Шипы в сердце. Том второй

Глава тридцать седьмая: Барби

Утро выдается серым, тягучим и на ощупь напоминает старую, свалявшуюся вату. Небо над поселком висит так низко, что кажется, еще немного — и лопнет, рассыпаясь мелкой, противной моросью.

Идеальная погода для моего внутреннего состояния, просто в унисон. Я слоняюсь по дому как неприкаянная тень. Пью кофе, который кажется безвкусным, механически перекладываю вещи с места на место и с ужасом поглядываю на телефон.

Там висит сообщение от Вадима, одно единственное.

Мне страшно его читать, я почти уверена, что там не шутка и не очередной вопрос о том, что мне привезти. Там приказ покинуть его дом, потому что Сафина, конечно же, ему настучала — иначе зачем было так показательно снимать нас с Бережным? А Вадим мне не поверит, чтобы я не говорила. Я — Таранова, я однажды уже генерировала ложь со скоростью света, глядя ему в глаза, я однажды уже предала его. А если покопаться — то еще н сказала про ребенка, мотала нервы и изображала искусительницу других мужиков, пока он выбирал мне обручальное кольцо. Кто бы после такого бэкграунда мне поверил?

Мне страшно до чертиков.

Наверное вот так и ощущается смертельный приговор.

Вадим должен приехать вечером — по крайней мере, такие планы он озвучивал до того, как Сафина свалилась мне на голову. Сейчас это «вечером» кажется чем-то недостижимым, как горизонт. Между мной и этим моментом — целая вечность, наполненная липким, холодным ожиданием.

В мою бесконечно сумасшедшую голову лезут картинки возможных финалов нашей трагедии. Он снова сделает вид, что ничего не знает и будет ждать, что я признаюсь первой? Или попросит собирать чемоданы? Или посмотрит своим фирменным холодным взглядом и попросит исчезнуть из его жизни?

Марк, чувствуя мое настроение, с самого утра капризничает, хнычет, трет кулачками глаза и отказывается слезать с рук. Я ношу его по гостиной, прижимая к груди теплое, родное тельце, и шепчу какую-то ерунду, пытаясь успокоить нас обоих.

— Все будет хорошо, Морковка. Папа приедет, привезет тебе новую игрушку, а маме… маме, может быть, просто не оторвет голову.

Зевс бродит за нами следом, тяжело вздыхая и цокая когтями по паркету. Ему тоже тревожно, животные чувствуют такие вещи лучше людей.

К одиннадцати часам стены дома начинают давить. Ощущается это так, что если останусь здесь еще на час, то просто взорвусь. Мне нужен воздух. Нужно движение. Нужно сбежать от этой звенящей тишины и от собственных мыслей.

Я решительно укладываю Марка в коляску — на этот раз он даже не сопротивляется, видимо, тоже надеясь на смену обстановки.

— Мы идем гулять, — объявляю я в пустоту коридора.

Натягиваю джинсы, тонкий свитер, потому что погода в последние дни не балует теплом. Смотрю в окно — там собираются тучи, тяжелые, свинцовые. Дождя пока нет, но воздух пахнет влагой и озоном. В прихожей мой взгляд падает на зонт. Огромный, черный зонт-трость с изогнутой деревянной ручкой. Зонт Вадима, тяжелый и солидный. Сжимаю ручку ладонью, на секунду чувствуя прилив покоя, как будто беру с собой частичку его защиты.

Я уже готова выходить, когда слышу шаги на лестнице. Стася спускается медленно и лениво, всем своим видом демонстрируя вселенскую скуку. На ней растянутая футболка с каким-то анимешным принтом и домашние штаны. В руках — неизменный телефон. Она бросает на меня быстрый, колючий взгляд из-под челки, но ничего не говорит. Заворачивает в сторону кухни.

Первые недели в доме я всегда предлагала ей пойти погулять вместе — не чтобы подлизаться, а потому что это казалось правильным. Она всегда отказывалась, в основном пренебрежительно игноря мои слова, и в итоге я перестала даже пытаться. Но сегодня почему-то не хочется оставлять ее одну в этом огромном доме. Может, потому что мне самой одиноко. А может, потому что я вижу, как она тоскует по отцу, хоть и старается это скрыть, и в этой грусти по Авдееву мы с ней похожи.

— Эй, — окликаю ее.

Стася замирает с пакетом сока в руке.

— Что? — Оборачивается, глядя на меня привычно раздраженным взглядом.

— Мы идем гулять. С Марком и Зевсом. — Я стараюсь говорить небрежно, чтобы это не прозвучало как заискивание. — Дома тухло. Пойдешь с нами?

— Делать мне больше нечего. — Она фыркает, закатывая глаза.

— Ну, как хочешь, — пожимаю плечами, берясь за ручку двери. — Просто Зевс, кажется, хотел побегать. А я с коляской не смогу кидать ему пулер так далеко, как ты. Он расстроится.

Это запрещенный прием. Манипуляция чистой воды. Но я знаю ее слабое место. Стася переводит взгляд на собаку. Зевс, услышав свое имя, тут же оживляется, начинает вилять хвостом-обрубком и издавать просительные хрюкающие звуки, глядя на свою маленькую хозяйку. В глазах Станиславы мелькает борьба. Гордость против любви к этому слюнявому пирожку.

— На улице дождь скоро будет, — бурчит она, но я вижу, что лед тронулся.

— У меня есть зонт. Большой. — Поднимаю трость Вадима. — Папин. Под ним поместится даже твое эго.

Уголок ее губ дергается — пытается сдержать улыбку, но та все равно проскальзывает.

— Ладно, — говорит с деланным одолжением. — Только ненадолго. И я иду ради своего пса, а не чтобы с тобой разговаривать.

— Договорились. Ради пса. — Я скрываю улыбку, отворачиваясь к зеркалу. — Одевайся теплее, там ветер.

Через десять минут мы выходим. Странная компания: я с коляской и огромным мужским зонтом, нахохлившаяся Стася в яркой теплой пижаме — да, это пижама — пищащий от восторга, как будто гуляет впервые, Марик, и Зевс, который сходит с ума от радости, натягивая поводок и пытаясь обнюхать каждый куст в радиусе километра.

Мы идем по аллеям поселка. Здесь тихо и безлюдно. Высокие заборы скрывают жизнь богатых и знаменитых, сосны шумят верхушками, раскачиваясь на ветру. Стася идет чуть поодаль, демонстративно уткнувшись в телефон. Но я вижу, как она то и дело косится на Зевса, проверяя, все ли с ним в порядке.

— Отдай поводок, — вдруг говорит она, подходя ближе. — Ты его неправильно держишь.

— Держи, эксперт, — безропотно передаю ей рулетку.

Как только поводок оказывается у нее в руках, Стася преображается: спина выпрямляется, шаг становится увереннее. Она тут же начинает командовать: «Рядом!», «Не тяни!», «Фу, брось эту гадость!». Булли слушается ее беспрекословно. Удивительно, как в этой маленькой девочке уживается столько командирской стали — чистой авдеевской породы, даже если в Станиславе нет ни капли его крови. Кажется, Вадим заражает свою стаю своим же характером. Мне бы еще немножко времени, чтобы впитать больше — и я бы точно не тряслась как осиновый лист, гадая, что в том не прочитанном сообщении.

Мы проходим один круг, потом второй. Ветер действительно пронизывающий, но ходьба согревает.

— Наверное, папа привезет мне телескоп, — вдруг говорит Стася, бросает Зевсу пулер в кусты и пес с радостным лаем ныряет за ним. — Настоящий. И мы будем смотреть на звезды.

— Здорово, — говорю с искренней завистью. Я о подарках даже не думаю. Мой подарок — это возможность хотя бы открыть рот в свое оправдание.

— Он мне пообещал, — с гордостью продолжает Станислава, — а папа всегда выполняет обещания.

Эти слова режут меня без ножа. «Всегда выполняет обещания». А что, если Авдеев пообещал себе вычеркнуть меня из жизни, если я снова его обману?

— А тебе он что пообещал? — Кажется, если она уже развязала язык, то окончательно.

— Остров, — бросаю первое, что приходит в голову. Не знаю почему.

— Скучно, — фыркает Стася. — Лучше бы машину.

— Машину он уже подарил. — «Даже две, но еще не знает, что это была самая бессмысленная трата денег в его жизни».

— Лучше бы тогда коня — они красивые. И умные.

— Зачем мне конь? — переключаю внимание на эту внезапно возникшую угадайку.

Она открывает рот, но вот так сходу ничего не может придумать. И начинает перебирать самые нелепые варианты того, что мне еще нужно — слюнявчик, салфетки для лица, чтоб стереть мое «кислое выражение», подниматор интеллекта. Я подхватываю, невольно переключаясь со своих страхов на ее детские попытки меня уколоть.

Это немного понижает градус внутреннего напряжения.

А еще в конце концов мы начинаем обсуждать, что бы такое приготовить Вадиму на ужин к его приезду — я предлагаю миндальные кексы, которые он любит, Станислава соглашается и добавляет к ним шоколадное мороженое. Мы, конечно, не становимся подругами, но становимся… сообщницами. Двумя женщинами (пусть одна из них еще совсем маленькая), которые ждут одного мужчину.

Словно в награду за маленькое перемирие, свинцовые тучи над головой потихоньку расходиться. Ветер стихает. И сквозь разрывы в облаках пробивается солнце. Яркое, ослепительное, заливающее асфальт.

— Распогодилось, — говорю себе под нос, имея ввиду, конечно, не столько погоду, сколько внутренне настроение.

Дышать становится легче, страх неизвестности понемногу отступает.

Солнце припекает плечи даже через одежду, Марк спокойно дремлет в коляске, рядом идет дочь моего любимого мужчины и его собака. И все кажется… возможным.

Все кажется исправимым.

— Пойдем к пруду? — предлагает Стася и, не дождавшись моего ответа, кладет ладонь на ручку коляску, чтобы подтолкнуть ее в сторону поворота. — Уток покормим. Я булочку взяла.

Подбрасывает маленький рюкзак на плечах, и я, конечно, соглашаюсь.

Мы сворачиваем на узкую тропинку, ведущую через небольшой перелесок к пруду.

Здесь нет суеты, но громко от поющих птиц.

Зевс бежит впереди, приминая лапами траву и радостно не обминая ни одной лужи.

Я закрываю зонт — он больше не нужен — и вешаю его на предплечье.

Стася рассказывает свой удивительно складный план, как научить Марка разговаривать за один месяц. Я слушаю, стараясь скрывать улыбку, вставляю небольшое замечания — нарочно туповатые, чтобы у Станиславы был повод поумничать. Пока она болтает — мое внутреннее напряжение не копится, а рассеивается.

Когда в ответ на ее очередное гениальное решение по воспитанию младшего брата, пытаюсь ответить что-то шутливое… слова неожиданно застревают в горле.

Я даже не сразу понимаю, почему — взгляд фиксирует Зевса, который бежал метрах в пяти от нас, а теперь вдруг останавливается и перестает вилять хвостом-обрубком.

Шерсть на собачьем загривке встает дыбом, а потом наш добродушный пирожок издает низкий, гортанный рык — звук, который я никогда раньше от него не слышала.

— Зевс? — настороженно зовет Стася. — Ко мне!

Но пес не реагирует. Он стоит, чуть пригнув голову к земле и смотрит куда-то в густые заросли слева от тропинки.

Кусты медленно раздвигаются.

Без звука и лая простая черная тень отделяется от зелени и выходит нам наперерез.

Это собака. Она не очень крупная, но гладкая шерсть лоснится на солнце, а купированные уши остро торчат вверх.

Даже моих не очень больших знаний в собачьих породах достаточно, чтобы понять — это доберман. Он стоит поперек тропинки, перекрывая нам путь. Голова немного опущена, янтарные глаза смотрят исподлобья, не мигая. Из пасти капает слюна.

На нем нет ошейника. И намордника — тоже.

Мое сердце сначала сжимается, а потом начинает биться где-то в горле, перекрывая кислород.

Время замедляется.

Как в киношной съемке вижу напрягающиеся под черной шкурой мышцы. Как он медленно, скалясь, поднимает верхнюю губу, обнажая белые, длинные клыки.

Доберман не просто гуляет — он охотится. И мы — на его территории.

Зевс делает шаг вперед, закрывая нас собой. Он рычит громче, предупреждающе. Но, боже, он добрый, домашний увалень, выросший на диванах. А тот, напротив — машина для убийства. Это видно по глазам. В них нет ничего от домашней собаки, только холодная, безумная злоба.

— Стася, — шепчу я, не узнавая собственный голос — Стой. Не двигайся.

Она замирает и в секундной полной тишине я слышу, как от страха сбилось ее дыхание.

Она так вцепилась в поводок, что побелели костяшки.

Может быть, она и гений для своих шести лет, но сейчас Стася просто маленькая испуганная девочка. Как в общем, и я тоже.

— Кристина… — еле слышно выдыхает Стася. — Он… же нас… не обидит?

Доберман делает шаг вперед, медленно и уверенно, как хищник, который знает, что жертве некуда деться. Я быстро оцениваю обстановку — Марик, ничего не зная, спокойно спит, Стася замерла и стала мертвенно-бледной, а Зевс, несмотря на чудовищную разницу в габаритах, явно готов драться.

Но между рычащей машиной для убийства и моими детьми — только я.

Я — зонт-трость, чью деревянную рукоять я до бои стискиваю пальцами.

Когда я только встала на дорожку «танцев за деньги», первый навык, который я освоила был вовсе не о том, как стоять на здоровенной платформе и как под музыку снимать усыпанный стразами лифчик. Первое, чему пришлось научиться, был навык владения бейсбольной битой, потому что домой приходилось добираться темными ночными переулками с полной сумкой мятых долларовых бумажек. Поэтому зонт я сжимаю именно так чтобы в случае чего иметь пространство для хорошего замаха. Насколько это поможет против явно агрессивной псины и поможет ли вообще — вопрос, ответ на который можно узнать только опытным путем.

Я присматриваюсь, запихивая подальше панику. Солнце, которое минуту назад казалось благословением, теперь слепит глаза, мешая оценить расстояние. Доберман припадает к земле, готовясь к прыжку. Тишина становится оглушительной.

Время, сжимается в тугую, звенящую пружину.

Я вижу все настолько неестественно четко, словно кто-то выкрутил настройки резкости на максимум. Капающую с черной губы добермана слюну. Как бугрятся и напрягаются мышцы под кожей, а безумный взгляд хищника, кажется, уже приценивается, куда первым делом вонзить зубы.

— Назад, — стараясь не делать резких движения, мягко ставлю ногу за спину. — Стася, медленно назад.

Она послушно делает шаг в стороны одновременно с рваным вздохом.

Моя ладонь сжимает рукоять зонта так сильно, что дерево, кажется, вот-вот треснет.

Это единственное, что у меня есть. Тяжелый, солидный зонт Вадима. Его вещь. Его защита. Боженька, пусть он поможет мне сейчас, хотя бы так…

Доберман делает выпад, резкий и неумолимый, как удар хлыста.

Он не поднимает лай, а просто молча атакует и от этого становится еще страшнее.

Черная молния срывается с места, целясь не в меня — в коляску, из которой секунду назад раздался оглушительный крик проснувшегося Марка.

— Нееееет! — крик рвется из моего горла, раздирая связки.

Я дергаюсь вперед, закрывая собой сына.

И в это же время Зевс напрыгивает на добермана.

Наш неуклюжий, добрый, диванный бегемотик. Наш смешной увалень, который побаивается робота-пылессоса — бросается наперерез бешеной псине с отчаянным, переходящим в визг лаем.

Белое пятно врезается в черное. Звук удара тел — глухой, влажный, тошнотворный.

Они возятся всего несколько секунд.

Зевс меньше, слабее, он вообще не приспособлен сопротивляться.

Доберман даже не замедляется. Он просто щелкает челюстями, раздается страшный, мокрый хруст — и белое тело отлетает в сторону как тряпичная набивная игрушка. Булли падает и затихает. Даже не скулит.

— Зевс! — кричит Стася, и от боли в ее голосе у меня самой стынет кровь.

Но времени на эмоции нет. Потому что доберман, отбросив помеху, разворачивается ко мне. Теперь я — единственная преграда на пути к его добыче.

Я вижу его глаза уже совсем близко. Вижу даже желтый налет на клыках и ощущаю гадкое дыхание из пасти.

Страх исчезает. Его выжигает адреналин. Остается только холодная, кристально чистая ярость.

— Ты не тронешь моих детей, — говорю себе под нос, готовясь к любому исходу событий, кроме того, в котором эта тварь добирается до Марка и Стаси. — Сдохнешь, но не тронешь.

Я делаю выпад зонтом, пытаясь тыкнуть ему в морду острым металлическим наконечником, но пес уворачивается с пугающей скоростью и без паузы прыгает в ответ. Тяжесть огромного тела сбивает с ног, но я успеваю удержать равновесие, хватаясь свободной рукой за ручку коляски. Она кренится, но не падает.

Острая, жгучая боль пронзает ногу чуть выше колена.

Я вскрикиваю от боли сомкнувшихся на мне челюстей.

Клыки пробивают плотную джинсовую ткань, входят в мякоть и рвут кожу. Это не похоже на укол. Это похоже на то, как будто к ноге приложили раскаленный утюг.

Боль ослепляет.

Нога подкашивается.

Доберман рычит, мотая башкой, пытаясь повалить меня и добраться до горла или до коляски за моей спиной.

Я не падаю.

Я, блять, не упаду!

Перехватываю зонт двумя руками, замахиваюсь. Изо всех сил, вкладывая в удар всю свою боль, весь страх за Марка, всю ярость матери, защищающей своего ребенка, опускаю зонт ему на хребет. Удар получается глухим и страшным. Пес взвизгивает, моментально разжимая челюсти. Отскакивает на шаг, тряся головой, явно дезориентированный.

Вижу кровь на его морде, без особых эмоций осознавая, что она — моя.

Кобель смотрит на меня с чем-то, что могло бы быть похоже на сомнение. Наверное, он привык, что жертвы бегут, а не дают отпор.

— Только попробуй, тварь, — шиплю я, выставляя зонт перед собой, как копье. — Только попробуй…

Нога горит огнем, джинсы стремительно темнеют от крови, но я не чувствую слабости.

Я готова бить снова. Я готова грызть его зубами, если придется.

Доберман группируется для нового прыжка. Шерсть на загривке стоит дыбом, из горла рвется низкое, вибрирующее рычание.

— Стоять! Фу! Лежать, сука! — Голос раздается откуда-то сбоку — громкий, мужской.

Из кустов, ломая ветки, вылетает мужчина в черном костюме. Вероятно, охранник.

Он не останавливается, не раздумывает. С ходу врезается в пса плечом, сбивая его с ног. Завязывается клубок. Рычание, мат, возня на мокрой земле.

Я ничего этого толком не вижу, потом что бросаюсь к коляске, чтобы схватить на руки сына, который истошно испуганно плачет. Этот звук возвращает меня в реальность.

— Все хорошо, хорошо… мама здесь… — шепчу я, но губы не слушаются и предательски дрожат.

На секунду, когда земля вдруг резко выскальзывает из-под ног, хватаюсь за ручку коляски. Боль в ноге накатывает пульсирующей волной, от которой темнеет в глазах.

Сзади слышится тихий и жалобный скулеж, от которого сердце сжимается в комок.

Зевс.

Я оборачиваюсь. Охранник уже скрутил добермана, прижал его к земле коленом, затягивая ремень на рычащей морде. Пес хрипит и дергается, но уже ничего не может сделать. А в кустах, на влажной газонной траве, лежит белое пятно. Наш маленький храбрый булли пытается подняться на ноги, но тут же падает обратно, не уперевшись толком ни в одну из них. На боку, на белой шерсти расплывается яркое, пугающе алое пятно.

— Зевсик! — Стася срывается с места. Она падает перед ним на колени, прямо в грязь, не замечая ничего вокруг. — Зевсик, маленький…

Ее руки дрожат, она боится к нему прикоснуться, чтобы не сделать больно. Плачет, вытирая слезы грязными руками. Я ковыляю к ним, волоча раненую ногу. Каждый шаг отдается вспышкой боли, но мне плевать. Опускаюсь рядом со Стасей, прижимая к груди Марка. Пес смотрит на меня мутными глазами и тихонько скулит, пытается лизнуть мою руку.

— Тихо, малыш, тихо, — глажу его по голове, стараясь не смотреть на рану на боку. Там… все плохо, кровь идет неумолимо быстрыми толчками. — Ты молодец. Ты герой. Ты нас спас.

Стася поднимает на меня полный ужаса и боли взгляд. Она больше не колючая маленькая поганка, она просто еще очень маленькая девочка, у которой на глазах умирает ее лучший друг.

— Кристина… он же не умрет? — Ее шепот срывается в крик. — Не умрет?!

— Нет, — твердо говорю я, хотя сама в это не верю. — Стась, подкати коляску.

Ее нужно переключить, пока ее паника не превратила меня в размазню.

Как только она это делает — перекладываю туда уже немного успокоившегося Марка и Проше ее присмотреть за братом. Достаю из нижней колясной сумки палантин — ношу его всегда на случай, если погода снова испортить. Прижимаю его к ране булли, пытаясь остановить кровь, но ткань мгновенно пропитывается красным.

Мир вокруг начинает плыть. Звуки становятся ватными.

Я смотрю на свою ногу — штанина разорвана в лохмотья, кровь стекает в кроссовок, хлюпает при каждом движении. Но это фигня.

Важно только то, что белый бок собаки вздымается все реже и реже.

Важно то, что Стася плачет так отчаянно, будто рухнул весь ее мир.

И важно то, что никого кроме меня здесь нет.

Шок — странная штука. Он действует как анестезия, отключая боль и эмоции, оставляя только голую функциональность. Я смотрю на сломанный зонт, на окровавленного пса, на перепуганную насмерть Стасю, и в голове щелкает тумблер. Паника, которая еще несколько секунд назад грозила разорвать меня на части, внезапно просто растворяется.

Охранник что-то бубнит насчет помощи, пытается докричаться до кого-то в рацию, но на ждать когда они там придут к какому-то решению, совершенно нет времени.

Зевс дышит все тяжелее, а ее вываленный из пасти язык бледнеет с каждой секундой.

— Стась, — мой голос звучит сухо и жестко, как приказ, — ты катишь коляску, хорошо? Только быстро.

Она шмыгает носом и решительно дерется за ручку коляски, хоть ее пальцы все равно мелко подрагивают.

Я опускаюсь на колени в грязь. Плевать на джинсы и боль в ноге, которая начинает простреливать от бедра до пятки.

— Ну, иди ко мне, маленький… иди сюда, герой.

Подхватываю Зевса на руки.

Он тяжелый. Господи, какой же он тяжелый.

Килограмм тридцать мышц и костей, которые сейчас висят на мне безвольным грузом. Собачья кровь тут же пропитывает мой свитер, становится липкой и горячей на коже. Булли тихо скулит, когда я поднимаюсь, и этот звук режет больнее, чем клыки добермана.

— Пошли. Бегом!

И мы бежим.

Бежим какой-то сюрреалистичный марафон. Я ковыляю, волоча прокушенную ногу, сгибаясь под тяжестью умирающей собаки. Стася толкает перед собой коляску с плачущим Марком, спотыкаясь и глотая слезы. Охранник пытается навязать свою помощь, но я отталкиваю его плечом, не посылая на хуй только потому что рядом дети.

Сейчас я нашего храброго пса не доверю никому.

Мне кажется, если отпущу булли хоть на секунду, его сердце тут же остановится.

Дом встречает нас тишиной, которая через мгновение взрывается хаосом.

Галина Петровна, увидев нас на пороге — меня, залитую кровью, и белую, как полотно, Стасю, — вскрикивает, роняя полотенце.

— Боже милостивый! Кристиночка! Стася! Да что же это?!

— Галина Петровна, возьмите Марка! — кричу я, не останавливаясь. — Мы в клинику!

На то, чтобы прикинуть дальнейший план действий — пара секунд максимум.

Я не могу взять «Феррари», потому что даже по поселку ездить на нем с ужасом в глазах. Где были мои мозги, когда я думала, что м аленькая торпеда — это машина мечты, вопрос второй.

«Тайкан» приедет только через пару недель.

Остается только «Бентли» Вадима, и я, не раздумывая ни секунды, осторожно кладу Зевса на заднее сиденье Машина стоит в гараже открытой — Вадим часто оставляет ее так.

Ключи… где ключи? Молнией несусь в гостиную, хватаю брелок с чаши на консоли — интуитивно помню, что он кладет его туда. Руки скользкие от крови, металл выскальзывает, с лязгом падает под ноги. Я беззвучно матерюсь сквозь зубы, потому что приходиться нагнуться за ним, и на это простое действие прокушенная нога реагирует огненной судорогой и вспышкой боли.

— Я с тобой! — Стася уже сидит на заднем сиденье.

Она не спрашивает — она констатирует. Сама устраивается в автокресле, сама пристегивает ремни безопасности. Детское личико перепачкано грязью, но челюсть сжата с такой упрямой решимостью, что в пору делать ДНК тест, ей-богу. Сейчас она похожа на него так же сильно, как похож Марик.

Авдеевская порода — мы все ей заражаемся, просто рядом с ним.

— Это может быть… сложно, — все-таки пытаюсь ее отговорить, пока завожу мотор.

— Это! Моя! Собака! — кричит Станислава, и в ее голосе столько отчаяния, что я сдаюсь и давлю на газ.

«Бентли» срывается с места, рыча мощным мотором. Мне было жутко страшно вести эту тяжелую машину еще в прошлый раз, но я изо всех сил делала вид, что справляюсь. Она маневренная и послушная, но меня пугает, что я взяла ее без спроса. И что звонить Вадиму сейчас, чтобы поставить его перед фактом — это как будто еще хуже, чем сесть за руль его обожаемой машинки.

Нога горит огнем. Каждое нажатие на педаль отзывается вспышкой боли, от которой темнеет в глазах. Я до крови закусываю губу, чтобы не закричать.

Только бы успеть, только бы успеть…

Мы летим по трассе. Я стараюсь не нарушать правила, но все равно иногда слышу яростные гудки. В зеркале заднего вида вижу, как Зевс пару раз пытается поднять голову — и каждый раз она безвольно падает обратно.

— Держись, миленький, — шепчет Стася, гладя его мощные короткие лапы. — Все хорошо… хорошо…

Ветеринарная клиника — первая, что выдал навигатор — встречает нас запахом хлорки и лекарств. Я вбегаю внутрь, неся Зевса на слабеющих под его весом руках.

Ноги подкашиваются, я почти падаю, но кто-то подхватывает меня под локти, придерживая и забирая булли.

— Срочно! Кровотечение! Рваные раны!

Каталка, лампы, люди в зеленых костюмах — все смешивается в какой-то испорченный калейдоскоп.

Зевса увозят за двойные двери, а мы со Стасей остаемся в коридоре — грязные, окровавленные и трясущиеся посреди стерильной чистоты. Она сползает по стене на пол, обхватывает колени руками и начинает раскачиваться. Я присаживаюсь рядом, не трогаю ее, но стараюсь, чтобы наши плечи соприкасались, чтобы она знала, что не одна.

Адреналин отступает, и на его место приходит боль.

Настоящая, пульсирующая, невыносимая боль.

Моя штанина теперь пропитана кровью от бедра до колена. Ткань прилипла к коже и каждое движение превращает ее в противно мокрую наждачку. На полу вокруг красные разводы.

— Девушка! — ко мне подходит молоденькая испуганная медсестра. — У вас же кровь. Это укус? Вас нужно показать врачу!

— Это ерунда, — отмахиваюсь я, хотя чувствую, как реальность с каждой минутой расфокусируется все сильнее. — Как наша собака? Он наш член семьи, понимаете?! Сделайте все, пожалуйста! Деньги не важны, совсем не важны!

— Доктор занимается вашим псом. Давайте я вам хотя бы рану обработаю.

Я поддаюсь, не особо понимая, какие манипуляции она проводит со мной в следующие десять минут. Просто фиксирую, что кровь больше не идет, но боль становится сильнее.

Час тянется, как год.

Мы сидим в коридоре. Стася молчит и пьет чай, сделанный кем-то из персонала.

И держит меня за руку ледяной ладонью.

Наконец выходит врач. Окидывает нас взглядом, устало снимает перчатки и потирает переносицу.

— Жить ваш пес будет, — говорит наконец, и у из наших со Стасей ртов синхронно срывается всхлип облегчения. — Задета артерия, животное потеряло много крови, но сердце крепкое. Мы зашили, поставили дренаж. Псу нужно остаться в стационаре хотя бы до утра. Под капельницей.

— Спасибо, — шепчет Стася.

— Спасибо, — подхватываю я, готовая расцеловать его со всей благодарностью мира.

— А вам, милочка, срочно в травмпункт. — Врач переводит взгляд на мою ногу и сердито хмурится. — Если укус серьезный, могут быть повреждены мышцы. И нужно бы сделать укол от столбняка и бешенства.

— Я поеду. Сейчас отвезу ребенка домой и поеду.

На улице уже стемнело, на разгоряченную кожу щек воздух колючий от мелкого дождя.

На этот раз я помогаю Стасе устроиться в автокресле и сама ее пристегиваю. Шок прошел, она заметно притихла и теперь похожа на выключенную куклу. Мне даже хочется, чтобы она открыла рот и выдала какую-то свою фирменную язвительную шуточку, но, если честно, я сама вряд ли способна сейчас на какие-то эмоции.

Я выруливаю «Бентли» на дорогу.

Мне плохо.

Голова кружится, перед глазами плывут цветные пятна. Нога пульсирует так, будто в нее вбили раскаленный гвоздь. Я держусь за руль как утопающий в спасательный круг. В голове на сейчас пульсирует только одна задача: «Довезти Стасю. Просто довезти Стасю. Потом можно отключиться».

«Бентли» идет мягко, уверенно. Это хорошая машина. Надежная. Вадим любит надежные вещи. Я думаю о нем. О том, что он сейчас летит домой — или уже прилетел?.Что я должна была встречать его красивой, спокойной, с ужином. Что должна была подготовить почву перед тем, как рассказать про Бережного. А вместо этого везу его перепуганную дочь в его окровавленной машине, сама похожая на жертву маньяка.

Ничего, главное, все живы. Ведь так?

— Зевс выздоровеет? — слышу с заднего сиденья всхлип Станиславы.

Она маленькая испуганная девочка. В зеркале заднего вида у нее грязь размазана по всему лицу, и под носом мокро.

— Обязательно выздоровеет, — говорю со всей уверенность, которая во мне вообще есть. — Он же тоже Авдеев.

Она громко всхлипывает и еще громче шмыгает носом.

Мы почти приехали. Осталось повернуть на развязку, ведущую к поселку.

Светофор мигает желтым. Я притормаживаю, собираясь повернуть налево.

Смотрю в зеркала — пусто — и начинаю маневр.

И в этот момент, словно из ниоткуда, справа, прямо на красный, вылетает черный «Лексус».

Несется просто на скорости света.

Я вижу его боковым зрением — хищная решетка радиатора, свет фар, разрезающий темноту.

Время снова замедляется, мое сердце — останавливается.

Я понимаю, что он не успеет затормозить, а я не успею проскочить.

Автомобиль летит прямо в пассажирскую дверь. Туда, где сидит Стася.

Я громко кричу, но, кажется, только в своих мыслях.

В моменте так страшно, что ладони прилипают к рулю.

Но инстинкт работает быстрее мозга. Я резко выкручиваю влево, уводя удар от ребенка.

Жму на газ, пытаясь уйти с траектории.

Удар.

Скрежет металла, от которого лопаются перепонки.

«Лексус» бьет нас в заднее крыло.

Тяжелый «Бентли» заносит. Машину крутит на мокром асфальте.

Мир превращается в карусель из огней, визга шин и черноты. Я пытаюсь выровнять руль, но нас все равно тащит на обочину. Прямо в бетонный столб освещения.

Еще удар. Резкий и жесткий, выбивающий дух.

Меня швыряет вперед. Ремень безопасности впивается в грудь, ломая ключицу.

Подушка безопасности бьет в лицо, с силой боксерской перчатки.

Кажется, я выключаюсь на несколько секунд. Или дольше?

В себя прихожу от противного тонкого, нарастающего писка в ушках.

Во рту вкус крови и какой-то химии. Открываю глаза, пытаясь сфокусироваться. Перед лицом — сдувшаяся белая тряпка, лобовое стекло в паутине трещин.

Из-под смятого гармошкой капота валит пар.

— Стася… — Я пытаюсь повернуть голову, но боль в шее будто раскалывает голову надвое. — Стася!

Сзади слышится всхлип.

— Я… я здесь…

Господи, жива. Я отстегиваю ремень, игнорируя боль в груди плече — левая рука меня почти не слушается — и переваливаюсь назад, между сиденьями. Стася сидит, вжавшись в спинку кресла — страшно бледная, глаза огромные и на лбу огромная ссадина. Но она цела.

— Ты как? Где болит? — Кое-как ощупываю ее руки и ноги, за секунды вспоминая все свои знания об оказании первой помощи.

Слава богу, крови на ней нет, ниоткуда не торчат обломки костей.

— Мне страшно… — шепчет она, громко клацая зубами. — Мне страшно, Кристина…

— Все, все… Я здесь.

Я пытаюсь открыть дверь. Заклинило.

Толкаю здоровым плечом.

Больно.

Еще раз.

Дверь поддается с противным скрипом.

Вытаскиваю Стасю из машины. Ставлю ее на землю. Ноги не держат, меня шатает как в шторм. Вокруг собираются люди. Останавливаются другие машины. Кто-то кричит, кто-то звонит в «скорую». Я смотрю на «Бентли» Вадима — передняя часть всмятку, фары разбиты, крыло, куда пришелся первый удар, вмято внутрь.

Его любимая машина спасла нам жизни, но теперь она похожа на груду дорогого, искореженного металла и я даже не представляю, поддается ли все это ремонту.

Я сползаю по колесу на грязный асфальт.

Сил нет совсем, ни капельки.

Боль в ноге, про которую я забыла в момент аварии, возвращается с удвоенной силой. Кровь снова течет, пропитывая джинсы, носок и кроссовок. Голова кружится так, что тошнит.

Я закрываю лицо руками, пытаясь осознать эту минуту как окончательный конец.

Как большую жирную точку в середине моего испытательного срока.

Я без спроса взяла его машину — и разбила ее.

Я подвергла опасности наших детей (хотя откуда, господи боже мне было знать, что у охраны кого-то из наших соседей сбежит сторожевой доберман?!)

Из-за меня чуть не погибла наша собственная собака.

Я просто ходячая катастрофа.

Вадим меня никогда не простит. Даже если у нас самый офигенный в мире секс, я мать его сына и он меня немножко любит — … этому всему тоже есть предел.

Я сижу на обочине, прижимая к себе дрожащую Стасю, и тихо плачу. Не от боли или страха, не от оглушающего воя сирен.

А от полной окончательной безнадежности.