Сибирь

Понедельник, 31 мая: Казань, продолжение

Я долго спала. Проснулась с ощущением свежести и радости, вспоминаются картины корабля, реки, ночи на воде, надолго запомнившиеся приятные эмоции путешествия. Я долго принимаю душ и мою волосы. Когда я спускаюсь завтракать, Н., N. и I. уже там. Затем приходят наши русские друзья. Яйца, блины с лососем, пирожное, варенье.

У меня мало времени. Очень хорошая погода, даже жарко. Я выхожу на пешеходные улицы, сразу растерявшись от звуков, царствующих здесь. С другой стороны улицы ГУМ, ставший сегодня большим магазином. Нескончаемый шум, каждый бутик торгует в полную силу, все двери открыты. Это буйство все подавляет, у меня даже нет сил разглядывать фасады, хотя есть красивые дома 1920-х — 1930-х годов. Все национальное своеобразие стирается в мировом глобализационном декоре. Все теряется в рекламах различных марок видеоигр и одежды. Ну а как же я думала? Чего же я ожидала? Я это хорошо знаю, это теперешний мир, нравится мне это или нет. Большей частью я его принимаю, но ценой постоянной работы мысли, оживляя прошлое, воскрешая образы древности, которые поднимаются за всем, что я вижу, подвижные и ускользающие. Но здесь мне не хватает исторических знаний. Я бы хотела иметь больше образов древней Казани, мне ужасно не хватает фотографий старой России. Накануне кто-то мне говорил о книге Сергея Прокудина-Горского, об итоге исследования, проделанного по распоряжению Николая II по всей России. По возвращении я ее нашла. Ее название по-английски звучит «The empire that was Russia». Найти ее было почти невозможно, и вот на сайте библиотеки конгресса в Вашингтоне я обнаруживаю цветную фотографию казанского собора Успения Богородицы в изначальных красках, розовых, золотых, пастельных. Это как раз то, что мне нужно… но, увы, поздно.

Я углубляюсь в город, чтобы найти небольшой бюст Гумилева, который мне показали вчера, когда мы проезжали мимо. Когда я к нему подхожу, то обнаруживаю, однако, что это посвящено не тому Гумилеву, поэту, мужу Ахматовой, расстрелянному в 1921 году, а их сыну. История этого памятника тоже очень интересна. На этом месте планировалось установить двухметровый памятник Петру Великому, но это было плохо воспринято татарами, для которых это царь-уничтожитель. Двумя столетиями позже Ивана Грозного Петр Великий, следуя политике колонизации, обложил татар бесчисленными налогами и податями. Екатерина Великая будет делать так же, но разрешила проездом построить несколько мечетей. В конце концов, вместо Петра Великого бюст Льва Гумилева, установленный на колонне. Бюст более чем скромного размера в центре небольшой площади неправильной геометрической формы. Современная городская сценография России довольно удивительна. Искусственные деревья, мраморные шары, бронзовые персонажи на пешеходных улицах…

Да, этот бюст человека средних лет совсем не то, что я ожидала увидеть, бюст человека, расстрелянного в тридцатипятилетнем возрасте. Но моя ошибка, это и удача для меня. Она заставляет меня идти туда, где я бродила наощупь с самого начала: размышления о своеобразной природе отношения русского населения к другим народам. Историк и этнограф, сын Николая Гумилева и Анны Ахматовой представлен в Казани как националист и большой защитник татарского народа. Таким он и был. (На пьедестале его памятника можно прочесть такие слова: «Я, русский человек, всю жизнь защищал татар от клеветы…») Но впоследствии это явится антитезой западничеству, проповедуемому Сахаровым: его явный «атлантизм» привел Сахарова в конце концов к поддержке сепаратистских инициатив, губительных для СССР. Гумилев же, напротив, выработал историческую теорию, названную этногенезом, защищающую идею, что спасение России состоит в «евразизме», и поэтому ее союз с неславянскими народами естественен. И что ее укоренение в Евразии должно ей подсказывать пути укрепления мощи.

Европейская Россия? С точки зрения Гумилева сначала евроазиатская.

Позднее утро, встреча со студентами. Быстро провернули, так как после обеда нужно спешить на новое рандеву, на этот раз с министром культуры Татарстана. Сидя за длинным столом, украшенным цветами, я почувствовала себя вернувшейся далеко назад, на одну из тех ужасно формальных советских встреч, или сразу в постсоветскую эпоху. Например, в Москве большие чиновники в костюмах принимали меня в кабинете тридцатых годов издательства журнала «Дружба народов». Со времен Александра Дюма мало кто из французских писателей приезжали в Казань, сказал министр.

Это утверждение тотчас погрузило меня в воспоминания о моем предыдущем путешествии в Нижний Новгород. Приглашенная на ужин с директрисой московского Центра французской культуры, я пыталась припомнить путешествия в Россию нескольких французских писателей: Дюма, Теофиля Готье — в ответ на многочисленные тосты, которые произносил мэр, становясь все более красным, и который явно насмехался над моими литературными аллюзиями… Конечно же, я тоже выпила достаточно водки, забыв, что дамы не обязаны пить залпом до дна и пользуются очень, на мой взгляд, дискриминирующей привилегией отпивать только маленький глоток. Придя на интервью в телевизионную студию, нужно сказать, плохо освещенную, я сильно вывихнула ногу. На следующий день моя щиколотка распухла, и меня доставили в больницу. Приемный покой был полон, мужчина держал на коленях ребенка, который «упал в костер». Его голова раздулась в два раза, тело было обернуто промасленным бельем. Он даже не двигался. Врач принял меня тотчас же. К моему великому стыду, меня пропустили раньше всех: он перевязал мне ногу бинтом, который совсем не держался, а затем сказал что-то медсестре, и мне принесли деревянный костыль.

По возвращении в Москву со мной произошла сцена из романа (русского): увидев меня, нагруженную чемоданами на бесконечном перроне, носильщик окликнул меня, указав на багажную тележку. У него был вид, как в романах Толстого, штаны, заправленные в сапоги, и пальто, подвязанное веревкой. Русское сочувствие, все уступали нам дорогу. Более того, несколько дней спустя, когда я как раз посещала дом Толстого, за мной из комнаты в комнату ходила участливая смотрительница, которая носила с собой стул и предлагала мне его при каждой моей остановке.

…А тем временем речь продолжалась, и встреча понемногу продвигалась. Несмотря на кофе, все дремали, это подтверждают фотографии, на которых видны задумчивые лица между букетами цветов.

17 часов. Книжный магазин «Новый книжный», красивое пространство, заполненное слушателями под стеклянным куполом. Мы рассаживаемся, и артисты начинают читать наши тексты на русском и французском языках. Прямо передо мной переполненная полка «Бизнес», что меня несколько остудило. В России у литературы такое же деградирующее состояние, как и у нас? И книжные магазины выживают только за счет литературы по экономике и менеджменту? Есть еще вопросы, но я не осмеливаюсь их задать, на нас смотрят с таким любопытством и доброжелательностью! Я вежливо выслушиваю вопрос о моих любимых русских авторах, но с чего-то вдруг начинаю цитировать пророка Аввакума! Может, это агрессивная реакция на английское слово перед моими глазами… Переводчица, молодая женщина, в замешательстве.

Все обратила в шутку; я отказываюсь объясниться. Что сказать по этому поводу? С этим словом перед глазами и с городом за окном, «перестилизованным» новыми преобразователями России? Не он ли был последним автором Древней Руси, писавшим на старославянском? Не он ли вместе с боярыней Морозовой был последней опорой и примером для староверов где бы то ни было? Не он ли это, сопротивляясь реформам, не уступил ни анафеме, ни заключению в ледяной яме? Не он ли умер, сожженный заживо?

Я ухожу с подаренной мне брошюрой о юности Толстого в Казани (на русском языке). На всех фотографиях улиц, домов, людей — такое впечатление — ты словно в европейском XIX веке, даже во французском (женские платья, мужские рединготы). Только порт на Волге напоминает, что это тогдашняя Россия, но татар нигде не видно… Мемуары Толстого более точно рассказывают о причине его пребывания в Казани; он хотел тогда записаться на факультет восточных языков, но для вступительного экзамена нужно было владеть понятиями арабского и тюркско-татарского языков, которые в то время преподавали в первом лицее Казани. (Я узнала это не из подаренной брошюры, а от его первого биографа Павла Бирюкова, из его опубликованной в 1906 году книги, то есть еще при жизни Толстого. Там же можно прочесть, что, изучая параллельно право, он активно выступал за отмену смертной казни.)

Цитируя все это, я исполняю шестью месяцами позже то смутное желание, которое я испытывала, отправляясь на ужин за несколько часов до поезда, разглядывая вокруг здания, предметы, людей, всю эту Россию, которая мне представлялась как набухающие почки на концах веток. Я себе твердила: нужно всегда откладывать про запас даже то, что ты еще не понимаешь.

Казанский вокзал, который мы покидаем. И вот еще на перроне много любопытного для нашей группы. Я фотографирую поезд, который также едет в Сибирь, «Москва — Иркутск». Название «Иркутск» кажется мне легендарным! Когда Андрей, студент из Нижнего Новгорода сказал мне, что там родился, я в своем представлении расположила город намного севернее. Может, из-за созвучия с названиями «якуты», «Якутия». За окном поезда ребенок показывает мне знак победы. Я его фотографирую. Его мама медленно машет рукой. Другая женщина улыбается мне, показывая свои золотые зубы.