Синие дали

В КРАЮ ТЫСЯЧИ ОЗЕР

В эту поездку мы отправились вместе с экспедицией геологов.

Мы — это я и мой давнишний друг, прекрасный охотник, тонкий знаток природы, художник Федор Хлебов. Хлебов уже бывал в Карелии, он хорошо знал условия охоты и жизни в северных краях.

Мы выехали из Москвы мурманским поездом и через сутки были в Медвежьей Горе. Отсюда путь наш лежал по берегам озер, вдоль рек и речушек, мимо отвесных скал и шумящих водопадов по разбитой, разъезженной, размытой весенней распутицей дороге, в поселок Паданы.

Дорога то лениво поднималась к вершине пологого перевала, и тогда машина, забираясь вверх, легко бежала на второй и даже на третьей скорости; то круто вдруг ныряла по скату вниз, и тогда из-под кузова слышался жалобный писк тормозов.

Поворот следовал за поворотом, и за каждым из них неожиданно открывалось что-нибудь удивительное. Только что в просветах между деревьями мы любовались синеющим горизонтом, и вдруг вдоль дороги выросла серая отвесная глыба гранита. Торчит из земли метров на сто этакий исполинский каменный клык, а на отвесе его распласталась сосна, да не какая-нибудь тщедушная болотная коряжина, а настоящая красавица обхвата в полтора, с янтарным стволом и голубоватой кроной. Ее ни бури оттуда не могут сбросить, ни снег. А за что держится, как ухитряется из мертвого камня нежными и мягкими корешками живительные соки добывать — непонятно.

Но вот машину подбросило на ухабине. Скала и сосна пропали из виду. И вот уже новая картина. Дорога висит над обрывом. На дне кручи из-под ледяных торосов с шумом выплескивается бушующий поток. Над ним кисейной дымкой поблескивает радуга; стремнина наполняет ущелье грохочущим ревом. Снова поворот — и от неожиданности в груди словно что-то оборвалось: хочется побольше вдохнуть воздуха, такая ясность открывается вокруг. Глаз тонет в необозримом просторе горизонта. Это под нами расстелилась равнина озера Сег. Оно еще спит, на воде лед и снег, а над ними спокойное голубое марево неба. Кажется, если крикнуть, дали зазвенят хрустальным звоном. Жаль, что машина не летает. А то так бы и сорвался с дороги, чтобы окунуться в прозрачное безмолвие студеного покоя.

Вдруг по кабине со всех сторон захлестали мягкие смолистые ветки сосен. Деревья обступили дорогу сплошной стеной, словно решили спрятать ее от веселого весеннего солнца. Мы прикрываем глаза руками и прячемся на дно кузова.

Дорога змеей вьется под ногами зеленых великанов. Машина подпрыгивает на корнях, трется бортами о шершавую кору, не переставая движется вперед и вперед, то погромыхивая на камнях, то завывая в песке.

Случилось так, что суровость края смягчилась в дни нашего приезда сменой времени года. Наступала весна с ее необыкновенными лучистыми красками. Снег заискрился, посинел. Начинали вскрываться реки, наполняя шумом морозный воздух. Все оживало, приходило в движение, и неприветливость, которой нас пугали попутные знатоки, пропала. Одним словом, Карелия сразу же понравилась нам.

Куда ни глянь — повсюду синие-синие дали. И столько в них манящей душу таинственности, что кажется, сделай шаг и увидишь такое, чего не забудешь всю жизнь.

Мы советуем всем охотникам и рыболовам, всем любителям дальних туристских походов и девственных, глухих уголков природы побывать в этом краю нехоженых троп.

Великое множество интересных и необычных для средней полосы картин увидите вы там.

Деревня Сельги, в которой мы остановились у доброй гостеприимной хозяйки Акулины Ивановны Омелиной, приютилась на высоком восточном берегу Селецкого озера. Озеро вытянулось полукольцом на несколько километров, а деревня прижалась к лесу у порожистой речки и стоит над водной гладью, поглядывая в заозерную даль резными окошками домов. Дома в Сельгах высокие, бревенчатые, кое-где со светелками, с ажурной резьбой по карнизам крыш и длинными витыми балясинами на крыльцах. На той стороне озера — лес и река. А за ними разлилась такая необъятная даль, что, сколько в нее ни гляди, — все равно не поймешь, где начинается небо, а где, сливаясь в один кудрявый массив, тонет в голубоватом мерцающем мареве вечнозеленый лес. Просторы настолько необозримы, что кажется, им нет и не может быть конца. Дух захватывает от их широты. Леса, озера! До самого горизонта катится чарующая волна воды и деревьев, чуть розовая от солнца по утрам, налитая зеленью и ослепительно блестящая в полдень и затуманенная пурпуром заката в вечерний час перед самыми сумерками.

А охота? Можно сидеть дома, пить чай и из окна стрелять уток. По утрам у берега их собирается так много, что даже не верится, что это дикие.

Мы приехали в Карелию, когда весна только еще начиналась, и видели, как с каждым днем все больше оттаивают озера. И с каждым днем все увеличивались пролетавшие на север утиные стаи. С тяжелым свистом летели гагары, проворные белогрудые гоголи, темные, как тетерева, чернети. И вправо, и влево от озера, и над всей карельской землей тянулись одна за другой сотни стай. Уток так много, что невольно думалось, будто стоишь ты на самой главной утиной дороге. Летела в основном морская утка. Крякв мы видели там немного. В обрывистых, глубоких, почти незаосоченных озерах и реках Карелии крякве трудно добывать корм, и она пролетает на север стороной, своими путями. Приезжим охотникам эту особенность стоит учесть и брать с собой побольше чучел морских уток.

В тот же день отправились с местными рыбаками в лес. Хотелось поскорее увидеть тетеревиные и глухариные тока, и мы были рады, когда рыбаки предложили нам свою компанию. Переплыли через озеро, поднялись километра три по реке, прошли лесом, снова на лодке перебрались через протоку и очутились на острове в рыбачьей избушке. Здесь встретил нас семидесятидвухлетний рыбак карел Лукин, осанистый седоусый и седобородый старик. Синеглазый, как и большинство карелов, загорелый, с большими крепкими, побуревшими от воды и ветра руками, он встретил нас попросту, словно старых знакомых, которых знал уже много лет и встречался с нами изо дня в день. Он помог нам выгрузиться на берег, привязал лодку и, с любопытством оглядев двухметровую фигуру Хлебова, не утерпев, спросил:

— Это откуда же такие будете? Из Москвы? Но! Далеко заехали… — и пригласил нас в избушку.

Избушка была невысока и освещалась в основном через дверь. Со стен ее всюду свешивались почерневшие от копоти клочки мха. Напротив двери стояла железная печь и чуть в стороне от нее широченные, человек на восемь, заваленные сеном нары и небольшой стол с двумя скамейками.

В избушке пахло дымом. Было душно и темно. Вечернее солнце, клонясь к закату, слабо пробивалось через маленькое оконце. Перед выходом на зорю надо было перекусить. Решили устроить ужин на открытом воздухе и расположились на берегу протоки, под огромной посеревшей от времени сосной. Здесь у рыбаков стоял самодельный стол и несколько чурбаков. Пока на костре кипятили чай и грели для ухи воду, кто-то осмотрел мережи и привез рыбы. Полсотни язей, десятка два сигов, несколько щук и пара крупных, черных, как головешки, налимов лежали в носу лодки. Их выбросили на берег и сложили в кучу. Тяжелые неповоротливые язи и блестящие сиги зарделись на солнце. Солнце залило рыбу багрянцем заката, и она от этого засветилась, словно куча золотых и серебряных слитков. Карелы, равнодушно посмотрев на добычу и отобрав несколько сигов для ухи, прикрыли остальную груду сосновыми ветками. Но мы с Хлебовым не сразу оторвали взгляд от этой трепещущей чешуйчатой массы. После скудных подмосковных рыбалок эти трофеи показались нам почти сказочными. Впрочем, мы не рыбаки, а охотники. Едва солнце коснулось верхушек деревьев, со всех сторон над лесом понеслось бормотанье тетеревов. Мы тотчас забыли и о рыбе, и об ухе и поспешили на ток. Но тут мы столкнулись с одной интересной особенностью.

В Карелии в начале весны, пока еще не вскрылись озера, тетерева в большинстве случаев устраивают свои токовища прямо на льду. Это объясняется отчасти тем, что в лесах мало полян, леса густы, завалены буреломом и птицам трудно найти для слёток удобное место. Отчасти же, мне кажется, еще и потому, что на гладком, со всех сторон открытом озере, они чувствуют себя в большей безопасности. Лед постепенно подтаивает, трескается, расползается по воде отдельными льдинами. А тока все продолжаются, и можно увидеть такую картину: в полыньях плавают утиные стаи, а на льдинах чуфыкают и, прыгая, хлопают крыльями краснобровые косачи. У охотника поневоле глаза разбегаются, попробуй реши сразу, какая добыча заманчивей.

Весной лед, как каша, рыхлый, ноздреватый. Сверху лужи, под ними густое крупчатое месиво, а там, ниже — метров десять темной торфяной воды. Озера в Карелии глубокие, и ходить по льду, изъеденному теплом, дело довольно рискованное. Но иначе на ток не попадешь, и нам пришлось попросить у Лукина лыжи. Старик выслушал просьбу и покачал головой.

— Никудышная затея. Не стоит того тетерев, чтобы из-за него купаться, — откровенно заявил он и предложил: — Ложитесь-ка лучше спать, а утром пойдем за глухарями.

Предложение старика нам понравилось, но отказаться от тока было тоже невозможно.

— Мы потихонечку пойдем, — заверил Лукина Хлебов.

Старик безнадежно махнул рукой.

Мы нарубили еловых лап и осторожно спустились на лед. До токовища добрались благополучно, хотя и распугали тетеревов. Косачи и тетерки с недовольным бормотаньем разлетелись в разные стороны. По одному петуху Хлебов дал дуплет, и довольно удачно. Перевернувшись через крыло, птица упала на лед.

Строить шалаши, со всей тщательностью заделывая просветы, у нас не было времени. Мы лишь кое-как составили еловые лапы копной и поспешили скорее спрятаться под ними. Такой маскировки оказалось вполне достаточно.

Уже через полчаса на льду собралось десятка полтора птиц. Мы стали ждать песни. Но птицы молчали. Их, очевидно, пугали наши шалаши, которые они с любопытством разглядывали. Время шло. И вдруг петух, что сидел неподалеку от меня, не выдержал. Громко чуфыкнув и распустив хвост, он оглушительно захлопал крыльями и свечкой взлетел вверх. Солнце плеснуло в него густым вишневым светом. Петух заалел, блеснул мгновенно окрасившимся в нежный розовый цвет подхвостьем и с шумом опустился на лед. Вспорхнул еще раз и, вновь очутившись на льду, забормотал деловито и торопливо молодым, неокрепшим как следует голосом. Песня его еще не успела раскатиться над лесом. Эхо еще не подхватило ее на свои крылья, а уже запели и забормотали еще два петуха. Ток сразу стал шумным, как праздничный базар. Но в общем-то птицы вели себя осторожно и к шалашам не приближались. Они то и дело оглядывались по сторонам, перелетали с места на место, прислушивались. Не успели привыкнуть к шалашам, к тому же вечерний ток всегда проходит слабее утреннего.

Но мы не думали о добыче. Залюбовались. Никогда и нигде не видел я таких больших токов. Поистине это увлекательнейшее зрелище. Мы сидели в шалашах, не заметив, как опустились над озером сумерки и стало темнеть. Солнце село. Потянуло пронизывающей сыростью. Откуда-то с чистой воды пополз туман, и синяя белизна льда смешалась с его голубоватой пеленою. Нам вполне можно было возвращаться в избушку, но не хотелось вставать. Думалось, может, увидим еще что-нибудь необычное и интересное. В памяти еще горела заря, и ясный лазоревый свет небосклона, казалось, мерцал над деревьями. Скоро стало совсем темно. Из леса, что черной массой навис над озером, разнесся сердитый скороговор белой куропатки. «Спать, спать, спать, спать!» — прокричала она и закатилась басистым жутковатым «смехом». «Спать, спать!» — ответил ей лес.

— Эге-ге-ге! — услышали мы голос Лукина. — Домой идите! Уха остынет!

— У-ха, у-ха! — передразнил его филин, и все смолкло. Стало еще свежее.

Лукин взял у Хлебова ружье и с вечера пошел на глухариный ток. На рассвете, когда мы возились с мережами, он прибежал назад и, еще издали увидя нас, закричал:

— Пули! Пули давайте!

— Какие ему пули? — не понял Хлебов. Я в недоумении пожал плечами.

— Давайте пули! — упрямо продолжал кричать старик.

Мы поспешили ему навстречу. Тяжело переводя дыхание, Лукин рассказал:

— У меня медведь из-под носа глухаря утащил.

Мы рассмеялись. Но старик обиделся.

— Чего смеетесь? Погода плохая, ночью дождь шел, глухарь на земле токовал. Сам по песку бегает, а коппала[1] с дерева его караулит. Я еле подкрался к ним. Прицелился. Вдруг из можжевельника кто-то косматый глухаря — хап! — и назад в кусты. Я напугался, думал, леший выскочил. А пригляделся — медведь! Тьфу, пропасть, глаза стали старые, не видят ничего. Давайте пули! Спешить надо, сейчас медвежатину жарить будем. Но!

— А медведь большой? — в один голос спросили мы.

— Годовалый, старше не будет, — ответил старик. Мы засуетились. У нас и оружие было подходящее, и пуль имелось в достатке, но охота на медведя была уже запрещена, и мы думали о другом.

— На этот раз объектив будет открытым? — спросил я.

— Конечно, — ответил Хлебов.

Мы зарядили на всякий случай жаканами ружья и пошли на ток. Впереди с топором в руках шагал Лукин.

— Успеем? — беспокоился Хлебов.

— Никуда не уйдет! — уверенно ответил старик. — Ему с острова деваться некуда.

Мы ускорили шаг.

Вот и ток. Идем осторожней, поглядывая по сторонам. Я первым наткнулся на отпечатки когтистых лап и показал их старику.

— Его, — шепотом подтвердил Лукин.

— А это чьи? — неожиданно спросил Хлебов.

Лукин подошел к нему и, удивленно моргая глазами, проговорил:

— А это не его! Это другого!

— Что же, их тут два? — в свою очередь спросил я.

— Может быть, даже и больше, — спокойно ответил Хлебов, что-то внимательно разглядывая на земле.

Он сделал короткую паузу и продолжал:

— Ну да, так и есть. Вот и еще два маленьких следа. Значит тут медведица, два медвежонка и возле них пестун[2]. Всего четыре зверя.

Мы переглянулись.

Старик почесал за ухом и многозначительно произнес свое неизменное: «Но!» Связываться с четырьмя медведями ему, очевидно, не хотелось, и он вопросительно посмотрел на нас.

— Ничего, справимся! — подбодрил его Хлебов и пошел по следу.

Не теряя из виду друг друга, мы двинулись дальше и прошли вперед еще шагов сто. На песчаной гриве, где отпечатки лап косматого семейства были видны особенно ясно, наш отряд остановился. До озера оставалось совсем немного: узкая полоска луга и густая, заросшая мелким ельником грива. Медведи были там.

— Ты заходи справа, ты — слева, — указывал нам Хлебов.

Стараясь не задевать за ветки, чтобы не спугнуть зверя, мы прошли через чащи и, не увидев медведей, очутились на берегу озера. Четыре медвежьих следа цепочкой тянулись с берега на лед. Очевидно, медведица не захотела подвергать риску свое потомство и увела медвежат за озеро. Преследовать их мы не могли. Идти по льду было страшно, а лодки у нас не было. На ней еще с вечера уехали рыбаки.

Так неудачно окончилась наша попытка фотоохоты.

Этот случай я рассказал для того, чтобы охотники знали, насколько богаты карельские леса крупным зверем. Есть тут волки, есть рыси, есть олени и лоси. Особенно же много медведей. Карельский медведь силен и вынослив, но хищностью он не отличается и редко нападает на домашний скот. Охота на него разрешена с начала летне-осеннего сезона до середины марта. Тем, кто любит медвежью охоту, при поездке в Карелию вполне может представиться случай помериться силой с мохнатым лесным хозяином.

Весна с каждым днем все ощутимее вступала в свои права. Снег почти весь стаял, наступила пора распускаться почкам и зеленеть траве. Пахучее волчье лыко цвело уже давно, и скоро надо было ждать ландышей. Солнце грело совсем по-летнему; в полдень в лесу становилось жарко, и вечером над болотами стоял комариный звон. А на озерах всюду еще лежал крепкий лед и только у берегов засинели широкие размоины.

Мы с Хлебовым все утро бродили по мелколесью, слушали, как свистят рябчики. Ох и много же их здесь! К себе подпускают вплотную, людей почти не боятся. По пути в избушку мы вышли к реке и сели передохнуть в тени развесистой сосны. Отчего весной воздух такой пьяный? Даже голова кружится. Пахнет он рекой, соснами, сырою землей, багульником, пахнет еще чем-то очень ароматным, но сильнее всего пахнет свежестью. С берега не хочется уходить.

Река возле нас неширокая, но быстрая и порожистая. Метрах в ста от того места, где мы сидим, из воды виднеются большие камни. На одном из них застряла льдина. Вокруг льдины с шумом несется поток, бурлит, вьется. Льдина потрескивает, раскачивается и вдруг, разломившись, с глухим треском рушится в волны. Поток, точно зверь, налетел на нее, ударил, разбился в мельчайшие капли, и тотчас огненный столб прорезал воздух. Это в тумане брызг, освещенных солнцем, зажглась радуга. Вспыхнула и потухла. Унес ветер водяную пыль.

На озеро, в котором мы ловим рыбу, каждый день прилетает стая лебедей: семь больших белых птиц. Весь день они плавают в размоине между льдинами, а вечером улетают куда-то за синюю гору. В ясные дни, когда лед вокруг размоины под солнцем становится темным, лебеди кажутся вылепленными из снега, так они спокойны и изящны. Плавают они медленно, чистятся не торопясь, охорашиваются степенно. Я наблюдал за ними с высокого, покрытого лишайниками камня. Лебеди словно не замечают ничего вокруг себя, такой гордый у них вид. Но это только лишь до той поры, пока в размоину не сядет какой-нибудь чирок. Царственных птиц тогда сразу узнать нельзя. Лебеди поднимают крик, замахиваются на пришельца крыльями, словно боятся об него испачкаться, клюются и шипят, как самые обыкновенные гуси.

Мне очень хотелось увидеть, что будут они делать, если к ним подсядет другая лебединая стая. К сожалению, этого не случилось. Другие лебеди пролетали над озером каждый день, но на воду к своим собратьям так ни разу и не подсели.

Теперь вокруг нашей избушки шумят молодые леса, и редко где встретишь сосну или ель лет в пятьдесят. На островах, в межозерье — везде небольшие тонкие деревья, а старого леса нет и в помине. Даже вырубок не видно: пни сгнили, сучки и ветки смыло половодье. Но кое-что о вырубках напоминает.

Заметил я однажды в лесу длинные ряды вереска. На несколько километров протянулись они словно зеленые змейки. Я спросил у Лукина:

— Откуда это?

Он посмотрел на землю и сказал:

— Тропа тут была. Лесорубы когда-то по ней ходили.

Мне сразу стало все ясно.

Люди вытоптали в земле маленькую тропу. С годами ее засыпало хвоей, шишками. Ветер нанес на нее листьев и семена вереска. Дожди напоили тропу влагой. Семена проросли. А теперь к местам вырубок через лес протянулись вечнозеленые дорожки.

Как только на болотах сошел снег и показались мягкие моховые кочки, Лукин принес из-за реки полный пестер[3] клюквы. На следующий день я пошел в лес вместе с ним, хотелось самому посмотреть, как растет этот кислый, темно-красный северный виноград. Веснянка — перезимовавшая под снегом клюква. По цвету она темнее обычной осенней клюквы, а на вкус приятней и слаще ее. Там, где веснянки много, там кочки сплошь почти бурые. А там, где ягоды только еще показались из-под снега, снег словно залит кровью, так похожи на капельки крови темные, почти алые, ягоды.