся. Пронзительно вскрикнув, он вскочил на ноги и чуть не с плачем громко взмолился: «Господи, помоги бедному человеку!» Долго озирался он, не в силах понять, где находится. Но наконец пришел в себя, особенно когда увидел рядом свои находки: изогнутый можжевельник, березовый нарост и макушку сосны, мохнатую как шапка турецкого султана.

Взвалив ношу на плечи, он с топором под мышкой зашагал к Импивааре и решил больше никогда не воображать себя бессловесной тварью, раз бог создал его разумным человеком. Так рассуждая, он шел все дальше, пока его взор не привлекла маленькая березка возле каменистой тропы. «А что из нее выйдет? Э, славный крюк для оглобли», — подумал он, взмахнул раз-другой топором — и вскоре на плече у него прибавилась еще березка. И с этой ношей он опять продолжал путь. Спустя некоторое время Лаури стоял уже на краю поляны, в угрюмом молчании посматривая на лихую игру братьев.

А братья все размахивали своими кольями и бегали за деревянным кругом. Верх держали Туомас, Аапо и Эро, которые загнали своих противников на восточный край поляны. Когда кончилось расчищенное поле, стороны поменялись местами, и вскоре Юхани, Симеони и Тимо, несмотря на отчаянное сопротивление, опять пришлось пятиться назад, теперь уже к дому. Трудно было устоять против Туомаса; брошенный им круг несся с визгом, высоко подпрыгивая. Не легче было кругу промчаться и в обратную сторону, где он непременно наталкивался на кол Эро. Так состязались братья, обливаясь потом и оглашая окрестности задорными криками, а Лаури, с лесной добычей на плечах, молча следил за схваткой. Килли и Кийски сидели неподалеку от Юхани и, время от времени позевывая, тоже глядели на игру. Над головой синело ясное сентябрьское небо, свежий ветер шумел в сосновом бору, а в лесной чаще, прижавшись к стволу сухой ели, постукивал красноголовый, желтоглазый дятел и изредка заливался звонким, нежным свистом.

Ю х а н и. А ну-ка, запусти свой круг — я так хвачу колом его по лбу, что он узнает, откуда пришел.

Т у о м а с. На, держи! После такого броска вы будете у самого Ильвесъярви.

Ю х а н и. Ох, что-то не верится. Видал, как послушно он лег? Ну, а теперь береги свои ноги! Гром и молния! Получай!

Т у о м а с. Отбивай, отбивай, Аапо!

А а п о. Промелькнул, просвистел, как ласточка. Но я знаю, Эро не промахнется. Так и есть! Крепкий удар, Эро, крепкий!

Т у о м а с. Хвала Эро, честь и хвала!

Ю х а н и. Не будь у вас этого чертова воробушка, вы бы уже давным-давно были в лесу, бедняги.

Т у о м а с. Ты, парень, круг встречай, а не болтай, как малое дитя.

Э р о. Эх, понеслось! Опять проскочит мимо них.

А а п о. Ни одному колу не задержать его, ей-ей, не задержать.

Т у о м а с. Поди-ка задержи падающую звезду! Ну, что скажете?

Э р о. До разговоров ли им! Бегут, поджав хвосты, будто за пропавшей овцой гонятся!

Т у о м а с. Вот потеха! Запевай, Эро, запевай на радостях! Спой о полку Раямяки. Это песня длинная, ее нам хватит, пока мы круг до самого края поляны докатим, да еще и победу отметить останется. Спой, как Микко с Кайсой ходили по приходу.

Э р о. Петь так петь, веселиться так веселиться! И пусть моя песня прибавит прыти нашим кольям.

Ю х а н и. Что призадумался, Аапо? Уж не расколол ли ты, братец мой, круг?

Т у о м а с. Да нет, он отлетел с тропинки в вереск и, по-моему, валяется у той маленькой елочки. А, здоро́во, Лаури! Что ты там стоишь такой сердитый и молчаливый?

Э р о. Что новенького в лесу, Лаури?

Ю х а н и. Спрашивай его — стоит как Хейкки из Паюлы, тот самый Хейкки — Хессу Мюллюмяки — со связкой рваных башмаков на спине. Ну, что ты там копаешься, Аапо?

Т и м о. Поторапливайся, брат, поторапливайся!

Ю х а н и. Оглядывает да обнюхивает, как кошка своего котенка…

Ну-ка, Кийски, отодвинься немножко с дороги, отодвинься, мой добрый песик, не то твоим лапам придется худо. Слышишь? Прочь с дороги!

Вот, вот, бедный Кийски, тут мольбы не помогут, сам знаешь. А там можешь сидеть и позевывать, сколько тебе угодно. Ишь ты, упрямец! Хе-хе-хе! А там сиди себе спокойно да поглядывай, как скачет круг. Но дьявол вас побери, если не найдется круг! А ну-ка, идемте все искать!

Э р о. Вот он!

Т у о м а с. Дай-ка я вцеплюсь в него своими клешнями.

А а п о. И запусти его, как пристало мужчине.

Ю х а н и. Именно! Но и здесь не бабы стоят!

Т у о м а с. Берегись, не то я посажу тебе шишку на лоб!

А а п о. Так-таки проскочил!

Э р о. Эх ты, братик Юхо! Что ты там молотишь по воздуху?

Ю х а н и. Отбивай, Симеони, хвати, чтоб земля задрожала! Ну и растяпа! Тимо, мой дорогой Тимо, гляди теперь, чтоб твой кол не промахнулся! Э, черт бы тебя побрал! Всыпать бы тебе десяток розог, ротозею!

Т у о м а с. Догоняй, догоняй! Чего уж тут больше! Но споемте проводы полку Раямяки. Ты ведь помнишь, Эро, как дымит баня Хеммо?

Э р о.

Песня Эро на этом кончилась, а вместе с нею закончилось и состязание в силе и ловкости. Солнце уже клонилось к западу, за поросшие мхом сосны. Вспотевшие братья зашагали домой. Впереди шли победители: Туомас, Аапо и Эро, за ними побежденные, а позади всех, со своей увесистой ношей на плече, шагал Лаури. Сварив на огне большой котел мяса, они сели за ужин. И теперь Юхани, Симеони и Тимо предстояло съесть огромную порцию говядины — десять фунтов, как было условлено в начале игры. О помиловании нечего было и думать: Туомас с угрожающим видом стоял перед ними. Собрав все свое мужество, они безропотно пережевывали и заглатывали куски, хотя глаза уже наливались кровью и не раз пытались взбунтоваться желудки. Наконец Симеони и Тимо осилили свою долю и, тяжело отдуваясь и жалобно морщась, кое-как добрели до избы и тотчас повалились на тростниковые постели. А Юхани все еще продолжал свою многострадальную трапезу. Мрачно поглядывая на лес, он сидел на пне и все жевал и жевал, а Эро безудержно хохотал, что особенно злило Юхани. Вот он наконец затолкал в рот последний кусок, и щеки его вздулись, побагровели; но кусок, лишь наполовину разжеванный, он все же сумел проглотить. И тут же, схватившись за живот и скорчив страшную гримасу, Юхани поковылял в избу и повалился на постель. За ним ушли на покой и остальные братья.

А когда настало утро и братья наконец пробудились от крепкого сна, в избе вместе со свидетелем стоял судебный заседатель Мякеля. Он явился по поручению хозяина Виэртола, чтобы вызвать братьев в суд за истребление быков. Тараща глаза и в полном молчании выслушали братья приказ заседателя, встали, оделись и мало-помалу пришли в себя. Почесывая голову, Юхани ворчливо начал разговор:

— Это дело серьезное. Ведь решалась судьба семи душ. И пусть хоть тысяча быков — что они значат даже против одного человека?

М я к е л я. Но быки мирно паслись на собственной земле Виэртолы, притом еще огороженной.

Ю х а н и. Да, но медведь — и человеку, и быку, и всем властям враг. Он, случись ему забрести на землю Виэртолы, не будет мирно пастись и слопает и Виэртолу, и меня самого, и даже Мякеля. А жизнь — ведь она каждому одинаково дорога. Подумайте-ка об этом. Эх, Мякеля, Мякеля! В моей голове немало статей и параграфов, немало крючков и проволочек, и я ими живо заткну глотку Виэртоле. Пока я помалкиваю, но перед судом я кое-что выложу, как того дело потребует — и оно само и все его извилины.

Т и м о. Да, в судебных делах мы не младенцы. Ведь мы же, да сохранит нас господь, были лучшими свидетелями на том страшном заседании, когда разбирался иск Кайсы Койвула о содержании на ребенка. Я еще и сейчас не забыл, как крикнули: «Юхани, сын Юхани, Юкола, и младший брат его Тимотеус!»

Ю х а н и. Помалкивай, Тимо, как крот. Да, Мякеля, вот как обстоят дела, точно так, как я сказал.

М я к е л я. Стало быть, вы даже не намерены по доброй воле возместить убытки Виэртоле?

Ю х а н и. Ни единого гроша, ни единого медного гроша! Мы — за закон и когда-нибудь все равно одержим верх, хоть лопни!

М я к е л я. Но я слышал, вы тут едите мясо, как в большой праздник. Каким это мясом вы объедаетесь, а?

Ю х а н и. Говядиной, говядиной, отменным мясом быков Виэртолы. И вовсе не объедаемся, это не в наших обычаях, а просто едим, не считая, ровно столько, сколько вмещает желудок доброго христианина.

М я к е л я. Стало быть, вы все-таки приложили руку к этому мясу, хотя сами говорили, что вам до него нет дела.

Ю х а н и. Но иначе бы мясо сгнило и распространило бы по всей Суоми язвы и чесотки, струпья и чуму. Но мы то спасли отечество от такой беды. А если вам захочется спросить, почему мы, во избежание кары, не зарыли мясо в землю, — но такое может спросить только страшный дурак, — так если вам все-таки захочется задать этот вопрос, мы ответим так: мы не пожелали брать на себя столь великий грех и лишать наше отечество и власти такой сытной и вкусной пищи, как бычье мясо. Особенно памятуя о том, сколько людей и в этом году вынуждено грызть сосновую кору, точно козы.

М я к е л я. Гм… По правде говоря, вы правильно сделали, прибрав то, что в гордыне отверг Виэртола. Так что с этим вопросом все ясно. Ну, а что касается главного — возмещения убытков, то боюсь, как бы их все-таки не взыскали с вас.

Ю х а н и. Не так-то просто, совсем не просто. Пусть хоть все наше хозяйство до последнего камешка прахом пойдет.

М я к е л я. Я свое дело сделал и высказал мнение о деле. Прощайте!

Ю х а н и. Но выскажите-ка свое мнение и о другом деле. Что там подумывает о нас пастор?

М я к е л я. Слухов-то по белу свету много ходит, но ведь людским пересудам доверять не приходится. Впрочем, одно я вам могу сказать наверняка: пастор имел серьезный разговор о вас с епископом, и тот распорядился скоро прислать к нам в приход пятьдесят казаков.

Ю х а н и. Карасо![14]

М я к е л я. Да, да, пятьдесят конных казаков.

Ю х а н и. Карасо! Не впервые финским парням ломать казачьи пики.

М я к е л я. Дело-то все же неприятное. Но и не столь страшное, как кричат люди. Да и может ли быть такое? «Целую казачью сотню с пиками и плетками»! По-моему, не стоит верить такой чепухе. Человек пятьдесят прибудет, но не больше.

Ю х а н и. Пускай приходят.

М я к е л я. Тебе ли это говорить? Разбойник! Да я готов уплатить хоть пять плооту{78}, только бы избавиться от них, от такого позора. Какая глупость: из-за семерых парней присылать в приход войско! Глупость, глупость! Но так распорядился епископ.

Ю х а н и. Хорошо!

М я к е л я. Плохо, плохо, чертовски плохо. Но прощайте.

Ю х а н и. С богом, Мякеля! И ты, Тааветти Карила, иди себе с богом.

Т у о м а с. Неужто это правда?

Ю х а н и. Вот так дела, братцы! Сорок быков и сто казаков! Укрой меня в свои волны, Ильвесъярви!

А а п о. Что-то мне не верится…

Ю х а н и. Сорок быков и батальон казаков с плетками, свирепыми плетками! Укрой меня в свои синие волны, Ильвесъярви!

А а п о. Да погоди ты вопить, успокойся.

Ю х а н и. Но ты же слышал, что он сказал.

Л а у р и. Он врал. Я по глазам заметил, хотя старик и пытался напустить на себя серьезность. Клянусь, он врал.

А а п о. И вообще этот Мякеля — большой плут. Пусть казаки ловят грабителей из Карьи да разбойников из Нурмиярви, а не честных людей, у которых в церковных книгах нет ни единого темного пятнышка. Но Мякеля — большой плут.

Т у о м а с. И все-таки славный старик.

А а п о. Что правда, то правда — старик славный, прямо сама честность. Но если ему вздумается над тобой подшутить, он так тонко повернет дело, что ты и не заметишь, как забарахтаешься в его сетях. О, будь у него злое сердце и дурной умысел, он бы самого дьявола победил в кознях. Но он никому худого не желает, только добро творит, хотя порой и любит говорить окольными путями. Как ловко выдумал он всю эту историю! Даже я чуть было не струхнул.

Ю х а н и. А я, бедный парень, и впрямь струхнул от россказней этой шельмы. Но теперь-то я вижу, что все это сплошное вранье. Казаков сюда? Еще чего! Ха-ха-ха!

А а п о. Но встряска перед завтраком была добрая. Ступай, Лаури, разведи огонь под котлом. Ибо желудок говорит, что пора завтракать.

Лаури вышел на поляну, развел большой огонь, а вскоре и остальные братья вышли из избы и уселись вокруг камня. Снова был сварен целый котел мяса. Они принялись завтракать, но сегодня говядина не лезла в горло Юхани, Симеони и Тимо.

Э р о. Ешьте мясо, ребята! Ешь мясо, Юхани!

Ю х а н и. Ешь сам!

Т и м о. Мне не нравится, что мясо такое жирное, совсем не нравится.

С и м е о н и. А у меня дрожь пробегает по всему грешному телу, как только взгляну на котел.

Т и м о. Чтоб я еще когда-нибудь стал есть мясо? Ни за что!

Ю х а н и. Съесть десять фунтов говядины! Десять фунтов! Ведь это только волку под стать! Но теперь я сыт по горло, и видно, кончилась моя жизнь, раз мне мясо опротивело. Ведь жить-то нам здесь придется мясом, одним мясом. А мне чудится, что этот котел полон противных, темных лягушек. Ох! Еще немного — и я заплачу.

Т и м о. Какой толк от слез? Веришь ли, после похорон нашей матушки я еще ни разу не утирал слез. Тогда я и впрямь немного всплакнул, когда старушку опускали в сырую могилу. А вообще, если бедному парню грозит беда, я всегда думаю: ведь хуже смерти ничего не будет. О чем нам горевать? Время всегда подаст добрый совет.

Ю х а н и. Правильно! И это я вам сейчас докажу, черт подери! В голове у меня, будто искорка, разгорается одна мысль. Ну-ну, ведь и глупая голова еще не самая глупая. Ишь ведь, какая искорка вспыхнула в этой самой голове.

Т и м о. Какая искорка?

Ю х а н и. Да, да!

Т и м о. Какая искорка?

Ю х а н и. Может, в этой голове и вправду все как надо! Да, да!

Т и м о. Ты что-то надумал?

Ю х а н и. Боже мой, да ведь вокруг нас тысячи смолистых пней, точно черных привидений!

Т и м о. Ну, и что же? Какое нам от них благо?

Ю х а н и. Эх ты, душа твоя маловерная! Из пней мы вытопим смолу, из смолы вар — такие черные блестящие комья вара, за которые мы возьмем хорошие деньги. Эту науку я знаю не хуже Микко Раямяки. Спасибо Эро, что он распевал вчера о нем и навел меня на мысль о пнях. Иначе ведь денег нам не раздобыть. Зверя в лесу с каждым днем становится все меньше, и если даже продавать всю добычу, то все равно денег не хватит на хлеб и прочую снедь, раз уж мне, как я думаю, навсегда пришлось расстаться с мясом. Но наградой за все мне будут смола и вар. Возьмем-ка пример с Микко, со старика Микко.

Т и м о. Пусть будет так. Но тогда надо взяться и за второе ремесло Микко, чтоб нам прокормиться. Я, правда, знаю, что кота надо затянуть ремешком, а пса засунуть в бочку, если хочешь их выхолостить, но ведь тут, пожалуй, надо знать еще кое-какие премудрости. И к тому же это ремесло считается чуть-чуть постыдным. Об этом тоже нельзя забывать.

Ю х а н и. Убирайся к черту со своим коновальством! Я буду гнать смолу и варить вар, и ты еще увидишь, какие деньги мы будем загребать на этом. Что ты думаешь о моей затее, Аапо?

А а п о. Я и так и этак раскидывал умом, и хотя в твоей затее есть толк, но хлебом она нас досыта не накормит. А чтоб на такой шаткой подпоре, как смола, судиться с богатыми господами, так тут нечего и думать. И горе нам, если мы проиграем тяжбу!

Ю х а н и. Так-то оно так, но что же делать? Ведь всякий ищет для себя справедливости.

А а п о. Пойдем на мировую, не будем ходить по судам.

Ю х а н и. Эх, парень! Чем мы умиротворим злого хозяина Виэртолу и уплатим за быков?

А а п о. Варом и смолой тут не отделаешься, да и дичью тоже. Но послушай, как из думы рождается дума и за словом следует другое. Когда ты говорил о смоляных пнях, мне пришли на ум бескрайние леса Юколы, ее густые березовые рощи, ельники и сосновые боры. Ведь семеро парней могут за несколько дней вырубить подсеку в десятки тунландов. А пожогу мы вспашем, засеем, соберем урожай и свезем в Виэртолу в уплату за быков; а часть оставим на свои нужды. Вот и хлеб для тех, кого воротит от мяса и крови. Что же до Виэртолы, то если для уплаты не хватит одной подсеки, мы засеем вторую, а потребуется — и третью. Пока у нас еще не будет хлеба, мы будем охотиться — ведь нам троим мясо еще по вкусу. Так будет два года. А когда на наших нивах заколосятся славные хлеба, мы займемся сараями, овинами, — будем трудиться в поте лица, как и пристало в настоящем хозяйстве. Но если мы решим взяться за дело, то один или двое из нас должны, не мешкая, пойти переговорить с Виэртолой: по-моему, он в конце концов смягчится и согласится подождать до урожая, — ведь все-таки его не считают совсем непорядочным.

Т у о м а с. Такой совет стоит обдумать.

Ю х а н и. И вправду, стоит. Такой совет родом из мужской головы, а не из пустой бабьей головенки.

А а п о. Обсудимте все, а поутру что ни решим, то решим.

День кончился, настала ночь и снова сменилась днем. Братья решили последовать совету Аапо. Двое из них, Юхани и Аапо, отправились заключать мир со вспыльчивым хозяином Виэртолой. Недолго упирался строгий хозяин и согласился подождать возмещения убытков до первого урожая. Да и отчего было не согласиться на сделку, когда дремучие леса Юколы сулили ему столько разных выгод! Довольные, повернули братья домой, чтобы сообщить остальным радостную весть.

Прошло еще два-три дня, и братья дружно отправились в лес с топорами на плечах. Позади всех, с косарем из старого, ломаного серпа, шагал Эро. Для подсеки выбрали отлогий солнечный склон, поросший развесистыми соснами. Повыше виднелся высокий сосновый бор. И вскоре началась рубка: застучали топоры, зазвенел лес. И с грохотом повалились одна на другую сосны. Впереди шел Эро, срезавший косарем молодые гибкие побеги. Немало тунландов дремучего леса было повалено, вокруг стоял запах зеленой хвои и смолистых щепок. Вскоре на солнечном склоне холма раскинулась огромная подсека Импиваары; вряд ли люди видели когда-нибудь что-либо подобное. И все это было сделано за пять сентябрьских дней. Потом братья снова сладко отдохнули в своей избушке, прохрапев три дня и три ночи. А вдоволь отдохнув, они разбрелись по багряным лесам в поисках добычи. Братья исходили холмы и угрюмые чащи, уничтожая лесных обитателей меткими пулями и запасаясь на зиму. Но дичь в окрестностях Импиваары стала сильно редеть, да и братьям уже пора было испробовать другой промысел.

Пришла зима, землю покрыл снег, по поляне разгуливал студеный ветер и наметал сугробы у избы. А в избе на жарком полке полеживали братья, отдыхая от многочисленных забот и трудов минувшего лета. Они усердно хлестали и растирали себя мягкими вениками. С шипением поднимался от раскаленной каменки пар, клубясь расстилался по избе и, пробившись сквозь щели наружу, таял в морозном воздухе под унылым, бледным небом. Дни и ночи проводили сонные братья на камышовых постелях. Зимними ночами они часто глядели в крохотное окошко на светлое зарево северного сияния: за бородатыми елями, на вершине горы, сверкала далеко видневшаяся арка; светлые сполохи переливались, то разгораясь, то потухая и вспыхивая вновь, языки пламени догоняли друг друга, вырываясь из ледяных ворот Похьёлы и озаряя небосвод дрожащим отблеском. Братья с полка своей избы следили за этой игрой природы, дивясь и строя догадки о причинах этого величественного явления, но все их раздумья ни к чему не приводили.

Время от времени, на рассвете короткого дня, братья выходили навстречу буйным ветрам и направляли свои скользкие лыжи в заиндевелые леса. И случалось, что им попадался то проворный тетерев, то серая белка, то еще какой-нибудь лесной житель. Как-то они напали на след рыси, протянувшийся по насту причудливой цепочкой. Собаки тотчас нетерпеливо рванулись вперед — зверь был недалеко. Вскоре раздался звонкий лай Килли и Кийски, потом стал удаляться. Братья ускорили бег. Они пересекли лес и стали карабкаться на каменистую гору; только снег и мох отлетали от скал. Рысь мчалась вперед, глаза ее сверкали, будто два зеркала на солнце, а неистовый собачий лай и шуршание лыж семерых охотников всё преследовали ее. Теперь они понеслись по высокому хребту Камая на юго-запад, где между елями еще чуть мерцала звезда. И слева и справа по низинам катилось эхо от азартного визга Килли и Кийски. Но вдруг все звуки смолкли — это рысь в минуту крайней беды быстро вскарабкалась на вершину ели. Ель охотно укрыла ее в своих ветвях, но спасти от смерти все же была не в силах. Собаки прыгали, не спуская с добычи блестящих глаз, рысь отвечала им глухим шипением, и ель сердито ощетинила свои иглы, угрожая преследователям. Вскоре подоспели на лыжах братья; они запыхались, огнем пылали щеки. «Попридержите собак, братья, не то им живо распорют животы», — крикнул Туомас, и братья крепко вцепились в собачью шерсть, в то время как Туомас вскинул ружье и выстрелил. Окровавленная рысь упала с ели, собаки с визгом заметались, готовые броситься на свою жертву, но вырваться не смогли, А рысь, извиваясь, царапая наст острыми когтями, каталась по снежной поляне. Однако вторая пуля, угодив в голову, прикончила ее, и она успокоилась. Ель еще раз грозно встряхнула кудрями и осыпала сверкающим снегом свое умирающее дитя. Так закончилась эта славная погоня в ельнике на хребте Камая, откуда смутно виднелись очертания высокой Импиваары и под нею — темная от пней поляна. И радуясь добыче, братья направили теперь свой путь прямо к дому.

Так бродили они по заиндевелым лесам, пересекали горы и гладкие низины. Однако большую часть времени они проводили в теплой избе, пока тусклое сонливое солнце гостило на знойном юге. В далеких странах дремал этот огненный источник жизни. Он теперь едва показывался из-за синеющих лесов. Но вскоре осветил их вновь, с каждым днем приближаясь к Похьёле.

Наступило лето. Подсеку расчистили, и в жаркие дни сучья, сложенные в огромные кучи, быстро подсохли. Настала пора поджечь их. Не предупредив соседей, никого не оповестив, братья отправились выжигать подсеку. Едва они подожгли хворост, как пламя с шумом взметнулось ввысь, и вскоре густой дым вился до самых облаков. Огонь продвигался все дальше, и за короткое время вся подсека превратилась в золу. Но пламя не довольствовалось сучьями и стволами, оно с воем рванулось в колоннаду сосен. Перепуганные братья бросились туда, всеми силами стараясь усмирить разбушевавшуюся стихию; они начали хлестать поросшую вереском землю еловыми ветвями, которые то со свистом мелькали в воздухе, то с силой опускались на глухо вздрагивавший песчаник. Но пламя не унималось и с грозным уханьем продвигалось вперед. Наконец раздался громкий крик Юхани: «Берите в руки штаны, намочите в роднике, бейте по пламени!»

И братья скинули штаны, окунули в холодную ключевую воду и начали хлестать ими по пылающему склону. Высоко взлетали горячая зола и сажа, земля гудела, точно по ней галопом мчался отряд всадников. И неистовое пламя сдалось. Потные, черные как негры, братья в изнеможении повалились на землю, отдуваясь после жаркой работы.

Но подсека выгорела дочиста. Силою семерых мужчин ее вспахали, засеяли, взборонили деревянной бороной, потом обнесли крепкой изгородью; и поздней осенью там зазеленела славная озимь. А в изгороди были оставлены щели и проходы, куда братья понаставили тяжелых капканов на погибель многим зайцам.