Шипы в сердце. Том второй

Глава тридцать шестая: Хентай

Семьдесят второй этаж башни на Манхэттене пропитан запахом озона и больших денег.

Я сижу во главе стола из черного стекла, который стоит дороже, чем некоторые квартиры, и наблюдаю за тем, как напротив меня потеют три тела с Уолл-стрит. Они называют себя акулами, но для меня они — просто сытая, откормленная фермерская рыба. Они думают, что мы торгуемся за цену. Даже не знаю, понимают ли, что я уже купил их с потрохами еще до того, как мой самолет коснулся посадочной полосы JFK.

Сегодня на кону не порты и не контейнеры. Логистика — это кровеносная система, она работает и приносит доход, пока сердце бьется. Но мне нужен стабильный крепкий, обеспечивающий функционирование всего этого мозг. Мы закрываем сделку по поглощению разработчика нейроинтерфейсов для тяжелой промышленности.

Это будущее. Контроль не над тем, как перемещаются грузы, а над тем, кто и как ими управляет силой мысли, находясь за тысячи километров. Возможности и власть совсем другого порядка.

— Мистер Авдеев, мы понимаем вашу позицию по интеллектуальной собственности, но совет директоров настаивает на сохранении миноритарного пакета… — начинает самый старший из них, поправляя галстук, который как будто душит его все сильнее с каждой минутой.

Я не слушаю — разглядываю панораму города за его спиной. Серый, стальной, мокрый от дождя Нью-Йорк. Город, который, как утверждается, никогда не спит, но который сейчас кажется мне мертвенно механическим. Лишенным хаотичного, теплого, живого пульса, к которому я, к своему собственному удивлению, начал привыкать дома.

Барабаню пальцами по полированной поверхности стола. Скучно. Раньше азарт охоты, момент, когда видишь в глазах противника понимание неизбежного поражения, заводил лучше любого стимулятора. Сейчас это просто рутина, функция, необходимое действие для поддержания империи.

Для того, чтобы моя семья никогда ни в чем не нуждалась.

Чтобы у сына был доступ к лучшим университетам мира.

У дочери — возможность реализовать свой гениальный мозг в любом стартапе, который она создаст (это просто вопрос времени, причем, не самого далекого).

А у Барби…

Вспоминаю, как она прыгала вокруг машины. Как разлеглась на капоте 911, когда тачка появилась в нашем гараже.

Хочу ее разбаловать. До неприличия.

Мой телефон, лежащий экраном вниз, коротко вибрирует. Едва заметно, но звук действует на меня сильнее, чем вся эта многомиллионная болтовня.

Мы переписываемся как раньше, как в прошлой жизни. Не сухо и официально, как в последнее время, а именно так, как я, оказывается, люблю — с флиртом, шутками, взаимной иронией и подтруниванием.

Разглядываю ее фото — ничего такого, просто прислала себя в обнимку с перепачканным кашей, скривившим рот Мариком, с припиской: «Это какой-то кошмар…!»

Уголок моего рта дергается вверх. Внутри, под слоями цинизма, разливается непривычное для меня тепло, как будто кто-то включил свет в темной комнате. Она там, за тысячи километров, варит кашу моему сыну, воюет с моей дочерью, строит свои бизнес-планы и находит время, чтобы подколоть меня.

Поглядываю на странно притихших американцев. Выжидают мою реакцию, видимо решили, что я обдумываю ничтожное предложение. А я думаю о том, как пахнет ее шея по утрам и от желания прихватить ее кожу зубами там, чуть ниже уха, сводит челюсти. Вспоминаю, как смешно она морщит нос, когда злится. Как улыбается, когда открываю глаза и ловлю ее на том, что подсматривает. Как смотрит на нашего сына — с теплом и нежностью (вряд ли понимает, но и на Стаську тоже так поглядывает, когда думает, что никто не видит). Как даже по лестнице ходит потихоньку, чтобы наша псина успевал за ней карабкаться.

Зависимость от кого-то — самое хуевое, что существует в моем мире.

Но… зависимость от нее мне нравится. Она делает меня… энергичнее и злее, толкает делать фундамент крепче, стены — выше, въебывать, чтобы у нее (у них всех) был полный эксклюзивный доступ ко всему. Я и раньше все это делал, чтобы не ощущать зависимость от мира, а теперь — она же заряжает меня правильной энергией.

И в то же время… появилось ощущение тыла. Прилечу домой — а там хаос, суета, мои девчонки шипят друг на друга, сын пищит и тянет руки, на кухне пахнет вкуснейшим кофе.

Я быстро отвечаю ей, чувствуя себя школьником, который пишет записку под партой. Пишу, что она сейчас видит примерно то же самое, что вижу я, когда отказывается отдавать нагло стыреную у меня рубашку.

Отправляю. Кладу телефон и переключаюсь в максимально жесткий режим. Надоело терять время. Хочу закончить это дерьмо, вернуться в отель и поболтать с ней по видеосвязи.

Мой цербер внутри от этой мысли тут же оживает.

Тоже скучает по тому, как Барби гладит его по шерсти, но еще больше — когда против.

— Господа, — говорю подчеркнуто негромко, но в переговорной мгновенно наступает вакуумная тишина, — мое предложение финальное. У вас есть три часа. Или мы подписываем на моих условиях, или я куплю вас через год, когда вы будете стоить дешевле, чем этот стол.

Сворачиваю удочки, не дожидаясь ответа — и так знаю, что согласятся. У них нет выбора.

У меня, кстати, тоже, только мой «выбор» сейчас находится в другом часовом поясе.

У меня пентхаус «Four Seasons» с видом на Центральный парк. Роскошь, которая стала частью моей рутины — она просто есть как фон, какого-то особенного кайфа я от всего этого «дорогобогато» уже давно не ловлю. Но когда был в Нью-Йорке с Барби — в том проклятом феврале — с ней все было иначе. До сих пор мозг врывается, когда вспоминаю ее в том худи с пафосной золотой надписью про американский лакшери-стайл.

Пока разглядываю сверкающий внизу город, в груди немного тянет.

Ладно, ок, я скучаю.

По ее голосу. По тому, как ходит по дому в моих вещах. По тому, как сидит на стульях, иногда поджав под себя ногу, а иногда — согнув колено, как цапля. По тому, как ощущается под рукой даже во сне.

Это слегка сбивает с толку. Люди в моей жизни — зачастую просто функции, полезные или бесполезные, приятные или раздражающие.

Крис в эту идеологию не вписывалась никогда, с первого дня своего появления в моей жизни. Она просто пришла и заполнила собой все пустоты, о существовании которых я даже не подозревал. И теперь, когда ее нет рядом, эти пустоты воют сквозняком.

Я достаю телефон. Смотрю на ее последнее сообщение про то, что скучает.

Меня перемкнуло, когда прочитал его по дороге в отель.

Пальцы набрали рефлекторно «Я тоже», но отправить почему-то не получилось. Хуй его знает почему. Возможно потому что это стало откровением тогда, и продолжает биться сейчас. Как будто мое «я тоже» — это вообще ни о чем в сравнении с тем, что я действительно чувствую, когда ее долго нет рядом.

Вспоминаю свое желание поболтать с ней по видео, но потом бросаю взгляд на время, прикидываю разницу в часовых поясах — дома уже глубокая ночь. Представляю, как по-королевски развалилась на всей кровати, как обнимает одеяло, закинув ногу так высоко, что почти дотрагивается коленом до подбородка.

Хочу ее — безумно.

Но еще больше — просто обнять.

Срать на американцев, завтра пойду за подарками — Стаська прилежно накатала целый список, Крис оставила пространство для маневра.

Успеваю сходить в душ, а когда возвращаюсь, то в телефоне торчит сообщение.

Хмурюсь, потому что оно от Сафиной.

На той нашей последней встрече я прямо разложил все по полкам «нас» не будет. Был максимально корректным.

Дал понять, что это решение окончательное и что нам обоим будет лучше, если на этом контакты прекратятся. И все же пару раз она писала — типа, случайно, потом спросить какую-то фигню, от которой ее жизнь и здоровье, конечно, никак не зависели. Я не отреагировал.

Сообщение, написанное по ее времени примерно… посреди ночи?

Знаю, что иногда женщины склонны рефлексировать, особенно после пары бутылок вина с подружками где-то в ночном клубе и ресторане, но как-то был уверен, что она к таким не относится.

Читать его не собираюсь — зачем? Она все равно не напишет и не скажет ничего такого, что изменило бы мое решение в отношении Крис. На это не способен ни один человек в мире, кроме меня самого.

Но палец смазано скользит по экрану, и вместо того, чтобы отправить сообщение в корзину, разворачивает его в полную величину.

В глаза бросаются сразу несколько прикрепленных фото, а потом — приписка: «Случайно увидела сегодня. Подумала, тебе будет интересно, как проводит свободное время твоя женщина».

На фотографиях за столиком явно в каком-то ресторане — Кристина и тот лохматый архитектор, из-за которого мы посрались в Опере.

Я смотрю на экран, и мир вокруг на несколько секунд замирает.

Звуки города исчезают. Остается только стук крови в ушах.

На фото Кристина смеется. Откинула голову назад, глаза сияют. Она выглядит легкой, настроенной на разговор. Счастливой и беззаботной. А вот такой взгляд, как у Бережного, я узнаю из тысячи. Так на просто подруг не смотрят. Тем более так не смотрят на бывших, к которым уже перегорело. Так смотрят на женщину, которую хотят.

Их руки на столе и хоть между ними достаточно много пространства, мне все равно кажется, что он вот-вот до нее дотронется прямо на чертовом снимке.

Я верчу телефон в пальцах, жонглирую им плавно, почти как профессиональный шулер — картами.

Вдох — выдох.

Секунду, две, три.

Переключаю внимание на высотки за окнами, даю притихшему мегаполису снова проснуться, заполнить раздражающую тишину внутри моей головы.

Чувствую себя хищником, на чью территорию зашел чужак.

Разглядываю фотографии, оцениваю позу Бережного, как держит руки, как подается вперед — слишком, явно оторвав жопу от стула. Как улыбается. Оцениваю все эти слишком очевидные признаки и мышцы слегка каменеют от желания стереть с его лица эту располагающую улыбку.

Желательно вместе с зубами.

Потому что на мою женщину вот так смотреть нельзя.

Я не больной поехавший идиот, который будет ревновать к каждому столбу — не представляю, что у таких мужиков в голове. Мы живем в мире, в котором женщины не сидят на цепи, имеют все права и одеваются порой так, что не оставляют простора воображению. Нормальный мужик при виде на такую красоту должен задаться всего одним вопросом: «Чье это и если она свободна — то почему до сих пор не моя?» Все остальное — это либо вариации на тему, либо нездоровая хуйня, за которую я бы лично кастрировал и отрывал ноги.

И, конечно, на чужую женщину рот разевать нельзя.

Ну или осознавать, насколько сильно ты при этом рискуешь стать денежным мешком для челюстно-лицевого хирурга (в лучшем случае).

У меня ноль вопросов к тому, что вокруг Кристины крутятся и будут крутиться мужики — она у меня слишком красива, чтобы не привлекать внимание.

Но смотреть на нее так как смотрит этот лохматый придурок — табу.

Вслед за этим осознанием, накатывает следующее…

Какого хуя, Сафина, ты лезешь?

Перечитываю ее сообщение еще раз, фиксируя издевательский тон и яд между букв, которого столько, что можно отравить колодец.

Вот он — раздражает.

Терпеть не могу направленные в мою сторону грязные манипуляции, тем более — женские, а здесь именно она, в полный рост. Как будто я безмозглый идиот и обязательно поведусь на тупую провокацию.

Выдыхаю, еще раз бросаю взгляд на часы, фиксирую разницу во времени.

Прикладываю телефон к уху, набирая ее номер.

Она отвечает не сразу, хотя между ее брошенной в меня красной тряпкой и моим звонком прошло ровно пять минут. Вот на хрена это, если я точно знаю, что она сидит там с лицом человека, думающего, что провернул аферу века.

— Вадим? — слышу в трубке взволнованный женский голос.

— Когда и где это было снято? — не здороваюсь, сразу к делу.

— Я… не уверена…

— Ты уверена. Когда и где?

Обычно я не разговариваю вот таким тоном с женщинами — он у меня припасен для «особых случаев», когда человека нужно поставить на место так, чтобы его ноги вошли в землю минимум по колено. Так что рваный вздох на том конце связи вполне ожидаем.

— В «Casa Italia», — бормочет Сафина, — сегодня вечером.

— Почему ты решила, что это может быть мне интересно?

Я бы предпочел поставить эту точку не по телефону, но справедливо опасаюсь, что личная встреча Сафиной доставит еще меньше удовольствия.

— Ты же сам видел… — продолжает говорить сбивчиво. — Ну… все же очевидно…

— Что именно тебе очевидно? Что моя невеста разговаривает и пьет кофе с другим живым существом? Или поразишь меня какими-то другими сногсшибательными выводами?

Откуда Лиза знает про Крис — это вопрос второй, но я так же фиксирую, что она определенно приложила усилия, чтобы добыть эту информацию. Что для меня лично тоже крайне нездоровая хуйня. Если мы разошлись — мы разошлись, не трогаем, не палим друг друга и не ебем мозги внезапными камбэками.

Причем со своей стороны я сделал все, чтобы наше расставание, как это принято сейчас говорить, прошло крайне экологично.

Даже улыбающаяся рожа Бережного злит меньше, чем попытка сделать из меня барана, не способного сложить два и два.

Пауза в динамике затягивается.

Сафина только тяжелее дышит и всхлипывает.

— Ты не заслуживаешь, чтобы с тобой… вот так… — пытается сместить фокус моего вопроса, перевести стрелки.

— Вот так — это как, Лиза? Что конкретно происходит на этом фото, что ты нацепила на себя доспехи святой мстительницы?

Меня сложно сдвинуть с траектории, если я наметил цель.

Уж точно не топорными манипуляциями.

— Я бы никогда так… с тобой… не…

— Я задал вопрос, — перебиваю.

Такую хуйню нужно пресекать на корню.

Жестко.

Чтобы, блять, дошло, что Авдеевы в своей семье разберутся сами.

— На твое месте я бы задумалась, чей это ребенок, — выпаливает она на нервах.

— Ты намекаешь что я — идиот?

— Я? Нет, я совсем не то…

— Именно то, — снова перебиваю. — Как ты себе это представляла? Что вот сейчас ты сбросишь мне тупые фотки — и я сразу прибегу к тебе? А почему вдруг к тебе, а не к новой бабе? Из чувства глубокой признательности, что открыла мне глаза? А тебе оно надо, чтобы мужик был с тобой только из-за угрызений совести?

— Все! Совсем! Не так! — орет Сафина.

Я морщусь, но щелкаю языком, заставляя ее притихнуть.

— Послушай меня сейчас внимательно, потому что это будет наш с тобой последний разговор. Я без пяти минут женатый человек, я люблю свою будущую жену, у нас общий ребенок и меня в ней абсолютно все устраивает. И если ты еще хоть раз, не важно по какому поводу, снова попытаешься сунуть нос в наши отношения — таким деликатным и понимающим как сегодня я не буду.

— Я люблю тебя! — выпаливает она в какой-то отчаянной попытке удержать призрак прошлого, но я оставляю ее слова без внимания.

— Надеюсь, ты меня услышала.

Больше мне с ней разговаривать не о чем.

Номер — в блок и удаляю.

«Компрометирующие» фотографии Барби — тоже.

Нахожу нашу с ней переписку, и пальцы сами выстукивают (с опозданием, но все же) ответ на ее сообщение.