Шипы в сердце. Том второй

Глава седьмая: Барби

Я сижу в своей крохотной квартире в Осло, глядя на серую хмарь за окном, и пытаюсь не орать от злости.

Две недели. Две бесконечно длинные и адски болезненные недели с того дня, как я, как последняя идиотка, согласилась на тест ДНК. Сцена в адвокатской конторе до сих пор стоит перед глазами, как кошмарный сон на повторе. Шерман, лощеный цербер Вадима, смотрящий на меня, как на мусор, который надо вымести, и его «просто тест, госпожа Таранова» звучали, будто он предлагал мне чашку чая, а не удар под дых. Я тогда очень хотела высказать все, что о них думаю в самых грязных формулировках, но в итоге просто кивнула, стиснув зубы, потому что знала: если не соглашусь, они раздавят меня, как букашку, но все равно в итоге получат свое.

Потому что такую задачу поставил Вадим — тут к гадалке не ходи, что ни о каком поиске разумного компромисса не было и речи.

Перелет в Швейцарию был похож на путешествие в ад с пересадкой в чистилище. Самолет (конечно же, бизнесс-класс!), набитый бизнесменами и красивыми куклами, вонял кофе и их роскошными парфюмами, а я сидела у окна, сжимая подлокотники, смотрела на свой живот и воображала, что там, внутри, мой сын тоже не в восторге от всей этой идеи: «Мам, какого хрена мы тут делаем?» В Цюрихе меня встретил какой-то тип в костюме, с лицом, как у робота, и отвез в клинику, где все было так стерильно, что я чувствовала себя, как под микроскопом. Медсестра с улыбкой манекена взяла у меня кровь, и в этот момент я четко осознала: «Вот оно, Крис, ты официально в лапах Авдеева».

Мне сказали, что результат будет через пять дней.

Пять дней. Пять дней, который, в сущности, все равно ничего не меняли, потому что у меня, в отличие от моего Грёбаного Величества, не было ни единого повода думать, что ребенок в моем животе может быть от кого-то другого. Хотя впервые в жизни мне бы хотелось вернуться в прошлое, дать кому-то себя поиметь и потом просто посмотреть, как вытянется лицо Авдеева, когда он поймет, что трахал меня с кем-то на пару. Он же так хотел долбаной эксклюзивности. Пока сам зачем-то навещал мою драгоценную мачеху.

Я вернулась в Осло на следующий день, с чувством, будто меня пропустили через мясорубку. Лори пыталась подбодрить, притащила какой-то жутко горький травяной чай и зачем-то пару раз повторила, что все будет хорошо. Хорошо?! Серьезно?! Когда Вадим и его свора адвокатов дышат мне в затылок, а мой сын — их главная мишень? Я просто держала губы зажатыми между зубами, чтобы не наговорить на эмоциях такого, о чем потом обязательно пожалею. А обижать ее мне очень не хотелось, даже после того, что они с Шутовым сделали своими попытками типа, разрулить правильно. Как будто в нашей с Авдеевым истории могло существовать хотя бы какое-то «правильно». Шутов просто молчал, только раз высказавшись на эту тему — напомнил, что мне лучше ничего не делать на эмоциях, и что раз Авдеев «зашел в ситуацию» с правового поля, значит, все не так безнадежно. Он хотя бы не стал врать, что все наладится.

Первые пять дней я жила, как на иголках. Каждый звонок, каждый стук в дверь — и я вздрагивала, думая, что это Шерман или, хуже, сам Вадим. Я представляла, как его здоровенная фигура едва не разрывает с таким трудом налаженный уют моей маленькой квартиры, и смотрит на меня… Смотрит именно так, как в нашу последнюю встречу, когда пообещал сделать мне больно, если мне хватит ума хотя бы однажды о себе напомнить, и мне одновременно хотелось и спрятаться от него, и вцепиться ему в глотку.

Но дни шли, и ничего не происходило. Пять дней превратились в неделю. Потом в десять дней. Я начала думать, что, случилась одна на миллиард ошибка и, может, тест показал отрицательный результат на отцовство. Это было бы до черта забавно. Или, может, он просто передумал? Может, Его Величество Вадим Александрович решил, что я не стою его времени, а ребенок от меня — просто самая убогая и бессмысленная трата его драгоценного генофонда?

Эта мысль была как глоток воздуха после долгого погружения под воду. Я даже начала улыбаться Лори, снова включилась в работу. Начала верить, что, может, хотя бы раз в жизни мне повезло и я выскользну из его хватки почти целой и невредимой. Что Авдеев оставит меня в покое. Зачем ему такой геморрой, когда в его жизни есть целая расфуфыренная шпала для красивых фоточек на фоне его триумфа? Ну и по фигу, что она страшненькая — зато точно-точно не сунет свой любопытный нос в его ноутбук.

Какой же наивной я была. Непростительно наивной после всего пережитого.

Вместо того чтобы использовать время для плана «Б» — развесила сопли в надежде на «… и разошлись они как в море корабли и все, хэппи-энд».

Две недели и три дня после теста.

Я сижу на диванчике в своей квартирке, пялюсь в ноутбук, где открыт миллион вкладок, потому что я помогаю Лори собрать информацию на следующего потенциального клиента «Aura Financial».

Смотрю на живот.

Господи, так вообще бывает, что практически отсутствующий несколько недель назад маленький холмик теперь превратился вот… в это. Как будто мой собственный сын решил играть против меня, но в одной команде с папочкой, и стремительно заявляет о своем существовании. Меня до сих пор страшно пугает тот факт, что внутри меня растет ребенок буквально двухметрового мужика. Я не знаю ничего о родителях Вадима, но иногда, когда вскакиваю посреди ночи, мне мерещится, что я откуда-то знаю — его мать поплатилась жизнью, когда его рожала. Я рассказала об этом своему психотерапевту и на эту тему у нас даже случилась пара сеансов, чтобы развенчать мои страхи. Но они все равно никуда не делись, наоборот — стали еще сильнее, потому что с каждым днем мне все больше кажется, что даже ребенок в моем животе — против меня.

Мое сердце падает в живот, когда на экране звонящего телефона всплывает незнакомый номер. Еще один. Чем это закончилось в прошлый раз, я хорошо помню, поэтому ничего хорошего не жду.

Внутри все холодеет, но я беру трубку, потому что, если вдруг это лично сам Авдеев — я не дам ему шанса думать, что я струсила.

— Кристина Таранова? — Голос женский, холодный, как будто она читает с карточки. Но знакомый. Такой знакомый, что я знаю, кто она еще до того, как представится. — Меня зовут Елена Носова, я помощница Вадима Авдеева и звоню вам по его просьбе.

Я стискиваю телефон так сильно, что пальцы болят. Алёна. Его тень, его правая рука, которая, наверное, знает о нем больше, чем когда-либо знала я. Девушка «Я мисс корпоративная акула с идеальной прической, и сделаю все, что прикажет мой красивый строгий беспощадный босс!»

— Можно без купюр, Алёна, — цежу очень спокойно и старательно, чтобы не выдать дрожь и панику. А еще — злость. Для нашего «второго контакта» Авдеев снова использует третьих лиц. Как будто боится испачкать об мою грязь свою новенькую прилизанную жизнь.

— Кристина Сергеевна, Вадим Александрович приглашает вас на встречу, — говорит она, напрочь игнорируя мою легкую иронию. Намеренно подчеркивает «приглашает», как будто у меня есть выбор. — Сегодня, в семь вечера, ресторан «Himmel og Hav». Вадим Александрович просит вас быть пунктуальной. Речь пойдет об обсуждении вопросов, касающихся ребенка.

Сегодня? В семь? Значит… ты уже здесь, в Осло? Давно?

— Обсуждении? — Я почти смеюсь, но это больше похоже на кашель. — Ты имеешь в виду, очередной ультиматум? Передай своему боссу, что я не его собачонка, чтобы бегать по первому звонку.

— Кристина Сергеевна, — ее голос становится еще выхолощеннее, если это вообще возможно, — Вадим Александрович выбрал подходящее время и место. Вам лучше быть там. Это в ваших интересах.

Хочу заорать, чтобы она засунула свои угрозы куда подальше. Но вместо этого до крови прикусываю язык, потому что, если отодвинуть лирику и мои личные, нафиг никому не нужные чувства, совершенно очевидно — она права.

У меня нет выхода. Вадим не отступит только потому, что я забью и не явлюсь на встречу.

Он никогда не отступает.

А мой протест, скорее всего, посчитает детской выходкой и станет только злее.

— Я буду, — говорю наконец, голосом сумасшедшей, проглотившей стекло. — Но, пожалуйста, передай своему большому начальнику, что в этом ресторане недавно сменился шеф-повар и готовят там ужасно, а еще, что он — ублюдок.

Она не отвечает, только бросает холодное «Хорошего дня» и вешает трубку.

Я швыряю телефон на диван, и он подпрыгивает, как мой пульс.

Две недели тишины, и вот оно — Вадим снова без приглашения врывается в мою жизнь, прет как танк, и я точно знаю, что он не просто хочет поговорить.

Что ты задумал, мое Грёбаное Величество? Проверить, достаточно ли я еще жива после того, как ты вышвырнул меня из свое жизни, «милосердно» даже никак не наказав?

Сердце сжимается от мысли, что возможно… он хочет… ради ребенка…

Но я тут же рву эти идиотскую инфантильную мысль. Черта с два он хочет попробовать заново — у него уже и так заново, со своей «безобразной Эльзой». Когда хотят — не приглашают в пафосный ресторан через свой «говорящий ежедневник».

Я встаю, иду к зеркалу, смотрю на себя. Куда к чертям подевалась моя грация? Я добавила не так много в талии, но чувствую себя слонихой. И темные круги под глазами. Только волосы — они у меня всегда идеальные, волнистые и блестящие, но это слишком мало чтобы заявиться на встречу к мужику, которого я люблю как сумасшедшая. Что он увидит? Вот это?

Я делаю глубокий вдох, пытаюсь вспомнить что-то из практик, которые дает мой психотерапевт. Не помогает.

Ничего не поможет.

Кроме…

Мне нужно вскрыть чертов колодец и вытащить оттуда свою утопленницу[1]. Ту Кристину, которая когда-то была настолько безумна, что решила подергать за усы самого Авдеева. После нашего разрыва, моего бегства — иначе и не назвать — в Осло и первых двух месяцев терапии, я собственноручно утопила Кристину Барр. В моей новой жизни она была мне не нужна.

Но встречу с Авдеевым лицом к лицу, я без нее просто не вывезу.

Я мысленно хлещу себя по щекам, говорю заезженное за эти дни до дыр «соберись, тряпка!» и иду к гардеробной — с учетом небольших габаритов моей квартиры, она тоже маленькая, но уютная и я даже освободила пару полок для своего будущего маленького модника.

— Только нам бы сначала не сдохнуть после встречи с твоим папочкой, — мрачно бубню себе под нос, решая, чтобы надеть.

И хоть я выгляжу, как будто меня переехал грузовик, я все равно надеваю свое лучшее черное платье — оно из тонкой ткани, но не слишком узкое, поэтому в нем я даже с наметившимся животом кажусь стройняжкой. Не потому, что хочу произвести впечатленные на Авдеева. На это вообще по хер — у меня нет ни единой иллюзии насчет того, что даже если бы я пришла на встречу красивая, как спустившийся с небес ангел, это все равно не помешает ему устроить мне показательную порку. В самом лучшем случае.

Я просто не дам ему увидеть, как я разваливаюсь.

Я — Таранова, и я не собираюсь заглядывать ему в рот только потому, что могу поплатиться за это головой.

Но пока подкрашиваю губы тинтом ягодного цвета, мои руки все равно предательски дрожат. Приходится все время отбиваться от воспоминаний — то нашей прогулки в Нью-Йорке, то как он называл меня Барби, как купил мне того дурацкого зайца (это была последняя вещь, которая напоминала мне о Вадиме и которую мне, по настоянию психотерапевта, пришлось тоже выбросить). Трясу головой, отгоняя от себя обрывки прошлого, потому что что теперь это не имеет значения.

Сейчас Вадим Авдеев — мой личный армагеддон.

И эта встреча в ресторане — не обсуждение и даже не приглашение к обсуждению. Это его шах и мат.

Я беру сумку, бросаю на себя последний взгляд в зеркало.

Шепчу своему отражению подбадривающее:

— Ты справишься, Крис.

Но на самом деле я ни черта в этом не уверена, потому что Вадим всегда выигрывает.

И я, блять, боюсь, что на этот раз он снова выиграет.

Я нарочно приезжаю немного раньше назначенного времени — хочу усесться за стол, чтобы не мелькать перед авдеевским носом своим беременным животом. Не знаю почему. Из какого-то ослиного упрямства быть может. Или потому, что слишком хорошо помню осиную талию его «безобразной Эльзы» на том фото в журнале, и не хочу быть объектом сравнения, проигрывающим с разгромным счетом. Хостес спрашивает, на чье имя стол, услышав фамилию (она даже здесь действует как будто заклинание на вход в пещеру Али-Бабы), проводит меня до столика в глубине, в слегка уединенной части зала.

В этом пафосном месте все кричит о деньгах: от хрустящих скатертей до официантов, которые смотрят на посетителей, как на экспонаты в музее. За окном Осло тонет в сумерках, а я тереблю край своего черного платья, и на секунду кажется, что ребенок внутри возмущенно пинается, хотя на моем сроке это исключено (я не совсем дремучая — прочитала все буклеты, которые получила в самый первый визит в клинику). Я бы и сама хотела кого-нибудь пнуть, желательно Вадима Александровича Авдеева, как только он усядется на стул напротив. Но я сижу спокойно как удав, только сжимаю бокал с водой с такой силой, будто это может удержать меня от того, чтобы не разнести этот зал к чертовой матери.

Я замечаю Авдеева, кажется, за несколько секунд до того, как он появится в зале.

Просто инстинктивно — как собака? — вытягиваюсь как гвоздь и с силой удерживаю руки на телефоне, делая вид, что без особого интереса перед встречей, листаю ленту в threads.

Мое сердце бешено лупит в ребра.

Ладони предательски потеют.

Я опускаю взгляд в экран, пытаясь сосредоточиться хотя бы на одной строчке, но все равно нутром чую — он уже здесь.

Краем глаза цепляюсь за двухметровую глыбу в черном костюме, который сидит на нем, как вторая кожа. Как всегда, конечно же. Его походка — расслабленная, неторопливая, как у хищника, который знает, что добыча уже в ловушке. Одну руку небрежно держит в кармане брюк. Официанты чуть ли не кланяются, и воздух становится тяжелым, как будто он притащил с собой всю свою юридическую армию.

Я чувствую его взгляд, и капитулирую через секунду — больше просто не получается. Кажется, если не посмотрю — он просто вырвет из меня душу, не притронувшись даже пальцем.

Синие глаза смотрят холодные, с искрой чего-то, что я даже не буду пытаться понять.

В тот наш последний разговор он смотрел… мягче.

А теперь, кажется, уже жалеет о том, что дал мне уйти при своих.

Господи.

В груди жжет.

Рвет.

Тупо больно дышать, и по мере того, как мое Грёбаное Величество подходит все ближе, начинают вскрываться старые раны. Я думала, зарубцевалось, но нет — кровоточит как будто мы расстались только вчера.

Вадим садится напротив, никак не обозначая свое присутствие даже вежливым приветствием, кладет на стол кожаную папку. Движения точные, как у хирурга, эмоции — такие же стерильные. От того Вадима, который смеялся над моими идиотскими шуточками, называл меня Барби и присылал сэндвичи, чтобы я не оставалась без завтрака, не осталось и следа.

Я до сих пор адски сильно люблю его.

Хотя теперь вместо него вот этот холодный циничный камень, смотрящий на меня, как на врага.

— Кристина, — голос Авдеева режет, как нож, с легкой насмешкой, — пунктуальна. Не ожидал.

— А ты, Авдеев, все еще думаешь, что можешь удивить меня пафосным рестораном, — огрызаюсь я, и сердце колотится как перед казнью. — Прилетел поиграть в хозяина жизни? Или новая пассия тоже не прошла проверку на соответствие высоким стандартам, и ты решил вспомнить обо мне? Ретроградный Меркурий, кстати. Говорят, в эту фазу можно безнаказанно творить всякую хрень — пользуешься моментом?

— Следишь за мной, малыш? — Его идеальные губы кривятся в снисходительной ухмылке.

Как это возможно, что ты стал таким красивым?!

Я ненавижу его так сильно, что с трудом удерживаю от желания расцарапать идеальное авдеевское лицо. С чуть более темной щетиной, чем я помню. С более длинной челкой, все так же слегка запутавшейся в густых черных ресницах.

Все неправильно, господи!

Зачем ты сказала про его новую бабу, Крис?! Чтобы что? Надеялась услышать, что «все кончено» или «это не то, что ты думаешь»?

— Читаешь журналы о финансах? — Вадим расстегивает пиджак, лениво забрасывает ногу на ногу, и когда к нам подходит официант, просит принести ему минералку с лимоном.

Вопросительно приподнимает бровь, давая понять, что можно сделать заказ.

Я дергаю подбородком, и он отпускает официанта.

— Я много чего читаю по долгу работы, — пытаюсь контролировать и строго дозировать тональность своего голоса. — Но не заметить твое довольное лицо с этой серой молью было просто невозможно. Поздравляю.

— Ты правда думаешь, что имеешь право говорить о моей жизни? — все тем же невозмутимым тоном интересуется Авдеев. — Тебе не кажется, что это, мягко говоря, не твое дело? И я здесь, как ты понимаешь не для того, чтобы ты упражнялась в острословии. Пришел тест ДНК. Ребенок мой. Поздравляю, ты не соврала. На этот раз.

— Как же плевать на твои поздравления — чтобы ты только знал. — Я расслабленно улыбаюсь, но под столом изо всех сил сжимаю кулаки, чтобы не заорать. Мысленно считаю до трех, и киваю на папку, которая лежит на краю стола как бомба замедленного действия. — Это что?

— Договора, Кристина. — Его голос становится холодным, как сталь. — Один — до родов. Второй — после. Ты должна их подписать, малыш.

— Должна? — Я нервно смеюсь. — Ты серьезно? Думаешь, я просто возьму ручку и подмахну твои бумажки, как послушная девочка?

— Именно так, Кристина. — Говорит — и лениво толкает ко мне папку. — Потому что у тебя нет выбора. Читай. Подписывай.

— Я и пальцем к этому не притронусь без своего адвоката. — Демонстративно откидываюсь на спинку стула.

— Адвокату ты их тоже можешь показать. — Авдеев снисходительно улыбается, давая понять, что у него, конечно, все ходы просчитаны и предусмотрены, и никакой адвокат — даже самого дьявола — не найдет к чему придраться. — Но ответ я хочу услышать сейчас.

— Зачем? Хочешь стать свидетелем моей позорной капитуляции?

— Ты на удивление проницательна, малыш.

— Прекрати так меня называть — у меня есть имя.

Ты же нарочно, да? Стегаешь меня этим «малыш» как плеткой — подчеркнуто, с садистским наслаждением.

— Я буду называть тебя так, как хочу, малыш. — Даже не скрывает откровенный стеб над моими психами. — Но, если вдруг у тебя есть способы запретить мне это — можешь ими воспользоваться. Нет? Тогда не трать мое время, Таранова.

И все, что было до этого — превращается в детский лепет.

Потому что он произносит мою фамилию с подчеркнутой брезгливостью. Как будто вытирает плевок со своих идеально начищенных туфлей. Мне хочется бросить все и побежать в туалет, чтобы смыть с себя его презрение. Смыть с себя свою собственную фамилию. А лучше — содрать кожу, потому что никакое мыло не поможет стереть с меня этот разговор.

Я поджимаю губы, делаю глоток воды и степенно, воображая себя слонихой, достаю из папки договора.

Увесистые.

Кажется, листы еще теплые, как будто их распечатали ровно перед встречей. Может, так и есть? Может, Его Величество в последний момент решил взять какой-то хардкорный вариант, с пометкой «Специально для Тарановой»? Или никакого лайт-варианта не существовало в природе?

Пока пытаюсь сосредоточиться на сути, замечаю, что Авдеев достал телефон, что-то читает и почти сразу — набивает ответ. Это так знакомо, что в моменте у меня на секунду темнеет в глазах и к горлу стремительно подкатывает тошнота.

О, нет.

Нет, только не снова…

У меня не было панических атак уже несколько месяцев.

Мой психоаналитик называет это «самым важным прогрессом», потому что я справляюсь сама — без антидепрессантов.

Но появление Авдеева срабатывает как чертов триггер. Снова.

Я делаю еще один глоток воды, наплевав на то, что пальцы так дрожат, что в стакане случается чуть ли не маленькое цунами. Он все равно не смотрит — пялится в телефон, как будто я вообще перестала существовать, как будто он сидит один за этим столиком. Уговариваю себя не следить за его лицом, пока он открывает сообщение (слышу характерный приглушенный звук оповещения), но все равно смотрю.

Бешусь, потому что вижу улыбку.

И близко не похожую на тот оскал, на который он сегодня дважды расщедрился для меня.

Бешусь, потому что хотела бы забыть, что он умеет улыбаться вот так.

Бешусь, потому что хочу вырвать телефон, и посмотреть, для кого же эта королевская щедрость — дочери? Безобразной Эльзе?

— Ты бы лучше изучила документы, малыш, — лениво, не отрываясь от телефона, говорит Авдеев, и я мысленно издаю гортанный стон. — От того, что ты смотришь на меня влажными глазами, поверь, ничего не изменится.

— Как раз раздумывала, не выцарапать ли твои, — отбрыкиваюсь, как глупая лошадь, которая знает, что получит кнута, но все равно не сдается.

— Попробуй. — Его большой палец скользит по телефону с подчеркнутой неспешностью. Я замечаю фото, и кажется, что он как будто поглаживает кого-то через экран.

На меня, конечно, даже не смотрит. Подчеркивает, как ему насрать на мои угрозы.

Я делаю мысленный — а может и не только мысленный? — вдох и опускаю взгляд на первую страницу. Юридические вопросы, касающиеся семейного права — не моя история, но какие-то представления о том, что там может быть, я имею. По крайней мере, их достаточно, чтобы вникнуть в основную суть.

Это договор до родов, и называется он почти нейтрально — «Соглашение о признании отцовства и обеспечении интересов будущего ребенка». И, конечно, ничего касающегося ребенка напрямую там нет. Зато огромное количество пунктов, касающихся «матери ребенка» — меня.

Я должна вернуться домой в течение недели с момента подписания.

Мне хочет швырнуть проклятую писульку ему в лицо уже после этого пункта.

Но вряд ли это даст хоть какой-то эффект.

Финансовое обеспечение — лучшие врачи, лучшая клиники, курсы для беременных, полное медицинское обеспечение, квартира — минимум двести квадратов, водитель, повар, горничная.

Я должна вести образ жизни, который «не может причинить вред ребенку».

Обязана посещать врача по графику и результаты этих визитов будут передаваться отцу ребенка. Так же Авдеев имеет право лично присутствовать на УЗИ и по своему усмотрению во время любого посещения (как только будет составлен график).

— «… обязуется не менять место жительства»? — зачитываю вслух. Голос у меня совершенно севший, потому что после каждого пункта тошнота внутри превращается из маленькой невиданной зверушки — в Годзиллу, рискуя разорвать меня на части.

— Просто страховка, — на секунду поднимает на меня взгляд, и я тут же опускаю свой, потому что от этой синевы у меня сердце — в фарш, и больно… господи так сильно, как будто кожа исполосована невидимыми шрамами, и он только что щедро посыпал их солью.

Я хочу выплюнуть ему в лицо, что он сам приказал никогда больше не появляться в его жизни.

Но продолжаю читать договор, заканчивающийся финальным: «… стороны выражают намерение после рождения ребенка заключить отдельное соглашение об опеке, исходя из наивысших интересов ребенка…»

Это просто идеальная ловушка — прилизанная, хорошо замаскированная под заботу волчья яма. Отказ от любого пункта моментально вызывает кучу вопросов ко мне. Они же о благе ребенка и, конечно, о моем здоровье. Чем мне это оспаривать? «Отец моего ребенка хочет, чтобы у нас было все самое-самое лучшее — это же просто ужас и кошмар»?

Откладываю, второй пока даже не рискую трогать — знаю, что все «самое сладкое» будет там.

Когда, собравшись с силами, поднимаю на него взгляд, Авдеев с интересом за мной наблюдает. Сидит все так же расслабленно, одна рука на колене, другая — держит стакан с водой. Замечаю, что часы у него другие — какие-то серебряные «скелетоны», а не «Наутилус», как я помню.

Сам купил или… это она тебе их подарила? На этот раз ты не стал совершать ошибку и выбрал женщину своего уровня, а не красивую потешную дворняжку?

Браслетика из разноцветных бус тоже нет — вместо него новый, но тоже явно детский, из разноцветных веревочек с парой бусинок в виде заячьих морд.

Господи, какая же я дура…

То, что его драгоценная дочурка — биологическая дочь Шутова, я поняла потому, как Шутов с ней возится. Как он о ней говорит — ровно с тем же теплом, как и об их с Лори близняшках. А еще… я видела несколько их общих фото, и там, где они в профиль — все настолько очевидно, что не нужен никакой тест на отцовство.

Но Вадим трясется над Станиславой как дракон над сокровищем.

Не трудно догадаться, что для него значит его собственный ребенок.

Наверное, если бы это было возможно, моего сына врезали бы из меня и спрятали за семью замками.

Я могу хоть в ноги ему упасть и в соплях выпрашивать оставить нас в покое, но он никогда на это не согласится.

Но увидеть меня покорной, с закрытым ртом и сложившей лапки, Авдееву тоже не обломится.

— Думаешь, я брошу все — работу, свою новую жизнь — и побегу к тебе как собачонка? — Каким-то невероятным усилием воли, все-таки удается не отвести взгляд.

— Думаю, малыш, тебе нужно внимательнее читать, — снисходительно улыбается, — потому что никаких вариантов, кроме этого, нет. Ты переезжаешь — точка. Вот в такой формулировке. Недели на сборы и закрытие всех вопросов вполне достаточно. Если будут какие-то сложности — этим займутся адвокаты.

— Я не заметила пункта, запрещающего мне посылать тебя на хуй столько раз, сколько мне захочется, — кривлю губы в сучью усмешку. — Хреновые у тебя адвокаты, Авдеев.

Он ничего не говорит.

Просто чуть-чуть прищуривается и подается вперед.

Но ощущается это ровно так, будто по мне на полной скорости пронесся асфальтоукладчик.

— Малыш, мое терпение не безгранично, — голос такой… господи, у меня кровь в жилах превращается в битое стекло. — Ты же умная девочка? Фильтруй слова. Поверь, я очень стараюсь держать себя в руках. Ради сына.

— Само собой, что не ради моей поганой тушки, которая, по трагической для тебя случайности, его носит.

— Не вижу ничего трагического — ты молодая, сильная, здоровая.

— Столько шикарных комплиментов, Вадим Александрович. Чувствую себя племенной кобылой.

Я бы промолчала, клянусь. Если бы эти слова он не сдобрил снисходительной усмешкой. Нарочно — я же его знаю.

— Моему сыну в тебе хорошо, малыш — для меня это самый важный аргумент, почему меня устраивает…

— … инкубатор? — подсказываю с подчеркнутым рвением.

— Пусть будет так, — не спорит. Но бросает выразительный взгляд на часы.

Я прикусываю язык.

Беру второй договор.

Он уже напрямую касается ребенка.

Просто бегаю взглядом по строчкам, листаю.

Чувствую, как немеют кончики пальцев на ногах.

Как лед ползет вверх по коже.

И когда добирается до копчика — становится настолько нестерпимо, что я все-таки ерзаю на стуле, чтобы найти какое-то более удобное положение. И, конечно, не нахожу.

Строго говоря, это не договор, не разумное соглашение — это цепь. Слишком толстая для шеи жалкой собачонки. Соглашение о неразглашении, запрет на обсуждение с третьими лицами, ограничения, ограничения, ограничения…

— Я не подпишу, — бросаю бумаги на стол, и они падают с увесистым предупреждающим шлепком. Как будто даже проклятые страницы против меня. — Это полный… абсурд.

— Просто подстраховываюсь — ничего личного. — Синий взгляд леденеет. Как будто предупреждающе, с намеком, что вот сейчас мне правда лучше сильно фильтровать.

Но как же по хрену.

— Соглашение о неразглашении включает пункт о том, что мне нельзя трещать в чате с подружками о том, как ты любишь трахаться? — Я просто жалю. Без особой цели.

Как пчела, которая знает, что сдохнет, потому что маленькое жало — ее единственная защита — вырвет заодно и ее собственные внутренности.

— А ты обсуждаешь мой член в чате с подружками? — По Авдееву видно, что его мои глупые попытки его ужалить вообще до лампочки. Он над ними просто насмехается.

— Конечно! — «Улыбайся, Крис, просто улыбайся…» — Он же входит в красную книгу, в категорию «те, что под сорок, но еще работают!»

— Польщен. — И без перехода, резко: — Подписывай, Кристина.

— Подписывать добровольное заточение в клетку?

— Ну, зато она золотая. — Его голос ровный, но с издевкой. — Я даю тебе все, малыш: квартиру, машину, личного водителя, весь штат прислуги, счет с миллионами. Врачи, няни, домработницы. Все, что нужно для комфортной жизни тебя и моего сына. Но ты будешь там, где я могу вас контролировать.

— Нас? Контролировать? — Мой голос все-таки срывается, и парочка за соседним столом косится на нас с немым возмущением. — Это называет «кабала!» Я что — должна буду отчитываться за каждый шаг? Это плата за то, что я стану… господи, я даже не знаю кем? Няней с привилегиями?

— Называй это как хочешь. — Взгляд у него темнеет, чуть щурится, и у меня снова — лед в венах, и кажется, что на этот раз точно не вывезу. — Нарушишь соглашение о неразглашении — вернешь все до копейки. Плюс штраф втрое больше. Подписываешь — живешь, как королева. Не подписываешь — и я заберу сына через суд.

— Через суд? — У меня уже почти истерика, тошнота настолько явная, что булькает в горле. — Я его еще даже не родила, Авдеев.

— Именно поэтому я… в достаточной степени лоялен, — бросает в меня очередную порцию правды.

Типа, а если бы узнал позже — тебе, маленькая грязная Таранова, был бы вообще пиздец.

— А твоя новая тёлка в курсе, что…

— Моя личная жизнь тебя больше не касается, Кристина, и вот поэтому, блять, мне нужен чертов пункт о неразглашении, — медленно, очень медленно цедит сквозь зубы. — С кем я трахаюсь — не твое дело. Но мой сын — мое. И решать, как для него лучше, буду я. Не ты. Напомнить, почему?

Хочется бросить в его красивое лицо: «Ну давай, валяй, вытри об меня ноги еще разок!»

Но он же скажет — с него станется.

Скажет он — а сдохну я.

— Это что? — Я нахожу одну из страниц и читаю вслух, чувствуя, как внутри все кипит. — «Ребенок получает фамилию отца. Все решения о воспитании, образовании, здоровье и поездках принимает отец». Мне, типа, даже имя нельзя будет ему придумать? Ты решаешь, в какой сад он пойдет, в какие кружки, с кем сядет за парту? Собираешься стереть меня из его жизни?

— Ты — мать, и ты ею останешься, — Вадим дергает плечом. — Но я тебе больше не доверяю, Таранова. Так что да, я решаю. Имя, школа, врачи — все мое.

— Все твое? — Я сглатываю вязкий, абсолютно ядовитый комок слюны в горле. — Думаешь, я рожу тебе наследника для твоей чертовой империи, и буду тихо сидеть в твоей клетке и не отсвечивать?

— Ты можешь жить, как хочешь, малыш. — Голос становится саркастическим, с этой его гребаной снисходительностью, которая действует на меня как красная тряпка на быка. — А мой сын будет жить так, как решу я. Исходя из его безопасности и интересов.

— И, разумеется, твоих интересов тоже.

— Само собой.

В этом долбаном договоре запрет буквально на все.

Все поездки — каждую в отдельности — согласовывать с ним.

Вплоть до того, что даже места, в которых я могу с ним бывать — тоже строго оговариваются и обсуждаются по отдельности.

И, конечно, вишенка на торте.

— … «Кристина Таранова обязуется вести образ жизни, не порочащий честь и достоинство…», — зачитываю вслух, спотыкаюсь. Горло сдавливает. Но я ношу свою маску идеально. — Что это значит, Авдеев?

— Много чего. — Вздергивает бровь. Самодовольная скотина, которая даже это делает четко и выверенно, ровно на столько сантиметров, сколько нужно, чтобы я прочувствовала всю его грязную игру.

— Длинна моих юбок? — язвлю.

— В том числе, — моментально отбивает мой не слишком удачный пас.

— Сколько бокалов вина в неделю мне можно выпить?

Кивает без намека на то, что мои слова его вообще хоть как-то трогают.

Мудак.

— Кто имеет право совать в меня член? — выдавливаю медленно, с сучьим удовольствием. Ему, конечно, все равно, но пусть просто представит…

— Вот такая хуйня, малыш, — откидывается на спинку кресла с самым пофигистическим видом, какой вообще может существовать в природе. — Постараюсь не жестить, но не могу ничего обещать.

— А чего мелочиться — давай я просто в монашки постригусь и все!

— Ты не приведешь никого в дом, где живет мой сын. — Игнорирует мой сарказм на этот раз со спокойствием удава. — Каждый твой ухажер будет проверен моей службой безопасности. И если мне хоть что-то не понравится… Я не позволю, чтобы мой сын рос в хаосе.

— Хаос? — Я пытаюсь рассмеяться ему в лицо, но слезы выжигают глаза и делают его образ черным… размазанным, как чернильная клякса, которые показывал мой психотерапевт. Я даже могу сказать, что вижу там моего личного палача. Любимого, чтоб ему провалиться, палача. — Я блять, не твоя собственность, Авдеев!

— Кристина, строго говоря… — Вадим ставит локти на стол, подается вперед, и в моменте мне отчаянно хочется так же потянуться к нему. Дотронуться. Просто кончиками пальцев… чуть-чуть… Но потом он открывает рот и, хоть говорит подчеркнуто мягко, его слова сжимаются на моей шее как удавка. — Мне плевать на тебя. Не делай глупостей — и у нас с тобой будет прекрасное точечное взаимодействие, исключительно по вопросам воспитания ребенка. Для кого ты ноги раздвинешь — меня интересует только в контексте безопасности моего сына. Знаешь, после Гельдмана я как-то… лишен иллюзий на счет твоей избирательности в этих вопросах.

Моя голова дергается на шее как от пощечины.

Кажется, даже если бы он словами через рот напрямую озвучил, что я в его глазах — блядь, на которой пробу негде ставить, это звучало бы в разы чище.

А Лёву Гельдмана он мне, конечно, никогда не простит.

Думает, наверное, что я ему насасывала и надрачивала.

Господи.

Я прижимаю к губам салфетку. На мгновение кажется, что Вадим тянется ко мне, но он, наоборот, откидывается на спинку стула. Как будто сказанные слова упали между нами на эту красивую накрахмаленную скатерть как зловонная куча.

Мне нужно несколько минут, чтобы прийти в себя.

Сделать вид, что меня не трогают его слова, даже если я чувствую себя в них сверху донизу, как будто в грязи.

Делаю глубокий вдох и убеждаю себя в необходимости доиграть хотя бы как-нибудь.

— Что будет, если я не подпишу? — спрашиваю скорее для «галочки», потому что он и так озвучил достаточно, чтобы я плюс-минус осознавала последствия. Но пусть скажет. Возможно, именно эти грёбаные слова помогут мне его разлюбить.

— Будет суд, — спокойно, холодно, выдает еще одну констатацию факта. — Суд, который ты проиграешь, малыш. У меня все готово: твое прошлое, твой папаша, твои сеансы у мозгоправа. Финансовая несостоятельность. Много грязи, которую ты просто не разгребешь — ни одна, ни с помощниками.

— Ты этого… не сделаешь… — Перед глазами проносятся ужасные хаотичные картинки. — Ты не можешь…

— Подпиши, и не придется проверять, — перебивает Вадим. На этот раз — почти безапелляционно. Он снова бросает взгляд на часы. Наверняка я исчерпала свой лимит его драгоценного времени. — Возвращайся домой. Живи, как королева. Будь хорошей матерью моему сыну. И обойдемся без спектакля.

Я знаю, что он не блефует.

У него деньги, власть, компроматище — как на наркобарона.

А у меня — только мой сын и моя гордость, которая и так трещит по швам.

— Думаешь, я боюсь твоих адвокатов? Думаешь, не найду способ вывернуться?

— Не найдешь, малыш. Любой судья решит, что ты не мать, а ходячая катастрофа. А я — идеальный отец. С деньгами, репутацией и дочкой, которую уже воспитываю.

— Я не звала тебя в свою жизнь. Ты хотел, чтобы я исчезла — и я исчезла. А теперь ты заявился и решил, что имеешь право решать, как мне жить? — В моем горле как будто песок. Глаза на мокром месте, но я знаю, что не заплачу — мне просто тупо нечем. — Я тебя ненавижу, Авдеев.

— Взаимно, малыш. — Резко. Честно.

Это я сказала… от обиды, а он — от всего сердца.

Больно, как же больно…

Я достаю ручку, ставлю две подписи.

Отталкиваю от себя, как будто меня тошнит от одной мысли, что пришлось к этому прикасаться.

— Поздравляю с приобретением рабыни, Вадим Александрович. Не так круто, как личный джет, но все равно — впечатляет.

Я встаю, и мои ноги дрожат, но я держу спину прямо.

Держи лицо, Крис, это единственное, что ты еще можешь.

Успеваю сделать пару шагов, прежде чем чувствую… что-то похожее на толчок в животе.

Смазанное, но… вряд ли мне показалось.

Инстинктивно прижимаю ладонь к животу, чуть сгибаюсь. Не знаю, почему-то кажется, что так безопаснее.

И только потом замечаю пристальный синий взгляд, четко направленный на еще маленький, но уже заметный холмик у меня под платьем.

На секунду кажется, что непроницаемая маска на его лице покроется трещинами, но нет — он просто смотрит. Пристально. Все так же холодно.

— Что с Марусей? — Сомневаюсь, что он вообще помнит, кто это.

Но я — помню. Еще одна моя боль.

Сожаление о том, что не смогла, хотя впервые в жизни так чертовски сильно старалась.

— Окрепла, ее забрали и, насколько мне известно, выпустили на свободу там, где ей будет комфортно.

И на этом твое великодушие к рычащим диким кошкам, иссякло, да, Авдеев?

— Знаешь, во втором договоре все равно нет никакого смысла, — говорю я, вздергивая подбородок так сильно, что тянет кожу. — Потому что я рожу тебе сына, Авдеев — и сдохну. И пошло оно все.

И в моменте мне кажется, что это и правда будет лучший вариант для всех нас.

[1] Отсылка к фильму «Звонок»