Сибирь

Воскресенье, 6 июня: Красноярск, продолжение

В 9 часов перед гостиницей нас уже ожидает автобус: «Агафья, Даниель едет!» — раскатывается по перрону радостный голос. Я знаю, что если мы поедем к ущельям Енисея, то окажемся в километрах в 250 от затерянного в тайге уголка, где до сих пор живет единственная, кто выжил из всей семьи. С тех пор как я прочла книгу Василия Пескова «Таежный тупик» более пятнадцати лет назад, я не прекращала о ней думать, и более чем когда-либо, готовясь к этому путешествию. О ночах, которые она проводила по пояс в реке, расставляя сети, о ее ските, избе, полной куриного помета, о ее козочке, толстых псалтырях на старославянском, о ее детских рисунках, подписанных «петух», «собака», «рыба». Иногда, проснувшись среди ночи, она наблюдала над собой звездопад. Это не Дева Мария, не ее святые, а первые ступени ракет, стартовавших с Байконура, несколько южнее отсюда. При крушении вертолета в 2002 году недалеко от нее погиб генерал Лебедь при сомнительных обстоятельствах… «Крушение произошло утром недалеко от Абакана, города, расположенного в 3400 километрах к востоку от Москвы и в 300 километрах к югу от Красноярска, столицы края» по информации агентства «Новости». Если бы даже она об этом знала, ей от этого было бы ни холодно, ни жарко: она жила в эпоху Петра Великого, хотя и ездила на поезде и однажды даже летала на самолете. В ней не было ни малейшего страха; в окружении своих мешков с кедровыми орешками она все время только молилась.

Но вот я концентрируюсь на дороге. В это утро нас сопровождают две полицейские машины, освобождая нам путь. Назначение нашей поездки — ущелья Енисея, плотина Дивногорска, самая большая гидроэлектростанция бывшего СССР. И деревня Овсянка, где родился и жил Виктор Астафьев, о котором к тому моменту я еще почти ничего не знаю. К весне 2011 года я еще ничего о нем не прочла. Но передо мной красивая фотография его лица русского рабочего или русского солдата. Мне следовало бы сказать «советского», каким он действительно был, несмотря на все свое «русистское» сопротивление. А впрочем, все это путешествие имеет типичный советский дух. И зачем на это жаловаться? Красота русского пейзажа, громадность промышленных предприятий, посещение дома, в котором родился писатель.

На выезде из города ряды зданий средней высоты, это хрущевки с комфортом того времени. В конце последних пригородов открывается вид: вдалеке виднеются леса, небо светлое, с несколькими облаками. Я рассеянно слушаю основные объяснения, еще раз о том — но наш гид здесь ни при чем, я это уже где-то читала — что «Красноярск» обозначает «красную лощину», «яр», что Енисей делит Россию на две части, что его длина составляет 4000 километров, а ширина в устье достигает 20 километров. Я узнаю также, что Достоевский проходил через Красноярск по дороге в ссылку и что Чехов считал его «самым красивым городом Сибири». До строительства Транссибирской магистрали население Красноярска не превышало 10 000 жителей, но дорожная связь с Москвой уже была. Я отдаюсь движению автобуса, удовольствию езды по гладкому асфальту этой красивой горной дороги среди скал и деревьев. Затем меня поражает одна фамилия, и я даже не знаю ее правильного написания, но речь идет об открытии Сибири — со времен новосибирских мумий было не так много информации о ее прошлом и путешественниках, которые здесь сменялись. Речь идет о некоем «бароне де Бэйе», если я правильно поняла. Я тогда вообще почти ничего не знала ни о русских, ни об иностранных экспедициях в Сибирь.

Его настоящее имя Жозеф Бертло, барон де Бэйе. Родился в 1853 году и умер в 1931 году, археолог и антрополог. В 1892 году Министерство иностранных дел отправило его в многомесячную командировку в Российскую империю. Она довела его до Сибири. Он привез оттуда множество предметов: керамику, доисторическое оружие, каменные орудия труда. С 1893 по 1897 годы он дарил это различным музеям, в которых сначала проводил лекции. Его красивая фотография есть в интернете, так же как и небольшой фильм (комментарий к которому, к сожалению, на русском языке, а субтитры на уйгурском или на татарском…), показывающий фотографии, отснятые им во время путешествия, в основном портреты, которые очаровывают разнообразием и правдивостью лиц… «Бюллетень антропологического общества Парижа» в 1-м томе (1899 год) приветствует пером своего президента доктора Капитан недавние открытия барона де Бэйе: «Вниз по течению от Красноярска господин де Бэйе исследовал в этом, как и в прошлом, году очень любопытные месторождения Ладейки. […] Он нашел там палеолитическую фауну, полностью сопоставимую с фауной Афонтова гора мустьерской эпохи. В прошлом году он показывал нам два очень красивых скребка из каменисто-клиновидной скалы, внешний вид которых абсолютно соответствовал палеолиту: а рядом с ними были обнаружены кости быка». И вот вновь Минусинск. «В 1000 километрах выше по Енисею окрестности Минусинска предоставили месье де Бэйе множество изделий из бронзы, среди которых очень интересный топор с наконечником в форме двух симметричных колец, острие копья, множество бронзовых ножей (и один железный такой же формы) с рукояткой, заканчивающейся кольцом». И вот мы уже во временах более ранних, чем мумии Пазилика…

Во время революции 1917 года барон вновь в России. Его арестовали, но отпустили с Лубянки после вмешательства жены Троцкого Натальи Седовой… Немного мимолетом о ней, так как от нее потянется ниточка всей дальнейшей российской истории! Седова умерла во Франции в Корбее такой же убежденной антисталинисткой. Два письма, которые это доказывают: одно из Мехико в 1951 году, адресованное IV Интернационалу по поводу СССР: «В мире нет другой такой страны, где идеи и истинные защитники социализма подвергаются таким жестоким преследованиям». И еще одно из Франции в 1961 году по поводу маоистского Китая: «Я считаю нынешний китайский режим, как и режим российский, так как он построен по той же модели, таким же далеким от марксизма и пролетарской революции, как те от Франко и Испании».

…Дорога извилиста, как и мои отвлечения. Сейчас это гора, и наши шоферы разворачиваются. По-русски такую извилистую дорогу называют «тещин язык», говорит наш гид. Заметим, что теща — это мать жены: это она для мужа как жало гадюки, и именно о ней рассказываются анекдоты. А о матери мужа и ее жестокости по отношению к невестке не говорится ничего.

Огромные скалы причудливых форм возвышаются над лесами, столбы, служащие ориентирами, им дают даже свои названия: слоноподобные, бабушка, перо, внучка… И наконец, тайга! Слово, которое на местном диалекте значит «непроницаемая». Которую мы до теперешнего момента видели только из поезда. Сейчас мы углубляемся в нее по дороге: бескрайние просторы плотно стоящих деревьев. В этой части тайги деревни появились в XVIII веке и то только вдоль Енисея. Многие дома, которые мы видим сегодня, это дачи горожан. Слово, которое совсем не подходит тому, что оно обозначает, так как сюда приезжают больше не за отдыхом, а за работой на грядках в огородах. Но и лес тоже в хорошее лето — это ценный ресурс с кедровыми орехами, грибами, ягодами (ни один русский роман не обходится без сбора ягод!), растениями, медицинскими и ароматическими травами, медом, маслами и мясом дичи. Есть ли еще большие и опасные звери? Конечно! Волки, лисы, маралы и, конечно, медведи (я вспоминаю о том, который ходил вокруг скита Агафьи), летом приходящие в города.

Останавливаемся возле ущелья реки. С другой стороны стоянки небольшой прицепной домик, покрашенный в ярко-зеленый цвет. Кто-то, должно быть, там живет, так как на веревке сушится белье и привязаны две собаки. Оттуда мы идем на площадку, с которой открывается вся панорама реки. Впечатляющая ширина, вдалеке горы, обрывистые склоны лощин, перерезанные полосами красной рудной глины… Вот откуда название Красный Яр…

Затем мы спускаемся к реке. Ее берега очень обрывисты, но больше всего удивляет то, что, несмотря на широту реки, она имеет очень быстрое течение. Жуль Верн пишет: Мишель Строгов «знал Енисей, так как пересекал его уже много раз. Он знал его яростное течение, особенно в глубоком рукаве между островами». Как его пересечь? Путешественники в основном ждут зимы, чтобы пройти по льду. Но Мишель Строгов не может ждать: он ставит свою кибитку на плавучие бурдюки. Однако течение там такое быстрое, что кибитка достигает другого берега только в пяти верстах ниже. Это в общей сложности около одиннадцати верст (более десяти километров). Можно поверить ему на слово: Тургенев, которого Жуль Верн пригласил рецензировать его книгу, не нашел там ни одной ошибки…

Вдалеке парят несколько птиц. Рыбаки готовят к спуску на воду моторную лодку. Вода с легким шелестом набегает на береговую гальку. Мы отъезжаем, теперь по направлению к деревне Овсянка, расположенной недалеко отсюда, где жил Виктор Астафьев. Всего несколько километров, и ее дома возникают на повороте дороги, немного в низине, с крышами из потемневшей от непогоды гонты, с резными ставнями, выкрашенными в темно-синий или ярко-зеленый цвет. Небольшие огороды скрываются за палисадниками. Обильная растительность окружает деревню и прячет ведущую к ней извилистую дорогу: кажется, что ты находишься на острове, а огромный лес представляется как море.

…Дом Астафьева сохранил скромность советской дачи, ограниченный комфорт, простые украшения, домашнюю утварь, предметы обихода, вышивку семидесятых годов. Астафьев родился в доме своей бабушки, совсем рядом отсюда, в 1924 году и вернулся в Овсянку провести остаток жизни (он умер в 2001 году).

Его жизнь очень похожа на судьбу Горького полвека спустя. Он получит, кстати, премию имени Горького в 1975 году: сирота, его мать утонула, когда ему было восемь лет, воспитанный своей бабушкой, он был то рабочим, то рыбаком… Добровольцем пошел на фронт в 1942 году, будучи всего восемнадцати лет от роду. Демобилизовавшись в 1945 году и обосновавшись на Урале, он посылает свои первые тексты в местную газету, которая их печатает и принимает его на работу журналистом. Потом будут рассказы для детей, повести о войне, романы о тайге, Енисее и сибирской деревне. В библиотеке, носящей его имя, некоторые его книги, красиво иллюстрированные в устаревшем стиле, разложены в витринах, в том числе французский перевод «Васюткино озеро».

В центре его воспоминаний, как для всех русских его поколения, война: она как «Затесь на сердце», так называется его альбом, посвященный войне. На старом телевизоре семидесятых годов установлен монитор, где по замкнутому кругу показывается документальный фильм «Астафьев и его читатели», снятый в 1982 году. Позванный на помощь S. переводит мне его слова: «Я сожалею только о двух вещах: о том, что не был на похоронах своей бабушки, и о том, что не смог похоронить своих павших боевых товарищей». Когда он попросил у своего начальника разрешения оставить завод и поехать на похороны, тот ответил: «Только на похороны матери или отца». «А для меня она была и за мать, и за отца», — скажет позже Астафьев. После возвращения я нашла одно интервью, которое у него взял журналист L’Express Марк Эпштейн в 1993 году. Астафьеву тогда было семьдесят лет. То, что его в то время беспокоило, это защита окружающей среды и ухудшение экологии, вызванное строительством Дивногорской плотины. «Эта несчастная река, ею так злоупотребляют… Люди из администрации меня обвиняют в том, что я препятствую прогрессу, они говорят, что я хочу жить без электричества. Да, я прекрасно без него обойдусь, если они уничтожат электростанцию и вернут все, как было! В кого мы превращаемся?»

Как Распутин или Белов, Астафьев принадлежал к группе писателей, иногда называемой русистами, которая возникла в семидесятые годы… Они смешивали в своих книгах националистические, экологические и славянофильские идеи, похожие нате же предшествующего столетия, где славянофилы призывали к аутентичности русского крестьянства, его обычаев, веры, выступали «против чужеродного влияния современности». В его деревне я поняла лучше, чем где бы то ни было, то, что Астафьев имел в виду и что он хотел сохранить: и реку, и русскую деревню, и свою деревню, память о бабушке, о Великой Отечественной войне. Я не очень сильно ошибусь, если скажу, что этот консерватизм не имеет ничего общего с шовинизмом и ксенофобией, разразившимися в начале девяностых годов. Это была позиция тех, кто называл себя славянофилами в прошлом веке, противодействуя «европейскому», «западному» отклонению России…

В семидесятые годы прошлого века модернизацию в России путали с курсом на гонку вооружений и промышленное развитие. «Русизм» Астафьева, как сказал другой писатель этого же течения В. Распутин, не только ностальгическое и болезненное возвращение в прошлое, это размышление о будущем: чего мы хотим? И он отвечает: наше будущее не в изобилии (тогда они жили в тотальном дефиците и бедности!), «пришло время подумать об ограничении наших нужд». Это тоже было одним из аспектов диссидентства в Центральной Европе. Это один из актуальнейших аспектов современного экологического сознания.

…Библиотекарь — совсем не пожилая женщина, но носит такие же очки, как у моей бабушки, а ее улыбка напоминает улыбку бывшей учительницы. Снаружи нас ждет женский хор. Мы уже слышали их высокие и чудные голоса. И хотя это часть туристической программы, лица этих женщин, их сильные голоса и лукавство их глаз дают ощущение чего-то настоящего, подлинного, которое там еще действительно есть.

Мы покидаем Астафьева под волнующим впечатлением, что оставляем этот вид его дома и образ его жизни таким, какой она на самом деле и должна быть: простой, открытой природе и книгам. Но как же не видеть того, что действительность теперешней жизни этой деревни от этого значительно отдалена? Наша радостная группа поднимается по центральной улице обратно в автобус. И вдруг я почти столкнулась с пожилой рыжеволосой женщиной, которая, увидев нас, торопливо вышла из своей избы. Я не уверена, что она обращается лично ко мне, она говорит тихим, торопливым голосом. Н. N. мне переводит: «Все нам лгут». «Да, все нам лгут».

…В нескольких километрах отсюда, на обратном пути, вот он, враг Астафьева: большая плотина на Енисее, построенная совсем близко от деревень староверов. Другие автобусы останавливаются в том месте, откуда открывается великолепный вид: бурлящая пена закрывает весь низ сооружения, такого же величественного, как естественная гора. Мы недалеко от города Дивногорска, в нескольких километрах вверх по течению от Красноярска. Плотина, имеющая семьсот метров в длину и шестьдесят метров в ширину, напоминает гигантскую руку, останавливающую воду.

Ее особенность: для компенсации большой разницы уровней придуман лифт для судов, принцип действия которого наш гид пытается нам объяснить (что в отношении меня совершенно бесполезно). Это самоходный паром без троса и противовеса, который на левом берегу реки позволяет поднять или опустить с одной ступени каскада на другую с перепадом высот до 100 метров суда водоизмещением до 2000 тонн. Я не все понимаю, но это неважно. Я охвачена этим зрелищем: тем, что продолжает зачаровывать, громадностью сооружения и не только его полезными сторонами, такими как электризация, развитие городов и сел, благосостояние, которое оно приносит. Я восхищена тем, что это победа человека над природой. В этом есть что-то прометеево.

Уже довольно давно я не питаю прометеевских иллюзий, так как знаю их разрушительные последствия. И не только экологические. Я даже выкинула несколько лет назад афишу, привезенную из России после предыдущего посещения, которая в то время меня привлекла. В напыщенном агрессивном стиле на фоне гаек и шестеренок белокурый мужчина, откинувшись всем телом назад, держит в мускулистой руке громадный разводной ключ; за ним в бесконечность уходят металлические конструкции моста, завода: «Мы строим социализм!» Эта форма социализма рухнула, оставив после себя промышленную пустыню — и не только в России: ею изуродован весь юг Богемии: высохшие или загрязненные озера или атомные подводные лодки, медленно загрязняющие воды Балтийского моря…

Однако у основания плотины мне наконец удается избавиться от энтузиазма, который порождает во мне весь ее вид… По возвращении статья в «Экспрессе», где я нашла интервью Астафьева, окончательно его уничтожает. В ней Астафьев дает ужасающие подробности о Дивногорской плотине, которая чуть меньше Асуанской, но не менее разрушительна. Ее водохранилище, пишет Марк Эпштейн, «в самом широком месте имеет протяженность двенадцать километров. Многие еще помнят, сколько деревень и полей было затоплено. Затем власти не стали обрезать верхушки сосен и елей, выступающих над поверхностью воды, что очень удивило поклонников водных лыж. Умирающий хвойный лес вызвал заражение воды фенолом („как сказано в толковом французском словаре Робер, это ядовитый антисептик, растворяющийся в воде и использующийся в фармацевтике, производстве пластмасс и красителей“), В спешке были затоплены и кладбища — людям даже не позволили забрать своих умерших. […] Сама плотина — это новое проявление „комплекса Фауста“, этой тяги к монументализму, которой отмечен сталинизм, а в больших сибирских проектах царствует Хрущев».

Победа над рекой, завоевание огромной Сибири — так же как и завоевание околоземного пространства с помощью спутников — должно было быть «конкретным доказательством счастливого продвижения к коммунизму…», подводит итог журналист. Какое-то время даже мечтали «повернуть вспять течение сибирских рек (которые текли на север) по направлению к пустынным районам Центральной Азии (на юге)»… А эта история с Лысенко о зерновых, которые должны расти зимой. В советскую эпоху была шутка, что можно совместными усилиями каждый год приближать урожай на несколько дней. Люди говорили: вперед, товарищи, скоро можно будет убирать хлеб в январе!

14 часов. Обед в ресторане «Маяк». Совпадение! История Дивногорской плотины уже окунула нас в экологическую тревогу. И Маяк — это также название города в Челябинской области на юге Урала, в котором при Сталине были созданы первые лаборатории по производству атомной бомбы. В пятидесятых годах тщательно скрываемая авария повлекла за собой заражение населенного пункта Мелино, полностью вымершего…

Быстрое возвращение в город, в 15 часов 30 минут нас ждут в библиотеке для слабовидящих. Уже в течение тридцати лет она является гордостью красноярских властей. Библиотека — это здание громадных размеров, где нас встречают со всей торжественностью, которую диктует его архитектура и предназначение: предложить слабовидящим города и края все богатства литературы, культуры и науки. Краевой бюджет мне кажется, однако, не очень большим (7 000 000 рублей), или я неправильно записала. Бюст Брайля украшает вход в один из залов, но есть также и записанные тексты и даже книги, записанные на пленку. Я думаю о Дидро, о его «Письме о слепых» и о вопросе, который всегда погружает меня в тревогу: что может представить себе человек, слепой от рождения, когда он что-либо ощупывает? Перед нашим отъездом нам предложат сделать запись для библиотеки и ее читателей. Я импровизирую стихотворение, которое тут же переводит S.: «Три великие реки мы прошли, / Волгу…» и т. д.

Церемониальные, дружелюбные, немного напыщенные ответственные работники вчетвером объясняют нам, в чем состоит их работа, и в завершение предлагают прохладительные напитки, пирожные и дарят очень красивый разрезной нож для бумаги. Больше всего меня растрогали молодые слепые девушки, занятые изготовлением бумажных птиц. Сжимается сердце при виде этих ловких белых пальцев, складывающих тонко нарезанные полоски бумаги, в то время как их лица и глаза кажутся далекими и отключенными от происходящего.

Можно было бы подумать, что день закончен, но нет: нужно идти в книжный магазин «Топ-книга», в котором очень мало посетителей. Такая хорошая погода, все люди на дачах, слегка смущенно объясняют нам работники магазина. Как я их понимаю! Я удерживаю себя от разговора о пророке Аввакуме, опасаясь услышать то же, что молодая девушка в прошлый раз ответила на вопрос о Солженицыне: «Мы читаем Бегбедера!»

Я цитирую Улицкую, Аксенова, Маканина, Ерофеева. Вспоминаю, что сегодня день рождения Пушкина, родившегося 26 мая (или 6 июня по другому календарю). Я не очень хорошо помнила анекдот, чтобы его рассказать, я вспомнила его позже: он так любил читать, что его нашли спящим в библиотеке. Наши слушатели, в свою очередь, говорят о большом влиянии французской литературы. Но разве все это еще правда? Разве мы, французские авторы, все еще представлены в сегодняшней России? С тех пор, как Золя и реалисты XIX века исчезли вместе с СССР?

Улыбки, несколько автографов на книге на французском и русском языках, где собраны произведения каждого из нас. Потом — не могу поверить! — так как еще только 19 часов: филармония! Мы уезжаем из Красноярска поздно ночью, но перед ужином приглашены на один из тех концертов, которые я не очень люблю: «Шедевры мировой классики на берегах Енисея». В программе кроме прочего произведения Мендельсона и Рахманинова. Я должна признаться, что очень плохо знаю творчество Рахманинова. Но в этот вечер я открыла для себя очень красивое произведение — кантату «Весна». История казака, который хочет отомстить неверной жене, но наступает весна, и он отказывается от своего замысла. Нигде, как в Сибири, без сомнения, можно быть таким чувствительным к этой теме — в прямом и, мне кажется, в переносном смысле: кто может остаться бесчувственным, когда что-то грандиозное начинает происходить?

Красивые лица в оркестре и в хоре. Я фотографирую. Усталость улетучивается! И музыка добавляется к тому, что меня уносит. Радость и что-то еще. Покачивание, легкое головокружение и что-то вроде тревоги, как будто движение поезда продолжается в нас даже на остановках. Но это также и более потаенное чувство: чувство ускользающего времени… Медлительность нашего продвижения обязывает нас менять ритм и, несмотря на нашу очень насыщенную программу, находить что-то вроде ощущения античного, архаичного покоя по мере пересечения этого бесконечного пространства. Мы слегка забываем о нем днем, во время встреч, но как только мы останавливаемся, это ощущение возвращается. Возможно, это оно и защищает нас от усталости.

Чудо путешествия. И какого путешествия! Оно уводит нас назад к опыту, сегодня ставшему редким: опыту путешественников того времени, когда Дидро понадобилось два месяца пути, чтобы доехать до Петербурга, а Бальзаку две недели, чтобы приехать к своей возлюбленной мадам Ганской на Украину. Владивосток еще далеко, в самом конце этой железной дуги, которая следует округлости глобуса и которую мы пройдем как в старые времена, когда у людей не было другого выбора и пространство вынуждало их больше, чем сегодня, подчиняться времени…

Именно для этого время и пространство, небо и земля, обычно подгоняемые нашими заносчивыми желаниями, вновь обретают свое бесконечное великолепие, состояние новизны, в котором человек также чувствует себя новым. Путешествие на самолетах, эти абсурдные прыжки морских блох, которые мы постоянно делаем по поверхности планеты, не открывают нам мира. Они позволяют нам узнать самые отдаленные от нас уголки мира, но и сужают его: мир становится узкой тюрьмой, в которой мы обеспокоенно натыкаемся на стены… Это, несомненно, шок, опуститься на посадочную полосу, с глазами, воспаленными от южного солнца и от бессонницы, и изумление от краткосрочного столкновения с совершенно другим миром. Но смена часовых поясов — очевидное доказательство, что мы где-то очень далеко, не воссоздает в нас физического, телесного чувства принадлежности к конкретному миру, катящему свои составные части в бесконечность. Наоборот.

Иногда эта медлительность, это растяжение времени нас беспокоит, нервирует, вгоняет в страх: мы от этого давно отвыкли, медлительность для нас означает смерть. А с другой стороны, то, что воспринимается с радостью, мы скользим в этом медленном течении вещей. Сибирь, Сибирь!

21 час 30 минут. Ужин в ресторане «Урарту». Кто это, что это Урарту (сейчас у меня нет никакой возможности узнать об этом)? Жид где-то пишет, что путешествия вас ничему не учат. Я хорошо понимаю, что он имеет в виду: он, который смог извлечь уроки из своих поездок в Конго и в СССР. Жид говорит, что путешествия имеют смысл только при условии наличия первоначальных знаний, которые они либо оспорят, либо обогатят. Опыт без знания ничего не значит; и знание становится живым, активным и действующим, только когда чувственный опыт его стимулирует.

(Сведения найдены: это название тюркско-монгольского ханства.)

И теперь этого вполне достаточно на сегодня. Быстрее сесть в поезд, найти свои вещи, расстелить постель и отдаться медленному покачиванию вагона, чувствовать скользящие по тебе фонари перрона.

И вновь тебя окутывает ночь, и вновь сон.

Уже 1 час 15 минут 7 июня 2010 года.