Шипы в сердце. Том второй

Глава двадцать четвертая: Барби

Я стою на предпоследней ступеньке легкой алюминиевой стремянки (той самой, на которой Вадим взбираться красить стены детской нашего сына) и, затаив дыхание, прикрепляю последний стеклянный шар к пушистой искусственной ветке. Он идеально белый, матовый, с тонкой россыпью серебристого глиттера, который тут же осыпается на мои пальцы. Мгновение я смотрю как он ловит мягкий свет гирлянды, а потом медленно, почти с благоговением, слезаю вниз.

Отряхиваю руки.

Готово.

Моя елка. Первая настоящая, наряженная мной елка за последние, кажется, сто лет. Она высокая, больше двух метров, с густыми, неотличимыми от настоящих иголками, которые, вопреки здравому смыслу, лично для меня пахнут морозом и чем-то неуловимо праздничным. И эта елка — воплощение моего девичьего, немного инфантильного представления об идеальном Рождестве. Вся в белых шарах — глянцевых, матовых, усыпанных блестками — и перевязана десятками пышных бантов из нежно-розовой, бархатной ленты. Знаю, что это китч. Знаю, что слишком сладко, слишком по-девчачьи. Но мне плевать. Я хотела именно так.

Это Рождество мы с Марком проведем не здесь. Но я не могла оставить квартиру пустой и холодной. Мне нужен был якорь, который будет ждать нашего возвращения. Я наряжала ее в несколько подходов, в последние дни и вот сегодня, в самый канун Рождества, потому что последние недели пролетели в сумасшедшем, лихорадочном ритме открытия магазина.

Но, возможно, так даже лучше. Ощущение пойманного за хвост в самый последний момент праздника, как-то по особенному приятно дразнит и раздувает мое настроение.

Я подхожу к креслу-качалке, из которого за мной с любопытством наблюдает Марик. Беру его на руки — и на этот раз он вполне осознанно булькает улыбкой. Именно так — это его «фишка». Он теплый, тяжеленький и пахнет так, что его хочется съесть.

— Смотри, Морковка, — подношу его к елке, трогаю пальцем шарик, и он начинает раскачиваться. Марик снова булькает — кажется, это самое важное одобрение в моей жизни. — Это наша первая елка. Нравится? В следующем году будешь помогать мне ее украшать. Украшать, а не ронять, договорились?

Он смешно морщит нос и точно соглашается.

Я целую его в пахнущую ванилью макушку и чувствую, как внутри разливается густое, теплое спокойствие. С ним на руках все кажется правильным.

Даже поездка к Вадиму на два дня с ночевкой.

Я уже столько раз накрутила себя по этому поводу, что сейчас чувствую абсолютное спокойствие, без намека на панику. И легкий, щекочущий трепет внизу живота.

После той словесной перепалки на уровне фола… мы загородились друг от друга стеной. Постарались на славу, укрепили тяжелыми кирпичами формальностей и деловых сообщений и больше не поднимали запретных тем. Но напряжение никуда не делось — оно висит между нами как натянутая струна. Хотя, очень может быть, что это снова только мои фантазии, потому что каждая наша встреча с Вадимом лицом к лицу (всего несколько за это время, на самом деле) выглядит так, будто произошедшее до сих пор не выветрилось только из моей головы.

Я укладываю Марка обратно в кресло и иду собирать вещи. Сегодня в доме тихо, я дала всем выходные — и Елене Павловне, и Галине Петровне, и даже вечно мельтешащей Наташе. Все свободны до двадцать седьмого, и всех их ждут подарки под елкой, в красивых коробочках с записками, где чей.

Сумка для Марка на этот раз получается на удивление компактной. Никаких лишних вещей. Только самое необходимое. Я, наконец, научилась отличать свои тревоги от его реальных потребностей.

А вот со своей сумкой все сложнее. Я бросаю туда мягкие кашемировые брюки для дома, уютный свитер, шелковую пижаму. А потом, поддавшись какому-то злому, иррациональному импульсу, открываю ящик комода и достаю тот самый комплект белья из черного кружева от «Провокатора», который я купила в свой первый день свободы. Смотрю на эту провокационную тряпочку, и щеки начинают гореть. Зачем я его беру? Я же не собираюсь его надевать? Господи, конечно, нет. Это просто… талисман. Напоминание о том, что я — не только мама, но еще и женщина.

А еще ты его до усрачки хочешь, Крис, просто как кошка.

Господи.

Быстро сую комплект на дно сумки и пытаюсь забыть о том, что он вообще там лежит.

Жалко, что свои чувства спрятать совсем не так легко. Мое тело, очнувшееся после долгой спячки, хочет эту шпалушку так, что иногда я просыпаюсь посреди ночи от боли внизу живота от нереализованной потребности. Гормоны как будто устроили внутри меня панк-концерт, исход которого абсолютно неизвестен.

Я настолько взвинчена, что в пиковые напряжения похотливой синусоиды всерьез ловлю себя на мысли о необходимости завести пару игрушек из магазина для взрослых. Чтобы… ну, хотя бы чисто технически…

Эта поездка и два дня под одной крышей — как игра с огнем. И я, как последняя идиотка, сама несу спички.

Я застегиваю сумку и слышу тихий щелчок замка как раз когда спускаюсь по лестнице.

Сердце звонко падает на дно желудка и разбивается на миллиард розовых конфетти.

Чтобы унять дрожь и не выскочить навстречу как соскучившаяся хозяйская собачонка, делаю глубокий-глубокий вдох. Но все равно когда вижу его, то в первую минуту задерживаю дыхание.

В джинсах и простой толстовке без опознавательных знаков, Авдеев выглядит максимально расслабленным и немножко домашним, но от этого — еще более опасным для моих несчастных нервов.

Он останавливается в гостиной и его взгляд замирает на елке. На губах появляется легкая, ироничная усмешка.

— Розовые банты, Кристина? — Его низкий голос обволакивает меня как чертова сладость, когда ты на диете уже слишком долго и слюна вот-вот начнет выделяться сама собой. — Серьезно? Я думал, мы договорились, что у нас пацан.

— Это для эстетики, Авдеев, — фыркаю я, стараясь придать словам хотя бы оттенок язвительности, потому что на самом деле хочется посмеяться. — Людям с отсутствующим чувством прекрасного понять тонкую разницу просто не дано.

Он качает головой, но я вижу пляшущие смешинки в синих глазах. Подходит ближе,

взгляд с елки соскальзывает сначала на меня, потом на — Марика, усердно кряхтящего в своем кресле. Стараюсь не поддаваться внутренней злости из-за того, что я «удостоилась» аж целой секунды его драгоценного внимания. Даже треклятой елке досталось больше.

Я беру Марика на руки, и он снова пытается вертеть головой, чутко реагируя на присутствие рядом папы.

— Готовы? — Вадим подходит еще ближе, берет наши сумки в одну руку, и наклоняется, чтобы пощекотать Марика пальцем за щеку — всегда так делает, а сын всегда в ответ издает целую канонаду самых разных, но всегда восторженных звуков.

Но в этот раз Вадим слишком близко, хотя скорее всего, дело не в дистанции, а в моих собственных чувствительных рецепторах. Это точно гормоны, те самые, которые сводят с ума даже самых трезвомыслящих женщин, что уж говорить обо мне. Но я, блять, никогда раньше не хотела его настолько сильно, как сейчас. Сожрала бы. Просто затолкала в себя как самый красивый пончик с витрины в кофейне.

Он так близко, что я чувствую исходящее от его тела тепло. Вдыхаю запах — его «Ёбаная сказка» помноженная на морозный воздух и ощущение того, что перед тобой ТОПовый самец. Он отстраняется, но несколько моих длинных, выбившихся из пучка волос, цепляются за его толстовку и тянутся следом, когда будто издеваясь над моей потребностью сделать тоже самое.

Резким, почти раздраженным движением смахиваю этих предателей. А может потому, что жутко ревную, потому что тоже хочу дотронуться до него вот так же — будто бы случайно, провести пальцами по его колючей щеке, зарыться в темные волосы.

На мгновение наши взгляды пересекаются. Он прищуривается, я — хмурюсь.

Что, Тай, читаешь меня как открытую книгу?

В машине я сажусь сзади, рядом с Марком. Так безопаснее. Так между нами — расстояние. Но все равно чувствую его присутствие. И все равно прилипаю взглядом к его затылку, к широким плечам, к сильным рукам, которые уверенно сжимают руль.

Кажется, задача «Выходные с Авдеевым» только что получила рейтинг «невозможно».

Мы едем в основном молча, изредка обмениваясь ничего не значащими короткими фразами. За окном украшенные к Рождеству улицы, сияющие огнями витрины, но я ничего этого не вижу. Все мои мысли — там, на переднем сиденье.

— Мне… мне нужно что-то знать? — решаюсь нарушить молчание. — Перед тем, как мы приедем.

— О чем?

— О Стасе. Как мне… как мне себя с ней вести?

— Просто будь собой, Кристина. — Короткий взгляд на меня в зеркало заднего вида.

— Ты все время это говоришь. — Фыркаю.

— Может, пришло время все-таки прислушаться?

Странно, но слова не звучат как приказ. И на упрек это тоже совсем не похоже. Скорее, на тихое, почти интимное предложение.

Он говорил это и раньше.

Заглядывал за мои маски, качал головой и тянул на свет божий другую Кристину.

Какую — я правда не знаю.

Какая я там, очень глубоко? Та, что строит из себя сильную и независимую бизнес-леди? Или та, что готова разрыдаться, если он вдруг долго не отвечает на мои сообщения?

Машина сворачивает с главной дороги на дорогу поменьше, через сосновый бор. Воздух за окном становится густым, смолистым.

К чему ты хочешь, чтобы я прислушалась, Тай? К себе? Ты уверен, что там не лохнесское чудовище? Уверен, что хочешь ту, другую, а не эту — удобную и покладистую мать твоего второго ребенка, которая знает свое место и не задает лишних вопросов? Я вот ни черта не уверена, мое Грёбаное Величество.

Дорога делает последний виток, и лес расступается. Перед нами бесшумно разъезжаются высокие кованые ворота, открывая вид на его крепость.

Дом огромный. Не просто большой, а именно огромный, подавляющий своей монументальностью. Из глыб серого камня, с панорамными окнами во всю стену. Он идеальный. Безупречные линии, выверенный ландшафт, ни одного лишнего куста, ни одной случайной детали. Похож на обложку архитектурного журнала.

Но еще больше — на айсберг, об который я, кажется, вот-вот разобьюсь.

Машина останавливается у главного входа, и в ту же секунду из дома вылетает что-то белое, мускулистое и стремительное. Умом я понимаю, что это скорее всего булли, тот, что на фотках, но инстинктивно все равно прикрываю Марка. Вадим расслабленно усмехается.

— Спокойно, это Зевс. Он не кусается, только зализывает до смерти.

Тем временем булли подбегает к моей двери, начинает вертеться возле нее и издавать радостные, хрюкающие звуки. Его морщинистая морда расплывается в самой счастливой собачьей улыбке, которую вообще можно представить.

— Он тебя ждал. — Вадим выходит первым, гладит щенка и отрывает дверь для меня.

Я выхожу следом, и Зевс тут же обрушивается на меня всей своей любовью и слюнями: неуклюже прыгает на коротких тяжелых лапах, крутится вокруг моих ног, как заведенная юла. И я, забыв на мгновение обо всех своих страхах, смеюсь. Опускаюсь на корточки, зарываюсь пальцами в его жесткую, теплую шерсть, чешу за ушами, а он в ответ пытается залезть ко мне на колени, совершенно не осознавая своих габаритов.

— Привет, хороший мой, привет, — шепчу я, и он в ответ радостно фыркает мне в лицо. — Тай, я такого же хочу!

Я люблю животных. В них много безусловной любви — не важно, что ты за человек, потому что если ты его хозяин — значит, уже достоин самого радостного виляния хвостом. Пока Вадим достает из машины сына, я еще раз осматриваю дом, и мысленно настраиваюсь на «теплый прием». У меня нет ни единой иллюзии на счет того, что его дочь выбежит ме навстречу хотя бы с десятой долей той же реакции, что и этот пирожок на ножках.

— Пойдем, — Вадим еле ощутимо касается ладонью моей спины, — на улице холодно.

Мы входим в дом, и меня обдает волной тепла и незнакомого запаха из смеси чего-то хвойного и озонового. Холл огромный, с потолком высотой в два этажа. На мраморном полу — ни пылинки. В центре — гигантская и, кажется, настоящая елка. Движимая любопытством, подхожу ближе, трогаю пальцами иголки — точно настоящая. И, кажется, если взгляд меня не подводит, установлена она не в треногу, а во что-то очень массивное, возможно, с песком?

На секунду мелькает воспоминание о том, как я стою на цыпочках и тянусь к верхним веткам, дерево качается, а потом — звон одновременно лопнувших десятков стеклянных шаров.

Я дергаю головой, отгоняя его подальше и отхожу, чтобы получше рассмотреть, чем же украсил свою елку Авдеев. Первое, что бросается в глаза — это точно не дизайнерское творение с симметрично, как под линейку развешанными шарами. Магазинских здесь примерно половина, а остальные — старые, потертые, похожие на шишки, мухоморы и зверушки. Некоторые настолько старые, что из-за стершейся краски стали почти прозрачными. Я трогаю пальцем одну такую, прикидывая, чем бы ее можно покрасить, чтобы сберечь тонкую текстуру.

А потом мой взгляд улавливает движение со стороны широкой лестницы, ведущей на второй этаж. К нам быстро, перепрыгивая через ступеньки с громким «Пап!» вылетает девочка — маленькая, тонкая, с двумя густыми, закрученными в естественные локоны хвостиками. А вот взгляд у нее совсем не детский, и как только она видит чужачку, он становится прищуренным, настороженным, изучающим.

Каким угодно, но только не дружелюбным. Видимо еще и потому, что щенок (ее щенок?) вразвалку сидит возле моей ноги.

Я видела Станиславу на фото — за то время, что жила в Осло, она как минимум трижды гостила у Шутовых. Но вживую она выглядит… более взрослой что ли? Или все дело только во взгляде?

— Ко мне, Зевс! — Она топает ногой — булли тут же «просыпается» и несется к своей настоящей хозяйке.

Станислава смотрит на него очень строго, так, что у меня легкий озноб по коже от мыслей, как она будет смотреть на меня, если я вдруг что-то не то скажу. Потом собственнически берет его двумя руками, прижимая к себе и просит Вадима присесть, чтобы звонко (тоже наверняка не просто так) чмокнуть Марка в щеку.

Прижимается к отцу.

И только после всех этих церемоний смотрит на меня.

Кажется, ни один человек в мире еще не заставлял меня так быстро чувствовать себя чужачкой — человеком, которому нет места даже в доме, в котором можно легко разместить целый автопарк, и еще останется место для гоночного трека.

— Стась, — Вадим кладет руку ей на плечо, — познакомься, это — Кристина, мама Марка.

Я замираю, как перед велоцираптором, стараюсь не отсвечивать и просто улыбаюсь как можно дружелюбнее. Я прекрасно ладила с близняшками Лори, но, во-первых, они не смотрели на меня как на угрозу национальной безопасности, а во-вторых — это были буквально первые дети в моей жизни, с которыми мне пришлось контактировать. Что делать с маленькой почти шестилетней гениальной девочкой — я понятия не имею.

— Привет, Стася. — Ощущение того, что я говорю какую-то хрень, крепнет. Но что, блин, мне еще сказать? «Я тебя боюсь до усрачки, разбалованный папин монстрик?» — Приятно познакомиться.

Она смотрит на меня долгим, изучающим взглядом.

Вздергивает подбородок.

— Здравствуй, — говорит очень спокойно и вежливо. Максимально холодно.

И не сказав больше ни слова, разворачивается и быстро поднимается по лестнице.

Улыбка на моем лице перетекает в нервный тик.

Вадим вздыхает. Тяжело, почти беззвучно.

— Ей нужно время. — Передает мне Марка, и я мысленно выдыхаю, что на этот раз обходится без прямого физического контакта между нами. Кажется, после знакомства со Стасей, у меня каждый нерв — как бикфордов шнур. Вадим как чувствует — тут же отходит, разрывая эту опасную близость, дает мне больше воздуха. — Располагайся, осмотрись. Я принесу вещи из машины.

Мне страшно не по себе остаться одной посреди этого огромного, холодного и резко ставшего враждебным пространства. Прижимаю Марка покрепче, чувствуя себя маленькой, потерянной девочкой, которая случайно забрела в замок Снежного Короля. Не рискую сделать и шагу. Я же не знаю правил этого мира, не в курсе, где заканчивается территория для гостей и начинается его личное пространство. И, честно говоря, боюсь подняться на второй этаж. Мозг охотно подкидывает картинки из «Один дома», где я в роли двух злых воров, похожу болезненную полосу препятствий.

Поэтому просто жду, вцепившись в Марика так, будто от этого зависит его жизнь.

К счастью, Вадим возвращается через пару минут. Видит, что я и с места не сдвинулась, легко, едва заметно кивает, типа, все ок, бояться здесь мне не запрещено.

— Пойдем, я тебя провожу, — говорит он, и я послушно иду за ним вверх по лестнице.

Какой-то, блин, бесконечной лестнице.

Мы проходим по длинному широкому коридору второго этажа. Авдеев останавливается у одной из дверей.

— Это гостевая комната, ее подготовили для тебя.

Я киваю, уже готовая войти внутрь в поисках минутки уединения. Но Вадим не спешит меня впускать — вместо этого кивает на дверь напротив.

— А это — моя.

Зачем мне эта информация, Тай? Боишься, что я ввалюсь к тебе ночью под предлогом «я просто искала туалет» и сразу обрубаешь варианты?

— Комната Марка смежная с моей спальней, — объясняет ровным, деловым тоном, как будто проводит мне инструктаж на случай эвакуации. — Из гостевой тебе придется каждый раз выходить в коридор.

— Это ты к чему сейчас? — не понимаю, но пальцы инстинктивно еще крепче цепляются в сына.

— Подумал… — Вадим делает паузу, и его синие глаза впиваются в мои. — Подумал, что на эти пару дней тебе будет удобнее в моей комнате. А я поживу в гостевой. Так ты будешь рядом с сыном.

Я стою и молчу. Воздух вокруг сгущается, становится каким-то вязким в горле.

В его комнате? Спать в его постели? Вдыхать его запах, засыпать на его подушках?

— Нифига себе какая щедрость, — выдает мой рот, хотя мозг еще не до конца сформулировал, как к этому относится.

Чем больше представляю, тем сильнее кажется, что две носи в его кровати — это не про удобство, а самая настоящая изощренная пытка.

— Решай, — он дергает плечом, бросает взгляд на часы. — Мне все равно, я и с камнем под головой могу спать. Просто подумал, что так будет удобнее.

Марик издает писк, как будто нарочно привлекая к себе внимание именно в эту минуту. Трогаю его щечку и понимаю, что Вадим абсолютно прав — бегать по ночам по этому огромному, чужому дому у меня нет никакого желания.

— Спасибо за гостеприимство, Авдеев. — Слова благодарности ему всегда даются с большим трудом, несмотря на то что в последнее время в этом деле наметился прогресс.

На его губах проскальзывает тень улыбки. Едва заметная, но от этого не менее торжествующая. Он открывает дверь в свою спальню, пропуская меня вперед.

Я едва успеваю переступить порог, как меня тут же с головой накрывает знакомый, офигенный… максимально не комфортный для моего голодного либидо авдеевский запах. Он здесь повсюду. В воздухе, в тяжелых шторах из серого бархата, в темном, почти черном дереве пары предметов лаконичной мебели. На секунду кажется, что у меня подкосятся ноги, но, как ни странно, я даже прохожу немного дальше порога.

Комната огромная. Минималистичная до аскетизма. Гигантская кровать с низким, обтянутым серой кожей изголовьем, застеленная идеально гладким покрывалом. Два низких кожаных кресла у панорамного окна, из которого открывается вид на заснеженный сосновый бор. И все. Никаких лишних деталей, никаких фотографий, никакого визуального шума. Только порядок. И сила.

Он ставит сумки на маленькую подставку у двери.

— Располагайся. Я на минуту.

В его святилище остаться одной еще более не комфортно, чем пять минут назад на первом этаже. И все же — меня подзадоривает любопытство попавшей в Зазеркалье Алисы. И оно перевешивает панику. Я укладываю Марика на кровать, где он тут же с интересом впивается глазками в совершенно пустой потолок с одной единственной лаконичной лампой.

Как лунатик иду по комнате. Провожу пальцами по гладкой, прохладной поверхности комода. Заглядываю в приоткрытую дверь ванной — черный мрамор, матовое стекло, хромированная сталь. Все идеально. Все — «Авдеев-стайл». Рядом — арка в детскую, но эту комнату я оставляю на десерт. Вместо этого разворачиваюсь в сторону гардеробной. Мозг и воспитание подсказывают, что я не должна, что это — слишком личное вторжение.

Но как тут с собой совладать, когда на другой чаше весов буквально возможность заглянуть в святая святых? Я толкаю тяжелую, бесшумную дверь, мягкий свет автоматически медленно подсвечивает темное пространство.

Замираю на пороге.

Первым делом в глаза бросаются идеальные ряды костюмов, развешанных по цветам — от черного к светло-серому. Белоснежные рубашки, висящие, как армия клонов. Полки с обувью, сверкающей, как на витрине. Отделанные бархатом ящики с аксессуарами. Я подхожу к одному из них, открываю. В аккуратных ячейках лежат его часы — десятки. Золотой «Ролекс» я видела на нем только один раз — в тот день, когда мы вместе ходили на аукцион. Многих не видела вообще, но будь моя воля — серый «Брайтлинг» я бы прикарманила хоть сейчас. В другом — запонки, бесконечное количество.

На полках отдельно — свитера, джинсы.

В комоде — футболки.

Ящик с бельем я открываю — и моментально захлопываю. Что он там носит? Точно не «КК».

Я уже собираюсь слинять, как будто меня тут и не было, но в последний взгляд, натыкаюсь на единственную вещь, которая в весь этот солдафонский порядок совершенно ника не вписывается.

Моя чашка. Та, со смайликами, которую я подарила ему на День рождения.

Она стоит на маленькой отдельной полке, рядом со странной геометрической фигурой, сделанной из конструктора — очевидно, это Стасин подарок.

Я подхожу ближе и в глаза сразу бросается широкая трещина по всей поверхности. Она склеена — грубо, но все же. По ней, как шрамы, бегут тонкие золотистые линии клея, похожие на японскую технику кинцуги, когда разбитую вещь делают еще более ценной, подчеркивая ее историю.

Я протягиваю руку и осторожно беру ее в ладони. Провожу пальцем по линии разлома, и к горлу подкатывает горячий, соленый ком.

— Ты ведь мог просто ее выбросить, — шепчу в пустоту, не очень понимая, зачем вообще говорю это вслух.

— Мог.

Его голос раздается прямо за моей спиной, и я, вздрогнув, едва не роняю ее на пол. Вообще не слышала, как он вошел.

Я медленно оборачиваюсь. Он стоит на пороге гардеробной, прислонившись плечом к косяку, с расслабленно сунутыми в карманы брюк ладонями, и смотрит не на чашку, а на меня.

Ни тени удивления или раздражения на лице. Кажется, он знал, что я захочу все здесь попробовать «на зуб» еще до того, как эта мысль посетила мою собственную голову.

— Дай угадаю — швырнул ее в стену? — Провожу пальцем по трещине — теперь уже вижу, что она ровно по середине, по всей поверхности. Раскололась, видимо, на две половинки.

— Угадала, — отвечает он, отрывается от дверного косяка и подходит ближе. Почти вплотную.

— Так почему не выбросил? — Понятия не имею, почему меня так заклинило, но вопрос, кажется, стал для меня принципиально важным.

Я снова чувствую его запах, и теперь он ощущается еще более концентрированным. Смертельно опасным для моего здравого смысла. Вадим протягивает руку, чтобы забрать чашку. Его пальцы накрывают мои, и он на мгновение задерживает это прикосновение. Длинное, обжигающее мгновение, за которое я успеваю умереть и воскреснуть.

Он ставит чашку обратно на полку. На ее законное место.

— Может, когда-нибудь и выброшу. — Ответ на мой вопрос дает через плечо, едва ли бросив на меня еще хоть взгляд.

Но мой влюбленный мозг почему-то слышит в этом однозначное «Никогда».

Сердце сжимается, посылает по венам маленькие петарды, которые взрываются миллиардами розового глиттера.

— Марку скоро есть. — Его голос снова становится ровным, почти деловым. — Я покормлю его, а ты переодевайся и спускайся вниз. Мы со Стасей будем делать имбирные пряники. Можешь присоединиться. Если хочешь.

Он забирает Марика и уходит, оставив меня самостоятельно поджариваться на огне из кучу эмоций, ни одну из которых я до конца так и не понимаю.

Я еще с минуту стою в оглушающей тишине его гардеробной, вдыхая запах силы и порядка, и чувствую, как последняя из моих тщательно выстроенных баррикад, та, что была сложена из гордости и обиды, рассыпается как песочная фигурка.

Он, блин, ее не выбросил. Он ее сохранил, вон даже склеил.

Я изо всех сил стараюсь не придавать этому слишком уж большого значения, но поздно — чувствую, что даже как следует на него теперь разозлиться не смогу, потому что буду все время представлять, как эти здоровенные ручищи трепетно склеивали два куска кривой глины.

Его спальня больше не кажется мне чужой и холодной. Теперь она похожа на большущую шкатулку с секретом, и я точно обязательно суну свой любопытный нос в каждый ее угол.

Заглядываю в смежную детскую, и сердце сжимается от нежности. Комната — само совершенство, продуманная до мелочей и очень в стиле Вадима, но в ней уже есть душа. На стенах, рядом с дорогими дизайнерскими полками, висят приклеенные на скотч рисунки Стаси — кривые, трогательные изображения странных животных с приветствиями для брата. На комоде, рядом со стерилизатором — целая армия ее же игрушек, отданных на временное пользование.

Начинаю раскладывать вещи Марка из сумки и тут же понимаю всю комичность ситуации. В ящиках комода уже лежит все, что только может понадобиться младенцу на ближайший год. Стопки идеально сложенных бодиков, кашемировые костюмчики, пинетки, носочки. Целый арсенал бутылочек, сосок, присыпок и кремов. Можно было запросто ехать вообще с пустыми руками. Я помню, что Вадим предупреждал, что у него готова комната и все необходимое, но в моем воображении все это выглядело как-то иначе. Даже не знаю почему. Но сейчас это больше не злит. Наоборот, по телу разливается странное, теплое чувство защищенности.

В этом ты весь, да, Тай? Свое защищаешь и опекаешь, за свое загрызешь?

Быстро переодеваюсь в мягкие кашемировые брюки и свободный джемпер, который привезла с собой. Собираю волосы в небрежный пучок, оставляя у лица несколько свободных прядей и, собравшись с духом, спускаюсь вниз.

Голоса доносятся с кухни, я иду на звук, стараясь ступать как можно тише. Хочется на мгновение замереть у дверного проема, подслушать и уловить атмосферу, в которую предстоит войти. Но моим планам не суждено сбыться. Не успеваю сделать и пары шагов по коридору, как из кухни вылетает серая пуля замедленного действия — Зевс. Несется навстречу, радостно хрюкая, и начинает крутиться у моих ног, требуя внимания.

Операция «невидимка» с треском провалена.

Заглядываю внутрь кухни. Она огромная, залитая светом, вся из стали и темного дерева. В центре — большой остров, за которым, как два полководца над картой военных действий, склонились Вадим и Стася. Перед ними — мука, формочки, специи, и планшет, на котором открыт какой-то сложный рецепт выпечки.

Рядом в качельке (точно такой же, как и у меня) спит Марик. Судя по виду — сытый и абсолютно довольный.

Стася, увидев меня, мгновенно хмурится, ее маленькое личико становится точной копией отцовского в моменты крайнего недовольства — мое появление здесь ее явно не радует. Она бросает на меня быстрый, колючий взгляд, открывает рот, чтобы что-то сказать, но, наткнувшись на предупреждающий взгляд Вадима, захлопывает его и снова утыкается в планшет.

Тишина затягивается, становится почти осязаемой.

Что, блин, мне делать? Спасаться бегством или рискнуть идти в атаку на явно превосходящие силы противника?

— Мы тут решили устроить диверсию на кухне, — первым заговаривает Вадим. — Стася нашла рецепт каких-то аутентичных нюрнбергских пряников. Я, если честно, и слова-то такого не знал.

Он стоит, прислонившись бедром к кухонному острову, засунув руки в карманы брюк. На нем — простая черная футболка, черные спортивные штаны и… фартук. Простой, с оборкой внизу и принтом из разноцветных котиков. Я инстинктивно тянусь к карману за телефоном, но в последний момент вспоминаю, что рядом его личный маленький цербер, и решаю не рисковать.

— Пап, там нужен кардамон, — говорит Стася, не отрываясь от экрана. Возможно, я придаю своей особе слишком большое значение, но кажется, дочка Авдеева нарочно так делает, чтобы подчеркнуть свое решение меня игнорировать. — И свежий имбирь. Потрешь?

— Конечно, шеф, — усмехается Вадим.

Я стою на пороге, чувствуя себя пятым колесом. Что мне делать? Уйти? Остаться? Предложить помощь и выставить себя полной идиоткой, потому что я в жизни не пекла ничего сложнее… Короче, вообще ничего не пекла.

— Можешь помочь нам, если хочешь, — Вадим кивает на миску с мукой.

— А она дом не сожжет, пап? — спрашивает Стася.

Я мысленно поджимаю губы, но не сильно удивляюсь — была готова к чему-то такому еще до того, как переступила порог этого дома.

— Станислава, ты ведешь себя не вежливо, — чуть-чуть строго говорит Авдеев. — Как маленькая.

Мне кажется, это какой-то их особенный код, потому что сразу после упоминания о возрасте, девочка тут же подтягивается, пару секунд медлит, а потом все-таки поворачивает голову в мою сторону.

Мы смотрим друг на друга.

Я все еще понятия не имею, как вести себя с детьми, особенно — когда они враждебно настроенные маленькие гении, поэтому на всякий случай веду себя как обычно. Лебезить и ходить перед ней на задних лапках я точно не буду.

— Ты точно ничего не испортишь? — На этот раз Стася обращается напрямую ко мне.

— Постараюсь, — отвечаю, делая шаг ближе. И позволяю себе маленькую ироничную улыбку. — Но ничего не могу гарантировать.

Она тут же закатывает глаза, но все-таки больше не протестует.

Следующий час мы проводим в странном, почти молчаливом взаимодействии. Это похоже на сложный, беззвучный танец, где каждый знает свою партию. Вадим руководит процессом. Он делает все легко, уверенно, его большие, сильные руки, которые я привыкла видеть подписывающими многомиллионные контракты, сейчас ловко раскатывают тесто, смешивают специи, вырезают фигурки. Стася — его правая рука и мозг операции. Она сверяется с рецептом на планшете, командует, подает нужные ингредиенты и с важным видом комментирует каждый шаг.

А я… я на подхвате. Чувствую себя неуклюжей и бесполезной. Но Вадим, как будто читая мои мысли, постоянно находит для меня какую-то простую, но важную работу. Подать корицу. Взбить яйцо. Разложить на противне пергамент. Он делает это так естественно и ненавязчиво, что я постепенно расслабляюсь. В конце концов, мне даже доверяют вырезать пару фигурок. Авдеев — как громоотвод, принимающий на себя все напряжение, которое искрит между мной и его дочерью. Мы не говорим ни о чем, кроме пряников, но в этом общем, созидательном процессе есть что-то… правильное. В уме вертится слово «семейное», но я старательно гоню его от себя мокрыми тряпками — мы не семья, никогда не были и не будем. На предательницах не женятся, даже если они родили желанного наследника. С ними взаимодействуют — цивилизованно, и на том спасибо.

Когда последняя партия печенья отправляется в духовку, и по кухне плывет густой, пряный аромат Рождества, тишину разрывает тонкий, требовательный плач.

Я реагирую первой. Материнский инстинкт срабатывает быстрее скорости света. Я срываюсь с места и в два рывка оказываюсь возле качельки. Слышу за спиной шаги Вадима, но все равно его опережаю.

Подхватываю Марка на руки, прижимаю к себе, вдыхая его родной теплый запах.

— Тихо, мой хороший, тихо, — шепчу, качая его с осторожностью. — Мама здесь.

Он постепенно успокаивается, утыкается носиком мне в шею. Поворачиваюсь — и натыкаюсь на стоящих рядом Вадима и Стасю. На детском хмуром личике— неприкрытая ревность. Она смотрит на то, как я держу ее брата, и в ее глазах полыхает огонь.

— Ему нужно сменить подгузник, — говорю я, обращаясь к Вадиму.

— Хорошо. Тогда заодно одевай его потеплее, — говорит он. — И сама одевайся. Пойдем погуляем, пока пряники пекутся. Проверим, как коляска справится с первым снегом.

— Что? Снег пошел? — Я верчу головой, натыкаюсь на панорамное окно справа, за которым настоящий тихий снегопад — первый настоящий снег в конце декабря, и как раз в канун Рождества.

— Я тоже пойду! — тут же заявляет Стася, уверенно беря Вадима за руку. — И Зевса возьмем!

Она смотрит на меня с вызовом: «Он мой. Мы пойдем с ним. А ты — просто приложение».

Я смотрю на эту маленькую, отчаянно защищающую свою территорию девочку, и на мгновение в памяти вспыхивает обжигающий, болезненный осколок воспоминания.

Я. Такая же маленькая. Так же отчаянно цепляющаяся за руку своего отца, когда на пороге нашего дома появилась друга женщина — Виктория. Я так же ревностно берегла его от всего, что могло отнять его у меня.

Внутри растекается пятно едкой ненависти — к нему, и я тут же усилием воли заталкиваю эти чувства на самое дно глубокого колодца моей души. Не хочу, чтобы до моего сына дотронулась даже тень этих воспоминаний.

Это было давно. Это было в другой жизни. С другой Кристиной.

Я поднимаюсь наверх, быстро переодеваю Марика в теплый костюмчик, комбинезон с овчиной, шапочки, но без фанатизма. Радуюсь, что и себе захватила шапку, хотя с нашими «зимами» можно легко обходиться просто капюшоном. Когда спускаюсь с Мариком вниз, нас уже ждут — я даже не удивляюсь, что у Вадима здесь примерно такая же коляска, но с другим автомобильным значком.

Мы выходим из дома, и мир вокруг выглядит абсолютно не так, как утром. За те несколько часов, что мы провели внутри, зима как будто решила оторваться сразу за весь бесснежный месяц — снега так много, что он похож на толстое пушистое одеяло, которое даже не очень хочется топать ногами. И он продолжает падает с неба огромными, ленивыми хлопьями, делая мир вокруг немного тише.

Я вдыхаю пахнущий морозом воздух и чувствую, как внутри разливается детский, почти забытый восторг.

— Снег, — протягиваю руку и ловлю на варежку идеальную, шестиконечную снежинку.

Зевс разделяет мой восторг, но выражает его гораздо более экспрессивно — с радостным, хрюкающим лаем срывается с места и ныряет в ближайший сугроб, начиная кататься в нем, как обезумевший тюлень. Подбрасывает снег носом, пытается поймать снежинки на лету, оставляя на белом полотне хаотичные, глубокие борозды. Его безудержное, чистое счастье заразительно. А еще он выглядит очень смешным и еще более неуклюжим в плотном собачьем комбинезоне с капюшоном.

Вадим катит перед собой коляску, массивную, похожую на внедорожник, и она без труда справляется с дорогой. Марк засыпает мгновенно — я люблю с ним гулять по несколько часов, и он обычно не просыпается до самого конца прогулки.

Стася идет рядом — становится между мной и Вадимом, как плотина. Она не отходит от него ни на шаг, крепко вцепившись в ручку коляски. Похожа на маленького, бдительного цербера, охраняющего свою семью от посягательств чужаков — от меня. То и дело бросает на меня быстрые, колючие взгляды, и я, несмотря на данное себе обещание не придавать слишком много значения детской ревности, все равно чувствую себя неуютно.

Мы идем по расчищенной дорожке (в элитном поселке уже начала работать снегоуборочная техника) сворачиваем в небольшой парк. Здесь тишина как будто становится еще глубже. Слышно только, как скрипит снег под нашими ногами и как тяжело, с присвистом, дышит носящийся кругами булли.

— Зевс, ко мне! — командует Стася, когда щенок в очередном припадке радости подбегает ближе и пытается ткнуться мокрым носом в мою ладонь.

Он послушно разворачивается и трусцой бежит к ней. Она пристегивает поводок и очень строго на него смотрит. Но Зевс, кажется, не воспринимает ее всерьез — видит впереди какую-то особенно привлекательную ветку, присыпанную снегом, и с силой дергает поводок. Стася, не ожидавшая такого маневра, взвизгивает и, потеряв равновесие, падает в сугроб.

На секунду воцаряется тишина. Бросаю на Вадима встревоженный взгляд, но он дает ей время. Пару секунд, после которых из сугроба раздается заливистый, счастливый смех. Стася барахтается, пытаясь встать, а булли, решив, что это такая новая игра, начинает радостно прыгать вокруг, заодно пытаясь облизать ей лицо.

И лед трогается.

Строгая, бдительная девочка исчезает. На ее месте появляется просто ребенок, который самозабвенно валяется в снегу, хохочет и бросается снежками в своего неугомонного пса. Ее ревность и враждебность смывается волной простого, детского веселья. По крайней мере — на какое-то время.

Она отбегает от нас все дальше, увлекая за собой Зевса, и мы с Вадимом остаемся одни.

Тишина между нами становится другой. Не давящей, а почти… уютной. Я иду рядом с коляской, и наши тела почти соприкасаются. Воображаю, что если вот сейчас положу руку нему на рукав, то со стороны мы будем похожи на парочку родителей — нормальную, очень даже красивую со стороны. На мгновение картинка в голове так просится наружу, что я даже дергаю рукой, убеждая себя в том, что ничего страшного не случится, если я действительно возьму его под руку… но здравый смысл, слава богу, побеждает.

— Ну и как вы обычно празднуете Рождество? — спрашиваю, просто чтобы нарушить молчание.

Но меня выдает дрожь в голосе, потому что Вадим, вместо ответа, спрашивает, не замерзла ли я. Он этому жалкому дребезжанию придает совсем другой смысл. Я мотаю головой.

Несколько секунд он внимательно меня рассматривает, но румянец на щеках убеждает поверить. Кивает.

— У нас все просто, — он снова смотрит перед собой, очень чутко улавливая каждый звук веселящихся Стаси и щенка. — Ничего особенного. Ужин, потом смотрим какой-нибудь затертый до дыр рождественский фильм. Стася обычно засыпает на середине. А утром — подарки под елкой.

— И никакой охоты на Санта Клауса?

Он усмехается, мотает головой.

— Стася в него не верит. Сказала, что логистическая модель с одним производственным центром на Северном полюсе и доставкой в течение одной ночи экономически нецелесообразна. Так что я избавлен от необходимости натягивать на себя красный халат и бутафорскую бороду.

— Борода бы тебе точно не пошла, — смеюсь с кулак, представляя эту шпалушку в таком наряде.

— Думаешь? — Вадим задумчиво потирает щетинистый подбородок. — А я как раз планировал отрастит.

— Не смей, — бросаю на автомате, потому что терпеть не могу бородатых мужиков. Только через секунду доходит, что моего мнения в этом вопросе точно никто не будет спрашивать, но не лепетать же теперь дурацкие извинения?

Мы идем молча еще несколько шагов. Снег все падает и падает.

— Ну а как праздновали Рождество Тарановы? — спрашивает Вадим. Слышу, что старается говорить мягче, но где-то внутри все равно отчетливо слышно шершавое. — Ты устраивала охоту на мужика с подарками? Караулила камин?

— Я… — Хочу отшутиться, но его вопрос действует на мои воспоминания как выдернутая чека.

Все происходит так быстро, что я даже не успеваю подготовиться к тому, что мир вокруг покроется маленькими трещинками, осыпется градом осколков, а за ним будет совсем другая картинка.

Мне шесть, или, может быть, семь. Огромный, гулкий дом погружен в тишину. Ночь. Я лежу в кровати, но не сплю, жду. Сердце колотится от предвкушения. Внизу в гостиной — красиво наряженная елка, а под ней — подарки. Целая гора. Знаю, что должна дождаться утра. Но я не могу, потому что каждая минута ожидания, подпитывая детским любопытством, превращается в невыносимую пытку.

Я выскальзываю из-под одеяла. На цыпочках, стараясь не скрипнуть не шуметь, крадусь по темному коридору. Воображаю, что лестница — это спина спящего дракона, и нужно идти очень-очень тихо и осторожно, чтобы его не разбудить. Спускаюсь, цепляясь за холодные, резные перила. В гостиной горит только гирлянда на елке. Разноцветные огоньки мигают, отбрасывая на стены причудливые, танцующие тени.

Подарки уже так близко… Огромные коробки, перевязанные блестящими лентами, и почти все они — для меня.

Я подкрадываюсь ближе, даже успеваю протянуть руку к самой большой, когда слышу звук. Тихий, приглушенный. Не из гостиной — он раздается из кабинета отца.

Замираю, когда слышу его голос.

Он… резкий. Злой.

Есть еще один голос — женский, очень испуганный и умоляющий. Отчетливо слышу: «Сергей Викторович… умоляю, отпустите…»

Дверь в кабинет приоткрыта, и в щель пробивается полоска света. Любопытство пересиливает страх. Я подкрадываюсь к двери, заглядываю внутрь.

Отец стоит спиной, я не вижу его лица, но почему-то даже радуюсь.

Перед ним, на коленях — девушка. Она кажется мне очень молоденькой и смутно знакомой. Вспоминаю, что пару раз видела ее в платье горничной. Она что-то говорит, но на этот раз я не могу разобрать ни слова. Пытается встать, уйти, но он хватает ее за волосы. Резко. Жестко.

И бьет. Открытой ладонью, по лицу.

Звук пощечины — сухой, слишком громкий в оглушительной ночной тишине.

Девушка падает на пол, закрывает лицо руками.

Ее ноги с содранными коленями, в простых черных лодочках, елозят по полу, как у букашки.

Мне так страшно, что закрываю рот ладонью, хотя абсолютно уверена, что даже если бы попыталась закричать — не смогла бы издать ни звука.

Через заднюю дверь в кабинет входят двое его огромных безликих охранников. Подхватывают девушку под руки, тащат обратно — кажется, эта дверь ведет на цокольный этаж. Я точно не знаю, потому что заходить в его кабинет мне строго запрещается.

Девушка не сопротивляется — она просто висит между ними, как сломанная кукла.

Я отшатываюсь от двери и бегу наверх, в свою комнату.

Залезаю под одеяло, укрываюсь с головой.

Меня трясет.

Долго.

Бесконечно долго.

Утром отец заходит ко мне в комнату, он выглядит веселым и отдохнувшим, с той самой огромной коробкой в руках.

Так похож на моего любимого папочку…

— Ты чего не спускаешься, принцесса? — целует меня в лоб. И заговорщицки добавляет: — А вдруг подарки разбегутся, а?

А я смотрю на него… и не могу произнести ни слова.

— Что случилось? — Папа прикладывает ладонь к моему лбу — кажется, ту самую, которой ударил ту девушку… Я хочу отшатнутся, но не получается. Это ведь мой… любимый папочка. — Тебе приснился плохой сон?

— Я… я тебя видела, — шепчу, спотыкаясь, не до конца уверенная, что такое можно произносить вслух. Не уверенная, что все это действительно было в реальности, а не в моем страшном сне. — Ночью. Там… там еще была… она…

Отец н на мгновение замирает. Улыбка как будто начинает медленно стекать с его лица, но я моргаю — и вот он уже снова улыбается, широко и ласково. А потом он снова улыбается.

— Глупышка. — Он садится на край кровати, ласково и заботливо гладит меня по голове. — Тебе просто приснился страшный сон. Такое бывает. Это все от перевозбуждения. Слишком много Рождества. Не было никого, Кристина — ну сама подумай? Ночью? Здесь? Незнакомые люди? Давай мы сейчас откроем подарки, позавтракаем — и навестим Викторию в больнице. Она тоже ждет, что Санта Клаус принесет ей что-то на Рождество.

Он подмигивает, вопросительно ждет моей реакции.

Я улыбаюсь.

Я ему верю. Он же мой любимый папочка, разве он может сделать кому-то больно?

Но холод и страх все равно, почему-то, никуда не деваются.

— Кристина?

Голос Вадима возвращает меня в реальность.

Я вздрагиваю, резко выныривая из ледяной воды прошлого.

Снег. Сосны. Тишина.

Пристально смотрящий на меня мужчина — совсем другой.

— Извини, я просто… — Мотаю головой, сбрасываю остатки наваждения. — Попыталась вспомнить что-то особенное, но у нас все было примерно точно так же.