Синие дали

ЗИМА-МАТУШКА

Три дня стоял сухой безветренный мороз, крепко сковавший землю. Гладким, словно зеркало, льдом покрылось озеро. Почти совсем стала река, но ручей в лесу еще журчит, и от его проворной струи звенит тонкая пленка прибрежного льда. Опавшие листья, обильно политые октябрьскими дождями, смерзлись сплошным покрывалом. Но под ними, там, где они лежат особенно густо, земля не замерзла и влажна еще от испарений. В одном таком месте я уже видел следы кабанов и нарытые ими неглубокие ямы. Для них зима, вероятно, будет трудной. Если перед снегопадом мороз не отпустит и оттепель не смягчит землю, кабанам придется туго. Сочных и мягких корневищ ни по полям, ни в болоте им не достать — рылом мерзлый грунт не разроешь…

В лесу стоит особенная, словно выжидающая чего-то тишина. Окостенелые сучки, прозрачная кромка льда вымерзших до дна лужиц гулко лопаются под ногами. С высокой ели слышится тонкий посвист наших северных гостей, нарядных свиристелей. У этих птичек с хохолками на голове на концах маховых перьев крыла вырастают маленькие красные чешуйки. Свиристели никогда не сидят тихо, они всегда о чем-то «спорят». Да как узнаешь, о чем именно? Чтобы послушать их оживленный «разговор», я свернул с тропы в ложбину, пошел к ельнику и неожиданно поднял с быстрины ручья табунок кряковых уток. Ожиревшие за осень, они поднялись тяжело и медленно. Но все-таки успели улететь достаточно далеко, прежде чем я достал из-за спины ружье. Сколько раз обещал я себе носить ружье только в руках! Да нет, не получается. Залюбуешься чем-нибудь и забудешь, что ты на охоте, а ружье тогда уж само собой перекочевывает из рук за плечо.

Кряковые утки улетают от нас самыми последними, задерживаясь до настоящих морозов. По их позднему отлету можно судить о том, что покидают родные места они с неохотой.

Вероятно, первыми домашними утками, которых когда-то приручил человек, и были стаи вот таких слишком уж запоздалых с отлетом смельчаков. Остались они на зиму, а водоемы замерзли. Вот и пришлось им волей-неволей лететь поближе к человеческому жилью в надежде хоть там найти корм и тепло. А может быть, и не так дело было?

Времени еще только четыре часа, но тени от кустов и деревьев уже вытянулись несуразно длинными, темными полосами. Скоро и закат. Край неба над лесом, там, где должно сесть солнце, из синего стал розовым. Мороз все крепнет и крепнет.

На первом снегу всегда прочитаешь что-нибудь интересное. Я побрел вдоль опушки и неожиданно наткнулся на тонкую цепочку крестиков. Это был след какой-то пичуги. След тянулся из леса к болоту, теряясь метрах в ста от меня в белизне покрова. С правой стороны следа на снегу виднелись легонькие, едва заметные штрихи. Мне пришла в голову мысль, что, вероятно, у пичуги повреждено крыло и именно этим крылом она чертила рядом со следом. Длинные и короткие штришки сами собой превратились в моем воображении в трагическую повесть. Я знал, что конец у повести недалек, и, в стороне оставив опушку, свернул вдоль следов, оставленных пичугой.

Куда же она пошла по этой холодной, заснеженной земле?

Я достал из кармана компас и, отпустив стрелку, с нетерпением уставился на фосфорный конец. Стрелка замерла, показав направление на юг. Так вот куда отправилась пичуга: пешком по сугробам в дальние страны, к теплу и свету.

Пройдя с полверсты, я нашел скворца. Он был уже замерзшим и лежал на снегу, вытянув к солнцу шею. Левое крыло он поджал под себя. Правое зарылось в снег, поставив точку в снежной повести и в жизни птицы. Я взял скворца в руки. Правое крыло его действительно было перебито. Но ноги остались целыми, и пичуга двинулась в путь по тем местам, над которыми когда-то пролетала вместе со стаей. Мала пичуга, а вот не испугалась длинных километров и, если б не мороз, не лисы, не еноты, наверно бы, дошла. Пичуга очень хотела жить, и это в ней было самое главное.

Метель выла всю ночь. Темные, косматые тучи, низко повиснув над деревьями, не переставая, до самого рассвета сыпали снег. Земля побелела. Шелковистая зелень полей, пестрый ковер листопада, желтеющие гривы песка на косогорах, красновато-бурые кручи глинистых оврагов — все скрылось под холодным покровом снега. Белые, колючие кристаллики, подхваченные порывами сердитого вихря, нескончаемым роем носились в воздухе. Стукались с тонким, чуть слышным звоном о гладкие стволы осин, бились в шуршащую сухую кору елей, залетев под их развесистые лапы. Скрипел и ломался сухостой. На полянах и вдоль опушки вились снежные смерчи — кружились, крутились, будто в дружном хороводе ночи, тьмы и ветра. С ними вместе плясали осины и березы. Размахивая голыми ветвями, они раскачивались вершинами в такт ветру и кланялись земле при каждом сильном его порыве.

Мелодия метели проста и несложна. Ее знают все. Но слушать предпочитают не в лесном театре, а сидя у жарко натопленной печки, попивая чай и с опаской поглядывая на закрытую дверь: «Как бы за чем-нибудь на улицу идти не пришлось!»

Очутиться в такую погоду в лесу страшновато. Ветрено, зябко, тоскливо и боязно. Снежная пыль забивается и в нос, и в глаза, и под воротник. Но леденящего холода нет. У нас всегда уж так: трескучий мороз и снежная вьюга не уживаются друг с другом. Верно, тесно им. Вьюги — хозяйки ветров, а мороз любит затишье. Его попутчики — ясный закат, вызолоченная звездами ночь и покой. На небе ни тучки, месяц, охваченный двойным поясом лунной радуги, льет на землю холодный свет. А мороз знай свое: пудрит инеем коченеющий лес, вымораживает воду в озерках и канавах, и лопаются в тиши то тут, то там стволы деревьев. Гулко трескаются осины, звонче — березы, скрипят посеребренные ели. В морозном воздухе звук летит как на крыльях, легко и быстро, а в метели и выстрелы, и крики тонут, точно в море. Прорежется на мгновение окрик сквозь гул, как фальшивая нота через песню, и утонет бесследно, безотзвучно.

«Уу-у-у…» — воет метель. «Уу-у-у…» — подтянет ей из оврага голодный волк.

И шумят, шумят деревья сердито и озабоченно. Путник, застигнутый метелью в дороге, торопится скорее свернуть на огонек, конь еле бредет, с трудом протаскивая сани по переметенной дороге, машины сбавляют скорость, уткнувшись лучами фар, как в стену, в непроницаемую снежную пелену. Свистит метель.

Беляк отправился на жировку. Попрыгал, попрыгал и лег. Боязно. Кругом не видно ни зги. Встретишься еще нос к носу с лисой или волком. Нет, лучше уж переждать вьюгу. Под валежиной и теплей, и безопасней.

Русак залег в глубокой борозде, лежит — прислушивается. Свищет ветер над его головой, забивается под мех, холодит заячьи уши. Вдруг по снегу метнулся какой-то черный комок. Что это? Но раздумывать некогда. Русак пулей вылетел из борозды, нырнул в снежный вихрь и пропал в темноте. А через теплую лежку его, обсыпаясь на каждой кочке, перекатился, гонимый ветром, клок слежавшегося за осень сена. Знал бы косой, что это сухая трава! Разве побежал бы он с лежки? Да кто тут чего разберет в такой кромешной тьме!..

Лиса вышла на дорогу и направилась к деревне. Перебежала поле, спустилась к речке и… ткнулась мордой в свежий волчий след. Под обрывом след не заносило, и он пахнул на нее страшным запахом. Мышатница от неожиданности присела. Осмотрелась по сторонам. Потянула носом воздух, фыркнула и побежала прочь. С волками ей не по пути.

По-прежнему воет вьюга. Попрятались в гнезда синицы, рябчики забились в густой ельник, тетерева зарылись в пушистом снегу. А белка спит себе в теплом дупле. Метель ей не страшна: ни ветер, ни снег не залетают туда. Вот только бы куница не отыскала к ней лаз.

Под корнями сосны, в длинной, узкой норе, сладко посапывает нагулявший за осень жиру барсук. Он будет спать до самой весны и так и не увидит ни одной метели. Дремлет медведь в берлоге. Вот только пушистая рысь бродит по лесу, оставляя на снегу круглые, точно блюдца, следы. Этому ночному разбойнику метель по душе. Под шум леса можно неслышно подкрасться к зайцу, да и косулю задрать сейчас тоже самый подходящий момент. Бродит рысь, придирчиво обнюхивая каждую кочку, щурит круглые, янтарные, навьюженные ветром глаза. А наутро лес недосчитается одного из своих обитателей, случайно попавшегося на пути этой серой кошке с кисточками на ушах. Все будет сделано скоро и беспощадно, просто и обычно, как и каждую ночь. На сугробе, в кустах ольшаника вспыхнет короткая, кровавая схватка, кто-то погибнет, а насытившийся хищник пойдет на лежку. Метель запорошит остатки его трапезы, и никто ничего не узнает.

Стонет вьюга. Кружится ветер, наметая сугробы у пней и завалов. Падает снег. К рассвету в лесу без лыж не пройти.