Шипы и розы

ЖЕЛЕЗНЫЙ ХАРАКТЕР

Если бы кто-либо из сослуживцев в этот день встретил Ивана Ивановича на улице, то не узнал бы его, а если бы и узнал, то удивился бы необычайно: вместо добротной шубы с бобровым воротником, на нем был старенький ватник, потертая, видавшая виды ушанка и валенки. В довершение всего за солдатский ремень были заткнуты брезентовые рукавицы и топор. И только по круглому холеному лицу и дородной фигуре можно было определить, что это вовсе не лесоруб и не какой-нибудь сезонник строитель, а именно он, Иван Иванович Рукавишников, начальник управления.

Чем же было вызвано подобное переодевание?

Как раз накануне Иван Иванович был у врача. Доктор внимательно выслушал и выстукал его. Затем он сказал: «Мда-а» — и покачал головой. И по тому, как он сказал «мда-а», Иван Иванович понял: диагноз поставлен, приговор вынесен и обжалованию не подлежит. Сердце у него, конечно, никуда не годится. По меньшей мере, его ждет инфаркт миокарда, легкие свое отслужили — и вообще, с медицинской, точки зрения, его положение, как говорили когда-то, хуже губернаторского.

«Ну что ж, — подумал Рукавишников, — придется подыскивать в управление нового начальника. Интересно, подпишется ли под некрологом Афанасий Иванович? Хорошо бы подписался. Все-таки замминистра. А Кургузкин из отдела снабжения — тот обязательно организует выпивон. Он, каналья, любит отмечать всякие такие события: похороны, свадьбы, именины».

— Мда-а! — снова покачал головой доктор. — Лекарств я вам прописывать не стану. Не помогут лекарства, — услышав это, Рукавишников побледнел. — Вам, голубчик, нужна строгая диета. Прогулки на свежем воздухе, гимнастика по утрам, и физический труд, трудотерапия, голубчик. Было бы также не плохо заняться каким-либо спортом, лыжами, скажем…

У Ивана Ивановича отлегло от сердца. Он тут же решил, что откажется от персональной машины и на работу будет ходить пешком. Вместо сдобных булочек с маслом, которые он очень любил, будет принимать на завтрак стакан несладкого чая и два или даже один ломтик черного хлеба. И даже от пива откажется. «Черт с ним, с пивом, — подумал он, — перейду на нарзан. Сказал — точка. У меня железный характер».

Он решил, что зимой и летом будет спать с открытой форточкой, с завтрашнего дня начнет делать гимнастику по радио, достанет из кладовой лыжи, о существовании которых забыл чуть ли не со дня окончания института… Одним словом, начнет новую жизнь. Но вот как быть с трудотерапией? Распроститься с уютным кабинетом, с удобным насиженным креслом? Наняться подсобным рабочим на стройку? Как бы не так! Кто же тогда будет руководить? Интересы дела прежде всего! Интересы дела требуют, чтобы в управлении по-прежнему руководил он, Иван Иванович Рукавишников, а никто другой. Нет, он будет сидеть насмерть и с поста своего он не уйдет, даже в ущерб собственному здоровью.

— Ну что ж, голубчик, — выслушав его доводы, сказал доктор, — трудотерапией можно заниматься, так сказать, по совместительству. Ну, скажем, после работы вы сумеете, надеюсь, выбрать часик, чтобы расчистить от снега дорожку или наколоть дров.

— Какие могут быть дрова? Зачем дрова? — пожал плечами Иван Иванович. — У меня — газ, паровое отопление. Нет, дрова решительно отпадают.

— Почему же отпадают? — улыбнулся доктор. — Договоритесь с кем-нибудь, что ли. Не у всех же квартиры с удобствами.

Иван Иванович вспомнил, что управленческий сторож Фадеич подрабатывает по вечерам — где забор починит, где дровишек наколет. «Напрошусь-ка я к нему в помощники», — решил Рукавишников.

В тот же день он вызвал в кабинет Фадеича и объяснил ему, в чем дело.

— Это можно, — ничуть не удивился сторож, — аккурат завтра я подрядился напилить и наколоть три куба дров.

Все складывалось как нельзя лучше. Свой рабочий день Рукавишников закончил бы, вероятно, в самом благодушном настроении, если бы не этот растяпа Рататуев из планового отдела. Он опять подсунул Ивану Ивановичу непроверенную сводку, а тот, как всегда, подмахнул ее не глядя. Хорошо еще, что управделами, перед тем как отослать сводку в совнархоз, обнаружил ошибку. Ну и досталось же Рататуеву! В другое время Иван Иванович ограничился бы веским, но спокойным внушением. Сейчас же он поступил по-другому. Почему-то решив, что его непомерная полнота происходит от столь же непомерной доброты характера — все тучные люди, как известно, добряки, — он не на шутку разгневался. В острастку подчиненному и на пользу своему здоровью он задумал дать Рататуеву «дрозда», «накрутить ему хвост» и «показать, где раки зимуют».

Иван Иванович кричал на плановика каким-то пронзительным, несвойственным ему дискантом и даже топал ногами, чего с ним раньше никогда не случалось. В управлении все притихли, разговаривали шепотом и мимо кабинета начальника ходили на цыпочках.

Когда бледный и всклокоченный плановик выбежал из кабинета, кто-то поспешил его поздравить:

— С легким паром, Рататуев!

— Спасибо, — машинально промолвил плановик, но тут же добавил: — Спасибо еще, что строгачом отделался. Могло быть хуже. Никогда я не видел Ивана Ивановича в таком расстройстве.

— После баньки полагается… — намекнул Кургузкин, щелкнув себя по кадыку, — ты уж не увиливай, Рататуев.

Была суббота. Рабочий день закончился рано, и Рукавишников решил до вечера походить на лыжах. Первые трудности возникли как только он вышел из дому. Тащиться с лыжами в руках в загородный парк пешком или трястись на трамвае ему не хотелось. Мало ли, встретятся знакомые, сослуживцы, пойдут расспросы. «Лучше уж на машине, — подумал Рукавишников. — А вот, кстати, свободное такси.

Иван Иванович не ожидал, что в парке будет столько народу. На центральной аллее, по укатанной лыжне, дружно работая палками, бежала цепочка спортсменов-лыжников. Они были в светлых костюмах и круглых вязаных шапочках. Глядя на них, Рукавишников тихонько вздохнул. Когда-то и он был неплохим спортсменом, участвовал в соревнованиях. А теперь… «Нет, возраст здесь ни при чем, — подумал он, — сорок пять лет — это не возраст. Просто лень-матушка. Опустился, обленился, благо оправдание нашел: занят, времени нет. А теперь спохватился, да поздно…»

Рукавишников выбрал боковую аллею. Но и там было много лыжников, и среди них — люди степенные, пожилые.

— Молодой человек, — окликнул кто-то Ивана Ивановича, — разве так ходят на лыжах! Шире шаг, сильнее наклоняйтесь вперед, энергичнее работайте палками.

Иван Иванович повернулся было, чтобы ответить: «Вы меня не учите, я лучше вас знаю, что делать». Перед ним, опираясь на лыжные палки, стоял старичок, румяный, с седенькой бородкой. У Ивана Ивановича одна лыжа наехала на другую, и он упал в снег.

— Ай, нехорошо, — помогая ему подняться, говорил старичок, — сразу видно, что вы новичок. Давайте-ка я вас поучу.

Однако настроение у Ивана Ивановича окончательно испортилось. Сославшись на занятость, он извинился, снял лыжи и побрел к выходу, где его ожидало такси.

Рукавишников проснулся утром под звуки радио. Передавали утреннюю гимнастику. Иван Иванович, вспомнив, что он самому себе дал слово соблюдать режим и начинать свой день с зарядки, надел пижаму и, подчиняясь команде невидимого инструктора, принялся делать подскоки. Он прыгал так тяжело и старательно, что семь фарфоровых слоников, стоявших на этажерке, стали подпрыгивать вместе с ним, словно дрессированные. Через минуту жильцы нижнего этажа постучали железной палкой по трубам парового отопления. Затем они позвонили по телефону и предупредили Ивана Ивановича, что если не прекратится это безобразие, то вызовут участкового и он оштрафует Рукавишникова за нарушение тишины и разрушение жилищного фонда.

— Нельзя же, в самом деле, — кричал в трубку чей-то пронзительный женский голос, — ни свет ни заря отплясывать над головой чечетку.

Иван Иванович бросил на рычат трубку и принялся делать дыхательные упражнения.

— Дышите ровнее, глубже, — слышалось в приемнике, — вы чувствуете, как наступает приятное успокоение.

Иван Иванович не почувствовал приятного успокоения…

Из кухни доносился аппетитный запах жареных пирожков. «И что это жена вздумала именно теперь, когда мне нужна диета, жарить эти проклятые пирожки! — с досадой подумал Иван Иванович. — Вот нарочно не буду есть».

За завтраком Иван Иванович выпил чашку чаю без сахара и съел два черствых ломтика черного хлеба. «Все-таки выдержал характер», — подумал он. Но соблазн был столь велик, что характер все же он выдержал не до конца. Он съел сначала один пирожок, а затем еще восемь. После этого у него началась изжога, и он пил соду.

Вечером Иван Иванович надел старенький, оставшийся у него со времен войны ватник, солдатскую ушанку, взял топор и направился по адресу, указанному Фадеичем. Фадеич уже успел выбросить из клетушки поленья и, сидя на крылечке, покуривал в ожидании напарника.

— Начнем, что ли? — затаптывая в снег окурок, спросил он.

— С богом, — сказал Иван Иванович и поплевал на ладони.

Едва лишь зазвенела пила и на утоптанный снег брызнули пахнувшие смолой опилки, как на крыльцо вышел хозяин.

— Старайтесь, ребята, хорошо бы дотемна закончили, — сказал он.

Голос его показался Ивану Ивановичу знакомым. Он поднял голову — и пила выпала у него из рук. В теплом байковом халате перед ним стоял… Рататуев.

— Что-то мне твое лицо знакомо, — говорил плановик, всматриваясь в Рукавишникова, — где-то я тебя, братец, встречал.

И вдруг маленькие голубоватые глазки Рататуева стали круглыми, челюсть отвисла, и рот открылся сам собой. Если бы перед Рататуевым из глубины веков появился живой мамонт, то и тогда он не был бы так ошеломлен, как в ту минуту, когда увидел у себя во дворе грозного начальника.

Плановик сделал несколько глотательных движений, дважды икнул, ноги его подогнулись, и он опустился в сугроб.

— Что же ты меня, Фадеич, не предупредил, с кем договариваешься? — недовольно промолвил Иван Иванович.

— А вы и не спрашивали, — равнодушно ответил сторож, — мне и ни к чему.

— Ну, ладно, будем продолжать.

Снова взвизгнула пила, брызнули опилки. В эту минуту плановик, успевший глотнуть пригоршню снега и немного опамятоваться, подал голос:

— Иван Иванович, — лепетал он, — родной мой, вот радость-то…

— Чему радуешься? — свирепо поглядел на него Иван Иванович. — Тому, что начальник для тебя дрова пилит. В работники к тебе нанялся? Преждевременно радуетесь, товарищ Рататуев.

Плановик не успел ничего ответить. На улице послышались оживленные голоса, заскрипела калитка, и во двор ввалилась шумная компания сослуживцев.

— Принимай гостей, Рататуев, — весело восклицал Кургузкин, поднимая авоську, из которой выглядывали какие-то свертки.

— Смотрите, до чего же он на нашего ихтиозавра похож, — вдруг закричал Кургузкин, показывая пальцем на Рукавишникова, — ну прямо-таки копия Ивана Ивановича.

Рататуев как-то странно икнул и с ужасом замахал руками.

— Ты чего это мне подмигиваешь? — удивился Кургузкин и вдруг осекся.

— А вы не стесняйтесь, товарищ Кургузкин, — как можно спокойнее произнес Иван Иванович, — можете продолжать. Я и не знал, что вы не только бездельник, но и зубоскал к тому же. Фадеич, продолжим наше дело.

Кургузкин быстро пришел в себя. Всучив авоську растерянному Рататуеву, он взялся за пилу в том месте, где держался за нее Рукавишников.

— Кто же вам позволит, дорогой Иван Иванович, утруждать себя! — изменившимся голосом произнес он. — А ну-ка, товарищи, принимайтесь за дело. Пусть Иван Иванович отдохнет. Ура нашему Ивану Ивановичу!

Рукавишников пробовал возражать, но подчиненные настояли на своем. Вежливо, но непреклонно они оттеснили его к крыльцу. Откуда-то появилось удобное дачное кресло, в которое не замедлили усадить Ивана Ивановича, кто-то укутывал его дородную фигуру в рататуевскую шубу. Кто-то осторожно стряхивал снежинки, падавшие на него.

Вскоре прохожие, шедшие мимо дома Рататуева, услышали со двора задорное жвиканье пилы, сочные удары топоров, треск раскалываемых поленьев. Изредка раздавался уверенный руководящий басок Ивана Ивановича.

— Кургузкин, не ленись! — покрикивал он, удобнее усаживаясь в плетеное кресло. — И пилу не дергай. Рататуев, топор не так держишь! Удар должен быть коротким, энергичным. Это тебе не сводки составлять. Петунии, кто же так штабель кладет? Ровнее, ровнее надо!

Когда с дровами было покончено, Рататуев пригласил всю компанию к столу. До позднего вечера раздавались звон рюмок и многократные тосты за здоровье Ивана Ивановича. В двенадцатом часу ночи Рукавишников попросил вызвать машину. Бережно поддерживаемый подчиненными, он, усевшись рядом с шофером, с трудом произнес:

— Хорошее дело — трудо… как ее… те-рапия! Дорогие мои, люблю трудо-тера-тера… пиво! Поехали!