Воскресенье, 13 июня

Все еще в поезде. Целый час я навожу порядок в своем фотоаппарате и мобильном телефоне, так как довольно давно у меня не было такой возможности. Завтракаем в купе: кефир, который я делю с F. Е, хлеб с сыром, растворимый кофе. Никогда мне еще не казалось, что поезд едет так медленно. Его скорость теперь редко превышает 80 километров в час. Но я вовсе не жалуюсь, наоборот. Я совершенно не спешу приехать.

Что это за большое здание в таком плачевном состоянии? Заброшенная электростанция в полном «одиночестве»? Подходящее слово для обозначения мест, «удаленных от посещения людей», как говорит Литтрэ. Бесконечное время проходит, пока мы замечаем, наконец, ряды низких домиков, затерянных среди лугов, пересеченных редкими деревьями, в основном ивами и тополями. Одиночества, во множественном числе, совершенно подходящее слово. В том числе в своем старинном значении, как добровольное удаление от мира в целях духовного и морального совершенства. Мало какой опыт сравнится с этим раздумьем о себе и мире в течение нескольких зим (хватило бы и одной) в Сибири. (Я еще не читала Сильвэна Тессона).

Я вспомнила это слово еще раз через несколько дней в Москве, когда в аэропорте покупала чудесную перламутровую шкатулку, которая мне понравилась за слабый отблеск заката за крышами (а может, зари?). Маленькими буковками на ней можно было прочесть: «Федоскино, Оптина пустынь». «Федоскино» — это стиль лакированных шкатулок.

Пустынь — это «одиночество», полное, как «пустыня», так говорили в XVII веке. А Оптина — монастырь, где столько русских стали отшельниками и куда Толстой впервые отправился в 1881 году.

Это в точности то, чем для меня стала Сибирь: место одиночества (одиночеств), заселенное сожалениями, воспоминаниями, ожиданиями и мечтами.


13 часов. В то время, как мы обедаем в вагоне-ресторане, наш поезд останавливается в Биробиджане. На фронтоне вокзала написано по-русски и на идиш «Биробиджан». Это в то же время столица Еврейской Автономной области, задуманной в 1928-м и образованной в 1934 году. Это название в целом ассоциируется с ужасными образами, с идеей, что создание еврейского государства в невероятно отдаленных районах замаскирует фактическую депортацию. «Депортация», может, слишком сильно сказано, скорее перемещение, удаление в места чрезвычайно суровые и изолированные, это правда. Это «политическое образование еврейского народа» должно было позволить советским евреям «располагать определенной территорией для того, чтобы самоопределиться как советскому народу» — цитируя знаменитую статью Сталина. Это также была ясно выраженная альтернатива сионистским «националистическим и буржуазным» планам. В своей статье в журнале «Взгляд на Восток» (Regard sur Est) Габриель Шоментовский пишет следующее: чтобы отвлечь евреев от Палестины, «власти прилагали все усилия для поощрения их иммиграции в ЕАО (Еврейскую Автономную область), предлагая бесплатный проезд, обещая планы развития региона и размещения там промышленных предприятий. В период с 1946 по 1948 годы тысячи советских евреев обосновались в Биробиджане. К концу 1948 года еврейское население ЕАО достигло 30 000 человек. Эти инициативы сопровождались возрождением культуры идиш: после закрытия еврейских школ во время чисток тридцатых годов идиш становится обязательным для изучения в школе, тиражи издающейся на идиш газеты Birobidjan Shtern возросли, и даже возникло целое издательство, выпускающее книги на идиш. Но все меняется в 1948 году с созданием Государства Израиль: „Сомневаясь, что еврейское сообщество сохранит свою лояльность после образования Израиля, и движимый крайним антисемитизмом, Сталин начинает антиеврейскую кампанию, кульминацией которой является изобличение законспирированной еврейской организации, так называемое дело врачей. Начинаются аресты, депортации и даже казни среди биробиджанской элиты“».

После смерти Сталина еврейское население уменьшается, и большинство евреев, еще оставшихся в ЕАО, эмигрируют в Израиль в 1991 году после развала СССР.


С утра мы с нетерпением ждем встречи с Амуром, пятой и последней большой рекой, которую пересекает Транссибирская магистраль. Затем мы свернем на юг, и это будет конец нашего путешествия. Но погодите: несмотря на то, что мне сказал один русский: «Амур — это единственная река, которая говорит по-французски!» и несмотря на его величественный вид, его название вовсе не французское и уж тем более не поэтическое. С тюркского или бурятского оно означает «грязный». Но его бурятское происхождение мало волнует того, кто выдумывает каламбурчики сомнительного вкуса. Как? Вы еще не знали «Амур»? Или еще. Его устье очень широкое и разделяется надвое при впадении («Все в объятиях „Амура…“»), и когда мы встречаемся с эшелоном цистерн, один голос говорит: «После „Амура“ цистерны полны…»

Никто из нас не хочет окончания путешествия. Многие сожалеют, что чуть раньше мы не свернули в сторону Пекина. В то время как мы проезжаем Хабаровск, я говорю себе, что было бы неплохо пересесть на ветку, идущую на север к Байкало-Амурской магистрали, которая останавливается как раз напротив Сахалина… Но что теперь? Мы уже пересекли Амур, Хабаровск позади, и нет пути назад. После изгиба, явившегося следствием русско-японской вражды, мы разворачиваемся на юг, оставляя справа Северный Китай. Я буду рада после возвращения перечитать повествование Чехова о его поездке на Сахалин.

Опять опускается вечер, наш последний вечер в поезде. Решительно наши русские хозяева усилили свое к нам внимание! Появляется праздничная корзина: целый цыпленок, копченая рыба, водка, пирожные… И даже соль в маленьких спичечных коробках, как бывало в детстве на пикниках. И это тоже Россия: высокомерная и наглая мафия, мультимиллионеры, и остальные, еще живущие в старом времени без кривляний и церемоний… Мы идем из купе в купе, чтобы разделить всем вместе наше пиршество, но понимаем, что глаза наши гораздо больше желудков. Мы решаем отдать добрую половину нашим двум проводницам, что они принимают со сдержанной благодарностью.

Завтра утром Владивосток. Нам осталось всего один раз поспать на наших узких полках под мелодичное и скрипящее выстукивание колесами «Сибирь»… Во всяком случае, в этот раз после внимательной проверки и укладки вещей мы ничего не будем оставлять в купе. И это сжимает мое сердце.

Загрузка...