Шипы в сердце. Том второй

Глава тринадцатая: Хентай

Я стою у края террасы, глядя, как море на горизонте темнеет, примерно так же, как и мои мысли. Конюшни пахнут сеном, кожей и солью — мой мир, где все под контролем. Фонари отбрасывают теплый свет на деревянный пол, мангалы шипят, повара крутят лобстеров над углями. Джаз — саксофон и контрабас — стелется тихо, как дым, чтобы не мешать разговорам.

Я поправляю рукав кашемирового джемпера, чувствуя, как «Наутилус» холодит запястье. Все на своих местах: столы с черными скатертями, хрустальные бокалы, устрицы на льду, икра. Пятнадцать человек, не больше — только те, кого я сам выбрал. Никаких фейерверков, никакого шума. Я не праздную День Рождения — я отмечаю еще один год, когда не дал слабину.

Свои тридцать девять вообще никак не ощущаю. Не хочется перебирать прошлое, копаться в ошибках, размышлять о пройденных (не всегда гладко) жизненных поворотах, искать проёбы. Какие-то слишком крутые виражи по итогу все равно вывели на ровную широкую трассу. Какие-то не слишком правильные средства по итоге все равно стоили достигнутой цели.

В целом, я доволен своей жизнью. Более чем. Сожалеть о прошлом — удел слабаков и романтиков.

Богдана и Алёна сделали, как я сказал, хотя на каком-то этапе был близок к тому, чтобы реально сменить Богдану, так она душнила своими попытками впихнуть мой «аскетизм» в «дорого-богато».

Шеф из «Морского бриза» жарит рибай, официанты в черных рубашках скользят, как тени. Партнеры, друзья, пара старых знакомых — все собрались, чтобы выпить за меня. Очень узкий круг людей, в которых я уверен. С возрастом понял, что это — чуть ли не самое дорогое в жизни, поэтому — как золото в мутной воде. Поэтому, их ненмого. Только те, кого я могу вытерпеть дольше часа. Лори и Шутов. Стася, которая носится по идеально подстриженному газону с щенком американского булли, которого подарил Шутов (блять, я его за это точно грохну!) Пара ключевых партнеров по бизнесу, чье присутствие здесь — не только дружба, но и определенный акт партнерства.

Мясо жарится, вино льется, люди смеются. Идеальная картинка. Дорогая, выверенная, абсолютно контролируемая. Как и все в моей жизни теперь.

— Вадим, с Днем рождения, — подходит Григорий Левченко, владелец небольшого, абсолютно не конкурирующего с моей сферой интересов портового бизнеса. Тот самый, у которого я купил пентхаус для Кристины. — Здоровья тебе, остальное купишь.

Мы обмениваемся рукопожатиями.

— Спасибо, Гриша. Как дочь? Привыкает к семейной жизни в Риме?

— Привыкает, — вздыхает, почти не скрывая раздражения. — Звонит каждый день, жалуется на свекровь. Я ей говорю: «Доча, ты сама выбрала этого макаронника». А она в слезы. Женщины… Как квартира?

— Спасибо, отличная. Почти ничего не переделал в итоге.

Для кого и зачем я ее покупаю, конечно, не распространялся.

Но ловлю себя на мысли, что я ни хера не знаю, как там живется Кристине. Она буквально закрылась — на все, блять, замки. С Алёной не контактирует, горничную тоже перестала трогать, насколько мне известно. Прилежно посещает врача по графику, а еще ходит на курсы для будущих мам и на йогу, и в бассейн. Иногда гуляет по Приморскому и ходит в Ботанический сад. Рядом с домом есть пара небольших кафе — одно прямо на первом этаже ЖК — там Таранова пару раз в неделю пьет кофе и читает. Из всего необычного — она записалась в гончарную студию, и в последние недели бегает туда каждый день. Это все, что я знаю от водителя, которого периодически спрашиваю, потому что не могу отделаться от ебучей мысли, что стоит немного ослабить контроль — и все снова пойдет по пизде.

Карты она по-прежнему не использует — гордая, блять.

Но что Кристина делает дома, за закрытыми дверями?

Я все еще могу в любой момент увидеть ее на камерах, но… не смотрю. Хочу, блять, но не буду. По сотне разных причин, основная из которых, конечно же — потому что это будет прецедент. Потом у меня не будет тормоза, чтобы сделать это еще раз, и снова, и опять.

А еще потому что… это ее личное пространство. Не хочу туда лезть.

— Вадим, вопрос есть… — голос Левченко вытаскивает меня из тяжелых мыслей.

— Что-то в порту? — Догадаться не тяжело, я держу руку на пульсе, и в курсе, что там, где я выгреб по щелчку пальцев, он сел на мель. Как и еще парочка его «коллег» по бизнесу. Один точно уже никогда не всплывет.

— Как всегда, — Гриша затягивается сигаретой, вздыхает. — Контейнеры идут, но китайцы опять выёбываются с пошлинами. Может, встретимся?

В свое время Левченко под меня не «лег», хотя был чуть ли не в самой хуевой ситуации среди тех, кого я так или иначе додавил. Вместо этого предложил разумный компромисс, как мы можем все еще не мешать друг другу, и не пихаться локтями. Даже зная, что там, где у него «локти», у меня — кувалда, и снести его на хуй без всяких компромиссов, мне не составило бы никакого труда. Но там, где вопрос можно решить миром — я готов решать миром.

Вспоминаю лицо Кристины в ответ на мой «мир».

Аж зубы сводит.

— Гриш, Алена свяжется, — отрезаю.

Дела я на своей земле не обсуждаю, тем более — сегодня.

Левченко кивает и отходит к бару.

Но побыть одному не получается — замечаю возле стойки втыкающего в телефон Сашу Коваленко — моего старого, но надежного партнера, когда-то шедшего на шаг впереди меня, а теперь стабильно крепко отстающего. Впрочем, это никак не мешает нам поддерживать дружеский контакт.

— Вадим, ты чего такой хмурый? — спрашивает Коваленко, тыкая вилкой в тартар, как будто это не у него — самая кислая рожа сегодня. — Расслабиться не можешь? Это уже профдеформация.

— Впервые без Лены, да? — задаю встречный вопрос, чтобы увести разговор. Его жена обычно везде с ним, как тень. Но сегодня он один, и мне как-то не по себе видеть их не вместе. Если бы меня спросили, какая пара, по моему мнению, не развалится никогда, то семейство Коваленко было бы на втором месте в этом списке, после Шутовых.

— Ага, — вздыхает, отпивая виски. — Улетела в Дубай, контракт с арабами. Первый раз за пять лет без нее, и… пиздец как-то странно. Пусто что ли.

Говорит это легко, с усмешкой, но я вижу, что ему действительно не по себе. Он любит свою жену. По-настоящему.

И его слова, простые и до черта обыденные, становятся для меня триггером.

Вспоминаю разговор с Алёной. Короткий, сухой, как сводка с фронта: «Вадим Александрович, Кристина Сергеевна передала поздравления, но присутствовать не сможет».

Не сможет?

Не хочет.

Я не собираюсь скрывать ни от кого ни своего сына, ни его мать. Рано или поздно нам придется появляться где-то вместе, взаимодействовать, делать синхронно счастливые маски на камеры — так все устроено в этом мире. Я могу не быть женат на матери своего ребенка, но обязан соблюдать определенный этикет. С чем, в принципе, согласен. Знаю парочку историй, когда любовницы устраивали променад перед журналистами, вытаскивая на свет божий детей на стороне при живой супруге. Не в моих правилах поучать и тыкать пальцев в чужие косяки, но для себя я решил, что Кристина и сын — приоритет. Подумал, что если она вольется в этот круг (рядом с Лори и Шутовым), то из ее головы выветрятся хотя бы разговоры о том, что она — инкубатор. Готов поспорить, она уже и забыла, что сказала их она — не я.

Усмехаюсь.

Вспоминаю, как яростно она прикрывала от моего взгляда живот рукой.

Как хмурилась. Могла бы — разодрала.

Ты же с характером, малыш…? Просто вот с пиздец каким стержнем внутри, и хуй тебя переломаешь через колено.

А я могу сколько угодно выёбываться, но правда в том, что я надеюсь, что все это — ее ослиное упрямство и моя железная жопа передадутся нашему сыну в идеальных пропорциях. Вспоминаю, как его сердце билось на экране, как маленький мотор, и чувствую гордость. Или слабость. По хер. Я не романтик, чтобы копать слишком глубоко — просто, кажется, мы сделали отличного пацана.

Но сейчас думать о ней и ее капризах, нет ни времени, ни желания. Отгоняю эту мысль, как назойливую муху. Я сделал жест — Таранова его не приняла. Вопрос закрыт.

Поворачиваюсь, чтобы вернуться к гостям, как вдруг замечаю у входа на террасу Алёну. Она стоит, как всегда, прямая, как струна, в строгом брючном костюме, с планшетом в руке. Ее присутствие здесь, среди расслабленной атмосферы праздника, выглядит неуместно, как компьютерный вирус в райском саду. Она никогда не приходит на мои личные мероприятия. Значит, что-то случилось.

Она, заметив мой кивок, быстро направляется в мою сторону, ее каблуки тихо цокают по деревянному настилу.

— Вадим Александрович, простите, что отвлекаю.

— Что-то срочное? — спрашиваю, мысленно перебирая в голове парочку хуевых раскладов, которые заставили мою умницу-помощницу здесь появиться.

— Нет, — она качает головой. — Это вам.

Протягивает небольшую, ничем не примечательную коробку из простого крафтового картона. Простая лента, никакой блестящей оберточной бумаги. Выглядит так, будто куплена в какой-то хипстерской лавке.

— Что это? — с недоумением разглядывая странную посылку.

— Подарок, — ровным голосом отвечает Алена. — От Кристины Сергеевны. Она просила передать.

Кристина.

Ее имя на взрывается в моей голове, на секунду заглушая звуки джаза и смех гостей.

Подарок. От нее. Надо же.

Я беру коробку. Она небольшая, не очень тяжелая, но по ощущениям там точно не оригами. Верчу в руках, не зная, что делать. Что за очередная игра? Что Таранова придумала на этот раз?

Иду к столу в дальнем углу террасы, где уже высится гора подарков. Дорогие, запакованные в брендовую бумагу коробки. Бутылка виски от Дэна, картина от Соколова, какая-то антикварная хрень от Левченко. Я ни один из них не распаковал. Сделаю это потом. Или, скорее, это сделает Алёна. Мне неинтересно.

Собираюсь поставить коробку от Кристины туда же, в общую кучу. Просто бросить ее к остальным безликим знакам внимания и забыть, как ее отказ. Но пальцы не слушаются.

В последний момент рука предательски замирает.

Все дело в коробке. Она явно выбивается из общей массы, не вписывается в этот ряд дорогих, но в большинстве своем пустых вещей.

Еще несколько секунд просто на нее смотрю. Потом развязываю веревку, открываю крышку.

Внутри, среди шуршащей бумаги — чашка.

Простая, глиняная, явно сделанная вручную, потому что пиздец какая странная. Кривая. Одна сторона чуть выше другой, косая и поникшая ручка. Она совершенно неидеальная. Круглая, как колобок.

Достаю, верчу в руках — гладкая, тяжелая, а еще почему-то теплая. Идеально ложится в ладонь. И на ее кривых, неравных боку, тонкой черной линией нарисованы… злые смайлики. Сарказмирующие что ли?

Я смотрю на эти рожицы, и не могу сдержать улыбку.

Таранова, блять.

Это ни фига не подарок. Это — послание, показательный акт неповиновения.

Издеваешься, малыш?

Внутри чашки замечаю маленький, сложенный вчетверо листок бумаги — это даже не открытка, а что-то как будто вырванное из первого подвернувшегося под руку блокнота.

Разворачиваю.

Всего четыре слова: «С Днем рождения, расти большой».

Я ржу. Громко. В голос.

Расти большой. Блять. Какая же она…

Выталкиваю из головы эту мысль. Не хочу ничего чувствовать. Не хочу думать о том, что Кристина потратила на это свое время. Что она сидела где-то в этой своей гончарной студии, пачкала руки в глине, лепила эту кривую хрень, думала обо мне, вырисовывывая эти рожицы.

Ставлю чашку на стол. Смотрю. Так и вижу, как Кристина старательно выводила кисточкой каждую ехидную улыбку.

Думаешь обо мне, малыш? И что же ты думаешь?

Я гоню улыбку, которая лезет вслед за этими мыслями. Это же просто чашка, просто глина, просто ее выебон.

— Папа!

Голос Стаси вырывает меня из попыток решить Тарановский ребус. Она бежит за щенком-переростком, которого подарил Шутов.

— Зевс, стой! — кричит она, пытаясь его поймать.

Щенок бросается ко мне, путаясь у меня под ногами. Стася бежит за ним, и в попытке его схватить, неловко задевает стол локтем.

Я вижу, как чашка на краю качается.

Протягиваю руку, пытаюсь поймать.

Рефлекс. Инстинкт.

Но не успеваю.

Она падает прямо на каменные плиты.

Звук — короткий и окончательный. Как выстрел.

Чашка не разлетается на тысячу осколков. Она раскалывается на две идеальные, симметричные половинки. Как будто разрезали лазером.

Стася замирает с оторопелым лицом.

— Пап, прости, — шепчет очень старательно. — Я… нечаянно.

Я присаживаюсь на корточки. Притягиваю ее к себе, обнимаю.

— Все в порядке, принцесса, — выдыхаю глубокое мысленное «да что же за пиздец» ей в макушку. — Это просто чашка. Ничего страшного.

Стася смотрит с подозрением, шмыгает носом, но быстро переключается на поганую зверюгу и уносится за ним к гостям.

А я смотрю на две грёбаных половинки на холодном каменном полу.

И смайлики теперь смотрят не на меня, а как будто друг на друга — обмениваются взаимными ухмылками.

Беру осколки в ладони. Складываю. Они тут же распадаются снова.

Блять.

Мысленно матерюсь. На себя. На нее. На… все.

Мне жаль. По-настоящему, до зубного скрежета, жаль эту уродливую, кривую хрень.

Может, я бы и не поставил ее на почетное место, но точно бы не выбросил.

— Вадим Александрович?

Поднимаю взгляд на выросшего рядом официанта.

— Разрешите, я уберу? — выразительно смотрит на осколки у меня в руке.

А я, почему-то, смотрю на записку, которую случайно придавил туфлей и на «… расти большой» на маленьком клочке бумаги.