Шипы в сердце. Том второй

Глава четырнадцатая: Барби

Утро воскресенья ленивое до безобразия.

В последнее время я встаю намного раньше будильника, и иногда по вечерам чувствую тревогу. Понятия не имею, откуда она — в последнее время я стала спокойнее. Точнее, я стала меньше дергаться после того, как отвоевала у Авдеева право рожать здесь, дома, и право рожать без его присутствия. Эти маленькие победы вселили надежду, что в далеком-далеком будущем я нащупаю правильный подход к этому камню, и смогу выторговать себе еще что-то…

Но тревога все равно мелькает.

Возможно, потому что до родов остается всего пара месяцев, и каждый прожитый день приближает меня к в дню Х.

Но сегодня все на удивление хорошо.

Я сижу на кухне, пью чай и в блокноте от руки делаю наброски своего следующего глиняного творения. У меня всегда неплохо получалось рисовать, хотя я чистой воды самоучка и мои рисунки определенно далеки от правильных пропорций и свето-тени, но мне важна суть — я как будто поверила в свои силы и хочу попробовать сделать еще кое-что. Маленькую супницу. Совсем крохотную. Для Авдеева-младшего. И надеюсь, она ему понравится.

День Рождения Вадима был вчера.

Я провела его в своей гончарной студии, с головой уйдя в творческий процесс. О нем не думала. Почти.

Что стало с моей чашкой, понятия не имею. Дошла ли она до адресата? Выбросил ли он ее, разбив о стену, или просто передал кому-нибудь из работников в доме? Я не знаю. И, как ни странно, мне все равно. Я сделала то, что должна была. Поставила свою маленькую, кривую точку и по крайней мере не спрятала голову в песок. Или просто устала воевать?

Сегодня я встречаюсь с Лори, поэтому с эскизом заканчиваю к десяти. Галина Петровна сегодня выходная, так что я планирую вернуться домой только поздно вечером, чтобы не торчать в этих хоромах в гордом одиночестве. А Лори для этого просто идеальный напарник.

Она написала мне еще утром, предложила погулять по городу и поболтать. Я согласилась, не раздумывая. Увидеть ее, поговорить с ней — это как глоток свежего воздуха.

Мы встречаемся в центре, у Оперного театра. Лори выглядит, как всегда, сногсшибательно. В простых белых джинсах, кашемировом свитере и кедах она умудряется выглядеть так, будто только что сошла с обложки «Vogue».

— Крис! — она обнимает меня очень осторожно, и я утыкаюсь носом в ее пахнущие Норвегией волосы — понятия не имею, что за запах, но для меня Норвегия пахнет именно так. Отступает на шаг, смотрит на мой уже внушительный, обтянутый мягким кашемировым платьем живот. Улыбается просто как солнышко. — Ты такая кругленькая, Крис! Боже, аккуратная, маленькая!

— Ты прикалываешься? — Я закатываю глаза, но все равно растягиваю губы в ответ. — Я похожа на бегемота.

— На бегемота была похожа я, с шутовской двойней, а ты просто Дюймовочка! — Лори, получив мое разрешение, гладит живот.

Мы идем по Приморскому бульвару. Солнце светит, море блестит, пахнет йодом и жареными каштанами. Мы болтаем без умолку, как будто не виделись сто лет.

Я рассказываю ей про свою гончарную студию, про то, как глина успокаивает нервы, про свои кривые тарелки и уродливые вазы. Она смеется, говорит, что я нашла свое призвание.

— Ты не представляешь, как мне тебя не хватает на работе, — говорит Лори с абсолютно искренним сожалением в голосе. — Без тебя — как без рук. Тебе нет замены, Крис. Я уже даже не ищу.

Я задираю нос, прекрасно понимая, что это просто ее доброта. Лори всегда справляется — с детьми, с работой, с Димой. А еще она не спрашивает про Авдеева, про нас, не задает вопросов, на которые мне точно не хотелось бы отвечать, и я благодарна за это. Она болтает, как раньше, до всего этого.

Как будто ничего не произошло, и теперь у наших прогулок просто немного другие декорации.

Лори рассказывает про близняшек — что они уже уверенно встали на ноги и превратили их идеальную квартиру в полосу препятствий. Про Диму, который активно пополняет их словарный запас постоянной болтовней. Про новый проект в «Aura Financial», который обещает стать настоящим прорывом. Говорит много, быстро и весело. Я не дура — знаю, что делает это намеренно, чтобы в нашем разговоре не было неловких пауз. Старается отвлечь меня, и ее разговоры — как теплое одеяло, укрывающее от тянущего изнутри холода.

Но все-таки, когда присаживаемся на скамейку с видом на порт, спрашивает, как у меня дела — тем самым тоном, который не предполагает формальный ответ.

Мне хочется рассказать ей все. Про ледяные глаза Вадима, про то, что я просто… существую, про то, что мне тревожно, про золотую клетку, в которой я задыхаюсь.

Но я не могу.

Не имею права втягивать их с Шутовым в это все.

— Все хорошо, — улыбаюсь, используя остатки своего самообладания. — Мы с Авдеевым… нашли компромисс. Я не лезу к нему, он не лезет ко мне. Все цивилизованно.

Лори смотрит на меня долго, внимательно. Не верит ни единому моему слову.

Но не давит. Просто кивает.

— Если тебе что-нибудь понадобится, Крис…

— Я знаю, — перебиваю, чтобы она не продолжала, потому что тогда я точно разревусь. — Спасибо, Лори. Вы и так столько для меня сделали.

Мы сидим молча, смотрим на море. И в этой тишине я отчаянно борюсь с собой.

Мне так хочется спросить. Про вчерашний день. Про его праздник. Была ли там она? Его Снежная королева, его идеальная женщина? Смеялся ли он? Был ли счастлив?

Но я молчу и кусаю губу. Потому что боюсь услышать ответ.

А Лори, как будто читая мои мысли, не говорит об этом ни слова. Знаю, что она нарочно. Защищает меня от самой себя.

Мы гуляем еще, сворачиваем на Екатерининскую. Проходим мимо огромного, сияющего витринами торгового центра «Kadorr City Mall» — место, где продаются вещи, которые стоят, как весь мой «золотой парашют».

— Ты уже что-нибудь купила для малыша? — Лори, кивая на витрину детского бутика, где на манекенах-младенцах красуются крошечные костюмчики от Dior и Gucci.

Я качаю головой.

— Нет. Ничего.

— Почему? — удивляется она. — Я близняшкам скупала… ммм… все, что попадет под руку. Никогда не была шопоголиком. Но тогда меня прорвало. Правда, половину вещей потом так и передарила прямо с бирками — наивно верила, что дети не растут как кабачки в огороде.

— Не знаю, — пожимаю плечами. Правда не знаю. С момента моего приезда, единственное, на что я потратила деньги (и то — только свои) — это уроки в кружке и покупка необходимых для занятий, своих собственных инструментов. — Боюсь, наверное. Что если я куплю что-то, то… все станет слишком реальным?

А еще я понятия не имею, что нужно младенцам, и когда начинаю гуглить, то чувствую себя тупой овцой и почетной анти-матерью года.

Разглядываю крошечные идеальные вещи в витрине и чувствую себя самозванкой.

Я же просто… инкубатор?

Достаю телефон, чтобы сделать пару кадров — костюмчик от Dior, несмотря на странный бело-голубой принт, действительно стильный. Я легко могу представить в нем своего сына, но я абсолютно не понимаю, на какой он возраст. Выглядит маленьким.

Пока настраиваю камеру, на экране всплывает входящее сообщение от номера не из списка контактов. Но я знаю эти три последние цифры. Я помню их наизусть. Удалить этот номер из своей памяти так и не смогла.

Сердце сначала спотыкается, а потом начинает бешено колотиться об ребра.

Руки дрожат так сильно, что едва не роняю телефон.

Открываю сообщение.

В нем ровно четыре слова.

«Спасибо за подарок, Кристина».

Они взрываются на экране телефона, и осколки летят прямо мне в сердце. Я смотрю на них, перечитываю со скоростью сто раз в секунду и мир вокруг сужается до черных букв на белом фоне.

Он получил ее. Мою кривую, уродливую чашку. И даже если выбросил — говорит «спасибо», хотя я даже в самом смелом сне ни на что такое не надеялась.

— Крис? Что там? — Лори, заметив мое застывшее лицо, тут же настораживается.

Я не отвечаю. Просто не могу. Смотрю на его сообщение, и в голове проносится ураган мыслей.

Что это значит? Почему ты написал? Это просто вежливость? Или что-то большее? Ты не злишься? Тебе просто смешно?

Пальцы сами собой начинают набирать ответ. Хочу спросить сразу все. «Тебе понравилось? Куда ты ее дел? А что ты делал вчера? А ты думал обо мне?»

Вопросы, которые я никогда не задам. Вопросы, на которые я боюсь услышать ответы.

Я стираю все, что набрала. Делаю глубокий-глубокий вдох.

Нужно быть… камнем. Нужно быть холодной. Как он.

Поэтому вместо кучи идиотских вопросов, набираю всего одно слово: «Пожалуйста».

Нажимаю «отправить».

Руки дрожат, ладони вспотели так, что телефон едва не выскальзывает из рук. На всякий случай выключаю экран и бросаю его обратно в сумку, как будто это змея, которая может меня укусить.

— Крис, что случилось? — Лори мягко берет меня за локоть. — Авдеев?

Киваю.

— Вы… поссорились? — замечаю, как аккуратно она подбирает формулировки.

— Нет, он просто… поблагодарил за подарок.

Мне импульсивно снова хочется все-таки задать ему все те вопросы.

И миллион вдогонку.

Наверное, я в моменте как никогда близка к этому, но Лори успевает раньше — берет меня за руку и решительно тянет ко входу в ТЦ.

— Давай его купим?

— Что? Кого?

— Тот костюмчик, на который ты слюни пускала минуту назад, — обрывает она, посмеиваясь как мисс Беззаботность. — Мы должны его купить. Прямо сейчас.

Она буквально затаскивает меня в этот сияющий, пахнущий деньгами храм роскоши. Мы сворачиваем направо. Бутик детской люксовой одежды встречает нас мягким светом, тихой музыкой и консультантом с безупречной улыбкой.

Тот самый костюмчик висит на маленьком манекене. Белый с голубыми странными принтами под винтаж, из мягчайшего кашемира. Крошечные штанишки, кофточка с капюшоном и кучей маленьких, очень деликатных деталей. Он такой… нежный. Такой идеальный, что одного прикосновения достаточно, чтобы понять — выпустить его обратно из рук будет невыносимо сложно.

В груди что-то сжимается.

— Он такой…, - шепчу я, чувствуя, как глупо увлажняются глаза, — миленький.

— То, что нужно для маленького стиляги, — подмигивает Лори. — Берем.

— Лори, он, наверное, стоит, как крыло самолета, — сопротивляюсь ее попытке утащить меня к касе. — У меня нет таких денег.

Это правда. Мой «золотой парашют» — моя неприкосновенная святыня. А картами Вадима я не пользовалась и не собираюсь.

Лори замирает только на мгновение. Вижу в зеленых глазах вопрос, который она не задает.

Просто как будто что-то для себя фиксирует. Знает — помнит — что я рассказывала про «волшебный пластик для Барби» которым я тоже не пользовалась.

— Глупости, — Лори подзывает консультанта. — Я заплачу. Считай это подарком от тети Лори.

— Нет, — упрямо мотаю головой. — Я не могу.

— Кристина…

— Нет.

Мы стоим посреди этого бутика, и я чувствую, как во мне просыпается упрямство.

То самое, тарановское.

Я не буду брать у нее деньги. И у чертового Авдеева — тоже не буду.

Я вообще ни от кого не буду зависеть.

Еще раз смотрю на ценник. Цифра, конечно, заоблачная. Но… не смертельная. Я могу себе это позволить. Один раз.

— Я куплю его сама, — говорю, доставая из сумки свою карту.

Лори сначала немного хмурится, а потом на ее лице появляется гордая, теплая улыбка.

Больше она не пытается меня переубедить.

Я расплачиваюсь. И когда консультант упаковывает крошечный костюмчик в фирменную белую коробку, перевязывая ее серой лентой, я чувствую странный, пьянящий укол гордости.

Я могу. Я сама могу купить своему сыну костюмчик от Dior. Я не немощная. Я не попрошайка. Я — его мать. И я могу о нем позаботиться.

Я же — Таранова. Я выплыву. Выгрызу. Все вывезу, ради своего маленького Авдеева.

Когда выходим из бутика, я с такой гордостью несу фирменный пакет, будто у меня в руках знамя победителя.

И в этот момент, поддавшись внезапному, безрассудному порыву, достаю телефон. Открываю фото кашемирового чуда, которое сделала в витрине, прикрепляю к сообщению. Пальцы сами набирают текст. Дерзкий. Провокационный.

Я: Надеюсь, ты ничего не имеешь против Dior на твоем сыне.

Нажимаю «отправить» и замираю, ожидая… чего? Реакции? Ответа? Чего угодно.

И он приходит почти мгновенно: «Нет, не имею».

Я выдыхаю. Ищу взглядом Лори, но она уже возле ларька с мороженным — пробует модные в этом сезоне вкусы: клубника с пармезаном и лосось с кунжутом. Я тоже заценила — кажется, если бы лизала замороженный бок форели, ощущения был бы примерно те же.

Телефон снова вибрирует. И снова — входящее от Авдеева: «Покажешь остальное?»

Я хмурюсь. Что это? Допрос? Контроль? Искренний интерес?

«Я больше ничего не купила», — печатаю я.

«Почему?» — приходит еще один молниеносный короткий, прямой и абсолютно непонятный вопрос.

Почему?

Потому что я не твоя содержанка? Потому что я не хочу тратить твои деньги? Потому что я хочу сохранить хотя бы остатки гордости? Потому что, чтобы ты там себе не думал, я могу позаботиться о своем ребенке?

Я не знаю, что ему ответить, поэтому просто убираю телефон в сумку и обещаю себе больше никогда-никогда не поддаваться импульсам. Очевидно, любой наш разговор, даже на самую нейтральную тему, неизбежно скатится к чему-то подобному.

Мы с Лори гуляем еще примерно час, прощаемся у Оперного, и договариваемся созвониться вечером. Я смотрю вслед, пока ее фигура не растворяется в толпе, и чувствую укол острого, почти невыносимого одиночества.

Они улетают завтра утром.

А я… я останусь одна в своей клетке.

По дороге домой, пока молчаливый как удав Виктор, везет меня домой, раз сто достаю и проверяю телефон. Даю себе обещание больше не дергаться, но нарушаю его примерно в ту же минуту, как даю.

Перечитываю нашу короткую, обрывистую переписку.

Сухие обрывочные фразы — «спасибо», «пожалуйста», «не против».

И последнее Авдеевское, повисшее в воздухе «Почему?».

Я так и не ответила. Просто не смогла, потому что не нашла слов. А может, просто испугалась.

Ловлю себя на том, что жду.

Жду, что он напишет снова. Что повторит свой вопрос. Что… проявит хоть какой-то интерес, докопается — он же всегда докапывается. Презираю себя за эту слабость, и глупую сопливую девичью надежду. Запрещаю себе ждать. Но все равно жду.

Дома тишина давит на уши. Без Галины Петровны и даже без горничной, которая до сих пор жутко бесит своим мельтешением перед глазами, квартира кажется еще более пустой и безжизненной. Я брожу из комнаты в комнату, не находя себе места. Включаю музыку, потом выключаю. Открываю книгу, но не могу сосредоточиться на строчках.

Проклятое «Почему?» прилипчиво пульсирует в висках.

Не выдержав, хватаю сумку и еду в гончарную студию. Свое единственное убежище. Где у меня есть ощущение хоть какого-то контроля над собственной жизнью. Два часа сижу за гончарным кругом, и руки сами, почти без моего участия, лепят маленькую, пузатую супницу. Для сына. Я полностью ухожу в этот процесс, и на какое-то время мне становится легче. Глина забирает мою тревогу.

Но когда возвращаюсь домой, все начинается снова.

Уже почти семь вечера. На улице темнеет, город зажигает огни, и я стопорюсь, когда захожу в квартиру и замечаю горящий на кухне свет. А следом — шум.

Странно. Наталья что-то перепутала и все-таки пришла? Ноздри улавливают аромат жаренного мяса. Аппетитный — во рту тут же потоп от слюны. В последнее время у меня нет проблем с аппетитом, и я даже немного себя притормаживаю, чтобы не наедать то, что кажется, будет уже лишним. Но если бы это была Галина Петровна, она бы уже «встретила» меня одной из своих теплых фразочек, от которых у меня всегда щекотно на сердце.

Я иду на звук, и чем ближе подхожу к кухне, тем отчетливее ловлю детали — шипение масла на раскаленной сковороде и божественный запах жареного мяса.

Заглядываю в арку.

И замираю на пороге.

У плиты, спиной ко мне, стоит Вадим.

Не в костюме. Не в своей броне из дорогой ткани. А в простых, вытертых джинсах, которые идеально обтягивают его мощные ноги, и в обычной белой футболке, подчеркивающей ширину плеч и рельеф мышц на спине.

Он выглядит… домашним. Расслабленным и настоящим, пока переворачивает на сковороде-гриль два огромных, толстых стейка. А я как форменная дура, пялюсь на то, как играют мускулы на его предплечьях.

Ноги примерзают к полу — не могу ни с места сдвинуться, ни дышать.

В голове вспыхивает воспоминание. Яркое, как росчерк молнии.

У него на конюшнях, вечер, кухня, он почти такой же домашний, как и сейчас. Жарит мясо. Смеется, что-то рассказывает. А я сижу перед ним на стойке, полуголая, в одной его футболке и после секса в душе и все… черт, так хорошо…

Именно тогда мы «сделали» нашего сына.

Если бы я все рассказала в тот вечер — ты бы простил? Где бы сейчас были «мы»?

Или ты уже тогда все про меня знал и просто играл, загоняя в ловушку?

Я моргаю, пытаясь отогнать наваждение.

Сейчас все по-другому. И как раньше — даже если бы я продала всю жизнь в обмен на один такой вечер — больше никогда не будет. Но все равно стаю тихо-тихо, стараясь не обозначать свое присутствие, и урвать у моей жестокой реальности хотя бы капельку просто… вот такого Авдеева. Пока он меня не заметил и не расчехлил свой фирменный «мне на тебя по хуй» взгляд.

Но он уже оборачивается, как будто услышав мои мысли и решив забрать еще и право пофантазировать.

На красивущем лице ни удивления, ни раздражения. Улыбки, впрочем, тоже нет.

Несколько секунд изучает меня взглядом. Глаза в глаза мы не виделись… больше месяца, да? За это время я стала похожа на проглотившую мяч жабу. И, конечно, мои отекающие пять недель назад пальцы, на которые он обратил внимание, просто детский лепет по сравнению с тем, что сейчас я чувствую себя отекшей с ног до головы.

— У тебя есть ключ, — произношу слегка деревянными губами, просто констатирую как факт. У него есть доступ в мою квартиру — почему бы им не пользоваться? То есть, конечно, в его квартиру.

— Я звонил, предупредить, что заеду, — спокойно говорит Авдеев.

Сжимаю ручку сумки на плече так сильно, что кожа печет от трения. Ну да, когда приехала в студию и запачкала руки, это послужило отличным «поводом» не дергаться к телефону целых два час. А потом не проверять сообщения уже было как-то… легче. Вспоминаю, что пока ехала домой — Виктор говорил с кем-то по телефону. Я была в наушниках и не слышала с кем. Наверное, Авдеев решил проверить, куда я делась и почему не тявкаю по первому свистку.

— Что ты здесь делаешь? — продолжаю топтаться в пороге, потому что до сих пор не понимаю, что происходит. Он просто приехал с ревизией? — Привез еще какой-то договор? Я подпишу, без проблем.

Я и правда готова это сделать, даже не читая.

Просто чтобы ушел и забрал с собой все эти чертовы флэшбеки, оставляющие на мне невидимые ожоги.

— Может, поедим сначала? — предлагает на удивление… нейтральным тоном. — Ничего подписывать не нужно. Просто поговорим. Ладно?

Я топчусь на месте, чувствую себя полной идиоткой. Он стоит в нескольких шагах, такой расслабленный и домашний, и предлагает мне… поговорить? После всего, что было? После адвокатов, ультиматумов и ледяного презрения?

Хочу сказать: «Уходи», но язык намертво прилипает к нёбу.

Поэтому просто рассеянно качаю головой и медленно, как будто иду по минному полю, прохожу на кухню. Забираюсь на высокий барный стул у стойки, которая отделяет кухню от гостиной. Это моя баррикада. Мой спасительный ров. Отсюда мне его лучше видно, и между нами — полтора метра холодной, полированной мраморной поверхности. Так безопаснее.

Вадим возвращается к плите, как будто ничего не произошло. Его движения — уверенные, отточенные. На меня больше не смотрит, сосредоточен на готовке, но я все равно чувствую его присутствие каждой клеткой. Его запах заполняет все пространство, проникает в легкие, оседает на языке горьковатым привкусом воспоминаний.

Я смотрю на широкую мужскую спину, на то, как перекатываются мышцы под тонкой тканью футболки, и буквально силой заставляю себя отвести взгляд.

Нельзя. Нельзя поддаваться эмоциям, Крис. Он же тебя сейчас размажет и все.

Наверное, просто ждет лучший момент, когда потеряю бдительность.

— Почему ты не покупаешь вещи для ребенка? — спрашивает, не оборачиваясь, ровным почти безразличным голосом.

Я вздрагиваю.

— Что?

— Ты не покупаешь вещи нашему сыну, Кристина, — повторяет нарочно медленно, как для слабоумной. Переворачивает стейки. — Ты не ответила на мое сообщение. Я спрашиваю еще раз.

Я смотрю на свои руки на столешнице, и сжимаю ладони, потому что пальцы дрожат как у припадочной.

Так вот зачем ты приехал, Тай? Прочитать мне мораль?

— Просто мне больше ничего не понравилось, — вру.

Он хмыкает. Тихо, почти беззвучно. Но я знаю этот звук.

Так он реагирует на откровенный пиздеж.

Вадим выключает плиту, перекладывает стейки на тарелку, чтобы «отдохнули». Потом поворачивается ко мне, опирается бедрами на тумбу. Скрещивает руки на груди. И смотрит. Прямо. Проницательно.

— Кристина, давай без этого.

— Без чего? — я вскидываю подбородок, изображая тупоголовую рыбку-гуппи.

— Без твоих молчаливых протестов. — Авдеев говорит спокойно, почти лениво, но в его голосе — очень хорошо знакомая мне жесткость.

Я знаю, что сейчас мне влетит.

— У нас есть договор, — продолжает все тем же воспитывающим тоном. — Ты его подписала. Ты молодец, Воронцова на тебя не нарадуется. Это хорошо. Но доказывать мне свою финансовую состоятельность — не нужно.

Я знаю, о чем он. О деньгах. О той чертовой черной карте, которую я даже в руки не рискнула взять, и она так и лежит в пакете с документами в каком-то ящике в гостиной. Бросила туда все с глаз подальше еще в первый день, и с тех пор ни разу не прикасалась.

— Не понимаю, о чем ты, — продолжаю упрямо врать.

Он мне не верит. Его взгляд — как рентген, видит все, что я прячу.

— Малыш, не надо. — Он делает шаг к стойке, убийственно сокращая расстояние между нами. Я хочу выставить вперед руку, закричать «Стой, на подходи ближе, мне… больно!», но вместо этого просто застываю как кролик перед удавом. — Твоя ответственность — быть здоровой и слушать врачей. Моя ответственность — твой полный комфорт. Мы договорились об этом, Кристина. Покупать что-то нашему сыну на свои последние копейки — не нужно, хорошо? В этом нет необходимости.

Авдеев говорит это так рассудительно, так спокойно, как будто обсуждает погоду, и это страшно бесит. Открываю рот, чтобы сказать, что «мы договорились» — это очень мягко сказано. Что был ультиматум и я выбрала меньшее из зол. Но каким-то невероятным усилием воли себя сдерживаю.

— Я не нуждаюсь в твоей благотворительности, — все-таки огрызаюсь, но хотя бы делаю это со спокойным достоинством. Хочу в это верить. — Я согласилась на твои условия не ради денег.

Он приподнимает бровь, смотрит на меня как на пазл, который пытается собрать.

— Я думал, ты захочешь сама купить для ребенка все необходимое, — говорит, слегка поджимая губы. — Но если тебе это не интересно, я попрошу кого-нибудь собрать гардероб для грудничка и…

— Только попробуй, — шиплю сквозь зубы.

«Кто-нибудь» — это, конечно же, твоя Безобразная Лиза?!

Меня подкручивает изнутри, стоит хоть на секунду представить, что она отберет у меня не только Авдеева, но и протянет свои паучьи лапы к моему сыну.

— Я все куплю сама, — продолжаю шипеть как змея.

Пока не обращаю внимание, как его красивое лицо расслабляется, и Вадим прикладывает кулак к губам, видимо, пряча улыбку.

И только через секунду доходит, что он меня просто развел.

Загнал в ловушку, из которой у меня был только один выход — сказать то, что я сказала.

— Кристина, я не слежу за твоими расходами, если вдруг тебя это каким-то образом… беспокоит, — добавляет уже серьезнее. — Ты можешь и должна обеспечивать себе и нашему сыну все необходимое, потому что я физически не смогу держать на контроле каждый носовой платок или подгузник. Моя задача — делать так, чтобы вы ни в чем не нуждались, твоя — грамотно этим распоряжаться.

— Можно купить себе джет? — поджимаю губы, потому что до сих пор не решила — продолжать на него дуться или простить.

Слегка сведенные к переносице брови красноречиво дают понять, что отвечать на глупые вопросы он не собирается.

Ладно, спорить бесполезно — он все равно прогнет свое.

Разумными, мать его, аргументами.

Я чувствую себя побежденной и в знак очередной капитуляции поднимаю руки в сдающемся жесте.

— Спасибо, что хотя бы иногда не споришь. — Снова поворачивается к плите. — Стейки готовы. Поможешь с тарелками?

Слезаю с барного стула медленно-медленно, стараясь не выдать то, какой неуклюжей каракатицей я стала. Ноги просто ватные — приходится разминать их несколько секунд, прежде чем пропадают легкие спазмы в пальцах.

Иду к шкафу, где Галина Петровна хранит посуду. Впервые делаю что-то сама на этой кухне сама. Стараюсь держаться от Вадима на максимально возможном расстоянии, чтобы избежать даже случайного контакта между нами. Чувствую себя воздушным шаром, неповоротливо лавирующим в кактусовой роще.

Тянусь к дверце подвесного шкафчика, делаю шаг…

Его рука мелькает перед моим лицом. Я инстинктивно отшатываюсь, чтобы не дать до себя дотронуться — кажется, Авдеев именно это и хочет сделать…

А потом поднимаю взгляд.

Крепкая ладонь накрывает острый угол шкафчика, об который я бы неминуемо ударилась лбом. Авдеев не собирался меня трогать. Он просто…

Я сглатываю.

Замираю.

Смотрю на его руку, на сжатые пальцы. Поднимаю взгляд на его лицо, но он на меня даже не смотрит — свободной рукой достает вилки, ножи. Как будто сделал это защищающий жест рефлекторно.

Внутри что-то обрывается.

Вся моя броня, злость, спесь — все рассыпается в пыль от одного этого жеста.

Чувствую, как стремительно накрывает волна нежности. Такой острой и всепоглощающей, что становится трудно дышать. Хочется броситься к нему, обнять, уткнуться ему в грудь и разреветься. Сказать ему все-все, а особенно — какой дурой я была. И что, если бы во мне была хоть капля смелости — я бы лучше дала Лёве себя растерзать, но никогда не предала бы его.

Потому что любила до безумия.

Потому что люблю до сих пор.

Вадим убирает руку, делает вид, что ничего не произошло. Берет тарелки, начинает выкладывать на них стейки, салат.

А я стою рядом, как истукан, и не знаю, что делать.

Меня штормит, качает.

Прости, прости, ради бога, Тай, прости, пожалуйста… Будь таким как раньше — я тебя залюблю до смерти, клянусь…

— Прости, — шепчу, собирая в кулак всю свою волю. — Я…

Мои слова тонут в звонке его телефона.

Он лежит на стойке. Экраном вверх — как всегда.

Успеваю заметить имя — Лиза.

Вадим смотрит на экран, потом на меня. Сбрасывает вызов.

Реальность протягивает ко мне свои уродливые жесткие пальцы.

Реальность, в которой у него есть другая женщина. Та, которая звонит ему по вечерам. Та, с которой он, возможно, провел прошлую ночь. И с которой наверняка проведет сегодняшнюю.

Делаю шаг назад. Потом еще один.

Боль возвращается. Усиленная в сто крат. Ревность впивается в сердце раскаленной отравленной иглой.

Я вспоминаю, что они вместе уже… столько? Примерно полгода? Это в два раза дольше, чем были вместе мы. Для него это, видимо, серьезно. А я… просто досадное недоразумение. Инкубатор для его сына.

Вадим ставит тарелки на столешницу.

— Садись, Кристина, тебе нужно поесть. — Голос у него все такой же ровный и спокойный.

Ничего такого не произошло, да, Тай? Ты даже не пытаешься ее скрывать.

Я сажусь. Как робот. Беру в руки вилку и нож.

— Ты говорила с Лори? — спрашивает он. Осторожно. — По поводу родов. Она сможет приехать?

Отрицательно качаю головой. Боюсь открыть рот, чтобы вместо ответа из меня не вырвался крик. Или истерика.

— Ясно. Я попрошу Алёну освободить мой график на три недели. Неделю до и две после. Я буду рядом. Мы спра…

— Мне не нужна твоя помощь! — перебиваю его на полуслове. — Я не безрукая. Я хожу на курсы и прекрасно справлюсь сама. Чтобы правильно орать на схватках, мне твое присутствие не нужно, Авдеев.

— Даже не сомневаюсь, — в его голосе появляется лед. — Но это мой сын. И я буду рядом. Нравится тебе это или нет.

— А как же Бедная Лиза? — все-таки срывается с моих губ. Знаю, что потом об этом пожалею, но сейчас на тормоза уже не хватает сил. — Она не будет против, что ты три недели будешь играть в заботливого папочку с бывшей любовницей?

Его взглядом в эту минуту, наверное, можно заморозить даже супер-вулкан.

— Моя личная жизнь тебя не касается, Кристина.

— Еще как касается! — Я почти кричу. — Я не хочу, слышишь?! Я не хочу, чтобы к моему сыну протягивала грабли посторонняя…!

— Хватит, Таранова. — Не рявкает. Но кажется, лучше бы крикнул, потому что размазывает меня двумя словами до состояния папиросной бумаги.

Мы смотрим друг на друга через стол.

Конец. Никакого мира не будет.

Демонстративно отодвигаю тарелку на край стола.

— Мне кусок в горло не лезет, когда я на тебя смотрю. — И на этот раз у меня есть силы сказать это, не отводя взгляд.

Лицо Авдеева каменеет.

Через секунду он встает. Берет свою тарелку с идеальным, сочным стейком к которому даже не притронулся. Подходит к мусорному ведру и просто выбрасывает его вместе с тарелкой.

— Приятного аппетита, — бросает через плечо.

Уходит, даже, блять, не хлопнув входной дверью.

А я остаюсь одна. В этой огромной, холодной квартире.

Роняю голову на скрещенные руки.

И реву. Горько и безнадежно. Как никогда в жизни.