Шипы в сердце. Том второй

Глава двадцатая: Барби

Мой телефон вибрирует входящим как раз в ту минуту, когда я уже совершенно отточенным жестом прикладываю бутылочку Марика к запястью, чтобы проверить температуру, хотя за месяц научилась доводить ее до нужной уже на уровне инстинктов.

— Сейчас, моя ты вечно голодная Морковь, — смеюсь, когда сын начинает выразительно, как моя личная золотая рыбка, открывать и закрывать рот.

Знаю, что в месяц большая часть, как мне кажется, его осознанных действий, это просто маленькая случайность, помноженная на мое бесконечное воображение, но мне все равно нравится думать, что он улыбается не просто так, потому что начинает изучать рефлексы, а потому что узнает мое лицо и запах.

Проверяю сообщение. Оно от Вадима, как всегда короткое и по делу: «Приземлился, буду примерно через час».

Ничего такого, но я перечитываю его пару раз. Пишу короткое «Ок», отправляю и беру Марка на руки.

— Папа вернулся, Морковка, — улыбаюсь, протягивая ему бутылочку, и к которой он тут же жадно присасывается, причмокивая, и его уже аппетитные щечки работают как у хомячка. — Точно чт0-то тебе привез. Как думаешь, что можно привезти из Нью-Йорка? Думаешь, «Форд»?

Он жмурится, длинные — совсем как у Вадима — ресницы, падают на щеки.

А еще у него такие же как у отца голубые глаза, их цвет уже стал заметно более выразительным, сочным, хотя какими они будут в конце концов, станет понятно только ближе к году. Так я прочитала в интернете. Я вообще много чего там прочитала, но для себя решила, что, как и что происходит с моим сыном — это наша с ним история, и в какие рамки он вписывается, а в какие — нет, мы решим сами, опытным путем.

Я быстро спускаюсь в гостиную, захожу на кухню.

Глина Петровна уже колдует у плиты, но, когда замечает нас — тут же бросает все дела и идет навстречу. Марка она просто обожает, говорит, что он самый идеальный малыш в этой Вселенной, потому что тихий, спокойный и какой-то как будто дисциплинированный. По крайней мере, сон, еда и туалет у нас точно по графику, как будто в его маленькое тельце встроен швейцарский часовой механизм.

— Вадим приедет, — улыбаюсь, стараясь, чтобы это выглядело хотя бы не в половину так счастливо, как ощущается внутри.

Мы с Авдеевым держим достаточно формальное общение, и Галина Петровна все про нас понимает, так что я не хочу быть той самой «глупо влюбившейся дурой», которая рано или поздно все равно попадет под каток под названием «договорные отношения».

— А я как раз мясо поставила, — улыбается Галина Петровна, осторожно трогая ладошку Марка, и он тут же переводит на нее взгляд, хоть и ненадолго, потому что еще только учиться фокусироваться. — И рис, и салат с базиликом и грушей, как Вадим Александрович любит.

— Может, сделаем кексы с миндалем? — предлагаю, подавшись порыву.

Помню, как в прошлый раз Вадим смолотил штуки три, хотя обычно к сладкому равнодушен. А то, что осталось, я предложила забрать для Стаси — он не возражал.

— Можно, — охотно соглашается Галина Петровна, и уже достает из ящиков все необходимое.

Я заканчиваю кормить Марика, прикладываю его столбиком к плечу и поглаживаю по спинке — мягкими движениями, чтобы он пару раз икнул. Видела, что так делает Вадим — смотрела, запоминала, повторяла. Так получилось, что все мои знания с курсов для молодых матерей, я благополучно забыла в первые дни в роддоме, и все, что знаю сейчас — знаю от Вадима.

Первые две недели были похожи на странный, лихорадочный сон. Вадим был рядом, как и обещал. Не постоянно, но его присутствие ощущалось почти физически, даже когда его не было в квартире. Он приезжал то утром перед работой, то иногда в обед, но чаще — вечером. Иногда оставался на ночь, безмолвной тенью располагаясь на диване в гостиной и по первому же «зову» радионяни поднимался к нам. Кроватка Марка перекочевала в мою спальню, и так получалось, что иногда Вадим засыпал с ним в кресле рядом с моей кроватью. И в такие ночи я не спала, а просто смотрела на него и впитывала как губка — вообще все: как дышит, как иногда морщится во сне или улыбается, как крепко держит сына, на удивление чутко. Он был моим молчаливым, отстраненным, но до странного надежным якорем в шторме из подгузников, колик и моей собственной паники.

Он не говорил никаких нежных слов и не утешал — он просто был. Менял Марку подгузники с такой сосредоточенной серьезностью, будто от этого зависела судьба его империи. Идеально разводил смесь в бутылочке, уверенно купал и уделял столько времени, сколько мог — даже чуть-чуть больше. А когда я, измученная очередным приступом плача Марка (только сейчас понимаю, что это было кратковременные вспышки, просто упавшие на «благодатную почву» моей выжженой родами гормональной системы), была готова сама разреветься от бессилия, Вадим молча забирал у меня сына, и тот почти мгновенно успокаивался на его широкой, сильной груди.

В середине третьей недели Вадим улетел за очередным контактом к янки, и на целых пять дней я осталась совсем одна.

Первый день был адом. Хаос, который мы до этого как-то умудрялись сдерживать вдвоем, обрушился на меня с силой цунами. Я бегала по квартире, как сумасшедшая, пытаясь одновременно покормить Марка, помыть бутылочки, поменять ему подгузник и не сойти с ума от недосыпа и одиночества. Плакала вместе с сыном, чувствовала себя самой никчемной матерью на свете и проклинала тот день, когда возомнила, будто могу справиться.

На вторые сутки что-то изменилось. Я проснулась с ощущением злой, холодной решимости. Вспомнила слова своего психотерапевта из Осло: «Если не можешь контролировать ситуацию, начни контролировать то, что можешь». Я достала блокнот, который купила еще во время беременности, и начала писать.

График. Расписание. План.

Я расписала весь свой день по минутам. Кормления, сон, прогулки, вечерняя ванна, контрольное взвешивание через день. Завела страницу для списка покупок. Отдельную — для наблюдений за Марком: сколько съел, сколько спал, как сходил в туалет. Это было смешно и нелепо, но это сработало. Этот блокнот стал моим огнетушителем против хаоса.

И я справилась.

Когда Вадим вернулся, он застал не заплаканную, измученную истеричку, а спокойную, немного уставшую, но собранную молодую мать, которая уверенно качала на руках своего сына. Он, конечно, не сказал ни слова, но мне показалось, что тень удивления, на минуту мелькнувшая в его синих глазах, сменилась уважением.

За следующих две недели, я не просто как-то прижилась в этом хаосе, но и научилась им управлять, и вдруг оказалось, что у меня есть время посмотреть сериал, помочь Галине Петровне на кухне, сбросить Виктору список покупок для Марка и даже немного потрещать в чате. Лори добавила меня в их маленький, закрытый мамский чат, где никто не мерился успехами детей и не делил материнство на правильное и неправильное. Там мы просто смеялись над своими страхами, делились дурацкими историями и поддерживали друг друга. И я впервые почувствовала себя… нормальной, адекватной женщиной, а не не влезающей в прокрустово ложе неправильной чушкой человека.

Я начала делать легкую зарядку по утрам, пока Марк спал, разведала обстановку в спортзале на первом этаже моего ЖК, и присмотрела бассейн неподалеку.

Прошел всего месяц, но все… изменилось.

И мне даже немножко жаль, что тот чудесный костюмчик от Диор, который поначалу был до смешного велик, теперь отправлен на полку, вместе с другой горой одежды, из которой Марк безнадежно и окончательно вырос.

Во вторник Вадим снова улетел в Штаты, но перед отъездом мы, наконец, подняли тему няни. Как ни странно, но подняла ее именно я, хотя до родов мне казалось, что еще одного постороннего человека в доме я просто не вынесу. Но сейчас меня даже похожая на робот-пылесос Наталья не раздражает, потому что я научилась воспринимать ее не как врага, а как человека, благодаря которому мне не приходится думать о стирке, глажке и уборке. А после того, как Галина Петровна рассказала, что она в одиночку воспитывает сына с какой-то тяжелой генетической болезнью, и я, переступив через свои психи, еще раз предложила поменять график так, чтобы она могла совмещать работу и визиты сына к врачу, мы нашли идеальный вариант.

Теперь я понимаю, что из вариантов справляться без няни или немножко облегчить себе жизнь, выбор очевиден. Я хочу вернуться в гончарную студию, хочу снова почувствовать глину под пальцами. Хочу заниматься спортом, пойти в бассейн и, возможно, иногда читать по утрам в кафе на набережной, сама, хотя бы тридцать минут.

До того, как Лори забросила меня в свою группу, я почти что успела заработать себе комплекс, читая разные «мамские форумы», на которых явно какие-то святые женщины готовы были не есть и не спать, лишь бы ни на минуту не отдать ребенка свекрови. Слово «няня» сразу же вызывало в их рядах шипение и крестный ход против «ужасных ленивых кукушек». Однажды черт меня дернул спросить, может ли пирсинг в соске быть причиной, по которой у меня не сложилось с грудным вскармливанием. И, как говорится, разверзся портал в ад. Сначала в мой адрес, а потом — в адрес производителей смесей и бутылок. Связи я так и не уловила, но мне стало заметно легче после того, как в нашей группе на девять человек нашлось еще две таких же (Лори была одной из них) как и я, «бракованных». Нас там называли счастливицами, сохранившими сиськи в первозданном виде.

Когда Галина Петровна ставит кексы в духовку, я оставляю Марка спать в стульчике-качалке на первом этаже, включаю радионяню и бегу переодеваться — Вадим должен быть с минуты на минуту, и я не хочу встречать его в футболке и клетчатых штанах от пижамы. Времени на долгое планирование особо нет, поэтому меняю свой домашний «лук» на свободные вельветовые штаны-баллоны и кашемировый джемпер цвета топленого молока, выгодно подчеркивающий мою полную грудь. Не знаю в чем мистика, но она все равно стала больше и бедра слегка раздались, хотя талия вернулась к до родовым параметрам уже через три недели после родов. И теперь мои «песочный часы» стали еще более… выразительными.

Слышу, как открывается входная дверь, когда наношу на губы немного карамельного тинта с эффектом влажного блеска. Взбиваю волосы и бегу по лестнице, чувствуя себя ребенком, который собирается поймать Санта-Клауса.

А на последней ступени почему-то замираю, не в силах пошевелиться, когда взгляд натыкается на Вадима.

Господи, как же я по нему соскучилась… Мамочки, как же сильно-сильно соскучилась…

С его появлением воздух в гостиной мгновенно становится плотным, наэлектризованным. Вадим только что с самолета, это видно — в строгом черном костюме, белоснежной рубашке, с дорогой кожаной сумкой в руке. Уставший, но собранный, как натянутая струна. Он даже пахнет дорогой и самолетом, чужим городом и… им.

Этот запах бьет по мне, как ток, заставляя дыхание предательски сорваться.

Марик, который до этого мирно спал в качалке, начинает кряхтеть. Вадим, даже не сняв пиджак, подходит к нему, наклоняется, и его огромное тело отбрасывает тень на маленькую фигурку сына.

— Привет, мужик, — говорит очень тихо, и его голос, обычно властный и стальной, сейчас звучит хрипло и нежно. — Скучал?

Он подхватывает Марка на руки — легко и уверенно, но в этом столько бережности, что у меня щемит в груди. Сын затихает, вижу, как смотрит на него немного сосредоточенно и… улыбается.

Ужасно смешной, беззубой, абсолютно счастливой улыбкой.

Я читала, что дети начинают различать лица только к трем месяцам, но есть исследования, которые показывают, что они способны на это уже в первые недели жизни. Я даже не сомневаюсь, что Морковка уже прекрасно отличает маму от папы. И Вадиму он улыбается совсем не так, как мне. Между ними своя особенная, мужская связь.

Вадим прижимает сына к груди, зарывается носом в его макушку, но запах молочной смеси и присыпки почему-то чувствую я. На жестком лице Авдеева проступает нежность, губы растягиваются в улыбку.

Закрываю рот ладонями, чтобы постоять вот так, незамеченной, еще хотя бы пол минутки.

— Я тоже скучал, — слышу его шепот. И хоть эти слова предназначаются только Марку, мое сердце отчаянно на них отвечает: «… и я, и я… и я…».

Не знаю, что в итоге меня выдает, но, когда Вадим поворачивается, он сразу же находит меня взглядом. Как будто прицельно. Нежность в синих глазах сменяется вежливой отстраненностью. Только сейчас осознаю всю глупость своего переодевания, и хочется стереть жутко мешающий и липкий тинт, как будто именно он — причина всех моих несчастий. Как я выгляжу, Авдееву, очевидно, совершенно все равно.

— Привет, — здоровается он.

— Привет, — отвечаю я, спускаясь с последней ступени и становясь на вежливом расстоянии от него.

— Это Марку. — Кивает на стоящий диване большой увесистый пакет. Судя по ненавязчивому принту на крафтовой бумаге — это что-то из дорогого детского бутика

Так и есть. Внутри — несколько комплектов одежды из умопомрачительных мягких тканей, крохотные, но очень аккуратные кожаные пинетки и несколько деревянных, идеально отшлифованных погремушек, которые издают тихий, мелодичный, совсем не раздражающий звук.

Все — безупречного качества. Все — невыносимо дорогое.

— Спасибо, — вежливо улыбаюсь. — Не стоило.

— Стоило, — отрезает он.

Приношу ему кофе, и мы садимся обсуждать нянь.

Я сажусь на диван, он — в кресло напротив. Марик так и остается у него на руках, снова мирно посапывая.

Я заранее подготовилась к разговору. Просмотрела анкеты, которые присылала Алена, выписала плюсы и минусы каждой кандидатки. И даже подготовилась к ожесточенному спору, практически уверенная, что свое мнение придется отстаивать с боем.

Но боя не получается.

— Итак, у нас три кандидатки, — откашливаюсь, чтобы голос не звучал пискляво. — Первая, Анна Викторовна, пятьдесят два года. Опыт работы — двадцать лет. Рекомендации от очень серьезных людей. Но… мне не понравилось, что в анкете она написала про «раннее развитие по методике Монтессори». Марку всего месяц, какое, к черту, раннее развитие?

— Согласен, — кивает Вадим, не отрывая взгляда от спящего сына. — Отметаем Монтессори.

От удивления чуть не икаю. Думала, он вцепится в идею вырастить из Марка гения с пеленок. Но одновременно испытываю и огромное облегчение, потому что из всех трех именно эта кандидатка не нравилась мне больше всего.

— Вторая, Ольга Игоревна. Тридцать пять лет. Медицинское образование, работала в неонатологии. Это большой плюс. Но она показалась мне… слишком строгой. Почти как надзиратель.

— Марку не нужен надзиратель, — снова соглашается Вадим. — Ему нужна забота. Следующая.

— Третья… Елена Павловна. Сорок три, двое своих, уже взрослых детей. Она… — Я запинаюсь. — Она показалась мне самой душевной. Простая, без закидонов и медалей.

Смотрю на него в ожидании вердикта. Жду, что сейчас он сейчас скажет, что нашему сыну нужна не «простая» няня, а суперпрофессионал с тремя дипломами.

Но Вадим молчит, а потом переводит взгляд на меня.

— Тебе она понравилась?

— Да, — отвечаю без заминки. — Мне кажется, Марку с ней будет… спокойно.

— Хорошо. — Кивает. — Тогда давай встретимся с Ольгой Игоревной и Еленой Павловной. Чтобы у тебя был выбор. В понедельник. Я приеду. В два часа — первая, в три — вторая. Здесь. Тебя устроит?

Я не верю своим ушам. Он… советуется со мной? Дает право выбора?

— Да, — чувствую себя растерянной, все еще ожидая подвоха, хотя уже очевидно, что его не будет. — Спасибо.

Появляющаяся Галина Петровна здоровается с Вадимом — всегда отмечаю, с каким умилением она на него смотрит, когда он нянчиться с сыном — и говорит, что ужин готов.

Я на автомате прошу накрыть на двоих и говорю, что сейчас подойду чтобы ей помочь, но Вадим останавливает меня коротким, звучащим безапелляционно:

— Я не останусь. Мне уже пора.

Он перекладывает сына обратно в качалку, смотрит на него еще секунду, и снова превращается в Авдеева — собранного, холодного, жадного на эмоции для меня, хотя сына поливает ими щедро, как мороженное — сладким топингом.

Я замираю посреди комнаты, чувствуя себя полной идиоткой.

Ты… уже уходишь? Ты же только приехал, я не видела тебя четыре дня, и почти всю прошлую неделю — а ты приехал ровно на полчаса?!

Галина Петровна, почувствовав неловкость, тихо уходит на кухню.

Пытаюсь заставить мозг придумать какой-то очень важный повод, чтобы его задержать, но вместо этого в голову лезут совсем другие мысли. Конечно, он не останется. С чего я вообще это взяла? Он только с самолета, он соскучился по дочери и, конечно…

— Хорошо, — лепечу я, чувствуя, как краска заливает щеки.

По своей Безобразной Лизе он тоже соскучился. Конечно. Пятница вечер. У них планы. Ужин, вино, секс. А тут я, со своим ужином и дурацкими надеждами.

Мысленно проклинаю себя за то, что сначала не спросила — так это хотя бы не выглядело, будто мне больше всех нужно, даже если так и есть.

— Стаська соскучилась, — Вадим поправляет пиджак. Вроде бы и объясняет, и все абсолютно логично, но я все равно не верю.

Точнее, верю не до конца.

Он — прекрасный отец. Знаю, как дрожит над Станиславой, и как трясется над Марком. Но и Лизу это тоже никак не отменяет. Они могут провести выходные вместе. Сколько они уже встречаются? Я запрещаю своему мозгу осознавать эту слишком большую цифру, которая с каждым днем становится все больше.

— Я хотел забрать Марка. На выходные. Если ты не против.

Мое сердце останавливается. Хорошо, что в эту минуту смотрю в пол, и он не видит отчаяние на моем лице.

Его слова застают меня врасплох. После родов мы никогда не обсуждали эту тему, но я, конечно, догадывалась, что ждать полгода (или больше), чтобы забрить сына, он не будет — Марику мое физическое присутствие рядом не нужно, он любит смесь и она ему нравится, он хорошо набирает вес, растет и…

— Что? — все-таки слышу свой запоздалый вопрос. Бессмысленный, просто чтобы потянуть время и хоть как-то адаптироваться с подступающей к горлу паникой. Ее слишком много. Кажется, еще хоть капля — и я утону в ней без шанса на спасение.

Крепко, насколько могу не взирая на боль, сжимаю руку в кулак. Это немного отрезвляет.

— Стася хочет познакомиться с братом, — объясняет Авдеев. — Все разговоры только об этом. Доверишь мне сына?

Снова киваю, мол, да, конечно. Марку уже пошел второй месяц, а она до сих пор его не видела. Сюда Вадим ее привезти не может — в рамках наших с ним договорных отношений, это было бы неуместно. Я знаю, что он не спешит знакомить дочь со своими женщинами, а со мной — психически нестабильной предательницей, тем более. Хотя рано или поздно это наверняка случится, Вадим явно предпочитает как можно дольше оттягивать этот момент. Нелегко будет объяснять ребенку, почему к ним в дом приходит одна женщина, а младшего брата воспитывает совершенно другая.

— Я заеду за Марком завтра утром, привезу в воскресенье вечером.

Я смотрю на него, и не могу произнести ни слова. Паника все-таки укрывает, сжимает горло ледяными тисками. Хочу заорать прямое ему в лицо: «Нет, я не хочу, не хочу, нет, нет..!» но не могу произнести ни звука. Кака будто рационально и трезвомыслящая часть меня успела вовремя вырубить эту функцию, пока я опять не наговорила на еще один смертный приговор.

Я учусь быть… здравомыслящей. Учусь сначала думать, потом — говорить. Даже созвонилась по видео связи с доктором Йохансеном, своим норвежским психотерапевтом, и договорилась о новых сеансах, потому что меня снова начали мучить тревожные сны об отце. Но к тому, чтобы отдавать Марка уже… завтра, все равно оказываюсь совершенно не готова. Он же еще такой маленький. Целых два дня. Он же без меня не сможет. А может… это я без него не смогу?

Но голос разума снова приходит на помощь. Как раз в ту минуту, когда я готова закатить безобразную истерику, выплюнуть в него весь накопленный от страха яд, приходит четкое осознание, что у меня нет права отказывать. Даже если формально Вадим его и не спрашивал. Он — отец Марика, он имеет такое же право быть с ним, как и я. И он тоже скучает по сыну.

И он прекрасно справиться с ним без моего присутствия рядом. Вадим делает это буквально с первых дней появления сына на свет. Это я бы пропала без его помощи, потому что всему, абсолютно всему, что я сейчас умею — научилась у него.

Мысленно считаю до трех и поднимаю взгляд на Авдеева. Он немного хмурится в ответ на мое молчание. Возможно, тоже готовит стратегию против моего отказа. Уже нашел парочку убийственных аргументов, почему я должна запихать в задницу любое свое «нет»?

— Кристина? Ты точно не против?

— Да, конечно, — выдавливаю буквально по звукам.

— Я заеду в восемь.

— Хорошо, — чувствую себя попугаем, выучившим только одно слово.

— Спасибо, Кристина.

Он еще раз наклоняется к сыну, трогает пальцем его пухлую, сонно сползшую на бок щеку, прощается и уходит, оставляя меня в глухой тишине — в голове, в гостиной, на всей планете.

Сплю я просто ужасно. С появлением Марка ночные пробуждения стали чем-то обыденным, к чему я приучила свой организм, и мне каким-то образом даже удается вызываться, вставая пару раз за ночь.

Но сегодня все иначе. Я проваливаюсь в сон на час, может, на полтора, а потом подскакиваю с кровати фантомного плача, которого на самом деле нет. Марк спит в своей колыбельке рядом с моей кроватью, безмятежно и тихо, а я лежу, вслушиваясь в тишину, и мое сердце от страха и паники колотится о ребра с глухой болью.

Мне невыносима мысль о том, что завтра утром его здесь не будет. Я даже представить это не могу — пытаюсь, и не получается. Не знаю, что буду делать, когда Вадим его заберет и вместо агуканья сына в квартире поселится звенящая липкая тишина.

Это же всего два дня, Кристина.

Даже меньше, чем сорок восемь часов, но в моем сознании они растягиваются в холодную, безжизненную пустыню, в которой я останусь без своего маленького сердечка.

Я встаю. Снова. В третий или четвертый раз за ночь.

Ночник в виде смешного щекастого полумесяца заливает комнату мягким, молочным светом. Марк спит на спине, закинув ручки за голову. Его любимая поза — он спит так буквально с первого дня, и никакие пеленки и пеленания ему не нужны — только свобода, как угодно, и когда угодно размахивать ручками и ножками, и это его совершенно никак не пугает и не мешает спать. Его губы чуть приоткрыты, ресницы, темные, как у отца, мелко подрагивают. Он пахнет ванилью, сном и чем-то еще, совершенно особенным, что я никак не могу разложить на ноты. Просто… моей маленькой лучшей в мире самой идеальной Морковкой.

Я наклоняюсь над кроваткой так низко, что почти касаюсь щекой бархатной кожи. Смотрю на него, и от острой, всепоглощающей нежности на глаза наворачиваются слезы.

Ну как же я его отдам? Как смогу выпустить из рук это маленькое, теплое, абсолютно беззащитное существо, которое стало центром моей вселенной? Вадим сказал об этом так просто и обыденно, как будто собирался одолжить у меня книгу. А для меня это все равно что одолжить ему свою душу и сердце, и радость, и счастье. Отдать ему все, что делает меня живой.

Возвращаюсь в постель, пробую уснуть, но уже и так ясно, что это совершено бесполезная затея. Сон больше не идет. Я лежу, глядя в потолок, и уговариваю себя не паниковать. Ничего страшного не происходит, Вадим — его отец, он имеет полное право проводить с сыном время когда захочет и как захочет. И он, конечно, прекрасно справится. Господи, да он, наверное, справится даже лучше, чем я! У него есть опыт, у него есть Стася, у него есть армия помощников, которая по щелчку пальцев решит любую проблему. А у меня есть только паника и блокнот с дурацкими записями.

Доктор Йохансен учил сосредотачиваться на позитиве, если вдруг я чувствую, что снова начинаю терять опоры. У меня будет целых два дня. Два дня свободы. Я смогу выспаться. Сходить в свою гончарную студию. Поплавать в бассейне. Смогу, наконец, прогуляться по магазинам и купить себе новые джинсы и брюки. Смогу посвятить это время себе.

В шесть утра, когда за окном еще только начинает сереть, я все-таки сдаюсь. Встаю и иду собирать сумку — единственное, что я могу сейчас контролировать. Единственный способ обмануть свою тревогу, превратив ее в осмысленное действие.

Раскладываю на пеленальном столике вещи Марика: маленькие, почти кукольные боди, ползунки, носочки, похожие на наперстки. Кладу пять комплектов. На два дня. Понимаю, насколько это смешно и нелепо, но ничего не могу с собой поделать — кажется, чем больше его вещей будет рядом с ним, тем больше моей заботы он почувствует. Я кладу четыре шапочки — две тонких, две потеплее, смешных, с кисточками, в них Марик похож на гномика. Две бутылочки, банку со смесью. Термосумочку, в которой можно хранить бутылочку со смесью. Подгузники. Влажные салфетки, крем под подгузник, ватные палочки. Пытаюсь сделать невозможное — упаковать его жизнь в одну огромную, нелепую сумку.

Через час просыпается Марик — начинает тихонько кряхтеть в кроватке. Я беру его на руки, прижимаю к себе. Он теплый, сонный, совсем не капризный.

— Доброе утро, Морковка, — осторожно целую его мягкую щечку. — Проснулся? Сейчас мама тебя покормит. А потом… потом приедет папа. Посадит тебя в свою красивую черную машину и повезет… У него очень красивая машина — тебе понравится. Хочешь познакомиться с сестричкой? Вы подружитесь. Она тебя обязательно полюбит — ну а как тебя можно не любить?

Марик всегда очень чутко реагирует на мое настроение — я давно заметила. Понятия не имею, что это за магия, но теперь стараюсь всегда быть спокойной рядом с ним. Вот и сейчас — голос звучит ровно, и сын разглядывает меня с любопытством, смешно кривя ротик, пока, наконец, у него получается улыбка. Ему нравится мой голос.

Я рассказываю ему про то, что у папы большой и красивый дом, и что ему там будет хорошо.

Спускаюсь на кухню, уже отточенными до автоматизма движениями, готовлю смесь, пока он лежит в качельке и попискивает. Не кричит — он и правда идеальный во всех отношениях ребенок. Я не знаю, что такое бессонные ночи, бесконечная тряска на руках, ор двадцать четыре на семь, проблемы с туалетом и коликами — все эти ужасы, которых я начиталась на мамских форумах, проходят мимо меня.

Когда все готово, беру его на руки, поудобнее устраиваюсь в кресле и кормлю.

Он ест, сосредоточенно причмокивая, и смотрит на меня синими, еще подернутыми сонной дымкой, глазками. И в этом взгляде столько безграничного доверия, что у меня снова сжимается сердце.

Я всю беременность боялась, что он не будет меня любить. Что будет знать, что в первые недели его жизни во мне было столько паники и страха, что я чуть было не совершила самую страшную ошибку в своей жизни. Но все страхи улетучились в ту же минуту, как его маленькое мокрое и сморщенное тельце положили мне на грудь. У них с Вадимом особенные отношения — какие-то другие, это отлично чувствуется, но я ни капли не ревную, потому что знаю — у нас тоже по-своему, по-другому.

Вадим приезжает почти ровно в восемь.

Сегодня в простых черных джинсах и сером худи. Волосы слегка растрепаны, под глазами — едва заметные тени. Он выглядит уставшим, и до боли… родным.

Бросает взгляд на огромную, стоящую у порога сумку, и его брови удивленно ползут вверх.

— Доброе утро. — На мне его взгляд задерживается совсем ненадолго — сразу перебирается на спящего на моих руках Марика.

Обычно я почти сразу перекладываю его в кроватку, но сегодня хваталась за каждую минуту, чтобы подольше подержать в руках.

— Доброе утро, — стараюсь, чтобы мой голос не дрожал, но все равно получается плохо. — Он поел час назад. Я скинула тебе СМСкой его график.

Вадим подходит ближе. Его запах снова слишком соблазнительно щекочет мои ноздри и нервы.

— Собрались? — спрашивает он, не оборачиваясь.

— Да, — киваю я. — Я все сложила. Там… на всякий случай.

Он выпрямляется, поворачивается ко мне. В его глазах — что-то похожее на… сожаление?

— Кристина, я забыл тебе сказать, — говорит он тихо. — Не нужно было так беспокоиться. У меня для него все есть.

Я смотрю на него, и не сразу понимаю, что он имеет ввиду.

— В смысле? — переспрашиваю я.

— В смысле, у меня дома для него готова комната, — поясняет он. — Кроватка, комод, одежда, все необходимое.

И вот тут меня накрывает.

Не злостью. Не обидой. А ледяной, парализующей волной осознания.

Это не просто визит на выходные. Это не просто знакомство с сестрой. Это — начало. Начало новой реальности, в которой у моего сына будет два дома. Две кроватки. Две жизни. Одна — со мной. Другая — с ним. И я ничего не смогу с этим поделать.