Сибирь

Среда, 9 июня: второй день в Иркутске

8 часов: еще один чудесный день многообещающе заглядывает в мое окно… В цокольном этаже под мигающими и бегущими кадрами ненастроенного телевизора я заказываю завтрак № 1 (вчера был № 4): яйцо с ветчиной, блины с вареньем, апельсиновый сок. Я так мало поспала, что еще, наверное, толком не проснулась, так как довольно долго, не замечая того, жевала бумажную салфетку, которую съела вместе с бутербродом, завернутым в нее. Вдруг картинка стала более четкой, но не это меня окончательно разбудило, я бы еще охотно поспала, если бы не помешал вернувшийся звук… На экране металась одна из низших форм сегодняшней жизни (слава богу, есть и другие): оголенные девочки с какими-то толстыми типами на фоне выносящей мозги музыки.

Путешественники постепенно прибывают, тут же встречаемые молодой бесстрастной японкой, к которой присоединился и русский официант. Опять (возможно, это у меня такой способ отдыха), как и в каждом моем большом путешествии, я чувствую себя заполоненной чужими жизнями и мечтаниями. Новые метафоры к нам приходят чаще из опыта работы в интернете, это как бы зоны Wi-Fi, появляющиеся вблизи нашей жизни, но к которым нельзя подключиться и которые я ощущаю, как бесшумную вибрацию. Хорошо ощущаю и их силу, и их непрочность.

9 часов: отъезд от гостиницы на круглый стол об экологии в областную библиотеку. Полно народу. Видно, что эта тема здесь людей волнует. Я абсолютно к ней не готова, и это то, о чем я сегодня очень жалею… Поскольку суть дискуссии от меня ускользает, ее участники, ее смысл, так же как и беспокойство и тревога собравшихся. По возвращении выясняется, что здесь, на Байкале, опасность на каждом шагу, неотвратимая, которую почти невозможно удалить. Район Байкала богат огромными запасами природного газа, особенно на востоке в Ковыктинском газоконденсатном месторождении, разработка которого должна начаться в 2013 году. Из-за особенностей его горных пород, а это вся Восточная Сибирь, это колоссальная кладовая газа и нефти. Отсюда и проблема, связанная с прокладкой нефте- и газопровода. В 2006 году потребовалось вмешательство Путина, отодвинувшего дальше к северу трассу нефтепровода, который должен был пройти вблизи Байкала. «Изменяя трассу нефтепровода, Российская Федерация демонстрирует свою добрую волю участвовать в международных усилиях по защите общего наследия человечества и способствовать дальнейшему его развитию», — заявил Коитиро Мацуура, генеральный директор Организации Объединенных Наций по образованию, науке и культуре (ЮНЕСКО). Правда или казенная политическая пропаганда? Нефтепровод должен был пройти всего в 800 метрах от берега озера, а теперь он пройдет в 40 километрах от него….

Однако ясно, что однажды это случится и что в один прекрасный день через сто, двести, тысячу лет на Байкале произойдет непоправимая экологическая катастрофа… И так от катастрофы до катастрофы однажды человек полностью исчезнет с лица земли, оставив после себя опустошенную необитаемую планету. Но не безжизненную. Новые виды жизни будут порождены уже известными нам бактериями, которые могут питаться и перерабатывать нефть (как это уже происходит в Мексиканском заливе). Они будут переваривать и другое: радиоактивные сплавы, пластические отходы. На это потребуются миллионы лет, это случится намного позже, чем последние люди исчезнут в зараженных радиоактивных зонах среди мертвых деревьев. Странные голубые растения с глазами и ртами вырастут на влажных местах без названия (ни «Байкал», ни даже «озеро»), которые с ними возродятся к жизни.

Где будут ваши воспоминания, воспоминания о вас, I., N., V., об этом маленьком поезде, который переделывал под своими колесами 20-копеечные монеты в римские?

…Ожидая, мы слушали большой и туманный доклад, к которым экологи имеют особое пристрастие. Например, о Природе, требующей от нас того-то, запрещает нам то-то, предназначена для того-то… Всегда Природа с большой буквы П. Боюсь, что некоторые присутствующие путают ее с Богом. (В общем, революционное предложение Спинозы наоборот; не «бог или природа», а «природа или бог»). Молоденький эколог, ведущий этой дискуссии, красивый и стройный парень одет в темно-зеленую куртку с многочисленными карманами, нечто среднее между экипировкой для спортивной рыбной ловли и спецназа. По его виду ясно, что ему не до шуток. Есть ли у меня вопросы, спрашивают у меня. Я доставляю себе удовольствие фразой, что человек живет не в «окружающей среде», а в «мире», и что нужно сохранять Природу именно для него, а не для «наших детей». И наконец, что «экология» книг, языка, мыслей так же актуальна, перед лицом того вреда, который им наносит современность. Кто-то другой взял слово, я пишу небольшое стихотворение для дочерей Р. и S., рифмуя «кашка», «ромашка», «Наташка»… Затем я пытаюсь расшифровать с помощью словаря, который всегда со мной, слова, написанные на моей бутылке с водой: «Открой свежесть Ниагары!» Эти развлечения скучающего школьника проходят, я надеюсь, незамеченными.

Вновь моя очередь участвовать в разговоре. Я вступаю на опасную дорожку, так как, забыв в это мгновение о Дивногорской плотине, воздаю хвалу созидательной мощи человека, которая здесь сегодня очерняется, а слепо восхваляется только значение природы. Кажется, что никто особо не обратил внимание на мое выступление, которое было немного «советским». Со времен СССР бедную Россию разграбили настолько, что их можно понять: осушение Аральского моря, засоленность пустынь Центральной Азии… Не говоря уже о радиоактивных последствиях присутствия атомных подводных лодок в Балтийском море. И Чернобыль. Даже если я была не совсем права по существу, я все же, надо полагать, рассердила тех, кто меня слушал, тем, что восхваляла плотину, последствия строительства которой были такими шокирующими в то время. Лучше помолчать в путешествии, так как многого мы не знаем. Человек в форме спецназа, кажется, тоже не был доволен. Но я также заметила, что некоторые из наших сопровождающих одобрительно кивали головой. Одна из них, издательница N., подошла ко мне со словами благодарности. За всем этим есть какое-то противостояние, которое меня не касается: в основном политика, для которой экология только предлог. На чьей стороне они были до 1991 года, те, кто поддерживает сегодня противоположные тезисы?

После обеда я встретилась с D. F., F. F., Н. N. (которых не было на круглом столе), чтобы осмотреть квартал. Все в нем было невероятно очаровательно, поэтично, в этом немного туманном свете широких улиц, среди обилия листвы и цветов больших деревьев. Как везде в России деревянные дома в не очень хорошем состоянии, говорят, что их будут классифицировать, чтобы спасти от сноса. От их полинявших деревянных фасадов исходит глубокая грусть даже тогда, когда они ярко освещены солнцем. За вышитыми занавесками угадываются всякие старинные предметы, стоящие на подоконниках: вазы из голубого стекла, зеленые растения, плюшевый мишка… У некоторых домов ставни закрыты, как упрямо зажмуренные веки. Везде в беспорядке нагромождены старые вещи, но нас окутывает мягкость воздуха, пастельные цвета, обильная растительность, сирень, деревья, вишни, черешни, акации, летающая пыльца, просеивающая голубой свет весны. Солнце, мелькая меж деревьев, отбрасывает на тротуар зубчатую тень листвы. Мы не можем удержаться от прогулки по этой движущейся пестроте, чтобы она запестрела и на нас… Старенький Трабант, такой же синий, как и ставни, удачно вписывается в эту картину, возможно обманчивую, счастья ушедшей жизни.

Завтрак намечен в ресторане «Старое кафе» на улице Марата (прошлое еще не полностью уничтожено в постсоветской России). Я, как обычно, опять записала название улицы. В Париже, когда я принимаюсь за свои записи, все сдвигается с места, и я набрасываюсь на вопрос, который меня давно одолевает: вопрос о революции. По мнению Надежды Мандельштам, это слово, от которого «никто не может решиться отказаться». От ее форм, от ее неудач… Были ли успешные революции? Каковы причины неудач революций? Внимательное чтение произведений Мартина Малиа, особенно его книги «Запад и русская загадка», окончательно меня убедили: я, впрочем, к этому готова, отказываясь долгое время от периодически повторяющихся надежд и от бесплодных сожалений. Всеобщая революция никогда не бывает этим «прыжком из царства нужды в царство свободы», о котором говорил Маркс. Ей не удается примирить равенство и свободу, так как в ее сути есть что-то искаженное. Что? Мысль о том, что страдание неизбежно породит искупление. Тогда появляется обобщающая система, которая «избавляется от невежественного учения о загробной жизни, заменяя его основанной на фактах социальной наукой».

Заключение Малиа обязывает пересмотреть приписываемую ему репутацию жесткого неоконсерватора-либерала: нет ничего выше «гражданства, провозглашенного якобинской республикой» и его дополнения в области справедливого распределения. Государство-покровитель. Один вопрос тем не менее остается незатронутым: а люди? Люди, во имя которых эти революции совершаются? И кто в них верил, в них участвовал? О чем они мечтали? Чем они довольствовались? И что сегодня делается с глубокой и неискоренимой жаждой справедливости, которая согласно Чехову живет в сердце каждого самого грубого и примитивного человека? Я также не могу забыть слова Пушкина: «Да хранит нас Бог от русского бунта!»

Присутствие Марата в бывшем СССР ничуть не удивляет: революция 1917 года недвусмысленно ссылается на наиболее радикальные эпизоды Великой французской революции. В СССР Марат — это враг частной собственности, идеолог Террора и большой друг рабочего класса, который писал в «Друге народа» 12 июня 1791 года по поводу закона Шапелье, запрещающего право на профсоюзы и, значит, забастовки: «Недовольные накопленными колоссальными богатствами за счет бедных рабочих, эти алчные угнетатели дошли до такой бесчеловечной жестокости, что обратились к законодателям, чтобы получить против нас варварский закон, который доведет нас до голодной смерти». И который, чтобы осуществить эту программу и обуздать силы контрреволюции, взывает к «военному трибуну, неподкупному, просвещенному и авторитетному вождю» — «диктатору», безусловно, в древнеримском смысле этого слова, но можно утверждать, что именно здесь и зарождается Террор. И наоборот, по тем же самым соображениям образ Марата во Франции отрицателен. Очень скоро после его казни были возвращены изначальные названия городам Сэнт-Назэру, Гавру, Компьеню, ставшему Марат-на-Уазе. Во Франции больше нет улиц Марата, кроме одной-двух то ли в парижском пригороде, то ли в пригороде Лиона.

На этой иркутской улице, пропитанной запахом акации, возле ресторана, где я собираюсь позавтракать, я очень далека даже от подозрения, что между Маратом и Россией существует какая-то другая связь. Я путешествую в полном неведении! Я вижу (или думаю, что вижу), но, оказывается, ничего не знаю. Меня окружает только сладкий запах цветущей акации… Эта связь — младший брат Марата Давид. Я довольно случайно узнала о его существовании, разыскивая сведения о старшем. Отсюда и начал разматываться клубок…

Приехав из Женевы в Петербург с русским графом, который подыскивал воспитателя для своих детей, Давид Марат пробует стать промышленником, возвращается к преподаванию, пишет на русском французскую грамматику и становится преподавателем литературы в императорском Царскосельском лицее. Такой же некрасивый, неопрятный и небрежный, как и его брат, но любезный, умный, галантный, он проторил себе дорогу в Санкт-Петербург. В 1793 году после казни своего брата Давид Марат находит более осторожным сменить имя и становится «Давидом де Будри», фальшивым аристократом по названию своей родной деревни. Но, как замечает один биограф, «он не прекращает распространять республиканские идеи среди учеников, выходцев из аристократии».

Эта фраза все развязывает. Возникает гипотеза, да и даты более-менее подходят. Давид Марат умер в 1821 году, несколькими годами ранее восстания декабристов в 1825 году. И нет ничего невозможного в том, что кто-нибудь из декабристов десятью-пятнадцатью годами ранее являлся его бывшим учеником в императорском Царскосельском лицее. Не явилось ли его «либеральное» преподавание в политическом смысле этого слова причиной их приверженности к идеям французской революции? И не оно ли их толкнуло в 1825 году на это безумное предприятие, так плохо подготовленное, за участие в котором их ждала смерть, или тридцатилетняя высылка в Сибирь?

Ознакомление со списком арестованных и приговоренных декабристов делает мою гипотезу вполне правдоподобной: Вильгельм Кюхельбекер и Иван Пущин, два молодых поэта, которые в 1825 году будут участвовать в этом восстании против Николая I, учились в Царскосельском лицее. Не здесь ли недостающее звено? Страсть к свободе и демократии, воспламененная уроками Давида, младшим братом Марата. Иван Пущин был другом и одноклассником Пушкина, который не участвовал в восстании 1825 года, так как находился тогда в опале в своем селе Михайловское.

Оставим это, если можно, хотя бы на время, русскую революцию, французскую революцию и не будем больше возвращаться к вопросу об их связи. Он проливает свет на обоих, но так и не разгадывает загадку ни одного, ни второго… Возвратимся на иркутскую улицу, к ее июньскому свету и пыльце деревьев и цветов…

14 часов 30 минут. Опять небольшая группа, выбравшая посещение университета, опаздывает. И, как назло, я теряю шариковую ручку. Я задерживаюсь у входа возле киоска, чтобы купить другую. И вдруг я еще больше опаздываю, так как теряюсь в этих гулких вестибюлях. Я поднимаюсь и спускаюсь по лестницам, пока не слышу сверху голос: «Сюда! Сюда!» И вот, наконец, я в большой аудитории, где нас ждут. Студенты все уже здесь сидят длинными терпеливыми рядами. Но что я им скажу? С чего начать? Как не скатиться на банальности, бесполезные общие места? Нужно не спешить, поговорить с каждым с глазу на глаз, выслушать их, дать им почитать, почитать им — все слишком быстро. Их взгляды обращены к нам, благожелательные, немного равнодушные, в то время как через широкие оконные проемы видно, что самое важное происходит на улице: весна. В запахе сирени, волнующем, мимолетном, настойчивом, восторженном — самые красивые привои сирени были получены как раз в России: «красавица Москвы» (бледно-голубая), «знамя Ленина» (темно-красная)…

Чего они от нас ждут, эти юноши и девушки? Как сделать, чтобы эта встреча не стала для них простым нарушением расписания занятий? («На завтра? Нет, ничего не нужно готовить. Преподаватель сказал, что будет встреча с французскими писателями. Какие вопросы ты хочешь, чтобы я им задал?») А может, я глубоко ошибаюсь? Наоборот. Может, какая-нибудь из наших ремарок пробудит в них идею, которую они никогда не встречали в литературе. Может, некоторым из них писатель представится безобидным, симпатичным, немного навязчивым, который хочет суть вещей воплотить в форму фразы, желает, чтобы «все это» (мир, жизнь, уходящее время, чувства, людей) не существовало напрасно, не потерялось навсегда… Разве им об этом говорят перед чтением Лермонтова или Виктора Гюго? Разве говорят об этом с учениками, с французскими студентами?

17 часов. Несколько в стороне на красивой тихой улочке дом Волконского, музей декабристов… Красивый просторный дом с серо-голубым фасадом, украшенным рамками из слоновой кости… Два закрытых балкона выступают на улицу. Таким, каким мы видим его сегодня, он кажется вышедшим из другой эпохи и другого времени: из Петербурга XIX века, города скорее европейского, чем русского. Построенный в 1839 году за городской чертой в деревне Урик, в 1846 дом был перевезен в Иркутск. Его ухоженный вид стирает глубину невероятных страданий, которыми в предыдущие годы была отмечена жизнь выселенных семей — Трубецких и Волконских. То, что мы видим здесь, относится ко времени, когда их положение улучшилось, и оно улучшится еще больше после амнистии 1856 года, последовавшей после смерти Николая I. Впрочем, мы плохо можем представить, каким был Иркутск в 1840 году и какое невероятное расстояние — 6000 километров! — отделяло его от Петербурга и от жизни этих аристократических семей до катастрофы 1825 года.

Я много фотографирую в салонах на первом этаже — свет, приглушенный гардинами с тяжелыми занавесками, красивые ткани, маленькие рамки на стенах. Свет попадает и настойчиво задерживается на сверкающем углу секретера. Это атмосфера парижского салона у Малибран или салона Жорж Санд в Ноане… В другой комнате пианино, диван, чуть дальше зимний сад, растения и везде книги, портреты и партитуры. Забывается холод и ссылка…

А затем вдруг шок. Всплывает действительность. На стене портрет женщины, которая отводит взгляд. У нее впалое лицо, удрученное выражение, круги под глазами. Это княгиня Волконская. В то время ей было сорок пять лет. Изнуренная и разбитая тяжестью путешествия и первыми условиями своего пребывания в восточной Сибири, особенно холодом, ужасными сибирскими морозами, от которых она так страдала. Она умерла немного спустя.

Все сказано: есть что-то обманчивое в роскоши (относительной) этого красивого дома. В 1846 году Волконским разрешили перевезти его в Иркутск. Часть их имущества была им возвращена, они вновь обрели почти нормальную жизнь, но им было предписано оставаться в этой резиденции. Они объединили вокруг себя других ссыльных, среди которых были поляки — двадцать тысяч было выслано в Сибирь до 1863 года за участие в национально-освободительном движении или за Варшавское восстание 1831 года, потопленное в крови. «Finis Polonae?» Нет. Польша продолжала жить на тысячах километров… Поляки построили католическую церковь в Иркутске… Все эти эмигранты объединяются, беседуют, читают, музицируют, создают в этой глуши рафинированную атмосферу высокой культуры и искусства. Эти поляки и обучали французскому языку детей Волконских.

Символ русского деспотизма, преждевременного либерализма русской элиты — история декабристов осталась в памяти русских, и она продолжает волновать. Особенно незабываемый пример женщин, которые, будучи не только замужем, но и просто помолвлены, последовали за своими приговоренными любимыми в ссылку. Это уникальное событие в истории России, и еще долго оно будет привлекать внимание потомков. Благородное и плохо подготовленное, отмеченное непростительными колебаниями и нерешительностью, восстание русских дворян с самого начала было обречено на неудачу из-за огромной пропасти, которая отделяла этих мечтателей от реальной жизни народа.

После смерти царя Александра I 14 декабря 1825 года небольшое число молодых аристократов собралось на сенатской площади Санкт-Петербурга, чтобы поднять гарнизон. Отсюда и название «декабристы», которое дали восставшим. По выражению Пушкина, заговор родился «между стаканом бордо и бокалом шампанского» (он также почтит их память своим стихотворением: Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье…).

Страстные, великодушные идеалисты, иногда наивные, эти молодые дворяне, члены тайных обществ или франко-масоны, посещали свободомыслящие круги во время кампании 1814 года во Франции. Это был момент, когда Россия была предметом всеобщего восхищения: мадам де Сталь занялась русским языком. Она употребляет два десятка русских слов в своих книгах: господарь, царь, казак, поп, водка, изба, копейка… Эти молодые аристократы привезли из Франции не только французский язык, на котором они уже говорили, но и ненависть к деспотизму и рабству. Их цель окрепла, несмотря на то, что для ее достижения отсутствовали средства: речь шла о свержении абсолютной монархии путем вооруженного восстания, провозглашении республики, об отмене крепостного права, установлении демократических свобод, в том числе свободы слова. Плохо подготовленное восстание терпит крах. Среди заговорщиков существовали большие разногласия, особенно между Южным тайным обществом, одной из первых русских тайных организаций, в которую входил впоследствии повешенный Павел Пестель, и северным обществом Муравьева, Рыкова, Трубецкого, которые предадут в день восстания и которые тем не менее будут приговорены к казни, замененной потом на ссылку. Бакунин приветствует Пестеля в своем письме Герцену в 1866 году: «Пестель смело призвал к уничтожению самой империи, к свободной федерации живущих в ней народов и к социальной революции». Поднятые солдаты не оправдали возлагаемых на них ожиданий. Не зная слова «конституция», они единодушно считали ее женой великого князя Константина, законного наследника трона, от которого он отказался… Пришедший парламентером губернатор города был убит, и великий князь Николай дал приказ стрелять.

Репрессии будут ужасными: три тысячи арестованных, пятеро повешенных — для этого нужно будет узаконить смертную казнь. Повешены будут Пестель, Рылеев, Муравьев-Апостол, Каховский и Бестужев-Рюмин… 121 человек будет приговорен к депортации на каторгу или ссылку в Сибирь. В самых худших условиях: в цепях в течение трех лет (Анненков скажет, что это то же самое, как быть брошенным живым в могилу) и в заточении в течение девяти лет. Лишенные имущества и даже имени, декабристы полностью лишались гражданских прав: теряли свой гражданский и юридический статус, их жены объявлялись вдовами и могли вновь вступать в брак. Если у них будут дети, они будут считаться незаконнорожденными. Большое количество декабристов вскоре умерли или сошли с ума. Другие обосновались в Омске, Красноярске или Иркутске. Их помиловали только по случаю коронования царя Александра II в 1856 году.

Консерватизм, страсть к власти, порядку и военной дисциплине, безжалостная цензура, опирающаяся на грозную полицию: начавшись жестоким подавлением движения декабристов, царствование Николая I на долгие годы сделает слово «Россия» синонимом самодержавия, «восточного» деспотизма — снова этот образ России «азиатской». «Он хотел бы пользоваться всеми преимуществами европейской цивилизации, не отказываясь ничуть от своей необъятной азиатской власти», — пишет князь Долгоруков в своей книге «Правда о России». Умирая, он говорит своему сыну, будущему Александру II: «Все держи в руках», будучи сам противником крепостного права. Но не по причинам юридическим или гуманитарным, а потому, что сам прекрасно понимал, какой это тормоз экономического развития России… Чтобы царствовать над всем, в 1831 году он топит в крови Варшавское восстание, город отдается на разграбление. Николай I становится чудовищем Европы, «жандармом». Десять тысяч поляков эмигрируют во Францию. «Польское дело — это наше дело», — заявляет генерал Лафайет. Назавтра после восстания одна фраза повергла всех в ужас. Отвечая на вопросы сената, министр иностранных дел генерал Бастьян Себастиани сказал: «В Варшаве покой и порядок». Правда, он сказал «спокойствие», но от этого не легче. Париж воспламеняется страстью к Польше и несколькими годами позднее курсами Адама Мицкевича в Коллеж де Франс.

Мечта декабристов и их несчастная судьба, жестокость их приговоров оставили значительный след в России на протяжении почти целого века. Спустя десять лет в память о них собралась группа Петрашевского — в 1849 году именно за посещение этого кружка Достоевский после ложной казни был сослан в Сибирь на десять лет, сначала на каторгу («дом мертвых»), а затем в качестве ссыльного. В 1860-х годах Герцен и Бакунин отдают им явные, недвусмысленные почести. В отличие от них большевики более сдержанны в отношении декабристов. Ленин подчеркивает их нерешительность во время восстания, боязливость перемен, которые они хотели предпринять. В заключение он подчеркивает деталь, которая в его глазах все объясняет: «Они были очень далеки от народа». Именно это, по его словам, и явилось причиной их неудачи.

Безусловно, не все они являлись наивными мечтателями: их ненависть к деспотизму была вполне реальной, как и их желание освободить народ. И «Малый философский словарь» в разделе «Коммунистические материалы» настойчиво подчеркивает философский материализм главных вдохновителей движения.

Но, возможно, судьба их женщин, жен и невест оставила наиболее сильный и трогательный отпечаток на трагедии, которая обрушилась на целое поколение молодых русских аристократов. Большинство этих женщин приняли решение следовать за ними и разделить их судьбу. В этой жертвенности, в этом величии есть что-то «древнеримское»: в поэме, посвященной княгине Волконской, изможденное лицо которой на стене дома в Иркутске я никогда не забуду, Виньи называет ее «северной Эпониной». Эта история, или легенда, относится к 78 году от Рождества Христова, когда предводитель галлов с римским именем Сабинус отправился в Рим, чтобы просить Веспасьяна о милосердии, в котором ему было отказано. Эпонина, его жена, попросила разделить с ним его мучительную казнь.

Их было одиннадцать, пожелавших того же. Они были сильны духом и бесстрашны, хотя им едва минуло двадцать лет. Перед свадьбой княгиня Волконская путешествовала в Крыму и на Кавказе и встретила Пушкина, который сочинил по сюжету легенды поэму и прочел ей. Княгиня Трубецкая, урожденная француженка Катрин Лубрери де Лаваль, в шестнадцать лет познакомилась с князем Трубецким на одном из парижских балов, которые посещали русские офицеры, участвовавшие в кампании 1814 года. Несколько месяцев спустя она выходит за него замуж и следует за ним в Петербург. Другие еще не были замужем, как еще одна француженка Полина Гебль 1800 года рождения, оставившая Мемуары. Происходившая из разорившейся знатной семьи, она оказалась в Москве в магазине модной одежды «Деманси». Она знакомится с Иваном Анненковым, рожает от него дочь, однако совершенно не собирается за него замуж. Но когда его приговаривают к ссылке, она решается на это, чтобы следовать за ним. Царь этому удивляется: «Это не ваша родина, мадам». Свадьба состоялась в Чите в 6200 километрах от Петербурга. Тогда это было небольшое поселение: десяток изб, тюрьма и деревянная церковь. «Привели в кандалах новобрачного и его двух товарищей… В закрытом помещении им сняли кандалы. Церемония была короткой, священник спешил, песнопений не было. В конце церемонии всем троим, мужу и двум свидетелям вновь надели кандалы и вновь отвели в острог» («Воспоминания Полины Анненковой»). Тридцать лет спустя к моменту амнистии Иван Анненков не получает права селиться в Петербурге и Москве и обустраивается в Нижнем Новгороде. До конца своих дней он посвящает себя освобождению крепостных, сохранив, как он сам это говорил, «прежнюю ненависть к рабству». «Я чувствовала в себе сверхъестественные силы и необыкновенную решимость преодолеть все препятствия», — пишет Полина в своих «Воспоминаниях». Родившись вместе с веком, она видела во Франции в 1812 году знаменитую комету, зловещее предзнаменование для русских о вторжении, намеченном Наполеоном!

Та же самая сила вдохновляет одиннадцатую из этих героинь, Камиллу ле Дантю, тоже француженку, дочь гувернантки семьи Ивашевых, которая поехала в Сибирь, чтобы соединиться со своим мужем, хозяйским сыном Василием Петровичем Ивашевым… Когда первая группа отправляется в Сибирь вместе с Сергеем Трубецким, Катрин, несмотря на запрет, через три дня следует за ними. Ее путешествие по «тракту» едва не стоило ей жизни. Задуманный Петром Великим и построенный уже после его смерти «тракт», до строительства Транссибирской магистрали был единственным путем из Петербурга до китайской границы. По нему передвигались на санях, зимой пересекали реки по льду, а в остальное время на лодках. В областном художественном музее Иркутска (у нас не было времени его посетить) есть красивое полотно 1886 года Николая Добровольского «Переправа через Ангару в Иркутске». Вылезшие из глубоких снежных сугробов на берегу реки сани пытаются подняться на длинный деревянный понтон. Вдалеке в тумане виднеются высокие колокольни церквей Иркутска. Морозный образ, усугубленный грозовым небом, намного поэтичнее, чем реальность этой бесконечной дороги по степи…

Длившиеся многие месяцы путешествия женщин, ехавших с ссыльными, или выехавших вслед за ними, происходили в чрезвычайно трудных условиях, и их размещение в сибирских деревнях было очень ненадежным. Но связи, которые установились между ними, а позже и между их семьями, были невероятно крепки: «Все было общим, радости и печали, все делилось поровну, все было отмечено взаимной симпатией. Мы все были объединены тесной дружбой», — пишет Полина Гебль в своих мемуарах. Что касается Марии Волконской, то она присоединилась к Екатерине Трубецкой, и они обе жили месяцами возле тюрьмы в маленькой избе, практически никогда не топленой. «Было так холодно, — пишет она, — что мы просыпались с волосами, примерзшими к стенке». Удивительное эхо истории! Об одном из первых заключений в тюрьме Екатерина Гинзбург, арестованная в Казани в 1937 году, говорит, что холод был таким сильным, что «волосы примерзали к стене». Она часто думала о женах декабристов и цитировала по памяти стихи Некрасова, посвященные Марии Волконской: «Прежде чем поцеловать своего мужа, я поцеловала его кандалы».

Недоверчивое вначале местное население, русские крестьяне, живущие в среде местных народов, быстро узнали, кто они и каковы были цели их мужей-декабристов. «Я узнал от твоего слуги, зачем ты ходила к императору, — сказал однажды один старик Полине Анненковой. Великое дело, матушка, да хранит тебя Бог. Я знаю, что они хотели, эти господа: они хотели нашей свободы, свободы крестьянам». Им помогают. В благодарность они учат крестьян читать, в том числе женщин и девочек, что уже само по себе в то время было революционно.

…Наш визит завершается концертом. Костюмам, манерам и даже голосам артистов не хватает изящества и воодушевления, но это произведения композиторов, которые нравились Марии Волконской: Шопен, Шуберт, Глинка и Александр Варламов. Посещение этого дома окунуло нас в ощущение исторической симпатии и такого сопереживания ей и ее страданиям, что мы даже быстро забыли искусственный и почти стесняющий характер этой музыкальной интермедии. Ничто не могло лучше помочь нам понять, сколько потребовалось храбрости и сил, чтобы создать культурный петербуржский — европейский — салон в этой ледяной пустыне в 6000 километрах от столицы… Островок мысли, поэзии, музыки после ужасных лет тюрем и дымных, грязных и ледяных изб, среди казаков и русских крестьян, неподалеку от бурятских юрт!

…В доме декабристов мне казалось все более ясным, что Сибирь является «фронтом», подвижной и продвигающейся «границей» европейского присутствия. На этот раз это не фронт завоеваний и насильственной колонизации. Это прививка на чужой земле либеральных идей, пришедших из Европы — культуры, музыки и книг. Ссылка сюда обернулась свободой. Это вызов власти, настоящий триумф над жестоким тираном. В этом пристанище среди стен, обтянутых светлой тканью, пианино, картины, поющая женщина. А снаружи вместо всеобщего освобождения, о котором мечтали декабристы, они принесли этим крестьянам немного медицины и научили читать их детей. Триумф Европы в этой безлюдной глуши, Европы не завоевательницы, не колонизатора, а Европы просвещения, воплощение несбыточной мечты, которая побудила этих ссыльных благородных молодых людей.

Пианист играет Шуберта, это «Экспромт», который особенно любила Мария Волконская. Именно тогда к вам приходит мысль, которая переходит в уверенность: жизнь этих ссыльных женщин была несравнима богаче и полнее смыслом, чем судьба, к которой они были предназначены и которая была у их матерей. Классическая судьба русской аристократки: сыновья поступают в военную академию, дочерей нужно выдать замуж, несколько месяцев в году скучать в сельской усадьбе, несколько путешествий на воды Бадена, несколько тайных страстей, игра, молодые офицеры… А может, что-нибудь еще, такое же секретное и обманчивое, и приближающаяся старость рядом с супругом, который вас обманывает с оперными танцовщицами…

…Когда я выхожу на свет уже уходящего дня в нежность этих улочек с низкими домами, все кажется покрытым тонким слоем пыли, пахнущей пыльцой. Перед тем как сесть в поезд на Улан-Удэ, нас ждет быстрый ужин в ресторане «Снежинка».

В этот момент совсем не думается о снеге в Иркутске.

21 час. Сейчас у меня немного больше времени, чем при нашем прибытии, чтобы осмотреть вокзал. Я не заметила тогда две поразительные колонны, обрамляющие монументальный вход, они сами увенчаны массивным куполом с не менее массивным каменным орнаментом. С обеих сторон два более низких сооружения длиной около пятидесяти метров, как сторожевые башни, оштукатуренные в бледно-желтый на бодряще-зеленом фундаменте. Вот она власть, императорская власть, в которой никто не должен усомниться. Веками она внушала свое величие в регионах, намного раньше строительства Транссибирской магистрали: на картине Добровольского четко видны слева «Врата Москвы», арка высотой 19 метров, построенная между 1811 и 1813 годами в честь десятой годовщины правления Александра I. Эти громадные врата были видны издалека и служили главным входом в город; сегодня они исчезли, но в других городах Сибири есть такие триумфальные арки в память о визите или юбилее царя. Одна из последних была установлена в Улан-Удэ, куда мы сейчас направляемся, в честь визита будущего Николая II в 1891 году.

Наступает ночь. Толпа, громадные лестницы, переходы над путями. Уже пора. Вот длинная цепочка вагонов, и в самом конце вновь радостный прием наших проводниц: «Ваш дом!» Усталые и счастливые, мы бросаемся на наши узкие полки с ногами, поставленными на наши большие чемоданы, в которых невероятно перемешаны одежда, книги и обувь. Мы рассовываем это как можем. (А как сделал это G. G. со своим блестящим металлическим монстром?) На подоконнике кедровые орешки, стаканы, часы, пара книг, камушки с Байкала, засохшие цветы, бутылка фруктового сока, записная книжка. Все это движется в ритме поезда, который разгоняется в сопровождении железного лязга. Мы огибаем с юга Байкал, «священное море» бурятского народа: заканчивается его алмазная гладь, темная, покрытая красными бликами лучей заходящего солнца. Огибание озера было самым трудным участком Транссибирской магистрали, строительство которого стоило тысяч жизней заключенных и крестьян.

Я долго смотрю на горную гряду, пока она в конце концов не исчезает. Нужно еще подготовить сумку к завтрашнему дню и попытаться немного поспать. Поезд прибывает в 4 часа утра. Завернувшись в одеяло, испытываешь восхитительное ощущение отдыха, как будто само движение уносит усталость из тела, как общий массаж спины, затылка и ног: остается только отдаться течению, и ты «течешь». Тоже завернувшись в одеяло, на соседней полке в слабом свете лампы для чтения М. d. К. цитирует фразу Николя Бувье: «Думаешь, что ты совершаешь путешествие, а это путешествие совершает тебя, либо улучшает, либо разрушает». Усталость, необъятность, простор, смена часовых поясов — все это нас уносит, и это ощущение наиболее сильно ночью, когда нас будят остановки на станциях, а затем вновь начинается это «течение» поезда. Мы вне себя, говорил вчера S. G., и в то же время в самой глубине себя.