Скучный декабрь

Глава 18. Боевой парасоль пана Хворовского

Хозяйство пана Хворовского было большим. Чудным образом уцелевшим в ходе войн и революций. И состояло из пятнадцати коров, пары лошадей и неисчислимого стада уток, кряканье которых доносилось от одного из сараев. Сам хозяин, одетый в добротную офицерскую шинель с обрезанными полами и лохматую шапку, топорщил пышные усы, наблюдая выводок девиц мадам Фраск с веселым гомоном втекающий в его двор.

— Здоровы будьте, дядька! — пожелал ему входивший последним пан Штычка.

— И тебе того же, хлопец, — ответил радушный пан Хворовский, — поляк?

— По матушке, — уточнил Леонард, — с Гедройцев была, царствие ей небесное.

— Хорошее дело, — одобрил хозяин и перешел на польский, — Сам откуда?

— Сам с Города буду, домой иду, — сказал пан Штычка и махнул рукой в том направлении, где, по его мнению, должен был быть Город, его дом и чайная «У Шмули». — С войны.

— Ну заходи, джешли ни жартуешь, — предложил собеседник и, впустив во двор, завозился с монументальным засовом ворот, ошкуренным здоровенным стволом дерева. Пришедший на помощь отставной флейтист, помог установить запоры, на что благодарный хозяин немедленно осведомился:

— А что там от пана Юзефа слышно? Говорят, воевать пойдут скоро. Петлюру того погонят. Москалям тоже дадут.

— Врать не буду, но одних аэропланов собрали двести штук, — припомнив сведения путейца Коломыйца, осчастливил собеседника Леонард, — Скоро двинут, стало быть. Только сена заготовят. И ботинок побольше. Без сена и ботинок никак воевать нельзя.

— Без сена может и нельзя, а на то еще много хитростей есть, — загадочно ответил пан Хворовский и гостеприимно предложил. — Может стаканчик, желаете, пан?

Никогда не отказывающийся от хорошего дела отставной флейтист немедленно согласился. Пройдя мимо распрягающих коней Никодимыча и Тимохи, они направились к большому дому. На крыльце толпились, принимаемые женой хозяина, потаскушки мадам Фроси. Рыжая Манька, стоя чуть поодаль, покуривала тонкую сигаретку, с непонятной грустью глядя поверх крыш.

— Хороша, дзивка! — одобрительно произнес хозяин и крикнул жене принимающей гостей, — Марыся! Кликни Златку, та еще кого, пусть в покой бимберу несут. Коровам дали уже?

Та, глянув на мужа, что-то ответила, и исчезла в доме вместе с мадам Фросей и ее девицами, рыжая, бросив недокуренную дымящую сигаретку, отвернулась, ковыряя грязь носком туфли. Ветер, сновавший меж строений фольварка, легко гладил ее по волосам, словно она была его скорбящей по кому-то дочерью.

Почистив обувь на косовище, укрепленном у крыльца, пан Штычка с хозяином вошли в дом и устроились за огромным столом в чистенькой комнате с полом, устеленным паласами. Справа от них возвышался буфет, из которого довольный пан Хворовский извлек пару граненых рюмочек на кокетливых ножках.

— Десять их у меня, — доложил сияющий усач, кивнув на тоненькую девочку, внесшую в комнату, заткнутую кукурузным початком бутыль.

— Все девчинки? — осведомился Леонард, пока бимбер водружался на стол, а другая девчонка постарше расставляла тарелки с закуской и хлебом.

— Не, — протянул собеседник и пошевелил усами, — девок двое, остальные мужики.

На этом моменте он поднял указательный палец, показывая, что к любому делу всегда подходит серьезно и основательно. Пусть даже это и дети.

— Ну, а ты где трудишься, пан добродий?

— Музыкант, — коротко просветил пан Штычка, — до войны в Городском оркестре играл.

— Добже, — кивнул пан Хворовский, и, вытащив зубами початок, налил гостю, — а по солдатскому делу, откуда?

— Да, как в четырнадцатом призвали, так все успокоиться не могу. Воюю, что есть сил за правду. То в одну армию призовут, то в другую. Суета одна, пан добродий, устал, сил нет уже. Сейчас вот, в Город пойду, до дому. Так мне архангел Господень указал. Покой, сказал, ищи, там найдешь правду и счастье свое.

— Угодников святых завже слушать надо, — проговорил усатый крестьянин и выдул рюмочку, затем откашлялся и, хватанув с тарелки хлеба с салом, занюхал.

— Вот, я тебе скажу пан, что мне, если угодник что скажет, — продолжил он, все еще морщась от крепкого напитка, — так я всегда исполняю.

— Так, Марыся? — обратился он к вошедшей в сумеречную комнату с зажжённой керосинкой жене.

— Истинная правда, Лех, — кротко подтвердила та, и, стесняясь прерывать мужские разговоры, покинула их в сторону, с которой раздавался скрипучий голос мадам Француазы, отчитывающей кого-то из девиц.

— Вот в Рожище на ярмарке, купил я однажды жатку. А перед тем выпивали что-то с земским начальством. И так понапились, что приходит ко мне ночью великомученик Евстафий. Руками вот так возложил на меня: пан Лех, говорит, будешь жатку покупать, посмотри на косцы! Бо так обманет тебя фабрикант, в оба гляди, говорит! Я, стало быть, покупаю, а сам на косцы глянул. Матка боска! Косцы то все гнутые! А тут же смекаю, что поправить их, раз плюнуть. Кузня-то своя имеется. Так, мол, и так, говорю, жатка твоя к полю непригодная, пан фабрикант. А сам про то, что поправить можно, молчу как есть. Тридцать пять целковых скинули мне тогда! — расплылся хозяин, вспоминая былые времена, — Только потом оказалось, там еще шестерня потерялась, но про то мне Евстафий не сказал. Может, забыл?

— Это еще понимание надо иметь, чтобы с их святейшествами разговаривать! — важно объявил Леонард, выпивая рюмочку, которую радушный владелец фольварка тут же наполнил вновь, — Даже не стесняться с уточнениями документы просить. Я вам скажу, пан добродий, что был у меня знакомец по пальтовой части, пан Егоров. Так он увел как-то раз у господина одного пальто в театре. Хорошее такое было, воротник у его бобровый. У Ситкина пятнадцать рублей такое стоило. Сидит, стало быть, дома, любуется всем этим, а тут ему голос приключился. Як на пржиклад, а не посмотреть ли тебе светлый пан, что там в карманах? Тот шасть! В одном пусто! А голос ему: ты в другом посмотри! А в другом тоже пусто, это самое! Ну, никак не понять этих таинств всех! А голос ему: жертвуй раб божий Егоров, то пальто, как есть с пустыми карманами и воротником жертвуй! Он и снес то пальто в церкву пожертвовал, стало быть, а поп, взял, да на Вонифатия в нем на рынок пошел, так приняли его сыскные. Скандал был, ой-ой какой!

Сказав это, он покачал головой, подтверждая масштабы катастрофы. Сумерки глядели в окна, расплываясь под слабым светом керосиновой лампы. Выпив очередной раз, они принялись обсуждать таинственные знаки, положенные каждому человеку по его судьбе. Хмельной хозяин начал было утверждать, что бородавки, если их сводить в Павлов день, приносят счастье в карты. На что Леонард, в присущей ему манере заявил, что у начетчика в костеле видел однажды бородавку, да такую, что никакого дня не хватит свести. А в карты тот начетчик не играл, ну разве что в кабаке, и то когда выпьет. И однажды проиграл дароносицу и пасхальное облачение ксендза.

— Джешли к бородавкам тем, лягушку прикладывать, то и вовсе замечательно сводятся, — твердо сказал он в заключение.

— За это, любезный пан, выпить не грех, — объявил пан Лех. — Таинства священные жизни не хватит познать!

Выпив по этому случаю, собеседники помолчали, закусывая бимбер мочеными яблоками, плошка которыми высилась на столе. Дневной огонь за стеклами окон тихо умер, уступив место ночным теням и отблескам костра, зажженного Тимохой с Никодимычем. Те обустроились на ночлег во дворе фольварка, ввиду относительно теплой для декабря погоды. С улицы доносились шаги и разговоры, а чуть погодя в комнату сунулся огромный как медведь старший сын пана Хворовского. Потоптавшись на пороге, отпрыск славного поляка уточнил у хозяина, будет ли тот ужинать, так как все собрались. Но тот лишь отмахнулся.

— Сюда пусть несут! Не видишь, разговор у нас серьезный, — развалившись на стуле, заявил пан Лех. — Утку нам дайте… и хлеба… и это… бимбер пусть матка принесет. Скажи, закончилось у нас тут.

Пока распоряжения выполнялись, а тихая супруга владельца фольварка несла распространяющие небесный аромат куски утки, Леонард, глядевший в окно, заметил призрачного пана Вуху. Явившегося на этот раз летающим в супнице, которая казалась уже безвозвратно утерянной.

«Здорово, пан!» — любезно произнес десятник с Закрочима, совершив мастерский кульбит в темном воздухе. — «Вечеряешь?»

«Вечеряю, пан Вуху», — подтвердил отставной флейтист.

«А правду свою сыскал, нет?»

«Не сыскал, пан Вуху», — горько сообщил музыкант, — «Уж дюже маленькая та правда оказалась. Ну, никак пониманию человеческому не годится. А ты, никак, супницу мою нашел фамильную?».

«А чего ее искать?» — десятник щелкнул пальцами и повис в воздухе. — «Это тебе не барабаны в полку красть. И веники».

«Какие веники? Никаких веников я не крал», — озадаченно заявил пан Штычка, — «Не было веников каких».

«Ну, вкрадешь еще, жизнь длинная», — лениво заявил собеседник и растворился во тьме, изгнанный энергичным хозяином фольварка, который поинтересовался у задумчивого Леонарда, будет ли Речь Посполитова в прежних границах или нет.

— Я так разумею, что обязательно должна быть, так, пан? — заявил мудрый Лех Хворовский и погладил усы. — Не может она не быть! Двести аэропланов, это тебе не кот начхал! Каак полетят!

— Полетят, — заверил пан Штычка, разглядывая дымный клубочек, оставшийся на том месте, где только была летающая супница. А хозяин, оглядевшись вокруг, словно их кто-то мог подслушать, наклонился к нему, обдавая запахом сивухи, и зашептал:

— Есть у меня придумка секретная, пан добродий. Пржеш ние, разобьем тех комиссаров, да красноштанников, как пить дать! Мне бы только пану Юзефу доложить, чтобы дал дивизию какую. То тайный виналажек, — здесь говоривший сжал кулак и потряс им в отблесках лампы, демонстрируя мощь секретной мысли, — вот она какая, придумка! Как увидят ее, так и в штаны класть будут. А называется штуковина парасоль збройный. Самолично, вот этими вот руками шправил. Сейчас вот выпьем, — сказал он, расплескивая мимо рюмок, — покажу тебе. Ты только смотри, никому про то не рассказывай, а то как бы чего не вышло.

Побожившись, что никому и никогда про этоне расскажет, Леонард выпил и поднялся от стола. Збройный парасоль вызывал неподдельный интерес, ведь не каждый день удается посмотреть на какую-нибудь военную хитрость. Загадочные объяснения собеседника о принципе действия устройства лишь напускали тумана.

— Пицйе-то возьми, пан хороший, и закусить что, — посоветовал таинственный изобретатель, — выпьем еще на дворе, чтобы не зря ходить.

Спустившись с крыльца, они побрели за угол большого дома к видневшимся в полутьме сараям. Взошедшая на небе луна скупо освещала их, борясь с дрожащим светом керосиновой лампы, которую предусмотрительный пан Хворовский захватил из дома. Идти было недалеко, гениальное изобретение хозяина фольварка возвышалось тут же, близ одной из построек. Высотой с человеческий рост, оно было крыто от чужих глаз большим куском брезента.

Подвесив лампу на крюк, торчавший из стены, изобретатель военной хитрости, завозился с веревкой, опутывающей сооружение. А Леонард, в преддверии испытаний организовал стол, водрузив бутыль и тарелки на стоявшую рядом телегу.

— Только никому! — громким шепотом потребовал пан Хворовский, — То узброение ни москалям, ни Петлюре знать не можно! В ней самая победа наша будет.

Театрально представивсмертельную для врагов фантазию, хитрый изобретатель, выдерживая паузу, предложив налить, дабы, как он выразился: не схватить кондрашки от смотра.

— Страх людовый то есть! Сейчас вот выпьем, пан солдат, и увидишь ты… — не закончив фразу, хозяин покачнулся и опрокинул рюмочку.

— Дай ка мне, что там есть загрыжци, — попросил он, морщась и нюхая рукав шинели. И жуя кусок утки, посетовал: — Крепка в этот раз.

После они выпили еще одну. По предложению отставного флейтиста: за военную мысль. Следом, пан Лех произнес обратный тост, несколько витиеватый и запутанный, основным мотивом которого была идея, что такие люди как Леонард и есть опора Речи Посполитовой, потому как всегда умеют культурно выпить и вообще. Не оставшись в долгу, музыкант налил за то, чтобы каждый нашел свою правду, как говорили божьи вестники. В эту честь выпили три раза.

За приятными разговорами они уговорили половину штофа. А потом, наконец, приступили к осмотру оборонной секретности.

— АГА! — громовым голосом завопил изобретатель и сдернул брезент. Не удержавшись на обманчивой земле скучного декабря, он грузно сел в грязь, издав звук мясной вырезки по которой плашмя ударяет нож мясника.

— Поскользнулся, пан солдат, — доложил он и хихикнул. — Скользко тут у меня.

Несмотря на падение, вид у пана Хворовского был самый, что ни на есть победный. Предмет, вышедший из-под его умелых рук, внушал уважение размерами и фактурой. Это было подобие колокола обшитого железом, на боку которого на высоте глаз виднелись узкие бойницы. А чуть ниже для пущего устрашения врагов известкой было намалевано название: «Парасоль збройный пана Хворовского». Покоилось чудо военной мысли на двух больших бревнах брошенных в грязь.

— Ну? — вопросил довольный изобретатель, ожидая похвалы у бродящего вокруг военной хитрости Леонарда.

— Монументально! — восхищенно ответил пан Штычка.

— А ты подумай, пан, каково это, ежели тыщи таких да на врага?! Да бегом, если? — поступь боевых парасолей отражалась в торжествующих глазах изобретателя. — И у каждом солдат, та с карабином вооруженный? Эту хитрость пулей никак взять не можно, я тебе говорю.

Подтверждая теорию, собеседник постучал ладонью по гулкому металлическому боку. Затем, опираясь о собственное детище, пан Хворовский встал и предложил налить.

— За победу! — возвышенно обозначил он. — Нех жие пан Юзеф!

За это выпили, зажевав льющийся мимо рюмок бимбер остывшей уткой. Довольный произведенным эффектом хозяин фольварка, подмигнул отставному флейтисту и, подняв палец, обещая новые открытия, исчез за скрипучей дверью сарая, откуда появился, держа в руках обрез.

— Зараз будем испытывать! — твердо объявил он. — Я полезу, а ты стрельни по ему. Только по настоящему стрельни, чтоб, так как на войне. Изо всех сил стрельни по ему.

Пока Леонард вертел в руках врученный обрез, изобретатель военной техники, пытался проникнуть внутрь. Парасоль, несмотря на кряхтящие попытки приподнять краешек, плотно стоял на опорах.

— Тяжелый, — пожаловался пан Хворовский, растеряно глядя на отставного флейтиста.

— Тяжелый, — согласился тот и пришел на помощь, ухватившись за нижнюю кромку.

— Пудов девять, пан добродий, — после некоторой заминки определил пан Штычка.

— А то! — довольно просипел создатель чуда военной мысли, — Одного железу, знаешь сколько пошло? Неделю ту штуковину клепал, або больше ще.

Поддавшись их совместным усилиям, секретный парасоль нехотя оторвал основание от земли, позволив своему создателю проникнуть внутрь. Пошебаршившись в нем некоторое время и несколько раз гулко ударившись, по всей вероятности, головой, тот, наконец, показался в смотровых щелях.

— Шишек понабивал, — весело сообщили горящие глаза, — доработать треба трохи.

— Скажу, пан изобретатель, что с такой машиной по полю бегать совсем неудобно будет, — сказал Леонард. — Пропотеешь, певни. А то потом заболеть можно. А какой солдат больной? Джешли он чихает и кашляет? Тут еще подумать надо.

— Это еще подумаем, — гулким голосом произнес пан Лех и завозился в тяжелом изобретении. — Ты давай, стрельни уже, душно тут чего-то совсем. Зараз стрельнешь, и выпьем поновне. Бибмер есть еще?

— Чуть совсем, светлый пан, — сообщил музыкант, проинспектировав бутыль.

— Так стрельни, да Марысю кликнем, пускай несет, — торжественно предложил тот. — На три счета стреляй! Да не боись, тут тебе твердый расчет!

Мысленно досчитав до трех, отставной флейтист поднял обрез и выстрелил в маслянистый бок боевого парасоля, вызвав немедленно загасшую желтую искру рикошета. На что громоздкое сооружение, откликнулось глубоким и чистым звуком, таким, каким на Пасху исходят большие колокола церквей. Казалось, что все пространство двора и близлежащих окрестностей задрожало, обмирая в дребезжании стекол большого дома, мычании коров и обеспокоенном гаме неисчислимых утиных стад пана Леха.