Шипы в сердце. Том второй

Глава двадцать девятая: Барби

Я разглядываю себя в огромном зеркале в гардеробной, и женщина в отражении смотрит на меня с легким, незнакомым мне вызовом.

Последний штрих — тонкая серьга-кафф из белого золота с дорожкой бриллиантовых осколков, обвивающая ушную раковину, — встает на место. Готово.

Вроде бы ничего не изменилось, но я отражение как будто показывает другую меня.

Образ другой Кристины — идеально собранный, выверенный до мелочей. Волосы, собранные в высокую прическу, открывают шею и линию плеч. Дымчатый макияж делает глаза глубже, зеленее, на губах — ни капли помады, только прозрачный блеск.

Но главное, это, конечно же, платье.

О, это платье — отдельный вид искусства. И пытки. Черный струящийся по телу атлас, как будто обнимает каждый изгиб, каждую сочную, обретенную после родов линию бедер и груди. Ничего лишнего. Только открытые плечи и один-единственный, но убийственно дерзкий разрез, идущий почти от самого бедра и обнажающий ногу при каждом движении.

Сидит на мне как вторая кожа — холодная, гладкая, абсолютно безупречная.

Делаю шаг назад, поворачиваюсь, и ткань послушно следует за мной, вспыхивая и переливаясь в свете ламы. Не помню, когда в последний раз чувствовала себя… так. Не мамой, не хозяйкой маленького, но успешного магазинчика и не бывшей любовницей миллионера. А просто женщиной.

Женщиной, которая осознает, как она красива, и собирается этим воспользоваться.

Поддавшись игривому импульсу, достаю телефон. Делаю селфи в зеркале — небрежное, смазанное, но от этого еще более живое. И, не давая себе времени на раздумья, отправляю его в наш «Мамский спецназ».

Ответы прилетают со скоростью света, вознося мою самооценку на невиданные вершины.

Лера (мама Макса): Таранова, ты вообще рожала?! Ведьма!

Катя (мама Артема): Так, я не поняла. Это что за богиня? Куда собралась? Я требую подробностей)))

Маша (мама двойняшек): Крис, это незаконно. Просто незаконно быть такой красивой. У меня все.

Я читаю их сообщения, и улыбаюсь до ушей. Эти виртуальные аплодисменты, девчачье, искреннее восхищение — как бальзам на душу.

Времени красоваться перед зеркалом больше нет, я спускаюсь вниз и шелест моего платья по стеклянным ступеням звучит оглушительно громко. Елена Павловна и Галина Петровна, которые пили чай на кухне, замолкают на полуслове. Они смотрят на меня так, будто увидели привидение.

— Кристиночка… — выдыхает Галина Петровна, прижимая руки к груди. — Боже мой… ну как картиночка!

— Вы просто королева, Кристина Сергеевна, — вторит ей Елена Павловна, держа на руках мирно гулящего Марка. В ее глазах — неподдельное, теплое восхищение. Она тоже успела стать своей, хотя упорно отказывается называть меня просто по имени, и я давно перестала ее уговаривать.

— Спасибо. — Я смущенно улыбаюсь, чувствуя, как краска заливает щеки, потому что немного отвыкла от таких взглядов. Подхожу ближе, протягиваю руки, чтобы взять Марика. — Дайте мне его на минутку.

— Кристина Сергеевна, вы что! — ахает Елена Павловна. — Морковь Вадимович вас сейчас обязательно испачкает! Платье такое…

— Мне все равно, — говорю я, и это — чистая правда.

Подхватываю Марка на руки, и все в моем мире снова становится на свои места.

Мой теплый, уже заметно тяжеленький якорь и центр моей Вселенной. Прижимаю к себе сына, зарываюсь носом в его мягкие, пахнущие ромашкой темные волосики, и весь блеск, атлас и напряжение от предстоящего вечера, отступают на второй план. Марик доверчиво сопит мне в шею, маленькие пальчики цепляются в плечо.

Мысль о том, что его у меня могло бы не быть, пугает, проносится вихрем по последнему году жизни, заставляя прижать моего маленького сопящего Авдеева еще сильнее. В этот самый момент, пока я стою посреди гостиной, в вечернем платье, с самым дорогим сокровищем на руках, в мозгу вспыхивает трусливое, молящее: «Пожалуйста, Морковка, просто… срыгни. Ну хоть капельку. Испачкай это чертово платье и я останусь дома. Никуда не пойду и буду весь вечер читать тебе книжку, ту, с дурацкими картинками».

Не знаю, откуда берется этот почти панический страх и отчаянное желание ухватиться за любой повод, чтобы остаться дома — я всю неделю ждала этого выхода, у меня дорогущее красивое платье и я шикарно в нем выгляжу, мой сын спокоен и нет ни единого повода думать, что за те пару часов, что я проведу в компании Арика, что-то случится. Но мне вдруг отчаянно страшно выходит из дому. Как будто… предчувствие, что сегодняшний вечер изменит все?

Звонок в домофон заставляет дернуться, как будто ударили током.

Это Бережной — мы договорились, что он заедет за мной. Я не смогла придумать, как вежливо попросить его не подниматься в квартиру, потому что любая моя попытка объяснить, почему я не хочу, чтобы его видели моя чудесная Галина Петровна и няня Марка, в итоге звучали просто как трусливое блеяние.

— Я открою? — предлагает Елена Павловна, но я останавливаю ее жестом.

Передаю Марка, иду и нажимаю на кнопку домофона.

Пока жду, когда поднимется Арик, заговариваю зубы своей неожиданной панике детской считалочкой, которую придумываю буквально на ходу. Получается абракадабра без рифмы и смысла, но она работает — звонок в дверь воспринимаю совершенно спокойно, открываю и делаю пару шагов назад, впуская Бережного внутрь.

Он в черном элегантном костюме, модной розовой рубашке в полоску и в галстуке в тон всему образу. Волосы собраны в растрепанный пучок на затылке, так, что несколько прядей добавляют необходимую толику брутальности.

Несколько секунд Арик просто меня рассматривает.

Как будто столбенеет, пока взгляд скользит по мне снизу верх, не лапая, а будто солнце — которое не жжется, но греет даже через одежду. Он так увлечен разглядыванием меня, что приходится мягко кашлянуть и, шутя, поинтересоваться, не нужна ли ему помощь.

— А? — Он встряхивает головой, как будто сбрасывая наваждение.

— Цветы, — киваю на красивый аккуратный букет розовых кустовых роз у него в руках. — Если они приклеены к твоим рукам — просто моргни, я придумаю, как тебя спасти.

— Боже, блин, прости… черт! — Он делает шаг вперед, протягивает мне букет. И снова смотрит, вынуждая мои плечи покрыться румянцем.

Я никогда не страдала от недостатка мужского внимания, но неподдельной восторг Бережного ощущается особенно приятно. До щекотки в груди — немного теплой, немного зудящей.

— Я поставлю цветы в воду? — смотрю на него с немым вопросом, есть ли у меня пара минут на этот нехитрый ритуал.

Арик снова рассеянно кивает. Ведет взглядом мне за спину, улыбается.

Понимаю, что теперь его увидели обе моих чудесных «бабушки», и силой давлю мысли о том, что все это как будто выводит наше общения на новый уровень. Как будто я познакомила мальчика, который просто носит мне портфель, с сестрами и мамой (если бы они у меня были). Понимаю, что совершенно бессмысленно накручивать себя по этому поводу — я свободная женщина, официально и прозрачно. Могу хоть каждый день приводить нового мужика.

Вспоминаю свои обязанности хозяйки, извиняюсь, и по очереди знакомлю его с обеими. Елена Павловна рассматривает его с любопытством, в глазах Галины Петровны — тепло. Кажется, если бы у нас в запасе было немного времени, она обязательно бы запекла ему своего фирменного судака.

Прежде чем уйти, чмокаю Марика в нос, позволяю Арику за мной поухаживать — накинуть мне на плечи легкую норковую шубку, беру клатч и мы выходим.

— Прости, — улыбается Бережной, как только мы оказываемся в лифте. — Веду себя как прыщавый пацан, который впервые увидел женщину. Но ты просто… ошеломительна.

Обычно я не теряюсь со словами, но сейчас на ум не приходит ни одной, даже малюсенькой шутки. Просто улыбаюсь и тут же делаю ответный комплимент ему.

На улице он помогает мне сесть в его авто — теперь меня уже совсем не удивляет довольно новая премиальная модель.

По дороге то и дело мысленно бью себя по рукам, чтобы не схватиться за телефон и не проверить — вдруг там сообщение от Вадима, и точно такое же предложение? Накануне ночью мне все это настолько реально приснилось, что я, даже не проснувшись, сунула руку под подушку, чтобы проверить, нет ли там чертового сообщения, которое я могла пропустить. Только через минуту поняла, что произошло.

Где-то через полчаса мы подъезжаем к Оперному театру. На парковке такое количество крутых тачек, что мой взгляд на автомате пытается найти среди них авдеевский «Бентли» — его нет.

Я выдыхаю с облегчением, загоняя панику обратно под лавку.

Арик помогает мне выйти. На несколько секунд задерживает мои пальцы в своих ладонях, согревая и успокаивая.

— Не бойся, — его голос действует на меня как успокоительное. — Там не кусаются. По крайней мере, не сразу.

Я усмехаюсь, и напряжение немного отступает.

Внутри — уже довольно прилично народу. Арик не особо вдавался в подробности, а я почему-то не стала даже гуглить, так что толпа становится для меня неожиданностью. Люди здесь в основном похожи на экзотических рыб в гигантском аквариуме — они просто плавно перемещаются от группы к группе, обмениваясь ничего не значащими фразами и оценивающими взглядами. Парочка таких сразу же проскальзывают по мне.

— Кристина, расслабься, — шепчет мне на ухо Бережной, мягко закладывая мою руку себе за локоть. — Ты здесь самая красивая.

Он, как спасательный круг, ведет меня сквозь толпу легко и уверенно, кивая и улыбаясь знакомым.

Я тоже киваю и улыбаюсь.

Но все равно чувствую себя пятым колесом у телеги.

— Аркадий, дорогой, какими судьбами? — К нам подплывает пожилая, но невероятно элегантная дама в жемчугах, в сопровождении седого, похожего на ястреба, мужчины.

— Софья Марковна, Илья Романович, добрый вечер, — улыбается Арик, галантно целуя ей руку женщине, а потом обмениваясь рукопожатием с ее спутником. — Решил внести свою скромную лепту в спасение нации.

Он говорит это с такой легкой иронией, что я невольно улыбаюсь.

— А кто эта прелестная молодая Афродита? — Женщина переводит на меня острый сканирующий взгляд.

Я вижу ее буквально впервые в жизни, но не могу отделаться от мысли, что она уже давным-давно его «женила» на какой-то милой славной тихой женщине, конечно, более подходящей ему по возрасту и никогда бы не напялившей платье с таким неприличным вырезом. Все это как будто написано мелким шрифтом между складками на ее слегка сморщенном лбу.

— Позвольте представить, — говорит Арик, и я замираю, ожидая, какой ярлык он на меня сейчас повесит. «Моя знакомая»? «Моя спутница»? — Кристина Таранова. Моя подруга и очень талантливый керамист.

Я поднимаю на него удивленный взгляд. «Друг»? «Талантливый керамист»?

Меня это ни капли не задевает, наоборот — я рада, что он не присвоил меня как вещь.

Мы обмениваемся парой вежливых фраз, и они отплывают дальше.

— Что? — спрашивает Арик, заметив мой взгляд.

— Керамист? — позволяю себе капельку юмора. — Звучит очень… претенциозно.

— Не хотел тебя смущать.

— Я знаю. — Улыбаюсь чуть теплее и сильнее сжимаю ее

Он понимающе улыбается.

Сегодняшний вечер посвящен сбору средств для какого-то детского фонда. В холле расставлены стенды с лотами для будущего аукциона — картины современных художников, антикварные украшения, уикенд на яхте. Мы ходим от стенда к стенду, и Арик с легким юмором комментирует каждый лот.

— Вот эту мазню, — говорит он, кивая на огромное абстрактное полотно, — продадут тысяч за пятьдесят. Потому что художник — смазливый парень и пользуется спросом у дам определенного возраста. А вот эту, — кивает на небольшую, но невероятно тонкую акварель с изображением старого одесского дворика, — купят за бесценок. Хотя она — настоящая.

Я слушаю его, смеюсь над его шутками, но часть моего сознания все равно не здесь. Она — в режиме сканирования, скользит по залу в поисках… я даже не знаю кого. Или знаю, но боюсь себе в этом признаться? Каждый высокий темноволосый мужчина заставляет мое сердце замереть на долю секунды.

Я говорю себе, что это глупо. Его не может здесь быть — он в Европе же, да? В своей другой жизни, в которой точно н думает обо мне каждую минуту, как я о нем.

— Пойдем, выпьем шампанского, — предлагает Арик. — Скоро начнется аукцион, нужно занимать места.

Он подводит меня к бару, берет два высоких бокала. Мы стоим у панорамного окна, я пытаюсь переключиться на танец снежинок и поддерживать беззаботный разговор, но видимо, получается плохо, потому что Арик вдруг обрывает собственную фразу и смотрит на меня с понимающей улыбкой.

— Тебе здесь некомфортно, да?

— Немного, — признаюсь. — Я второй раз в жизни на таком мероприятии — чувствую себя рыбой, которую вытащили из воды и заставили летать.

— Тогда считаю своим долгом сказать, — он немного наклоняется ко мне, чтобы слова прозвучали интимнее, ближе, — что ты самая красивая тарань, которую я только видел в своей жизни.

Я на секунду замираю на игре слов — а потом все-таки широко улыбаюсь и, кажется, даже немного краснею, польщенная комплиментом. Позволяю себе немного отпустить внутренние напряжение и даже подаюсь навстречу, чтобы между нашими щеками остался совсем крохотный зазор. От него хорошо пахнет. Он красивый, галантный, милый, умный и, насколько я могу судить и доверять своему опыту, под всеми этими стильными шмотками скрывается неплохое атлетичное тело (я знаю, что Арик любит заниматься спортом, бегает по утрам и два раза в неделю ходит играть в теннис).

Что еще нужно, чтобы попытаться переключить голову?

Раздается мелодичный звон, приглашающий гостей в главный зал.

— Пойдем, — он забирает оба наших бокала. — Наш столик у сцены.

Мы идем в сторону широкой арки, ведущей в зал.

Сливаемся с медленно льющейся толпой тел — людей здесь действительно много.

Я сжимаю пальцы сильнее на локте Бережного.

Первую секунду думаю, что это просто инстинктивное желание зацепиться за что-то стабильное, чтобы не потеряться в море из бриллиантов, но потом понимаю — нет, боже… нет…

В огромном, до краев наполненном вакханалией из парфюмов зале, я отчетливо слышу его запах. Слишком сильно, чтобы это можно было списать на фантомные порождения тандема моей памяти и слишком богатого воображения.

Поворачиваю голову — тоже на импульсах, поддаваясь внутреннему комплексу.

И вижу… Вадима.

Он не входит. Он — материализуется. Возникает в дверном — расслабленный и слишком большой для этого сборища, на фоне которых кажется просто гигантом. Идеально скроенный черный костюм сидит на нем, как вторая кожа, обрисовывая мощные плечи. Белоснежная рубашка и, конечно, никакого галстука, хотя по дресс-коду он должен быть. Но это же Авдеев — он не любит галстуки и любит нарушать правила.

Мир вокруг меня сужается до одной этой фигуры. Шум голосов, звон бокалов и музыка тонут в гулком, оглушающем стуке моего сердца. Авдеев медленно поворачивает голову, его взгляд скользит по залу. Равнодушно. Оценивающе. Я помню, что он считает такие мероприятия — ярмаркой тщеславия, что приходит только на обязательную часть, задерживается еще на десять минут вежливости — и уходит. Если я не буду отсвечивать, то есть небольшой шанс, что он меня даже не заметит.

Я потихоньку, стараясь чтобы это не выглядело подозрительно, отступаю за плечо Бережного.

За секунду до того, как Вадим поворачивает голову в нашу сторону.

И его взгляд натыкается на мой.

Секунда.

Такая адски длинная, что я успеваю упасть и захлебнуться в холодной синеве его глаз.

Его взгляд задерживается на мне, потом скользит вдоль по руке, которой я держу Арика под локоть и снова возвращается к моему лицу. Никаких эмоций — ни удивления, ни раздражения. Только легкий прищур, как замена кивка — он снова отворачивает голову, переключаясь на разговор с каким-то идущим рядом мужчиной

Пока я здесь пытаюсь не поехать кукухой — Авдеев просто делает вид, что ничего такого не произошло. Что он ни капли не удивлен моему появлению здесь, еще и под руку с другим мужчиной. А я его взгляд ощущаю как клеймо на коже. Чувствую даже сейчас, хотя мы уже успели потерять друг друга из виду.

— Кристина? Все в порядке? — слышу голос Бережного, за который цепляюсь как за соломинку, с трудом, но выгребая из оцепенения. — Ты немного побледнела.

Я резко оборачиваюсь к нему, пытаясь натянуть на лицо улыбку, но губы ощущаются деревянными.

— Да… да, все хорошо. Просто… немного душно стало, — вру, чувствуя, как кровь отливает от щек.

— Хочешь выйти? Или воды? — Он выглядит искренне обеспокоенным.

— Нет, правда, все нормально. — Я заставляю себя улыбнуться шире, надеясь, что это выглядит хотя бы отдаленно естественно. — Пойдем? Чтобы не пропустить самое интересное.

Арик смотрит на меня еще секунду, янтарные глаза внимательно изучают мое лицо, но потом он кивает. Снова берет меня под руку, и его прикосновение, надежное и теплое еще минуту назад, теперь кажется почти неуместным. Мы идем в зал, где уже рассаживаются гости. Наш столик действительно у самой сцены — слишком на виду.

Арик отодвигает мне стул, я усаживаюсь.

Чувствую себя бабочкой, приколотой к бархату, выставленной на всеобщее обозрение как один из лотов.

Запрещаю себе вертеть головой, потому что как только сделаю это — сразу начну искать взглядом Вадима. Он здесь один? Я не видела рядом женщины. Или просто не заметила?

Хватит, Таранова! Соберись! Вы здесь по отдельности, все! Финиш! Финал!

Я заставляю себя сосредоточиться на Арике, на его легкой, непринужденной болтовне о предстоящем аукционе, на том, как он с улыбкой комментирует чересчур пышное оформление сцены, подмечая какие-то только ему одному очевидно понятные детали. Но все равно не могу расслабиться — каждый шорох, каждый смешок за спиной заставляет вздрагивать. Я чувствую его присутствие в этом зале так же остро, как до сих пор по ночам чувствую между ног его член.

Замечаю сидящих за соседним столиком женщин — их головы синхронно повернуты куда-то вправо. Судя по шепоту и улыбкам, которыми они обмениваются, готова поспорить — Авдеев где-то в поле их зрения. Он всегда в фокусе внимания, как черная дыра, которая притягивает к себе все взгляды, все мысли и весь свет в этом помещении.

На сцену выходит элегантный ведущий и начинается официальная часть. Пафосные речи о важности благотворительности, о помощи детям, о том, как важно не забывать. Я слушаю вполуха, пытаясь унять бешеное сердцебиение, которое стучит так громко, что забивает половину слов ведущего. Делаю глоток шампанского, потом еще один. Пузырьки приятно холодят горло, но не приносят облегчения. Нервозность растет, превращаясь в тугой рваный пульс где-то под ребрами.

Начинается аукцион. Ведущий объявляет первый лот — картину какого-то модного современного художника, чье имя мне ни о чем не говорит. Люди начинают поднимать таблички с номерами, лениво перебрасываясь ставками, как будто играют в пинг-понг. Атмосфера в зале оживляется, наполняется легким азартом. Арик наклоняется ко мне, его волосы щекочут мне плечо.

— Как тебе та акварелька со старым двориком, которую мы видели в холле? Попробуем ее выкупить? Можно повесить в твоем магазине — будет очень атмосферно.

— Давай, — киваю я, благодарная за то, что он отвлекает меня и пытается вернуть в реальность. — Она… милая.

Я не смотрю по сторонам.

Даже не верчу головой. Нет нет…

Но… да.

Замечаю его в полумраке зала — сразу, как только сворачиваю шею в ту же сторону, в которую до сих пор поглядывает трио куриц за соседним столом.

Авдеев сидит в центре, всего в нескольких рядах от нас. Не один. Рядом с ним — худющая блондинка, холеная, с идеальной укладкой и платьем цвета шампанского. Сука во мне отпускает мысленную остроту на тему того, что если бы у меня были вот такие сиськи, я бы не рискнула носить платье с таким декольте. Она что-то оживленно шепчет Вадиму на ухо, смеется, касается его руки тонкими, унизанными кольцами пальцами. А он сидит, откинувшись на спинку стула, одна рука небрежно лежит на колене, другая держит бокал. Просто слушает — или не слушает? На его лице — вежливое, отстраненное выражение.

Вадим не смотрит на нее. Он смотрит на сцену.

Но и на меня он не смотрит тоже.

Ни разу.

Ни одного случайного взгляда.

Как будто меня здесь нет. Как будто я предмет интерьера, не заслуживающий внимания.

И от этого осознания внутри поднимается волна злой, обжигающей обиды.

Он видел меня. Он знает, что я здесь. С другим мужчиной. И ему — все равно.

Вот же мудак!

Сучность — уродливое, ядовитое чувство, от которого сводит скулы, — сжимает горло тисками. Я делаю еще один большой глоток шампанского и резко поворачиваюсь к Бережному. Заставляю себя улыбнуться самой соблазнительной, самой яркой из своих улыбок.

— Арик, расскажи мне про тот маяк, который ты реставрируешь, — понижаю голос до интимного шепота и слегка касаюсь его руки кончиками пальцев.

— Сейчас? — Он удивленно поднимает бровь, но тут же включается в игру, не дожидаясь ответа.

Ему, похоже, весь этот аукцион тоже не особо интересен.

Он рассказывает, я слушаю, киваю, смеюсь его шуткам, заглядываю ему в глаза с таким восторгом, как будто он — единственный мужчина во всей Вселенной.

Я флиртую. Открыто. Намеренно. Отчаянно.

Знаю, что Вадим это видит. Должен видеть.

Но Авдеев не реагирует. Он продолжает смотреть на сцену, иногда лениво поднимая табличку, чтобы сделать ставку. Покупает сначала какую-то статуэтку, потом — винтажные запонки. Легко, небрежно, как будто покупает газету в киоске. Женщины за соседними столиками смотрят на него с плохо скрываемым обожанием. Мужчины — с завистью и уважением.

А он не смотрит вообще ни на кого, даже на свою распрекрасную соседку по столу, которая, кажется, уже изнасиловала его руку своими паучьими лапками, пытаясь привлечь внимание. Но мне все равно от этого не легче.

Аукцион заканчивается. Люди встают из-за столов, начинают перемещаться по залу.

Музыка становится громче, превращаясь в гулкий, немного раздражающий фон.

Я чувствую себя выжатой, как лимон. Моя маленькая, жалкая попытка вызвать у него хоть какую-то реакцию, с треском провалилась.

Ты — пустое место, Кристина. Просто мать королевского наследника, существо, подходящее на один разовый секс, чтобы снять напряжение.

Я вижу, как он встает. Высокий, темный, как монумент самому себе. Блондинка тут же оказывается рядом, берет его под руку. Они о чем-то тихо говорят, и он все-таки ей улыбается, хоть это выглядит так, будто она выпросила, чуть ковром пред ним не расстелилась ради этой улыбки. Но меня все равно бомбит, что он УЛЫБАЕТСЯ! Ей! А меня продолжает игнорить, как пустое место, как… ничто!

К горлу подступают слезы обиды и ярости. Я готова налететь на него как фурия и… что? Устроить скандал? Вцепиться в ее идеальные платиновые патлы? Вылить шампанское на ее идеальное платье? Я сжимаю кулаки так сильно, что ногти впиваются в ладони, принося дозу спасительной боли — она немного отрезвляет и развеивает чернющий морок ревности.

В эту секунду я почти готова попросить Бережного отвезти меня домой.

Возможно даже пригласить его на кофе. В том самом смысле этого слова.

Раздвинуть, блять, наконец ноги для другого мужика, и молить бога, чтобы это помогло, прекрасно зная, что со всеми мужиками до Вадима после секса всегда становилось только хуже — после секса всегда просто заканчивалось. Пересыхало любое увлечение. Исчезал романтический зуд. И только с моим Грёбаным Величеством произошло ровно наоборот, как будто вселенная решила подшутить надо мной и показать, что же такое на самом деле пресловутая химия.

Но я не успеваю, потому что Арик, который до этого вежливо прощался с какими-то своими знакомыми, вдруг с легкой улыбкой направляется прямо к… Авдееву.

Я настолько обескуражена, что не способна даже сопротивляться, притормозить, развернуть его в любую какую угодно сторону, лишь бы она вела прочь от Вадима. И вдруг оказываюсь прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки, и запах, от которого дуреют мои обонятельные рецепторы, на секунду перестаю дышать. А блондинка рядом с ним смотрит на нас как на неучтенные переменные в ее плане по завоеванию неприступной крепости.

— Вадим? Добрый вечер, — здоровается Бережной. Не точно так же, как здоровался со всеми до этого, а легче, на более дружеской ноте.

Они знакомы? Арик знает Вадима? Они на «ты»?

Я ощущаю себя так, будто мою грудь только что проткнули ледяной сосулькой, и она, вместо того, чтобы таять, начала замораживать все вокруг.

Вадим поворачивается к нам. На красивом лице — ни тени удивления. Только все та же холодная, вежливая полуулыбка. Но он протягивает ладонь для рукопожатия. Все так же спокойно, без намека хотя бы на проблеск ревности.

— Бережной. Думал, мне показалось, что ты в зале.

— Не ожидал тебя здесь увидеть, — продолжает Арик тем же дружелюбным тоном. — Ты же вроде брезгуешь такими выходами.

— Решил совместить приятное с полезным, поддержать благое дело. — Вадим переводит взгляд на меня, его белобрысая крыса — следом, впиваясь в мое декольте с нескрываемым бешенством.

Я позволяю себе каплю стервозной радости по этому поводу.

Мой мозг лихорадочно пытается сложить этот пазл. Откуда они знакомы? Почему Арик никогда не упоминал о нем? Он знал, что я…? Господи, да откуда, если я сделала буквально все, чтобы никак не упоминать об Авдееве?

Бережной, заметив его направленный в мою сторону взгляд, тут же спохватывается.

— Позволь представить мою спутницу, — Арик поворачивается голову ко мне, его пальцы накрывают мою летающую на его предплечье ладонь. Этой же рукой секунду назад он пожимал руку Вадима, и я, блять, чувствую именно его тепло на своих пальцах. Или, скорее, холод? — Кристина Таранова.

Мои ноги становятся ватными.

Синие глаза чуть-чуть сужаются.

Мои в ответ как будто расширяются.

Тело покрывается испариной — надеюсь, только мысленной.

— Мы знакомы, — говорит он ровно, без капли эмоций в голосе.

Его болонка бледнеет от ярости, второй рукой обкручивает локоть Вадима, как змеище.

Арик удивленно переводит взгляд с меня на него, потом снова на меня, с легким недоумением.

— Правда? Надо же… — Он посмеивается, не замечая, ни повисшего между нами напряжения, ни того, что его можно просто резать ножом — такое оно плотное и осязаемое.

В глазах Вадима на долю секунды вспыхивает что-то темное, опасное. Но он тут же гасит эту вспышку, прячет ее за пофигизмом. Или ему и правда пофиг?

Господи, я устала от этого неведения. Так устала, что хочется схватить его за грудки и трясти до тех пор, пока не признается, что в его чертовой голове.

Даже на секунду представляю эту картину — и, наверное, только поэтому срочно беру себя в руки. Я? Трясти вот эту шпалу? Боже, это же просто нелепо.

— Кристина не упоминала…. - пытается сказать Бережной, но Вадим его перебивает — не грубо, но безапелляционно.

— Кристина — мать моего сына, — коротко рубит Вадим.

Тишина.

Она падает на меня, как бетонная плита, вышибая из легких весь воздух.

Я вижу, как первой улыбка сползает с лица блондинки — точнее, подобие улыбки, которое она тут пыталась изображать, наверняка до крайности уязвленная тем, что Вадим не спешит ее представлять.

Потом перестает улыбаться Бережной. Он не то, чтобы удивлен или шокирован, но явно с со скрипом переваривает мои внезапно всплывшие «грязные тряпки». Даже как будто пытается что-то сказать, но в итоге не произносит ни звука.

А мне внезапно чуть ли не впервые в жизни хочется просто сквозь землю провалиться.

И даже не спорить с интуицией, которая в этот момент триумфально задирает подбородок: «А я же говорила, что не нужно было идти!»

— Вадим, дорогой, я все еще жду… — раздается и обрывается женский голос.

Рядом с нашим молчаливым квартетом возникает женщина — брюнетка, на вид, примерно его ровесница. Она секунду оценивает обстановку, а потом извиняется, что прервала наш разговор, хотя, очевидно, на живленную беседу это никак не похоже.

— Вадим Александрович пообещал мне десять минут своего неуловимого времени, — улыбается она. И вежливо, но настойчиво буквально вытаскивает его руку из цепких лапок крыски, чтобы тут же занять освободившийся локоть.

Вадим кивает Арику, бросает на меня быстрый, пустой взгляд и позволяет себя увести.

Я смотрю ему вслед, и на смену оцепенению приходит ярость.

Такая сильная, что трясет.

В меня как будто вкололи коктейль адреналина, бессилия, унижения и ревности. И эта едкая смесь разъедает остатки моего здравомыслия и превращает в пепел мои до дурацкого наивные мечты однажды все-таки… узнать, что я ему небезразлична.

Ему все равно. Ему абсолютно все равно, Крис! Смирись с этим! Хватит пытаться искать черную кошку в темной комнате, потому что ее там НЕТ!

Я вижу, как Вадим, сказав что-то настойчивой брюнетке, оставляет ее одну с разочарованием на лице, а сам сворачивает из зала в боковой, слабо освещенный коридор. Кажется, это выход?

— Прости, — шепчу Бережному, как раз когда он как будто собирается задать парочку не самых простых вопросов. — Я… мне нужно…

Я не знаю, что придумать и поэтому просто ухожу.

Сначала — торопливым шагом.

Потом — бегом, только чудом не путаясь в длинном, лезущем между ног подоле платья.

Несусь сквозь гулкий, слабо освещенный коридор, как раненая лань, не замечая удивленных взглядов редких гостей, которые вышли подышать воздухом или спрятаться в полумраке для тихих разговоров. Высокие каблуки предательски скользят по гладкому мраморному полу, грозя сломать мне не только лодыжку, но и остатки гордости.

Хотя какая к черту гордость?!

Отчаяние хлещет по венам, подгоняя меня вперед, туда, где ночь уже поглотила его фигуру.

Вадим уже на улице, у подножия широких ступеней Оперного, окутанный вихрем снежинок, которые оседают на его плечи как серебряная пыль. Сейчас он кажется еще более недосягаемым, как будто между нами искажение пространства, и сколько бы я за ним не бежала — последний метр мне все равно никак не преодолеть. Он идет к машине, не оглядываясь. От этого еще больнее, потому что — я уверена — он точно слышит, как грохочут мои каблуки.

— Авдеев!

Мой крик — острый, звенящий в морозном воздухе как самая высокая носа на взлете.

Он все равно не останавливается. Даже не замедляет шаг.

— Куда же ты так спешишь?! — кричу ему в спину, и слова. Больше не пытаюсь контролировать, что вылетает из моего рта. К черту! По хуй! Я иду ва-банк! — Вечер же в самом разгаре! Там же столько желающих составить тебе компанию! Блондинки, брюнетки… выбирай на любой вкус! Неужели ни одна не приглянулась?!

И вот это действует. Не знаю насколько сильно, но по крайней мере заставляет его замереть на месте, сжать в кулаке ключи от машины. Но все еще — не оглянуться на меня.

— Или ты решил, что на сегодняшнем аукционе для Твоего Величества никто не достаточно хорош? — язвлю, чувствуя, как слезы обжигают глаза. — Нет подходящей дуры, которой можно задвигать про «между нами просто секс, малыш, и мои деньги в качестве моральной компенсации за то, что мне на тебя насрать»?!

Авдеев медленно, как будто нехотя, поворачивает голову, смотрит на меня через плечо. В обманчивом свете уличных фонарей его глаза кажутся пустыми, выжженными дотла. В них нет ни злости, ни удивления. Я вообще не понимаю, что там — пустота, равнодушие, похуизм?

— С кем я провожу свое время, Кристина, тебя не касается. — В противовес мне, его голос звучит подчеркнуто ровно. — Особенно учитывая, что ты здесь, вообще-то, тоже не одна.

Ах вот так значит?!

Я подхожу ближе, почти вплотную, чувствуя, как морозный ветер пробирает до костей сквозь тонкий шелк платья. Но мне все равно жарко, потому что внутри бушует такой пожар, что никакой мороз не страшен.

— А тебя так волнует, с кем здесь я? — шиплю, сверля взглядом его плечо. — Или ты просто боишься, что твой драгоценный договор будет нарушен? Что твоя репутация пострадает? Там же, кажется, был пункт… как его… ах, да! Хозяйское одобрение каждого мужика, который захочет меня трахнуть! Когда собираешься проводить собеседование, Авдеев?!

Это получается не то, чтобы совсем без участия моих мозгов — в глубине души я понимаю, что просто его провоцирую. Жду, когда рванет. Жду, что он схватит меня, встряхнет, заорет, заткнет мне рот поцелуем — как в кино. Что угодно, лишь бы не этот убийственный похуизм.

Но Вадим… просто поворачивается — теперь уже всем корпусом — и смотрит.

Долго. Тяжело. Изучающе, как энтомолог — на бьющуюся под стеклом бабочку.

А потом — медленно, с каким-то почти театральным вздохом, усмехается. И я вижу не злость, а как будто… усталость. Какую-то, блять, бесконечную сокрушительную усталость.

— Бережной — нормальный мужик, Кристина. — Его спокойствие, и ровный голос пугают сильнее, чем крик. — Порядочный, насколько мне известно. Если ты хочешь с ним трахаться — это твое право. Твое тело — твое дело, или как там?

Я ошарашенно молчу.

— Тот пункт в договоре, — продолжает он все тем же убийственно-спокойным тоном, — касается безопасности нашего сына. Я хочу быть уверен, что рядом с Марком не окажется какой-нибудь ублюдок или охотник за деньгами. Контролировать твою постель, малыш, мне абсолютно не интересно.

Его «Мне абсолютно не интересно» — как удар под дых, выбивает из меня весь возду и всю фальшивую браваду.

— Не… интересно?! — Все, приехали — чувствую, как по щекам текут горячие, злые слезы обиды. Мороз тут же превращает их в маленькие оружия пытки для тонкой кожи. — Господи, просто… скажи это! Скажи, что тебе на меня плевать! Насрать, с кем я сплю, с кем я живу, что я чувствую! Что я для тебя… боже, я даже не знаю кто?! Функция?! Или, прости, ну как же я могла забыть? «Мать твоего сына»!

Я намеренно стараюсь перекривлять его тон, но Вадима это ни капли не задевает.

Я уже вообще не знаю, что его может задеть!

— Мне не плевать, Кристина, — он делает шаг ко мне, и я инстинктивно отступаю, как от огня. — Мне просто осточертели твои детские манипуляции и игры в кошки-мышки. Ведешь себя как избалованный ребенок, которому не дали конфету. Только я — не конфетка, малыш.

— Это не игры! — кричу я, задыхаясь от ярости и боли. — Я просто… я просто хотела…

Я спотыкаюсь, потому что… да, именно этого я и хотела — чтобы ревновал, бесился, с ума сходил. Чтобы хоть раз почувствовал то, что чувствую я!

— Чего ты хотела, Крис?! — Он вдруг так резко повышает голос, что я вздрагиваю от неожиданности. — Чего, блять?! Чтобы я устроил сцену? Чтобы врезал Бережному? Чтобы ревновал тебя к каждому столбу?! Ты нихуя меня знаешь, малыш. Выбрала себе мужика — окей, вперед. Строй свою жизнь — кто я такой, чтобы стоять между тобой и охуенным счастьем! Но от меня тогда отъебись, ладно?! Повзрослей, малыш, и перестань устраивать на публике этот цирк!

— Я?! Это я устраиваю цирк?! — Меня трясет от ярости, от несправедливости его слов. — А ты, значит, святой?! Сидеть с лицом «я на хуй не знаю, кто ты такая!» — это верх адекватности?!

Вадим крепко жмурится, как будто где-то в глубине души переводит дыхание.

— Тебе плевать, что я говорю, да, Кристина? Ты слышишь только себя, только свои обиды.

— А тебе не плевать?! Тебе хоть когда-нибудь было не плевать на то, что говорю я?! На то, что я чувствую?!

— Было! — рявкает он так, что я вздрагиваю всем телом и на секунду в голове мелькает крамольная мысль, что, может, и не надо было доводить его до белого каления. — Я дважды, сука, дважды пытался с тобой поговорить после той ночи! Дважды! И что?! В первый раз ты сбежала от меня, как будто я прокаженный, пролепетав какую-то чушь про «ничего не значило»!

Я вспоминаю наш утренний разговор после спонтанного секса накануне.

Вспоминаю, как призналась ему — не потому что хотела вымолить прощение или надеялась, что это как-то изменит его ко мне отношение. Я сделала это для себя, сбросила болтающееся внутри дерьмо, чтобы закрыть хотя бы этот гештальт.

Но я не помню, правда не помню, чтобы Вадим пытался как-то меня задержать.

Или… пытался?

Я сглатываю, вдруг осознавая, что в тот момент была так зациклена на своих эмоциях, что почти не помню, что же в этот момент делал он. И после этого откровения поднять на него взгляд становится максимально сложно. Он наверняка считывает и это, потому что резко поддевает пальцами мой подбородок, вынуждая смотреть вверх — только на него, только в его линчующие меня синие глаза.

— А во второй, Крис, я прилетел к тебе с другого конца света, блять, просто надеясь, что ты уже успокоилась и хотя бы попытаешься меня выслушать. — Его голос звук за звуком срезает с меня тонкие пласты кожи, обнажая болезненно натянутые нервы. — Но куда там, ты даже трусы потеряла, так торопилась на свидание. О чем мне было с тобой говорить после этого? О погоде?

Чувствую себя оплеванной. Но не им. Не знаю кем — просто именно так это ощущается.

— Это было не свидание, — правда о том дне сейчас кажется еще более унизительной. — Просто… ужин и все.

— Но ты сделала все возможное, чтобы твои планы на вечер выглядели более, чем очевидными. — Хмурится, хотя голос становится тише. — Решила поиграть в роковуху. Типа, я должен был ломануться за тобой как лось, начать рвать волосы на жопе и умолять вернуться? Малыш, я не спермотоксикозный подросток. Мне почти сорок лет, я за бабами не бегаю уже очень давно. Не потому что дохуя гордый, а потому что меня от таких догонялок тупо тошнит.

Я дергаю головой, слишком энергично, боясь, что он не отпустит, но Вадим тут же убирает руку и сует ее в карман. Шаг назад, увеличивая пространство между нами — ненамного, но оно ощущается как пропасть.

И мне вдруг становится невыносимо холодно.

Только осознание, как жалко буду выглядеть, не дает инстинктивно обхватить себя руками.

— Я имею право на личную жизнь. — «Господи. Кристина, что ты несешь, остановись!» — Ты не сильно долго страдал в одиночестве, когда вышвырнул меня из своей. Как поживает Безобразная Лиза? Уже снова греет тебе постель? Она вообще в курсе, что на тебя тут вообще-то целое сафари объявили?

— У меня никого нет! — рявкает он. — Никого, блять! Ни одной женщины! С тех пор, как ты вернулась! Я один! Слышишь?! Абсолютно, сука, один! Но я устал это доказывать, потому что ты все равно слышишь только себя. Не важно, блять, что говорю я, главное — кино в твоей голове.

Только сейчас я обращаю внимание, что на его лице проступает боль.

Впервые.

Ему действительно… больно.

Пробую потянуться навстречу, но Вадим ведет головой — резко, как будто предупреждая, что его сейчас лучше не трогать.

Я начинаю яростно растирать плечи, скользя взглядом вокруг, только бы не смотреть на него. Не сразу доходит, почему вдруг становится тепло — это Авдеев накинул мне на плечи свой пиджак и снова отошел, на этот раз так, чтобы я точно не могла до него дотронуться.

Он смотрит на меня. Долго. Пристально. Боль в его взгляде гаснет, уступая место чему-то другому — горькому и как будто невыносимому даже для этого «железного человека».

— Я приехал к тебе с кольцом, Кристина.

Тишина.

Она падает на меня, как лавина, погребая под собой.

Сердце останавливается.

Кольцо? Какое, к черту, кольцо?

— Я… — Вадим проводит рукой по волосам. — Подумал… что меня заебала вся эта херня между нами. Ты мать моего сына, ты отличная мать, я бы не желал никого лучше на эту роль. Мы отлично провели Рождество. И делить Марка нам с каждый днем все сложнее и сложнее. Я подумал… что, может быть, хватит уже? Что у нас может получится что-то нормальное.

Мир вокруг меня расшатывается так быстро, что я не успеваю ничего предпринять, когда он стремительно рушится, словно карточный домик… Превращается в пыль. Все мои обиды, ревность, злость, попытки достать из него хоть что-нибудь — все это кажется ужасно незначительным и непоправимо глупым перед лицом этой страшной, чудовищной ошибки.

— Авдеев… какое к черту… кольцо? — И я снова говорю совсем не то, что собиралась. — Ты же это сейчас придумал, чтобы сделать мне больно?

Он горько, беззвучно усмехается.

— Ясно, малыш.

Отворачивается. Идет к машине. На этот раз — энергично, как будто нарочно, чтобы я не успела угнаться.

Но я все равно не бегу — не потому что не хочу.

Просто ноги примерзли к земле.

Ты правда приехал ко мне с кольцом, Тай?! Это — правда?!

И я понимаю, что если сейчас ничего не скажу и позволю ему уехать вот так, то… все закончится. Мы будем видеться, писать друг другу, обсуждать вопросы по сыну, но это уже никогда-никогда не будем «мы».

— Я же люблю тебя, — говорю так тихо, что сама не слышу своих слов. Слезы текут по щекам, смешиваясь с тающим снегом, размазывая тушь. Мне плевать, как я выгляжу. Мне плевать на все.

И он тоже, конечно, не слышит. Открывает дверь «Бентли».

— Я люблю тебя! — ору. Отчаянно. Безнадежно. Выворачивая душу наизнанку. — Я тебя очень сильно люблю, чертов ты мудак!

Вадим останавливается, его плечи напрягаются.

Голова еле заметно дергается в мою сторону, но на этот раз он на меня уже не смотрит — только куда-то в сторону.

— Я тоже тебя люблю, Крис, — говорит спокойно и очень честно, и от этих слов у меня перехватывает дыхание. Воздух становится таким плотным, что невозможно вдохнуть. — Но я реально заебался, малыш.

Садится в машину, заводит мотор. Мягкий рокот двигателя разрывает тишину.

Машина растворяется в снежной мгле, оставляя меня одну посреди заснеженной площади — с разорванным в клочья сердцем и бьющимся в голове: «Я тоже…»

А снег продолжает падать, как нарочно заглушая звуки и скрывая следы, и мне хочется проклясть его за то, что спустя пару полчаса от машины Авдеева уже не останется и следа. И а как будто — от его слов тоже. А боюсь, что больше не смогу верить своей памяти, которая держится за его чертово «Я тоже…» с остервенением бульдога.

Холод пробирает до костей, я плотнее кутаюсь в авдеевский пиджак. Опускаю нос в воротник, вдыхаю ртом, ловя запах, но даже он сейчас против меня, потому что на языке ощущается горьким: «Да ну, ты снова все себе придумала. Крис, навоображала — это же Его Грёбаное Величество, он никогда бы не сказал, что любит… вот так».

Но в ушах все-таки звенит его сказанное так спокойно: «Я тоже тебя люблю, Крис… но я реально заебался».

Его признание ощущается вбитым в мое сердце гвоздем — больно и сладко одновременно.

Ты меня любишь, но больше не хочешь ничего с этим делать? Или устал меня любить? Господи, Тай, да почему же просто нельзя сказать, что любишь, без всяких «но»!

Я смахиваю застывающие на щеках слезы.

И сука внутри дергает плечами. Видимо, решила меня добить, потому что одно за другим начинает подбрасывать все, что я делала: как убегала, как обрывала его попытки поговорить, как устраивала сцены на ровном месте, требовала, требовала — и ничего не давала взамен. Как сама ни разу толком не сказала ему, что люблю и как мне жаль, что…

Осознание падает на плечи неподъемным грузом собственной ответственности. И заставляет истерично смеяться, потому что в большинстве случаев, когда я все портила, достаточно было просто минутку помолчать — и дать сказать ему. И… все!

Достаточно было просто не накручивать, не надумывать, а просто, блять, включить мозг!

Понятия не имею, сколько я вот так стою: минуту или вечность, разница не ощущается. Время словно остановилось, сжалось до моей лично трагедии. Когда разворачиваюсь к Оперному, он выглядит нереальной картонной декорацией, а огни внутри расплываются в слезах, превращаясь в размытые акварельные пятна.

Нужно как-то пройти в зал, снова оказаться среди людей и делать вид, что ничего не произошло. Улыбаться Арику, изображая восторг, хотя внутри я уже медленно горю на собственноручно сложенном кострище и, кажется, с каждой минутой жар от сожаления становится все сильнее.

Слава богу, ноги несут меня сами, на автопилоте. Иду сквозь гудящую толпу, звон бокалов и смех, чувствуя себя призраком, который отчаянно маскируется под разноцветную мишуру вокруг, чтобы не привлекать внимания. Нахожу Арика там же, где оставила. Он стоит один, у колонны, и смотрит на меня. В глазах — тихий вал невысказанных вопросов, но когда становлюсь рядом — он не задает ни одного. Просто вопросительно ждет.

— Пожалуйста… — Мой голос ломается. — Отвези меня домой.

Он не требует объяснений. Просто молча кивает, берет меня под руку и ведет к выходу. Я знаю, что его прикосновение теплое и поддерживающее, но абсолютно ничего не чувствую.

Я слишком далеко — провалилась в свою собственную черную дыру.

Едем в тишине. Я сижу, уставившись в одну точку, и чувствую, как по щекам снова текут слезы. Молча, беззвучно вою и ору, как будто внутри меня что-то прорвало, и эта черная, горькая вода ищет выход. Хотя в отражении стекла выгляжу совершенно спокойной. Может быть — даже слишком.

Плотнее, изо всех сил кутаюсь в его пиджак, прижимаю к лицу жесткую, пахнущую морозом и им ткань и надрывно всхлипываю. Так громко, что даже Арику надоедает изображать столб и он все-таки поворачивает голову в мою сторону. Я в ответ разворачиваюсь всем корпусом к окну. Хочется поджать под себя ноги и замереть, как в детстве, когда казалось, что достаточно просто притвориться камнем — и все плохие вещи пройдут мимо, не заметив.

Бережной снова смотрит на дорогу и до самого дома больше не пытается поговорить.

Из машины он выходит первым, чтобы открыть для меня дверь.

Помогает выйти.

Я стою на тротуаре, шатаясь, как пьяная, но упрямо игнорирую его протянутую руку.

— Спасибо, — благодарю, стараясь избегать прямого контакта взглядами. Не могу на него смотреть. Вроде бы не сделала ничего плохого, но тупо стыдно.

Он молча протягивает мне мое пальто, которое, оказывается, все это время было у него.

— Кристина, — говорит тихо, как будто боится спугнуть минуту затишья между приступами моих слез, — если хочешь поговорить, то…

— Не надо, Арик, — обрываю. «Не надо быть таким хорошим, ведь мы оба теперь в курсе, что я та еще сука». — Пожалуйста. Не сейчас.

Он замолкает, просто смотрит на меня несколько секунд. От сочувствия в его взгляде хочется провалиться сквозь землю. Поэтому я торопливо делаю шаг назад — боюсь испачкать этого хорошего человека своим внутренним дерьмом.

— Я позвоню завтра, можно? — Он не настаивает, но звучит максимально искренне. — Просто чтобы убедиться, что ты в порядке.

Рассеянно киваю — хорошо, завтра так завтра. Хотя уже знаю, что, скорее всего, не отвечу на его звонок. Или отвечу, но это будет наш последний разговор. Он заслуживает большего, чем маленькая сломанная Мальвина, чье сердце принадлежит другому.

В квартире горит свет и очень тихо.

Уже почти десять — в это время Марик обычно спит. И это первый раз, когда не я купала его перед сном и не я рассказывала придуманную на ходу сказку.

Елена Павловна и Галина Петровна сидят на кухне — пьют чай и о чем-то увлеченно разговаривают. Увидев меня, обе встревоженно хмурятся и встают.

— Кристиночка, ты чего такая бледная? — Галина Петровна подходит первой, прикладывает ладонь к моей щеке. — Да тебя как с креста сняли, господь с тобой, ну ты чего?

В ответ на е почти материнскую ласку, громко, надрывно всхлипываю.

Держусь на последней сопле — но меня все равно пробивает: падаю на стул, закрываю лицо ладонями и начинаю рыдать. Громко. Навзрыд. Как маленькая девочка, у которой единсвтенную и самую любимую игрушку.

Плачу так, будто пытаюсь выплакать из себя всю боль и обиду, все отчаяние, которое копилось месяцами.

Задыхаюсь, слова путаются, превращаясь в бессвязный, жалобный стон.

Пытаюсь рассказать, что случилось. Про то, как он был там — и как все на свете телки хотели его у меня отобрать. Про его игнор и как я побежала за ним. Про кольцо. Про страшные, жестокие слова, которые мы бросали друг в друга как камни. Про его «заебался».

Они слушают молча. Не перебивают. Не утешают банальными фразами.

Просто сидят рядом. Елена Павловна гладит меня по спине теплой ладонью.

Галина Петровна ставит передо мной стакан воды. Их молчаливое, спокойное присутствие действует лучше любых слов. Иду на него, как на маяк, чтобы кое-как все же выбраться из бушующего океана своей собственной истерики.

Когда первый, самый страшный приступ рыданий проходит, и у меня остаются только тихие, измученные всхлипы, Галина Петровна говорит:

— Ну, все, Кристиночка, поплакала, и хватит. Слезами горю не поможешь.

Я поднимаю на нее заплаканное, опухшее лицо.

— Он… он сказал, что любит меня, — шепчу, вытирая нос салфеткой. — Но… но он устал. Все кончено. Я же его знаю, он больше никогда…!

— Глупости, — мягко, но твердо говорит Елена Павловна. Забирает у меня смятую, ставшую моментально мокрой салфетку и дает взамен чистую. — Мужчины — они как дети малые. Наговорят глупостей сгоряча, а потом остынут и сами не поймут, чего психовали.

— Он хотел сделать мне предложение, — всхлипываю — и снова горько реву. — А я… я все испортила!

— Ничего ты не испортила, — качает головой Галина Петровна. — Просто… запутались вы оба. Гордые слишком. Упрямые. Как два барана на мосту.

— Он же меня теперь никогда не простит. — Новая волна отчаяния подкатывает к горлу, заставляя трястись от паники и очередного за вечер осознания, как сильно я снова накосячила. — Он никогда не прощает.

— А ты и не проси прощения, — в глазах Галины Петровны вспыхивает знакомый, мудрый огонек. — Дай ему остыть. А потом — иди. И не с повинной головой — не женское это дело перед мужиком голову наклонять.

— Он меня точно сожрет, — беру очередную чистую салфетку и вдруг обнаруживаю, что она мне больше не нужна — щеки высохли.

— Ой, да уж не сожрет. — Галина Петровна подмигивает. — Вадим Александрович мужчина спокойный, рассудительный, как позлился — так и отошел. Так и забирай его — потихоньку. Как вода камень точит.

— Вот, точно, — подхватывает Елена Павловна. — Не похож он на человека, который словами просто так словами разбрасывается. И чувствами — тоже. Если решился на такой шаг, значит, подумал и все взвесил. И вряд ли за один вечер все перечеркнул.

— Я как-то своему Грише на ногу топор уронила, — с лицом «а че такого?» рассказывает Галина Петровна. От такого поворота событий даже моя истерика присаживается рядом, послушать. — Ну, так получилось, не специально. Тоже руками махал и орал, что все, развод, жизни ему со мной точно не будет. А потом еще и прощения просил.

— А нога… как? — рискую спросить я.

— Да что ей будет — тупой ж стороной упало.

Мы с Еленой Петровой переглядываемся — и мой рот, минуту назад издающий вопли раненого лося, начинает кривиться в улыбке, а еще через секунду — в громком смехе.

Как будто решив, что тактика сработала, они обе начинают делиться житейскими историями, и на какое-то время меня переключает — становится легче, становится спокойнее.

И в конце концов, на месте выжженной признанием Вадима пустыни, появляется маленький хрупкий росток надежды.

Они ведь… правы.

Это не конец. Это не может быть концом.

Это никогда не будет концом, пока я не опускаю руки.

Но в целом — надо браться за ум, Крис.

Кряхтение Марика в динамике видеоняни заставляет меня подскочить и на всех парах броситься к нему. Очень хочется прижать к себе своего маленького Авдеева и сказать ему, какая дурында его мама. Но когда захожу в детскую — он как ни в чем не бывало спит, раскинув ручки, как маленькая морская звезда.

Поправляю ему одеяльце и усаживаюсь рядом с кроваткой у в удобное кресло.

Смотрю на его безмятежное личико, на длинные, загнутые реснички и пухлые губки, до одури похожие на губы его отца.

Не смей сдаваться, Крис, слышишь? Просто не вздумай опускать руки.

Я люблю свое Грёбаное Величество — просто люблю и все. Никто не заменит его в моем сердце. А любить этого жесткого невыносимого мужчину — задача с двумя звездочками и припиской «задолбешся решать» как раз для таких отчаянных, как я.

Но он тоже любит меня. Он сам это сказал! Значит — еще не все потеряно.

Я никому его не отдам. Ни Лизе, ни блондинкам, ни брюнеткам.

Ни его гордости. Ни моей импульсивности.

В конце-концов, я — Таранова, придумаю что-нибудь.