ВЕЛИКИЙ КАРАТИСТ

После обеда женщины стали мыть посуду, а мужчины уселись на крыльце.

День был… Нет, об этом надо подробнее. Уж коль среди наших героев есть художник, будем время от времени смотреть на все его глазами.

А Кубик, едва выйдя на крыльцо, прищурился и осмотрел день, словно натурщика, который, пока художника не было, изменил положение, и тени на нем сместились.

День был зеленый, голубой и желтый. Желтыми были солнце, подсолнухи и цветы «золотой шар» в палисадниках.

По двору ходили куры и петух. Хвост бил из петуха разноцветным праздничным фонтаном. Куры разгребали землю, что-то склевывали и переговаривались:

— Ко-о-о, ко-ко-о… Ко-ко-о, ко-о-о…

Понять их было легко:

— Какой-то ка-амеше-ек… Песо-о-ок… А вот и зернышко-о-о… А вот и семечко-о-о…

Петух чем-то ужасно гордился. Скорее всего хвостом. И еще, вероятно, гребешком, глядя на который, между прочим, люди придумали корону своим царям. Потом о сходстве короны и петушиного гребня позабыли, а зря.

Петух вниз почти не смотрел, а разрыв землю сильными ошпоренными ногами, краем глаза замечал в ней червяка. Он сзывал кур:

— Чер-вяк!

Куры, кудахтая, со всех ног кидались отведать червяка, ссорились, клевали друг друга, а петух, отвернувшись от них, свысока оглядывал двор, в надежде, что кто-нибудь еще, кроме дур-кур, заметит, какой он:

и большой,

и сильный,

и красивый,

и умный,

и червяка умеет находить в одно мгновение…

Кубик не сводил глаз с петуха.

— Все нынешние болезни, — неожиданно объявил он, — происходят оттого, что люди почти перестали смотреть на кур. Мы их видим только голыми и замороженными. Кошмар! Разве снимет замороженный петух стресс, который ты получил на работе? Будь я врачом, то прописывал бы не таблетки, а куротерапию, то есть смотрение на живых кур с целью исцеления.

— Дядя Витя, — вдруг спросил Славик, — ну сказали бы вы инопланетянам «Глокая куздра…», а дальше что?

Петух не выдержал напора чувств — захлопал крыльями, взметая пыль, и заорал.

— Нет, ты полюбуйся этим горлодером! — воскликнул художник. — Сколько в нем спеси, глупости, фанфаронства! Столько же, сколько в ином человеке. Но это, — Кубик поднял указательный палец, который был у него всегда в краске, потому что писал он частенько не кистью, а пальцем, — но это всего-навсего петух, и глупость его мне не опасна. В конце концов я могу его даже съесть. Я смеюсь над ним, я отвожу с ним душу, понял, Славик?

— Что такое стресс? — спросил Славик.

— Это… Тебя к директору школы когда-нибудь вызывали?

— Вызывали. Один раз, в прошлом году. Я стекло в классе разбил.

— Вот тот ужас, что ты пережил перед его дверью, и есть стресс. Но не будем углубляться. Вернемся в детство. Ты, кажется, спросил, что будет после «Глокая куздра»?

— Да.

— Дальше будет все прекрасно. Вы подружитесь, пришельцы покажут тебе, что привезли с собой. Это будут удивительные вещи… Глянь-ка, это не к тебе?

Славик повернул голову. У калитки стояли Генчик, Юрчик и Васек. Генчик манил его к себе рукой.

— К… ко мне, — сказал Славик, и голос его дрогнул.

— Пойти с тобой?

— Не надо. Я сейчас вернусь. — Он подумал, что не будут же деревенские драться при Кубике.

— Слышь, — сказал ему Генчик, когда они отошли от калитки, — а это твое каратэ ничего… Там у вас в городе всех ему учат?

— Не всех.

Справа от Славика шел Васек, слева Генчик, а на пятки наступал Юрчик. Славик оглянулся — художник стоял на крыльце и смотрел в их сторону.

— Слышь, Слава… — Генчик тоже оглянулся. — Ты сколько у нас в Егоровке пробудешь?

— С неделю, не больше. — Славик понял, что драки не будет.

— Покажи нам приемы, а? — сказал Генчик. Он обогнал Славика и стал перед ним. — Будешь у нас тренером. А мы тебя тоже чему-нибудь научим. Вот Васек свистит, как бог. Юрчик в ножички играет. Понимаешь, к нам из Михайловки ребята драться приходят… То мы их, то они нас. А если мы все каратэ будем знать — ого, как они почешутся!

Славику очень захотелось стать тренером. Тем более, повторяем, что он видел каратэ и каратистов по телевидению и в книжке одного мальчишки у них во дворе. Раз-два-три-четыре — рука-нога-снова-нога, — и четверо противников лежат в глубоком нокауте…

— Не могу, — сказал Славик, — я подписку дал.

— Какую подписку?

— О нераспространении каратэ. Что не буду никому показывать приемы, — заливал Славик. — Это же все равно что оружие раздавать налево и направо! Нас когда собрали в первый раз, дали подписать документ. Сказали, если где будет замечено появление каратэ, выясним, кто мог его разбазарить, и тогда… В общем, не могу, ребята.

— Ты смотри, — потер нос Генчик, — хоть в город поезжай.

— Врет он все, — сказал Васек. — Подумаешь, каратист!

— А может, и каратист, — ответил ему Генчик, — ты от одного удара лег.

— Я споткнулся, — возразил Васек, — а потом об землю лбом брякнулся.

— Брякнулся! А синяк где? Покажи!

— А это тебе не синяк? — завопил Васек, тыча в свой лоб, где никакого синяка не было. — Вот он, синяк!

— Слышь, Слава, — Генчик повысил голос, чтобы пресечь спор, — а когда к нам из Михайловки придут, пойдешь с нами? Ты ведь в нашей деревне живешь — вроде, значит, наш.

Славику ничего не оставалось, как согласиться. Пообещать, что он выступит на стороне егоровцев. На том и расстались, даже пожали друг другу руки в знак союза. Славик направился домой.

— Инцидент исперчен? — спросил его Кубик, все еще сидевший на крыльце.

— Исперчен.

— Ну тогда я пошел, — сказал художник, поднимаясь. — Мой привет пришельцам.

— Спасибо, — механически ответил Славик.

Он отправился на кухню за топленым молоком, а сам уже думал о том, как он будет драться с михайловцами. Хорошо бы, конечно, снова с помощью сонного луча…

Загрузка...